Юрий Папоров. «Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе»

08

    Габриель Гарсия Маркес — один из величайших писателей в истории мировой литературы, автор бессмертного романа «Сто лет одиночества», символ самого популярного жанра наших дней — «магического реализма».Впервые публикуемая книга «Габриель Гарсия Маркес. Путь к славе» — не просто биография. Это уникальный материал, интервью и письма писателя, газетные и журнальные публикации, воспоминания друзей: Хулио Кортасара, Марио Варгаса Льосы, Карлоса Фуэнтеса; десятилетия литературного труда и яркой жизни — путь к мировой славе.

Юрий Папоров
ГАБРИЕЛЬ ГАРСИА МАРКЕС. ПУТЬ К СЛАВЕ
021

Посвящаю издателям России, в деле которых вижу залог ее возрождения
Автор

Содержание
Предисловие
Глава I. «Сто лет одиночества». Мексика (1965—1967)
Глава II. Детство, отрочество и юность (1924—1948)
Глава III. Зрелость. Журналистика. «Дом» (1948—1949)
Глава IV. Журналистика. «Палая листва» (1950—1955)
Глава V. «Полковнику никто не пишет». Железный занавес (1955—1959)
Глава VI. «Похороны Великой Мамы». «Недобрый час». Куба. Нью-Йорк. Мексика (1960—1965)
Глава VII. Слава. «Осень патриарха» и «Невероятная и грустная история о простодушной Эрендире и ее жестокосердной бабке» (1967—1971)

Предисловие

Когда зарождался план книги о жизни Эрнеста Хемингуэя на Кубе, у меня не возникало вопроса о том, как об этом писать. Для подавляющего большинства советских читателей творчество Хемингуэя было откровением, которое позволяло проникнуть в неведомое бытие, увидеть мир другими глазами.

На этот раз все было не так.

Роман Габриеля Гарсия Маркеса «Сто лет одиночества» — явление столь необычное, что, когда возникла мысль рассказать о самом писателе, стало ясно — форма повествования тоже должна быть неординарной.

Дело в том, что речь идет не просто об одном из наиболее выдающихся литераторов современности. Его земляки довольно часто называли и называют Гарсия Маркеса великим писателем, гением. Хотя есть и такие критики, для которых он — gran fabulador — великий выдумщик всяких небылиц. По-испански f?bula — это миф, сказка, небылица, выдумка, и никогда — реальный сюжет.

Сам Гарсия Маркес не раз утверждал: описание того, что читатель видит и ощущает в реальной жизни, мало кого интересует. Шехерезада, барон Мюнхгаузен — то есть все невероятное, диковинное, экзотическое, неправдоподобное — вот чего ждут читатели! Своим творчеством Гарсия Маркес доказал, что был прав.

Должен сказать, этот писатель близок мне не только тем, что он большой мастер органичного соединения литературы и народных мифов. Его, как подлинного художника, глубоко волнует проблема насилия над личностью в нашем неспокойном мире и извечная тема человеческого одиночества.

Цель настоящего повествования — познакомить русскоязычного читателя с человеком, который сочинил знаменитый роман «Сто лет одиночества», а также с историей его создания. Форма, выбранная для этого, не случайна: категории места и времени здесь, как и в романе, носят условный характер, а основная сюжетная линия — раскрытие личности писателя — соотносится с главной сюжетной линией романа, то есть с жизнеописанием его главного героя Мелькиадеса.

При работе над биографией писателя в диалогах и беседах, основанных на его интервью, личных письмах, газетных и журнальных статьях, были использованы и другие документы, а также статьи и воспоминания таких известных писателей, как X. Кортасар, К. Фуэнтес, М. Варгас Льоса и других.

Форму, в которой написана биография, можно было бы назвать «условно-временной», а диалоги в ней порой виртуальны, однако факты и события жизни и творчества писателя — абсолютно достоверны.

Что из всего этого получилось — судить читателю.

Глава I. «Сто лет одиночества». Мексика (1965—1967)

— Отец, дорогой, мне тогда было всего восемь лет. Ты был так суров со мной. Я не помню, чтобы ты хоть раз приласкал меня, — говорил Габриель по телефону. Как всегда, без тени упрека.

— По моему глубокому убеждению, сын мой, ты давно обязан был меня простеть. Ты был тогда не столько моим сыном, сколько любимым внуком отца твоей матери, избалованным и изнеженным, — ответил Габриель Элихио Гарсия Мартинес.

Когда-то он был телеграфистом, позднее, получив лицензию, стал практикующим гомеопатом; у него было одиннадцать законнорожденных и четверо внебрачных детей от пяти разных женщин.

— Я и увидел-то тебя в первый раз и узнал, что ты мой отец, в день твоего рождения, когда тебе исполнилось тридцать три, а мне уже было семь лет и девять месяцев.

— Мы об этом уже говорили сто раз, Габриель. Твой любимый дед был, как тебе известно, воинствующим либералом, а я — консерватором. К тому же он считал меня недостойным руки твоей матери. Если ты полагаешь, что я в чем-то виноват перед тобой, прости.

— Давно простил! Я сейчас не об этом, отец. Когда я приехал жить в твой дом, мне все казалось таким чудным. И дом, и город Барранкилья, и тамошние люди. Ты прозвал меня вруном и выдумщиком — ведь все, что я видел и слышал, я потом пересказывал по-своему. Работало мое растревоженное воображение, а ты этого не понимал.

— Габо, ты можешь этому не верить, но я всегда по-своему любил тебя. Кто привил тебе вкус к чтению? Я приносил в дом серьезные книги. Чтение и сделало тебя писателем.

— Нет, папа, вот за этим-то я тебе и звоню. Писателем меня сделала та самая потребность во «вранье», мое врожденное необузданное воображение. Сейчас мне предстоит совершить нечто необычное… И ты еще больше будешь мной гордиться. Благослови на выдумки, отец! Хотя, должен сказать тебе, все, что я написал и еще напишу, опирается только на реальные события, которые я пережил сам, либо на исторические события, которые пережила моя страна.

— Старого попугая не научишь говорить. Так что, сын мой, пока молод — дерзай! Я буду молиться за тебя.

«Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндия припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед»1 — так начинает колумбийский писатель Габриель Гарсия Маркес свой роман-эпопею «Сто лет одиночества», опубликование которого в мае 1967 года принесло ему широкую известность, а в 1982 году Нобелевскую премию по литературе и всемирную славу. «Много лет спустя писатель Габриель Гарсия Маркес вспомнит тот далекий день, когда его дед, полковник Николас Рикардо Маркес Мехия, повел внука показать ему, что такое лед» — так сможет написать в будущем биограф знаменитого Габо. Это было в 1931 году, когда будущему писателю исполнилось четыре года, и дед, водивший повсюду за руку маленького Габо, взял его с собой в «американскую» часть селения Аракатаки, где на роскошных виллах жили служащие «Юнайтед Фрут Компани» и где рыба хранилась, пересыпанная льдом.

«Макондо был тогда небольшим поселком из тридцати глинобитных, с камышовыми крышами домишек, стоявших на берегу реки, что несла свои прозрачные воды по ложу из гладких, белых и огромных, как доисторические яйца, валунов», — читаем мы вторую фразу «Ста лет одиночества» и вспоминаем Аракатаку, село, где писатель родился и провел восемь первых лет жизни в огромном доме своего деда, полковника Николаса Маркеса, и реку Адуриамена-Аракатаку, которая «несла свои прозрачные воды по ложу из гладких, белых и огромных, как доисторические яйца, валунов».

Естественно, не все события, ситуации и персонажи «Ста лет…» и других произведений есть только воспоминания о виденном и пережитом самим писателем. Однако биографы Гарсия Маркеса считают своим долгом искать в биографии писателя прежде всего те факты, которые послужили отправной точкой событий, описываемых в его произведениях. И они правы: в этом смысле творчество Гарсия Маркеса несомненно продолжает традицию классиков мировой литературы — Диккенса, Гюго, Джека Лондона, Достоевского, Гоголя, Куприна, Фолкнера, Хемингуэя и других писателей, которые переносили виденное и пережитое на страницы своих рассказов, повестей и романов.

Колумбийско-испанский критик Дассо Сальдивар, наиболее вдумчивый, глубокий и скрупулезно следующий фактам биограф Гарсия Маркеса, считает, что подлинным началом биографии писателя явилось одно из реальных событий, которое произошло задолго до его рождения: «Вполне можно согласиться с тем, что именно в тот день (19 октября 1908 года. — Ю. П.) и именно в том месте начинается биография Габриеля Гарсия Маркеса, за девятнадцать лет до его рождения, поскольку случившееся в тот день в селении Барранкас предопределило его личную и литературную судьбу. Шестнадцать лет спустя следствием этого события явилось знакомство будущих родителей писателя, и оно же явилось причиной, хотя и несколько отдаленной, того, что Габриель Гарсия Маркес до девятилетнего возраста жил с дедом и бабушкой в их огромном, полном призраков и привидений доме в селении Аракатака» (27, 27)2.

Так вот: в полдень того дня, 19 октября 1908 года, полковник Николас Маркес, будущий дед Габриеля, убил Медардо Пачеко Ромеро, которого считал своим другом. Точно так же поступил Аркадио Буэндия в романе «Сто лет одиночества», убив своего друга Пруденсио Агиляра.

К этому событию мы еще вернемся, а сейчас вспомним 1965—1967 годы, полные упорного труда, сомнений и страданий. Но одновременно это были годы активного творчества, которые принесли Гарсия Маркесу огромное удовлетворение и сделали его самым счастливым человеком на свете.

С июля 1961 года Маркес жил в городе Мехико. В 1965 году он снимал дом № 19 по улице Лома, в респектабельном районе Сан-Анхель-Инн, и вел жизнь затворника. Именно тогда он начал сочинять первые главы романа «Сто лет одиночества». Однако прежде чем приступить в июле 1965 года к созданию этого произведения, писатель прошел период мучительных исканий и, преодолев его, чувствовал себя, по собственному выражению, «опустошенным и выхолощенным».

Еще в январе 1964 года уругвайский критик Эмир Родригес Монегаль, посетивший «светлый и комфортабельный» дом в Сан-Анхеле-Инн, засвидетельствовал: «Гарсия Маркеса я нашел совершенно изнуренным, он живет в самом страшном для творческого человека аду, название которого — бесплодие». А ведь в то время, как справедливо утверждает Дассо Сальдивар в уже упоминавшейся книге, Гарсия Маркес был хорошо оплачиваемым сценаристом и специалистом по коммерческой рекламе и славно плавал в море определенного благосостояния, носил дорогие костюмы и галстуки, тесно общался с продюсерами, кинорежиссерами, журналистами, писателями, художниками, певцами, знаменитыми актерами и актрисами и позволял себе бывать в фешенебельных барах и ресторанах. Другой известный критик, чилийско-североамериканский литератор Луис Харсс, посетивший дом Гарсия Маркеса в начале июля 1965 года, нашел, что колумбийский писатель переживал один из периодов сомнений и неуверенности, когда он почти не прикасался к перу и в наиболее черные часы ощущал такую исчерпанность и пустоту, что считал себя конченым как писатель.

— Если б ты знал, Альварито, как мне плохо! — произнес Габриель Гарсия Маркес, срывая с себя галстук. Они только что вернулись из шикарного дома известного мексиканского писателя Карлоса Фуэнтеса, где тот жил вместе с женой, популярной актрисой Ритой Маседо, и где каждое воскресенье устраивали «открытый пятичасовой чай». Там собиралась культурная элита страны. — ?Machete ca?do, indio muerto!3 Иной раз мне хочется умереть, но я слишком люблю Мерседес и сыновей! Я измотан душой, я чувствую себя чьим-то придатком, пишущей машинкой, отстукивающей чужие, абсурдные, дурацкие фразы. Я похож на манекен! Я совершенно опустошен, у меня нет ни единой живой мысли.

— Не преувеличивай, Габо. Никакой ты не манекен! Тебе незачем прятать глаза. То, что ты пишешь, пользуется спросом.

Альваро Мутис был взрослее Габриеля на четыре года и чувствовал себя его старшим братом.

— И это говоришь мне ты — утонченный поэт? Человек, познавший из-за своих левых убеждений, что такое Лекумберри4. — Габо в сердцах сплюнул на пол веранды. — Если и есть Иуда на земле, так это писатель, который продает свой талант буржуазному кино и телевидению! Эта так называемая работа в этих шарагах — она же кастрировала меня! Я больше никогда не буду писать по-настоящему, карахо!5 Ни единой мысли, ни в голове, ни за душой. Пуст! Изнурен до предела. Мне нечего больше сказать! Я — евнух! Ты понимаешь это или нет?

Альваро пристально посмотрел на лучшего друга и, махнув рукой, решительно сказал:

— Столько лет дружу с тобой и не знал, что ты такой кретин! — Мутису нелегко дались эти слова, однако он понимал, что только так можно встряхнуть Габо, охваченного глубокой меланхолией, пораженческими мыслями, убийственной для писателя апатией. — Я не желаю больше тебя слышать! Я ухожу!

Мутис сбежал со ступенек и заспешил к калитке, по дороге столкнувшись с Мерседес, женой писателя.

— Габо, что ты ему наговорил? — кинулась она к Маркесу с вопросом. — Альваро со мной даже не попрощался. Только и бросил на ходу: «Мерседес, не слушай ты его, что бы он там ни бубнил!»

С Альваро Myтисом, колумбийским поэтом и писателем левых убеждений, Гарсия Маркес познакомился в 1949 году в Барранкилье, куда Мутис прибыл из Боготы в качестве представителя Колумбийской страховой компании. Альваро всегда был одним из самых преданных друзей Гарсия Маркеса; при его непосредственном участии в жизни писателя произошли два очень важных события.

В январе 1954 года Альваро Мутис, возглавлявший тогда рекламный отдел американской нефтяной компании «Эссо» в Боготе, вытащил Гарсия Маркеса из богемной Барранкильи, прислав ему билет на самолет и затем устроив в своем доме в столице. Альваро Мутис договорился тогда с владельцами газеты «Эспектадор», и они приняли Гарсия Маркеса обозревателем, сразу дав ему постоянную должность.

А в июне 1961 года, когда бывший корреспондент кубинского революционного агентства Пренса Латина в Нью-Йорке Габриель Гарсия Маркес остался без работы и без денег, не кто иной, как Альваро Мутис уговорил его переехать с семьей в Мексику, встретил его на вокзале в Мехико и помог найти жилье и работу.

Но в 1964-м и в начале 1965 года Гарсия Маркес переживал серьезный творческий кризис; он писал грустные письма и вел мысленные беседы с самыми близкими друзьями.

— Помнишь, дорогой мой Плинио, я тебе не раз рассказывал, мне тогда было десять лет и я узнал, что умер мой дед Николас? Он был для меня самым дорогим и любимым человеком на свете. Тогда мне стало так страшно, я подумал — ведь и я могу умереть, и у меня на теле появятся вши, и все об этом узнают. Взрослые говорили, что, когда кто-то умирает, у него на теле обязательно появляются вши. Но настоящее, глубокое горе — много лет спустя я говорил тебе и об этом — я почувствовал от того, что не стало на свете деда. С тех пор, всякий раз когда со мной случалось что-то особенное, пусть даже очень радостное, я не испытывал полного счастья, потому что эту радость не мог разделить со мной мой дед. Никто не мог мне его заменить! Мой отец жил на другой волне. Со дня смерти деда, если мне и случалось испытать ощущение радости, оно всегда было у меня неполным. Но сегодня, сейчас — мне стыдно тебе об этом говорить — коньо6, я рад, что деда уже нет, — по крайней мере, он не может знать, что со мной происходит. Я — полный кастрат! Я — пустой человек! Принимаю транквилизаторы, намазанные на хлеб вместо масла. Райская жизнь сценариста на самом деле есть лишь маленький оазис, вокруг которого расстилаются джунгли сугубо коммерческой кинопромышленности. Там правят законы джунглей, по которым сценарист есть не что иное, как безропотное прирученное животное. Я готов бросить все к чертовой матери и вернуться в Колумбию! Пусть даже на пустое место. Я не могу больше работать на бесталанных, безграмотных людей, для которых существуют только деньги, и подчиняться их воле.

— Я тебя прекрасно понимаю, дорогой Габо. Прежде ты — я это отлично помню — твердо верил, что именно средствами кино можно поведать людям о том, что тебя волнует и что ты как писатель обязан им сказать. Однако теперь, два года проработав сценаристом в угоду, как ты пишешь, «монстрам от целлулоида», ты с болью и унижением вынужден признать, что проза как жанр — неизмеримо выше кино. Я с тобой согласен и думаю, в этом состоит парадокс современной жизни: массовое кино есть непримиримый враг настоящей прозы. А хуже всего, что ты, прирожденный певец свободы, обязан исполнять чужие причуды в интересах толстосумов-продюсеров и беспринципных зачастую кинорежиссеров. Ты, конечно же, не предназначен для этого. Не знаю, дорогой друг, что тебе и посоветовать, но, думаю, возвращение в Колумбию — это не выход. Ты здесь зачахнешь! Обстановка в стране — сплошное удушье. Здесь ты станешь страдать еще больше! Найди в себе силы порвать с кино, брось заниматься коммерческой рекламой. Вспомни твои прежние литературные планы. Закончи «Дом».

— Ты даешь хороший совет, Плинио. Работу над «Домом» я забросил еще в начале шестьдесят второго. В рукописи было уже более шестисот страниц. Я к ней с тех пор не прикасался. А теперь и вовсе не уверен, смогу ли вернуться к этому роману, во всяком случае сейчас. Хотя… хотя, может, ты и прав. Что-то ведь надо делать…

Между тем в то время — начало 1965 года — Гарсия Маркес был занят сочинением своего первого самостоятельного киносценария «Время умирать» («Tiempo de morir»). Однажды, возвращаясь домой, писатель увидел, что сторож, который в прошлом был профессиональным убийцей, мирно сидит и вяжет себе свитер. Родилась идея сценария «Время умирать», по которому затем был снят фильм «Чарро»7. После того как мексиканец Карлос Фуэнтес переписал диалоги колумбийца Гарсия Маркеса, Артуро Рипштейн, двадцатилетний сын известного продюсера, принялся за съемки.

Период с марта по июнь 1965 года стал чрезвычайно тяжелым для писателя. Гарсия Маркес горько сетовал матери, отцу и близким друзьям на свою судьбу.

«В какой мере работа Гарсия Маркеса в кинематографе повлияла на его литературную судьбу?» На этот вопрос писатель в середине 1967 года (уже будучи «на коне». — Ю. П.) ответил так: «Работа для кино требует великой покорности. В этом состоит разница между кино и литературной работой. В то время как новеллист, сидящий перед пишущей машинкой, свободен и независим, сценарист есть лишь деталь сложнейшей системы зубчатых колес и в своей работе он почти всегда движим чуждыми ему интересами…» (34, 71).

Очевидно, последней каплей, переполнившей терпение писателя, явились для него съемки фильма «Чарро»

и приезд из Соединенных Штатов Америки его испанских литературных агентов, Кармен Балсельс и ее мужа Луиса Паломареса. Именно тогда он принял твердое и, как оказалось, важнейшее решение в своей жизни.

Балсельс и Паломарес с радостью прилетели в Мехико, чтобы поближе познакомиться с Гарсия Маркесом, поскольку им удалось разместить в издательстве «Харпер и Роу» все четыре книги писателя в английском переводе. Правда, по контракту Гарсия Маркес получил всего… тысячу долларов.

— Ваш контракт — сущее дерьмо! — прямо заявил Гарсия Маркес своим литературным агентам, пребывавшим в эйфории от достигнутых успехов. Те были шокированы не только содержанием, но и формой высказывания — писатель нередко огорошивал людей в первые минуты встречи.

— Паршивых тысячу долларов за четыре книги! Они написаны на превосходном испанском языке! Карахо, они стоили мне пятнадцати лет изнурительного труда…

— Но теперь они выйдут и на английском языке, причем в Соединенных Штатах! — довольно твердо возразила Кармен. — Поймите, такое случается не с каждым писателем из Латинской Америки. И потом, мы так старались! Вы просто не осознаете, какой это успех.

Габо замолчал и… три дня и три ночи возил чету по лучшим ресторанам, музеям, историческим достопримечательностям Мехико, знакомил со своими приятелями. Между Кармен, Луисом и Гарсия Маркесом сложились крепкие дружеские отношения. В последний вечер пребывания каталонцев в Мехико, в присутствии давнего друга писателя, тоже каталонца Луиса Висенса, деятеля кино, прежде проживавшего в Колумбии, состоялся такой разговор.

— Послушай, Габо, будь настоящим другом. — Лицо Кармен сделалось пунцовым. — Я чувствую, я твердо знаю, что не ошибаюсь. Я делаю на тебя серьезную ставку! Чем твое перо уступает таланту Алехо Карпентьера, Хулио Кортасара, Марио Варгаса Льосы, твоих друзей мексиканцев Хуана Рульфо и Карлоса Фуэнтеса?

— Кого еще? — насторожился писатель, однако видно было, что сравнение пришлось ему по душе.

— Хуана Карлоса Онетти, Жоао Гимарайеса, если хочешь, даже Мигеля Анхеля Астуриаса. Ты уже известный латиноамериканский писатель. Один из лучших. Просто… как тебе сказать, ни на одно из твоих уже опубликованных произведений не пал крупный выигрыш. Ты хорохоришься там, где не надо, а где надо показать себя, Габриель Гарсия Маркес становится зажатым и неуверенным в себе. Почему так получается? Возможно, потому, что у тебя не было настоящей рекламы…

Гарсия Маркес молчал, и Луис Паломарес пришел ему на выручку:

— Это все дело наживное. Мы тебе поможем! Займемся рекламой. Вот увидишь, останешься доволен. Еще как! Главное — мы в тебя верим.

— Ну что ты молчишь, Габо? Другой бы на твоем месте послал нас подальше или заявил, что садится за написание своего звездного романа. Что ты все хнычешь, будто кино тебя выхолостило и ты не знаешь, о чем писать! А между тем именно работа в кино дала тебе необходимый ресурс. Ты ни в чем не нуждаешься. А продолжаешь быть робким, страждущим, замкнутым. Ты до сих пор ведешь себя так, будто ты везде лишний. Карамба!8 В тебе должна сработать обратная пружина. Слава Богу…

— Слава Богу, — перебил жену Паломарес, — три года назад тебе казалось — ты говорил об этом Луису, — что ты обязан оставить прозу и отдаться душой и телом седьмому искусству. Сегодня, похоже, ты прозрел. И понял, что все это чушь. Возьми себя в руки, Габо! Брось к черту кино! Садись за новый роман!

— Ты права, Кармен! И ты, Луис, дело говоришь. То же самое мне много раз повторял мой друг и собрат по кинематографу Карлос Фуэнтес. «Не забывай, Габо, — твердил он, — дерьмо, которое мы строчим с тобой для кино, годится только на то, чтобы собрать необходимые средства для сочинения романа. Не забывай — ты обязан накропать свой великий роман». И я это сделаю! Вы оба правы, Кармен Балсельс и Луис Паломарес. Как только вы покинете Мехико, я сяду за роман! Я знаю, о чем буду писать. Многое у меня уже сделано. Даю вам слово!

— Вот теперь дай я тебя поцелую! — И Кармен чмокнула писателя в небритую щеку. — Мы подпишем новый контракт?

— Завтра, седьмого июля шестьдесят пятого года, наступит поистине исторический день. Я предоставляю вам права на издание всего, что уже написано и будет сочинено за мою оставшуюся жизнь, на всех языках мира и сроком на сто пятьдесят лет!

Однако на следующий день после отлета литературных агентов писатель не смог приступить к работе, как обещал накануне. Он срочно был вызван в штат Морелия, на озеро Пацкуаро, где Артуро Рипштейн снимал фильм «Чарро».

В это же время, в первой половине июля, в Мехико на встречу с Хуаном Рульфо и Карлосом Фуэнтесом прибыл Луис Харсс. Он готовил книгу «Наши» («Los nuestros») о девяти ведущих писателях Латинской Америки: Борхесе, Астуриасе, Карпентьере, Онетти, Гимарайсе, Кортасаре, Варгасе Льосе, Рульфо и Фуэнтесе. Последний порекомендовал включить в книгу «Наши» очерк о Габриеле Гарсия Маркесе. Харсс послушался совета и отправился искать писателя к озеру Пацкуаро.

Гарсия Маркес, потрясенный тем, что молодой Рипштейн делал с его сценарием, а скорее чтобы не подвести своего мексиканского друга Фуэнтеса, впервые дал подробное интервью, где с необычайной откровенностью поведал Харссу о том, как стал писателем, каких мучений стоили ему уже опубликованные книги, и о том, что он не находит себе места, потому что не в состоянии рассказать читателю обо всем, что его переполняет. Свою роль сыграло и то обстоятельство, что Харсс застал писателя, что называется, «на месте происшествия». Харсс собственными глазами видел, что творил кинематограф с литературным сценарием Гарсия Маркеса в угоду коммерческому успеху.

Вместе с тем Гарсия Маркес во время встречи с Харссом ни словом не обмолвился о своих планах начать новый роман, который должен был называться «Сто лет одиночества». Хотя, по утверждению Дассо Сальдивара, летом 1965 года, во время встречи с Луисом Харссом, Гарсия Маркес уже принял решение о том, что его новый роман должен быть «абсолютно убедительным, что сделало бы правдоподобным разнородный мир Макондо, и что его интонация должна быть такой же невозмутимой, какая была у его бабки Транкилины Игуаран Котес, когда она рассказывала внуку фантастические истории, а его тетя Франсиска Симодосея Мехия приказывала ватаге мальчуганов развести во дворе дома в Аракатаке костер, чтобы сжечь яйцо василиска» (27, 435).

— Карлос, помоги! — взывал к своему другу Габо. — Две пары глаз видят лучше, чем одна. Придумай что-нибудь! Ты умеешь. Мой «великий роман» уже созрел, но у меня нет ни одной свободной минуты. Обязательства по кино и рекламе душат меня, мне не дают покоя все эти «милые» люди, которые обрывают телефоны и шлют ко мне гонцов день и ночь. Тогда, с Матуком, ты нашел что посоветовать.

— Помню, Габо, помню. Та работа была и престижна, и выгодна. Такого, как Антонио Матук, нет больше в нашем кино. Он тогда так ловко посадил тебя и Луиса Алькорису, личного сценариста Бунюэля, на зарплату, и вы строчили ему сценарии. Он выжимал из вас все соки. Сколько вы ему тогда написали?

— Три, а то и четыре полных сценария и массу разных заготовок. Только ни один наш сценарий не был использован. Это даже смешно — так много литературы для коммерческого кино!

— Я посоветовал вам тогда «выбросить полотенце» Матуку. Вы поступили правильно.

— А теперь придумай, как мне отделаться от этих пиявок. Они меня доконают, Карлос!

В тот же вечер Гарсия Маркес молил Альваро Мутиса:

— Брат, дорогой мой, если ты мне не поможешь, я конченый человек! И ты станешь могильщиком грандиозного романа. Он созрел, понимаешь, но мне не дают разродиться. Я погибну, если он умрет во мне! Найди, пожалуйста, кого-нибудь для этих акул из «Вальтера Томпсона». Пусть меня заменят. Коньо, им ведь все равно, кто будет делать рекламу.

— Я подумаю, Габо. Мне совсем не хочется быть могильщиком. Рад за тебя. Это разговор мужчины. Не волнуйся! Даже из задницы черта есть выход. Я поговорю с Гарсия Рьерой. Он тебя любит. Помнишь, с каким жаром он писал сценарий по твоему рассказу «У нас в городке воров нет»?

— Скажи Эмилио, что я ему друг. Я считаю, что здесь, в Мексике, он лучший кинокритик и сценарист. Он ведь испанец-республиканец? Значит, хороший человек.

— Недавно получил мексиканское гражданство. Собирает материал, хочет выпустить многотомную «Документальную историю мексиканского кино».

— Попроси его, Альваро, пусть он меня выручит. Я столько наговорил Луису Харссу. Он не побоялся поставить меня в один ряд с самыми лучшими на континенте. Надо же когда-нибудь покончить с тем, что мексиканские издатели меня не печатают.

— А «Эра»?

— Это единственное издательство, и то оно выпустило только одну книгу. Все считают, что я так себе, средненький. Мой роман так нужен сейчас! И я дал слово каталонцам из Барселоны. Кармен — это мужик в юбке! Она сделает все, что надо. Обо мне заговорят по-другому. Я должен писать!

— Помогу, Габо. Сегодня же переговорю с Гарсия Рьерой. Он согласится. Но твой сценарий…

— Я порву контракт! Возвращу аванс. Помоги мне и в этом, дорогой. У меня нет ближе друга. Завтра мой дом будет закрыт на семь замков. Нет, вы с Кармен приходите, но только после семи вечера. Я люблю Кармен Миракль… Тебе повезло с женой, как и мне с Мерседес. Я вручил сегодня жене пять тысяч долларов. Этого хватит на шесть месяцев жизни. И я закончу роман. Я отключусь! Завтра отвезу ребят в колледж и сажусь за машинку. Многое возьму из «Дома». Эта рукопись — золотые россыпи. Мой дед Николас, его дом, мое детство, Аракатака, ее люди — все это бурлит во мне! Ты будешь гордиться мной, Альваро! Я заслуженно займу место среди лучших писателей континента!

— Бог тебе в помощь, Габо! Я не оставлю тебя. Помогу во всем. Вот и Хоми с Марией Луисой говорят, что обожают Гарсия Маркеса. Начинай, карахо!!!

Дом № 19 по улице Лома, в котором в ту пору жил Габриель Гарсия Маркес с женой Мерседес и сыновьями Родриго и Гонсало, был двухэтажным, каменным, с гаражом, обширным двором и садом. Такой дом был писателю не очень-то по карману, но зато превосходно подходит для затворнической жизни. С помощью привратника, бывшего профессионального убийцы, Гарсия Маркес в просторной гостиной нижнего этажа выгородил себе из дощатых щитов рабочую комнату в одно окно, которую окрестил Пещерой Мафии. Каморка три на два метра, где помещались лишь диван, этажерка для книг и стол с пишущей машинкой «оливетти», была светлой и обогревалась электрокалорифером.

Ровно в восемь тридцать утра Гарсия Маркес отвозил сыновей в колледж «Уильяме» на белом «опеле», купленном два года назад за три тысячи долларов (премия за роман «Недобрый час»), после чего запирался в Пещере Мафии, садился за машинку и поднимался со стула в два тридцать, к обеду, когда ребята возвращались домой. После обеда небольшая прогулка с детьми, но чаще получасовая сиеста, а затем он снова садился за машинку до восьми — восьми тридцати вечера. В это время обычно приходили Альваро Мутис с женой Кармен и другая пара верных друзей-испанцев — кинорежиссер Хоми Гарсия Аскот и его жена, писательница Мария Луиса Элио.

Поначалу писателю трудно было усидеть в Пещере Мафии во время, отведенное для работы. Он шел к Мерседес, которая занималась домашними делами, и уныло жаловался.

— Не идет! Ну нет сил! Помоги мне! Не знаю, о чем писать. Боюсь, это пустая затея. Серьезно думаю, эта книга ни к чему. Мысли пляшут, роятся в голове, но ни одна, черт возьми, не выскакивает. Помоги сесть на коня, Мерседес.

— Вон мясорубка. Пропусти мясо. Ты же только вчера говорил: «Вижу все, как в кино». Ты так горячо рассказывал об этом Альварито. Не трогай мясо, иди в Пещеру! Не тот мастер, кто дела боится, а тот, кого дело боится. До сих пор не могу забыть, как ты здорово придумал найти галеон среди сельвы. Давай и далее в том же духе. Всем известно: ты затворился, чтобы работать, а что ты им покажешь? И знай, Габо, я тебя очень люблю. Ни о чем не беспокойся. Иди! Пиши, дорогой. Кто не желает победы, уже побежден.

Жена нежно целовала Габриеля, и тот покорно отправлялся в «Пещеру», к машинке «оливетти».

А вечером того же дня он говорил другу:

— Ты понимаешь, Альваро, выходит, мои наиболее яркие и устойчивые воспоминания не о людях, а о самом доме в Аракатаке, где я провел детство с моими любимыми дедом и бабкой. Каждый день я просыпаюсь с ощущением, что я все еще в том доме. И слышу, как дед говорит мне: «Если хочешь богатства и славы, не позволяй солнцу заставать тебя в постели».

Прощаясь с Марией Луисой и Хоми, он сказал:

— В феврале пятьдесят второго я вел колонку «Жираф» в газете «Эральдо» в Барранкилье. В марте не работал. Мы с мамой уехали в Аракатаку продавать дом деда. Я тогда пришел в полное замешательство, не столько потому, что обожаемый мною с детства дом пребывал в ужасном запустении, сколько потому, что увидел, как зачахла жизнь в Аракатаке. Селение обезлюдело, многие жители покинули его навсегда. И я понял, что все написанное мною прежде далеко от действительности и что я должен писать иначе.

— Уверен, Габо, что сейчас ты пишешь иначе. Все, о чем ты рассказывал в последнее время, так не похоже на то, как ты писал раньше, — заметила Мария Луиса.

— Когда я считался начинающим писателем, мне стукнуло двадцать пять. Я полагал тогда, что любой хороший роман обязан отвечать двум непременным условиям: он должен содержать в себе попытку разгадать тайну существования, и он обязательно должен являться художественным преображением действительности. Для меня, как показали годы, та поездка явилась решающим фактором, определившим весь ход моей литературной жизни и писательской судьбы.

На следующий день, во время сиесты, Габриель мысленно беседовал со своей матерью, которую очень любил.

— Ты помнишь, мама, как я начинал? Мне не было тогда и двадцати. Сейчас — другое дело!

— Твой первый рассказ, который я читала, ты назвал странно — «Глаза синей собаки». Потом писал сразу две книги: «Дом» и «Палая листва». Ты хотел описать жизнь моих родителей, Николаса Маркеса и твоей бабушки Транкилины.

— Теперь, мама, я сочиняю роман, который называется «Сто лет одиночества», и только и думаю что о них. Помнишь, вскоре после того, как мы с тобой продали дом деда, я ездил в те места, где дед и бабушка жили прежде, в конце прошлого и начале нынешнего века?

— Ты ездил туда не один, а с твоим другом Рафаэлем Эскалоной. Не знаю, почему вы все называли его «племянником епископа». Эскалона рассказывал мне, как ты словно одержимый все искал людей, которые знали твоих предков, и записывал все, что слышал. Ты ведь был в селе Вальедупаре и в Гуахире, где жили твои дедушка и бабушка.

— То, что мне в детстве в Аракатаке рассказывали дед и бабушка, обрело тогда новый смысл. Я многое увидел по-другому. Однажды с Рафаэлем мы пили пиво на террасе единственного погребка в селении Ла-Пас, недалеко от Вальедупаре. К нам подошел крепкий мужчина в широкополой шляпе пастуха, в крагах и с кобурой на поясе. Эскалона побледнел и представил нас друг другу. Он показался мне симпатичным парнем. Протянул сильную руку, крепко пожал мою и спросил:

«Вы имеете какое-нибудь отношение к полковнику Маркесу Мехия?»

«Я его внук!» — ответил я с гордостью.

«Тогда выходит, ваш дед убил моего деда. Меня зовут Лисандро Пачеко».

«А вашего деда звали Медардо Пачеко Ромеро», — сказал я. Что мне еще оставалось делать?

«Сорок пять лет назад в селении Барранкас ваш дед, полковник Николас Рикардо Маркес Мехия…»

«То был поединок», — напомнил я.

«И все же ваш дед отправил моего на тот свет», — закончил Лисандро Пачеко и попросил разрешения сесть за наш стол.

«Лисандро, друг, не вороши старое. Прошу тебя, — обеспокоенно произнес Рафаэль. Он, конечно, не напрасно боялся. — Лисандро, выпей с нами пива, а мне дай пострелять из твоего револьвера. Хочу проверить, не разучился ли стрелять от городской жизни». — Рафаэль расстегнул кобуру на поясе Лисандро и вынул оружие.

«Стреляй сколько хочешь. Патронов у меня навалом», — сказал с улыбкой Лисандро и попросил принести себе пива.

Когда Рафаэль разрядил барабан, Лисандро сунул руку в карман галифе и вынул пригоршню патронов.

«Дай-ка и я постреляю».

Рафаэль нерешительно протянул револьвер Лисандро. Тот стрелял лучше Рафаэля, а потом они предложили пострелять и мне, но я отказался. Я предложил выпить еще пива. Они расстреляли все до последнего патрона, а потом мы с Лисандро устроились у него в фургоне и пили теплый бренди в память о наших дедах. Закусывали холодным, плохо прожаренным мясом козленка. Однако Эскалона окончательно успокоился, только когда Лисандро Пачеко обнял меня и сказал:

«Вижу, ты отличный парень, не брезгуешь общаться с контрабандистом. Давай еще по одной!»

Мы гуляли, мама, три дня и три ночи и расстались друзьями. Прошло пять лет, и я описал в «Рассказе о рассказе» эту нашу встречу и историю поединка двух настоящих мужчин.

— Я хорошо помню этот рассказ.

— С замиранием сердца, мама, я вспоминаю сейчас те дни. Вместе с Эскалоной и моим новым другом Лисандро мы объехали деревню за деревней в районах Сесар и Гуахира. Побывали и в Барранкасе. Кажется, это было вчера. Именно тогда я практически закончил собирать материал. Теперь, тринадцать лет спустя, он ложится в основу романа, который я сейчас сочиняю. Пожелай мне успеха, мама!

Итак, Рафаэль Эскалона опасался напрасно. Встреча внука того, кто убил, с внуком убитого не обернулась кровопролитием. Во-первых, были не те времена, но главное заключалось в другом: Габриель и Лисандро на многое смотрели одинаково и оба негодовали на несправедливость, которая творилась вокруг. Знакомство с забытой богом деревней Барранкас еще больше сблизило тех, чьи деды скоро стали персонажами романа «Сто лет одиночества». Это Буэндия и Агиляр.

Лисандро Пачеко сделал все, чтобы его новый друг собрал в Барранкасе как можно больше материала, а читатели знаменитого романа смогли по достоинству оценить художественное изображение дуэли, которое явилось одной из самых ярких страниц этой книги.

Николас Рикардо Маркес Мехия родился 7 февраля 1864 года в Риоаче, городе, наполненном солнцем, пылью и запахом селитры. Его отец, прадед писателя, был выходцем из испанской провинции Астурия, откуда уехал в Колумбию в поисках лучшей жизни.

Николас Маркес, окончив начальную школу и проработав несколько лет в кузнице своего отца, освоил профессию ювелира. У него уже было двое сыновей от внебрачных связей, когда он влюбился в свою двоюродную сестру Транкилину Игуаран Котес из довольно состоятельной семьи. Они поженились. У них уже подрастали двое сыновей, когда в стране в результате глубоких разногласий между консерваторами и либералами в 1899 году возник вооруженный конфликт, известный в истории как «Тысячедневная война». Николас Маркес, возглавлявший отряд из пятисот либералов, получил звание полковника и с гордостью носил погоны до самой смерти.

После окончания войны Николас Маркес перебрался с семьей в некогда богатое, но тогда опустевшее шахтерское село Барранкас, где 25 июля 1905 года и родилась Луиса Сантьяга Маркес Игуаран, будущая мать писателя. Дед жил ожиданием пенсии, как и другие ветераны войны, которым она была обещана правительством консерваторов во время перемирия, и неплохо зарабатывал, работая ювелиром. Если в романе «Сто лет одиночества» полковник Аурелиано Буэндия выделывает лишь золотых рыбок, то дед писателя превосходно мастерил из золота кольца, серьги, браслеты, цепочки и фигурки животных.

— Всякая война жестока. «Тысячедневная» обошлась Колумбии в сто тысяч жизней — брат шел на брата, сын на отца. Мой дед был храбрым человеком, но иной раз и ему приходилось до последнего патрона вести бой с отрядами консерваторов, в рядах которых сражались не только родственники его жены, моей бабушки, но и его собственные внебрачные сыновья.

Все это Габриель говорил своим друзьям в 1965 году, в сентябре, после непременного в это время года ежевечернего дождя, а тем временем Альваро Мутис откупоривал бутылку виски «Джонни Уолкер».

— А у полковника Буэндия был прототип? — спросил Хоми.

— Полковника я пишу, опираясь на фигуру генерала Рафаэля Урибе-Урибе. Имя и фамилия полковника в романе идут от полковников Аурелиано Наудина и Франсиско Буэндия, которые отличились в той войне. Когда, живя в Картахене, я уже писал нескончаемый роман «Дом», отец писателя Мануэля Сапаты Оливельи дал мне почитать свои записи о полковниках Наудине и Буэндия.

— А Макондо? Есть такая деревня в Колумбии? — спросила Мария Луиса.

— Деревня есть, но я говорю об Аракатаке, моем родном селе. — Габо отпил виски, взял со стола газету «Эспектадор» от 30 марта 1952 года и стал читать: «Только что возвратился из поездки в Аракатаку. Пыльное село, где только тишина и покойники. Это так печально; в селе остались только состарившиеся полковники, умирающие на задних дворах под банановыми деревьями, да шестидесятилетние старые девы, траченные жизнью, чьи увядшие «прелести» щедро обливает потом немилосердное послеполуденное солнце».

— А как ты станешь описывать войну? — последовал вопрос Кармен.

— Есть множество свидетельств. Кроме того, мне рассказывал о ней дед. «Тысячедневная война», которая поставила друг против друга не только консерваторов и либералов, но и ближайших родственников, была чистейшим абсурдом. Не прошло и двух лет после войны, как оказалось, что в практической жизни страны консерваторы и либералы — одна и та же дрянь. Карахо, и об этом со всей прямотой будет говорить Аурелиано Буэндия. И это правда!

— Габо, а как ты полагаешь, в чем состояла главная причина поражения либералов? — Альваро подлил себе виски.

— Одной из причин, и, пожалуй, самой главной, является тот факт, что в армии консерваторов, которую возглавлял генерал Бенхамин Эррера, была строжайшая дисциплина. В отрядах же генерала Урибе-Урибе царила анархия. Отсутствие военной дисциплины, строгой субординации и то обстоятельство, что сам генерал Урибе часто разъезжал по стране, а то и уезжал за границу, отрицательно сказывалось на боеспособности его отрядов. А Эррера не покидал свое войско, и солдаты постоянно чувствовали его присутствие.

— Либерал — liberalis — это всего-навсего желающий свободы, вольнодумец, и только, — заметил Хоми. — Габо, а из-за чего произошла дуэль твоего деда с его другом?

— Медардо Пачеко Ромеро, незаконнорожденный сын Медарды Ромеро и Николаса Пачеко, был майором, сражался под началом деда, и они были друзьями. Когда Медардо прибыл в Барранкас, мой дед помог ему устроиться. Но тут пошли разговоры, что Медарда, мать майора, спит с женатым мужчиной. Однажды, прогуливаясь с приятелями по сельской площади, мой дед услышал эти сплетни и воскликнул: «Неужели это правда?» Злые языки донесли до Медардо, что полковник Маркес во всеуслышание утверждает, будто мать Медардо прелюбодейка. Та, конечно, оскорбилась. И стала настаивать, чтобы сын потребовал удовлетворения. Мой дед был уважаемым человеком в Барранкасе и другом Медардо. Сын отказал матери. Тогда она заявила: «Надень мою юбку, а я натяну твои штаны!» Это было худшим оскорблением для мужчины, и Медардо обругал деда последними словами, а закончил так: «У тебя и во время войны был длинный язык. Кроме того, ты черное пятно в нашей либеральной партии». Дед ответил ему, стараясь быть сдержанным: «Ты закончил, Медардо? Так знай, я не курица, чтобы кудахтать где и что попало. Настоящий мужчина не станет трепать языком, как ты, и понапрасну оскорблять других». И ушел домой.

В этот момент в открытое настежь окно гостиной влетела прелестная бабочка сочикетцаль. Все невольно залюбовались огромным, причудливо разноцветным насекомым; бабочка облетела гостиную и выпорхнула в ночь.

— Ну а что было потом? — нетерпеливо спросила Мария Луиса.

— Медардо не переставал поносить деда где только мог. Дед же продолжал жить как жил. В течение полугода он выполнил все заказы на ювелирные изделия, отдал долги, продал дом с садом, передал ювелирную мастерскую своему помощнику и сообщил Медардо, чтобы тот впредь не выходил из дома без оружия, потому как «пробил час пулями решить дело чести». Девятнадцатого октября девятьсот восьмого года, в день Святой Девы Пилар, покровительницы Барранкаса, шел проливной дождь. Медардо, с зонтом в руке, пошел за село накосить мулам травы. В тихом переулке его терпеливо поджидал мой дед. Когда Медардо оказался шагах в двадцати, дед окликнул его: «Медардо, я привел в порядок все свои дела. Ты вооружен?» Медардо Пачеко бросил охапку травы, зонт, выхватил из кобуры револьвер, ответил: «Да, я вооружен!» — и стал целиться. Это были последние слова, которые он произнес в своей жизни. Две пули меткого стрелка насмерть поразили Медардо.

— Так просто. Как в кино, — заметила Кармен.

— Не так все было просто, — сказал Габриель. Все видели, что он словно отключился, что мысленно он не здесь, а на месте действия. — На выстрелы из своего дома выскочила какая-то женщина. Она вскрикнула: «Ай! Ты его убил!» На что полковник ответил: «Да! Победила пуля чести!» — и пошел сдаваться в полицию. Но прежде дед зашел домой и рассказал жене о том, что случилось. В полиции он заявил: «Я убил Медардо Пачеко Ромеро, и если он воскреснет, то я снова его убью!»

Как мы знаем, много лет спустя Хосе Аурелиано Буэндия, держа в руках смертоносную пику, скажет нечто подобное в романе «Сто лет одиночества» Пруденсио Агиляру. И потом будет тяжко страдать, ибо его везде будет преследовать призрак Пруденсио. То же самое дед писателя переживал в связи с убийством Медардо Пачеко до конца своих дней.

Когда будущему писателю исполнилось семь лет, он был поражен до глубины души рассказом деда, который признался любимому внуку: «Ты, Габито, не знаешь, чего стоит убить человека!»

В день, когда полковник Маркес убил своего бывшего друга, жители Барранкаса приняли это как должное, считая, между прочим, что полковник Маркес в течение шести месяцев, видимо, ждал и надеялся, — вдруг произойдет нечто такое, что снимет с него обязательство отомстить. Смерть Медардо Пачеко была для многих настолько естественной, что дядя погибшего — единственный полицейский селения — дежурил у двери в камеру, чтобы другие родственники, подстрекаемые матерью убитого, не отомстили бы за Медардо. А его дед, генерал Франсиско Хавьер Ромеро, укрывал у себя в доме бабушку писателя Транкилину Игуаран и ее троих детей, в том числе и Луису Сантьягу, будущую мать Габриеля, которой тогда исполнилось три года.

Полковник Маркес пробыл всего несколько дней в тюрьме Барранкаса. Мэр селения был вынужден отправить его в тюрьму города Риоача, но и там оказалось, что жизнь полковника в опасности, поскольку родственники Медардо горели желанием отомстить. Тогда деда писателя выслали в отдаленный городок Санта-Марта, куда вскоре прибыли морским путем его жена с детьми и другие родственники. В романе «Сто лет одиночества» этот переезд изображен иначе. Хосе Аркадио Буэндия и его близкие совершают путешествие через горы и сельву.

Дед и бабушка писателя со всем своим многочисленным семейством перебрались на постоянное жительство в село Аракатаку в августе 1910 года, когда Аракатака и соседние селения Сьенага и Пуэбло-Вьехо были охвачены «банановой лихорадкой». Американская компания «Юнайтед Фрут Компани» осваивала новые земли под плантации бананов. После Первой мировой войны и до середины 1920-х в те места устремлялись, с намерением заработать денег, не только колумбийцы из других районов страны, но и боливийцы, венесуэльцы, испанцы, итальянцы, французы, греки и даже арабы. Аракатака, где прежде было около двухсот пятидесяти дворов и чуть более тысячи двухсот жителей, утроила и число дворов, и численность обитателей. Селение разделилось на три части: грязный, пыльный, дышащий зноем район, заполненный пришлыми людьми — «палой листвой», «мусором»; добротные дома местной аристократии, окруженные садами; и новая, цивилизованная зона, построенная гринго для администраторов и служащих «Юнайтед Фрут Компани» по ту сторону железной дороги. Просторные коттеджи и элегантные виллы, утопавшие в тенистых садах с цветниками и голубыми бассейнами, постоянно. охранялись вооруженными американскими неграми. В романе «Сто лет одиночества» писатель назвал этот район «электрифицированным курятником».

7 сентября 1965 года Карлос Фуэнтес в здании Дворца изящных искусств делал сообщение в связи с окончанием работы над своим романом «El sue?o» («Мечта»), который вышел в свет в 1967 году под названием «Cambio de piel» («Меняя кожу»). Там же был и Габриель, который не мог не принять приглашения верного друга. Заканчивая свое выступление, мексиканский писатель отдал должное своим наиболее близким друзьям, отметив, что среди других он с особым уважением относится к Габриелю Гарсия Маркесу. «С ним меня связывают не только воскресные встречи, — сказал он, — но и мое восхищение глубокими познаниями этого певца старой Аракатаки».

После выступления Альваро Мутис пригласил к себе Карлоса Фуэнтеса с Ритой Macedo, Гарсия Маркеса с Мерседес, писателей Елену Tappo, Фернандо Бенитеса, Фернандо дель Пасо, Марию Луису Элио и ее мужа Хоми Гарсия Аскота.

Поначалу разговор шел о романе «Мечта» и о выступлении Карлоса Фуэнтеса, но очень скоро Габо увлек всех историями, которые он придумывал в своем новом романе. Внимательнее других его слушала Мария Луиса Элио. В конце вечера они уединились, и Габо поведал ей в деталях весь план романа.

— Ну, что? Как тебе кажется? — спросил Гарсия Маркес, не скрывая волнения. — Многое из этого у меня было написано раньше.

— Столько всего невероятного, — с сомнением произнесла Мария Луиса. — Как это так, Габо, католический священник пьет кипящий шоколад и обладает способностью преодолевать силу притяжения? Летает. Галеон в дебрях сельвы, вдали от моря. Чашка черного кофе без сахара, со смертельной дозой яда, прошла через руки стольких людей и непременно должна была быть выпита полковником. И он не умер. Цыган Мелькиадес со своими штучками. И его вставная челюсть в конце девятнадцатого века… Это невероятная аберрация…

— Гипербола, ты хочешь сказать. Это необычно, неправдоподобно? Так это и должно понравиться читателю. Он только этого и ждет! Описание того, что человек сам видит и ощущает в жизни, никого не интересует. Хотя в романе отец Никанор Рейна, например, в точности списан с реальной личности, с отца Педро Эспехо из Аракатаки. Этот священник был частым гостем в доме моего деда, полковника Маркеса. А когда Эспехо был переведен в другое селение, он нередко приезжал погостить в Аракатаку и всегда останавливался у нас. Потому дом деда и получил название «Ватикан». Другой факт. В Аракатаке жил анархо-коммунист Эдуардо Маэча. Он был одним из профсоюзных руководителей. О нем ходили легенды. Он был скорее бунтарем от природы, чем политическим деятелем. У него был врожденный дар оратора, он свободно писал и хорошо знал историю рабочего движения Колумбии. Однако в большей степени он привлекал к себе людей, которых затем использовал в профсоюзной работе, знанием гомеопатии. Гомеопатическими шариками он подпольно лечил почечную болезнь, туберкулез, умел выгонять застрявшие в протоках камни, лечил болезни печени. В моем романе Алирио Ногера будет использовать знание гомеопатии в политических целях. А Буэндия станет действовать, как Эдуарде Маэча. Но в целом тебе нравится? — Глаза у Габо горели.

— Если ты все это напишешь, это будет безумием, сумасбродством, но безумием восхитительным! Это будет великолепно!

— Тогда вот это самое безумие и сумасбродство я дарю тебе, Мария Луиса Элио! — воскликнул писатель. — Я посвящу его тебе. Вот увидишь!

И уже в ноябре 1965 года Габриель Гарсия Маркес подробно рассказал Луису Харссу, для публикации в его книге «Наши», о том, как складывалась и шла работа над романом «Сто лет одиночества». Гарсия Маркес говорил: «Схожу с ума от счастья. После пяти лет полного бесплодия эта книга бьет из меня фонтаном, и я не испытываю никаких затруднений с языком… Скорее всего, нет, наверняка я закончу работу в марте или апреле шестьдесят шестого».

Однако человек предполагает, а Бог располагает. Работа над романом «Сто лет одиночества» затянулась еще на целый год. И в доме начались материальные трудности. Мерседес, не говоря ни слова мужу, делала что было в ее силах. Уже полгода они не платили за аренду дома, и полгода хозяин мясной лавки отпускал им продукты в долг, терпеливо ожидая денег.

Ситуация вынудила Мерседес переговорить с мужем. Тот молча сел в свой белый сопель», поехал в центр города, где находился Монте де Пьедад — центральный ломбард, — и вернулся домой пешком, но с суммой, которая позволила покрыть долги и просуществовать еще три месяца.

А потом Мерседес молча принялась закладывать свои драгоценности, телевизор, радиоприемник, оба детских велосипеда. Из всех электроприборов в доме остались только фен для волос, миксер, с помощью которого готовилась еда для детей, и электронагреватель, спасавший Габо от холода по утрам и поздними вечерами. И тогда друзья — Кармен и Альваро, Мария Луиса и Хоми, иногда Карлос Фуэнтес и Рита Маседо — стали приходить в дом с объемистыми пакетами в руках. Все делали вид, что ничего не происходит. А вечерами беседы непременно начинались с разговора о том, как продвигается работа над книгой и что еще нового придумал Габо.

Все терпеливо ждали рождения этого романа, как ждут появления на свет желанного ребенка.

— Необыкновенно колоритным, судя по твоим рассказам, Габо, получается образ Урсулы Игуаран. — Фуэнтес говорил, потирая рукой подбородок. — Эдакая типичная латиноамериканская матрона. Ты, дорогой, обязательно, как будут полностью готовы первые главы романа, пришли мне их в Париж.

Карлос Фуэнтес пришел попрощаться с другом, поскольку получил дипломатическое назначение в посольство Мексики во Франции.

— И не сомневайся! Но если б ты знал этих двух женщин, с которых я списываю Урсулу! Наверняка, Карлос, ты бы упрекнул меня в неспособности писать. Моя бабка, Транкилина Игуаран Котес, и тетка-мама, Франсиска Симодосеа Мехия, родственница деда, которую все за глаза звали Цербером, были настолько яркими и экспрессивными личностями, что я и сейчас часто вижу их во сне. И когда появляется тетка-мама Франсиска, я просыпаюсь в холодном поту.

— Чем же это она тебя так доставала? — спросила Рита.

— Одно слово — Цербер, хотя… фактически она управляла домом в большей степени, чем бабушка и даже дед-полковник. Она знала в доме все и вся и все время отдавала приказания. Была крикливой, властной и в кульминационные моменты разражалась цветастыми диатрибами, не стесняясь в выражениях! И при этом была ревностной католичкой. Недаром ей доверяли хранение ключей от церкви и кладбища. Вообще-то сердце у нее было доброе. Кроме того, в отличие от бабушки, Франсиска была образованна и, что самое главное, крепко стояла ногами на земле. «Никогда не лезь туда, куда не поместишься», — поучала она. «Кто ничего не знает, тот ничего не видит!» И так далее. Бабушка же витала в облаках… Франсиска каждое воскресенье водила меня в церковь.

— А что ты имел в виду, когда сказал «хотя»? — решила уточнить Кармен.

— Что тете Франсиске я обязан многим. По сути дела, это она меня воспитывала до восьми лет. Она привила мне вкус к фольклору, симпатию к простым людям. Однако и у нее был свой «привет». Однажды к нам в дом пришла девушка из селения, за советом к «ученой» тете Франсиске. Она принесла куриное яйцо со странной выпуклостью на скорлупе. Во всей Аракатаке никто не мог объяснить этой девушке, к счастью это или к беде. Тетя Франсиска — мне тогда было пять лет, и я хорошо это помню — прищурила глаз, обнюхала яйцо, послушала, что происходит внутри, и заключила, что это яйцо василиска. Она тут же приказала нам, мальчишкам, немедленно разложить во дворе костер. И когда он разгорелся, велела девице бросить туда яйцо, чтобы уничтожить плод чудовища с головой петуха в короне, туловищем жабы и хвостом змеи. «Василиск убивает одним своим взглядом, — тогда сказала тетка-мама, — но теперь иди себе спокойно домой. Мы уничтожили его плоть!»

— А откуда в романе появилась девочка, которая ест землю? — в свою очередь спросила Мария Луиса.

— Ребека Буэндия. Я видел это своими глазами в доме деда. Это моя сестра Марго. Она до восьми лет немного отставала в развитии и тайком ела землю и выковыривала из стен известку. Марго была хорошенькой, никого никогда не обижала. Я относился к ней очень нежно. У меня и сейчас к ней теплые чувства. Нас с ней крестили в один день. Это было в июле тридцатого года.

В тот вечер гости дома № 19 по улице Лома, в районе Сан-Анхель-Инн, засиделись до трех часов ночи, и разговор шел только о романе «Сто лет одиночества». Уже перед самым уходом Хоми спросил Габриеля:

— А дом Буэндия в Макондо, это и есть дом твоего деда в Аракатаке?

— Дом деда, каким он был в действительности, я в точности описал в «Палой листве». Сейчас вся его обстановка, вещи, легенды о нем, цвета, звуки и запахи, сад с деревьями и цветниками, бассейн и природа вокруг, его жители, их поведение, склонности и вкусы, — все вновь ложится на страницы «Ста лет…», ну разве что с небольшими отклонениями.

Уже на улице, перед тем как сесть в машину, Хоми спросил Фуэнтеса:

— Что ты думаешь, Карлос?

— Пока трудно сказать, но я верю в талант Габо.

— У меня такое ощущение, что из этого ничего не получится или… выйдет нечто совершенно необычное, прежде никем не написанное.

— Дело в том, что Габо никудышный рассказчик, — заметила Мария Луиса. — Когда он рассказывает свои истории, то сокращает их, и они получаются несколько гротесковыми. Что-то вроде карикатуры на то, что он пишет. Но я тоже верю в Габо.

Много позднее, в Университете Боготы, три студента-дипломника посвятили свои выпускные работы описанию дома деда писателя. Все трое, каждый в отдельности, ездили в Аракатаку, искали документы, живых свидетелей, чтобы собрать материал для своих дипломов. На самом деле для этого им вполне достаточно было внимательно прочесть романы «Палая листва» и «Сто лет одиночества».

Уже после опубликования романа «Сто лет одиночества», который принес писателю мировую славу, Гарсия Маркес утверждал, что главным импульсом написания книги явилась его жизнь в доме деда и бабки и сто раз читанный им памятник средневековой арабской литературы «Тысяча и одна ночь». Писатель категорически заявлял: «С тех пор как умер мой дед, со мной не случалось ничего значительного. Все, о чем я писал до и после этого, я узнал в доме деда на протяжении первых восьми лет моей жизни».

Очевидно, этим утверждением Гарсия Маркес хотел подчеркнуть, насколько важным в процессе формирования личности было влияние деда писателя. Иначе зачем тогда он ездил в Аракатаку в 1952 году, а затем снова поехал туда через год, и не только в Аракатаку, но и во все районы «бананового бума», где в 1928 году проходили забастовки рабочих банановых плантаций, которые закончились кровавой расправой, а также в районы действий отрядов полковника Маркеса во время «Тысячедневной войны» и в селение, где когда-то жил его дед?

— Послушай, Висенте, все знают, что ты энциклопедист. Достань мне книги о болезнях бери-бери и пеллагра. — Габо смотрел на Висенте Рохо с мольбой.

— Пеллагра — это заболевание, вызванное недостатком в организме витаминов В и главным образом РР — никотиновой кислоты, — начал было Висенте, но Габо его перебил:

— Нет, коньо, мне нужно научное исследование. Пожалуйста, прошу тебя, достань. А ты, Эмилио, друг мой, может, найдешь какую-нибудь книгу по средневековому оружию. Нужно позарез.

— А я, Габо, чем могу быть полезна? — спросила Альба.

— Узнай, как в Средние века уничтожали тараканов — все известные способы. Альваро, спасибо ему, раздобыл мне учебник по алхимии.

Разговор, приподнимающий завесу над творческой «кухней» писателя, состоялся у Марии Луисы и Хоми. В конце 1966 года Габриель и Мерседес с детьми каждое воскресенье проводили в доме Гарсия Аскот-Элио, куда очень часто, после колледжа, приезжали Родриго и Гонсало — пообедать и поиграть с Диего, сыном Марии Луисы и Хоми.

На этот раз в гостеприимном доме собрались Висенте Рохо, известный художник и издатель, со своей женой Альбой, Альваро Мутис с Кармен, Эмилио Гарсия Рьера, сценарист Луис Алькориса и кинодеятель Хосе де ла Колина.

Они, как и многие другие друзья хозяев дома, уже не раз слышали, что Гарсия Маркес сочиняет «Моби Дика» Латинской Америки.

— Габо, а в твоем новом романе ты рассказываешь о знаменитой забастовке рабочих «Юнайтед Фрут»? — спросил Эмилио. — Она ведь охватывала и Аракатаку.

— Еще как! Кровавая расправа с забастовщиками на железнодорожной станции Сьенага была ужасной. Правда, тогда мне еще не исполнилось и двух лет, но у меня собрано множество достоверного материала. — Габо говорил с вдохновением. — Все, что там произошло, я описываю с предельной исторической точностью. Привожу и документы. Знаменитый «Декрет номер четыре» беспощадного генерала Карлоса Кортеса Варгаса. Этот верный служака консерваторов нагло заявлял в том самом «документе», что в результате расстрела рабочих, собравшихся на станции Сьенага, чтобы отправиться в город Санта-Марту с требованием к правительству, было убито всего девять человек. На самом же деле, карахо, тогда погибло около трех тысяч человек…

— До сих пор было известно — так утверждали уцелевшие участники забастовки, — что было убито, по одним сведениям, «около двухсот человек», по другим — «более тысячи» и по третьим — «около полутора тысяч», — взял слово колумбиец Альваро Мутис. — Уверен, что теперь, как только будет напечатан роман Габо, историки и те признают цифру в три тысячи убитых.

— Та всеобщая забастовка не только обратила внимание общественности Колумбии на беззакония, творившиеся в «Юнайтед Фрут Компани». Забастовка послужила причиной того, что впоследствии администрация компании прекратила варварскую эксплуатацию плодоносных земель Колумбии.

— А тут как раз подоспел мировой кризис двадцать девятого года, — добавил Альваро.

— Да! В результате резко снизились размеры экспортных поставок. А «библейский потоп», невиданное наводнение, разразившееся в октябре тридцать второго года, довершило дело. «Юнайтед» была вынуждена оставить богатейшие земли Колумбии. И вышло, что банановый североамериканский спрут оказался не только соучастником преступления консервативного правительства сеньора Мигеля Абадия Мендеса. «Мамаша Юнай», под давлением которой и было совершено это оплаченное ею преступление, понесла заслуженное наказание.

Писатель в романе «Сто лет одиночества» смещает во времени одно историческое событие. «Библейский потоп» обрушивается на Макондо несколько часов спустя после «свинцового побоища» как наказание Божие и длится в романе «четыре года, одиннадцать месяцев и два дня». Наказание Божие одновременно карает как «Юнайтед Фрут Компани», так и население Макондо.

Габо было пять лет и восемь месяцев, когда на Аракатаку обрушился «библейский потоп», длившийся несколько дней подряд. Когда он стал журналистом, он описал то, что видел и чувствовал в те дни, в рассказе «Исабель смотрит на дождь в Макондо», который впервые, под названием «Зима», был опубликован в газете «Эральдо» города Барранкилья 24 декабря 1952 года, а потом вошел в роман под названием «Палая листва».

Исабель из рассказа, как и герои «Ста лет…», оказалась свидетелем того, как Макондо погрузилось «в океан грязи и тины», не только покрывшей улицы и дворы, но и уничтожившей на корню банановые плантации «Юнайтед Фрут».

— Небывалые грозы, одна за другой, и низвергающиеся с неба нескончаемые потоки воды разрушили Сьенагу и особенно Аракатаку, из-за ее канала. Он был проложен гринго, чтобы соединить реки Аракатака, Сан-Хоакин и Ахи. — Теперь Гарсия Маркес говорил как настоящий драматический актер. — Население Аракатаки действительно приняло это как кару, как возмездие Божие. За жестокость и высокомерие гринго, за беспорядки, вызванные забастовкой, за беспутную жизнь, которую вели жители селения, за драки и постоянные убийства в кабаках, бильярдных и игорных домах. Наконец, за блуд в домах терпимости и прочие излишества и безобразия, которые позволяла себе «палая листва» в Аракатаке. Вот!

— Габо, у меня из головы не идет, как это так — три тысячи убитых и чтоб никто об этом толком не знал, — заметил Эмилио.

— Их в ту же ночь вывезли в двухстах товарных вагонах и выбросили в море. — Габо произнес эту фразу, как прокурор в суде.

— И этого никто не видел? Ведь это двести вагонов…

— Да! Их тащили три паровоза. Спереди, сзади и один посередине. Об этом я как раз и пишу в романе!

— Ты себе представляешь, какой это должен быть состав! Таких не бывает, они просто не смогли бы передвигаться по железной дороге, — не унимался Эмилио.

— Коньо, прочтешь у меня — согласишься. — Габо чувствовал себя победителем.

А на следующий день, в понедельник, после трудового дня, Габо вспомнил Рамона Виньеса, «ученого каталонца», или «старика, прочитавшего все книги», как он назвал его в своем романе. Престарелый поэт и драматург Рамон Виньес вместе со своим сверстником, колумбийским писателем Феликсом Фуэнмайором, в пятидесятые годы были в Барранкилье духовными отцами пятерых закадычных друзей: Альваро Сепеды Самудио, Алехандро Обрегона, Альфонсо Фуэнмайора, Германа Варгаса и Гарсия Маркеса. В сборнике рассказов «Похороны Великой Мамы» Маркес упоминает об этой группе молодых литераторов как о mamodores de gallo — так их и называли в Барранкилье, — бравых шутниках, выдумщиках и пустомелях.

И тогда между мэтром, уже пребывавшим в ином мире, и лучшим его учеником состоялся мысленный разговор.

— Мне было очень приятно узнать, Габо, что ты с головой погружен в создание нового романа. Почему-то я уверен, что это будет лучшим из того, что тобою уже написано. Я отсюда слежу за тобой и горжусь, что сумел многое в тебя вложить. Не сомневаюсь, что Фолкнер, Вирджиния Вулф и Джойс, с которыми я тебя познакомил, во многом тебе помогут. Ты уже созрел для того, чтобы сочинить свой шедевр. Согласись, дорогой мой, семена знаний, посеянные еще в Барранкилье, должны были дать достойные всходы. — Голос каталонца дрожал, но звучал, как всегда, убедительно.

— Я часто вспоминаю вас. Вы были и остаетесь «лучшим часом в нашем суточном существовании». Не встреть я вас на своем пути, кто знает, что бы из меня получилось.

— Так вот, послушай меня, милый Габо. Я недавно перечитал твое предисловие к «Палой листве». Хочу тебе напомнить то место, где ты говоришь о простолюдинах Аракатаки, как своих, так и пришлых. Послушай и вспомни: «Вдруг точно вихрь взвился посреди селения — налетела банановая компания, неся палую листву. Листва была взбаламученная, буйная — человеческий и вещественный сор чужих мест, облетки гражданской войны, которая, отдаляясь, казалась все более неправдоподобной. Листва сыпалась неумолимо. Она все заражала буйным смрадом толпы, смрадом кожных выделений и потаенной смерти». И еще, вспомни, Габо, что роман «Недобрый час» поначалу ты хотел назвать «Este pueblo de mierda» («Это дерьмовое село»). Но ведь слово «пуэбло» означает не только «село», но также и «народ». Будь терпимым, Габо!

— Ну зачем вы так? Ведь я написал все, как было! «Банановая лихорадка», принесенная гринго в северо-восточную часть Колумбии, действительно собрала «палую листву» со всей округи. В Аракатаке царило пьянство и распутство, процветали черная магия «вуду», колдовство. Религиозные власти прислали в Аракатаку священника Педро Эспехо, чтобы спасти народ. А в романе «Сто лет одиночества» я с предельной точностью описываю и жизнь аристократии Аракатаки, с ее разгулом и излишествами.

— Ты знаешь, что делаешь, Габо. Я просто счел своим долгом напомнить тебе…

Обращает на себя внимание тот факт, что в романе «Сто лет одиночества» довольно скупо, фактически без писательской оценки, которая все-таки должна была бы прозвучать, описывается жизнь «электрифицированного курятника» Макондо.

Дед Габриеля, полковник Маркес, водил туда внука, когда тот был еще дошкольником. Благоустроенные дома под цинковой крышей, ухоженные сады и лужайки, голубые бассейны, теннисные корты, асфальтированные дороги, царившая везде чистота и нарядные дети, игравшие в тени огромных зонтов от солнца, не могли не вызывать у мальчика зависти. С годами, по мере знакомства Гарсия Маркеса с марксистской литературой и приобщения к кубинской революции Фиделя Кастро, эта зависть переросла в неприязнь к богатым американцам. Надо сказать, американцы и сами давали к этому повод высокомерным отношением к тем, кто изнурительным трудом умножал их богатства.

Разница между пыльным, зачумленным селением и благоустроенной частью Аракатаки была так огромна, что не могла не оставить в душе и сознании будущего писателя глубокого следа.

Незабываемое впечатление на маленького Габито Гарсия Маркеса произвело появление на пыльных, заваленных мусором улицах Аракатаки открытого лимузина, за рулем которого сидела ослепительной красоты женщина из «курятника» в сопровождении огромного сторожевого пса.

В романе это видение обрело плоть в образе Патрисии Браун. Правда, после потопа 1932 года, который покончил и с «банановой лихорадкой», и с «курятником», от красавицы остается в романе лишь перчатка, забытая в лимузине, который скрыли густые заросли буйных тропических бегоний.

Не меньшее впечатление оставило личное знакомство в раннем детстве и затем в годы поисков писательского материала более подробное ознакомление с историей богатого итальянца Антонио Даконте Фама. Он, как и многие другие европейские дельцы, появился в Аракатаке, привлеченный возможностью нажиться на «банановой лихорадке». Прибыв в Аракатаку, Даконте Фама способствовал ее временному процветанию. Он привез с собою немое кино, наладил аренду диковинных в ту пору велосипедов и продажу граммофонов и радиоприемников, впервые появившихся в Аракатаке. Предприниматель оказался любвеобильным, жил сразу с двумя женщинами, которые приходились друг другу сестрами. Женщины превосходно ладили между собой и рожали ему — одна только мальчиков, другая только девочек.

Все говорили, что дом, где жил итальянец с сестрами, полон привидений и домовых. Поэтому в детстве любимым занятием Габито и его друзей Франко Видали и Луиса Корреа Гарсия было подглядывать за привидениями и домовыми в доме синьора Даконте Фама.

В романе «Сто лет одиночества» этот итальянский предприниматель был выведен под именем Пьетро Креспи.

— Мария Луиса, у тебя есть пять минут? Я хочу прочесть тебе одну сцену. Только что написал. — Габриель был явно возбужден.

— Читай, Габо, только в трубку. Я тебя плохо слышу.

— Это о том, что вытворял в Макондо мистер Браун. «Прежние полицейские были заменены наемными убийцами, вооруженными мачете. Уединившись в своей мастерской, полковник Аурелиано Буэндия размышлял над этим новшеством, и в первый раз за молчаливые годы одиночества его охватила мучительная мысль, что было ошибкой не продолжать гражданскую войну до ее победного конца. Несколько дней тому назад брат забытого всеми полковника Магнифика Висбаля повел своего семилетнего внука выпить прохладительное в киоске на площади. Мальчик случайно толкнул полицейского сержанта и облил его форму напитком. Этот варвар своим мачете превратил мальчика в рубленое мясо. Когда же дед попытался остановить полицейского, тот одним ударом отрубил деду голову. Все село видело, как несколько мужчин несли обезглавленное тело, а женщина тащила за волосы отсеченную голову. Останки мальчика несли в окровавленном мешке». Ну, как тебе кажется, Марилу?

— У меня даже горло перехватило. Это очень жестокая сцена.

— Но правдивая, карахо! Так было! Спасибо, Марилу. Сцена получилась! Мы ждем вас сегодня вечером. Приходите. — И Гарсия Маркес положил трубку.

В те самые дни начала лета 1966 года писатель был в подавленном состоянии, хорошо знакомом ему по 1956 году, когда он работал в Париже, в такой же каморке, над повестью «Полковнику никто не пишет». В доме не было денег, а главное — мучила мысль, что вот-вот предстоит расстаться с главным героем истории о Макондо. Пора было выводить полковника Аурелиано Буэндия из игры. Ему предстояло умереть, и писатель чувствовал боль, будто расставался со старым другом. Он возвращался к первым главам, исправлял написанное и никак не мог заставить себя покончить с Буэндия, старым полковником, который отливал золотых рыбок, чтобы тут же их расплавить, а потом снова сделать, который участвовал в тридцати двух войнах, произвел на свет семнадцать детей от разных женщин, познал, что такое ждать собственного расстрела, не умер от сильнодействующего яда, устоял перед соблазном покончить с собой… и оказался, по сути дела, в полном одиночестве.

К слову сказать, у деда писателя, полковника Маркеса, помимо сына и двух дочерей было еще девять внебрачных детей.

Наконец настал день, когда Гарсия Маркес, собравшись с силами, покончил с полковником Буэндия. В романе «Сто лет одиночества» он умирает так же, как умер когда-то один из друзей деда Габриеля, дед сам рассказывал об этом Габо: под старым каштаном, в луже собственной мочи.

Поставив точку, Габриель Гарсия Маркес покинул Пещеру Мафии, поднялся на второй этаж, в спальню, где Мерседес дремала после обеда, сообщил ей о печальном событии, лег на кровать и заплакал. В тот вечер они должны были забрать детей из дома Хоми и Марии Луисы. Увидев Габриеля, друзья пришли в замешательство — так он был бледен и не похож на себя. Писатель объяснил друзьям: «Я только что убил полковника Аурелиано Буэндия».

Телефон разрывался минуты три, прежде чем Габриель вышел из Пещеры Мафии. Это было 15 июня 1966 года, в Мехико было два часа дня, а в Париже уже девять вечера. Мерседес ушла за детьми.

— Кого надо? — недовольно произнес Габриель.

— Привет, дорогой! Думал уже вешать трубку. Как хорошо, что ты подошел. — Голос Карлоса Фуэнтеса был едва слышен. — Нью-Йорк долгое время не давал Мехико. А ты мне нужен позарез.

— Извини, ради Бога, Карлос. Ты знаешь, как мне трудно отрываться от работы. Извини, я очень рад твоему звонку.

— Ну, мерзавец, ну, молодец! Дьявол ты эдакий, Габо! Сегодня закончил читать присланные тобою главы «Ста лет…». Это грандиозно, старик! Завтра отправляю их Фернандо Бенитесу в «Сьемпре». Он напечатает. Так и озаглавил — «Сто лет одиночества».

— Ты действительно доволен, Карлос? — От радости Габриелю было трудно говорить.

— Не валяй дурака! Ты прекрасно знаешь, что это здорово. Всех переплюнешь! Я начинаю так. Слушай. «Только что прочел восемьдесят мастерски написанных страниц. Это начало романа «Сто лет одиночества», над которым работает Габриель Гарсия Маркес. Уже в повести «Полковнику никто не пишет» Гарсия Маркес, обосновавшись в королевствах Ромуло Гальегоса и Хосе Эустасио Риверы, сумел превратить географию в историю и анонимное в личностное… Гарсия Маркес сейчас еще сильнее трансформирует плохое и низменное в красивое и достойное, поскольку понимает: наша история не только фатальна и написана черными красками, как мы, видимо, сами того хотели. Все дурное в ней он превращает в юмор». После публикации моей статьи тебе оборвут телефоны!

— Ты знаешь, Карлос, я думаю, у меня будут неприятности с Висенте Рохо, Неус Эспресате и Эммануэлем Карбальо. Я уже думал об этом.

— Это почему?

— Они настраиваются на издание «Ста лет…», а я хотел бы отдать этот роман более солидному издательству. С громким именем. Например «Сейс-Барраль» в Мадриде.

— Я их понимаю! Однако ты не прав! Все-таки лучше бы издать этот роман в Латинской Америке. У нас дома. Не гони волну. Пока ты пишешь, мы что-нибудь придумаем. Послушай последнюю фразу моей статьи. «Роман содержит множество мистификаций, благодаря которым мертвое прошлое превращается в живое настоящее. И мистификаций, при помощи которых живое настоящее возвращает себе прошлую жизнь». Как тебе?

— Это здорово, Карлос! Подумай, что еще можно сделать.

— Пожалуй, я покажу то, что прочел, Хулио Кортасару. Ему непременно понравится. Мы с ним сделаем волну!

— Спасибо! Ты настоящий друг. Извини, что не говорю ни о чем другом. Когда пишу, ни о чем другом говорить не в силах. Надеюсь, ты меня понимаешь?

— Пока, Габо! Еще раз поздравляю. Через неделю звони Бенитесу.

Этот телефонный разговор с именитым другом вдохновил Гарсия Маркеса. Он не сказал Фуэнтесу, что еще в марте того года летал на несколько дней в Боготу на премьеру своего фильма «Время умирать» и показывал первые главы романа своим друзьям, тем самым mamadores de gallo из Барранкильи, а также в столичной газете «Эспектадор». Здесь Гарсия Маркеса встретили особенно тепло и, в знак особого расположения к своему давнему репортеру, 1 мая 1966 года начали печатать первые главы «Ста лет одиночества».

Фуэнтес оказался прав. Известный аргентинский писатель Хулио Кортасар пришел в восторг от первых страниц нового произведения Гарсия Маркеса и тут же послал вторую главу в Монтевидео уругвайскому критику Эмиру Родригесу Монегалю, который немедленно опубликовал ее в августовском номере журнала «Новый мир» («Mundo Nuevo»).

— Скажи, Габо, а откуда появилось название села Макондо? — спросил Эммануэль и подлил себе «баккарди».

— В доме деда часто бывал некто Рамон Гарсия. Крепкий мужик. Управляющий банановыми плантациями усадьбы Макондо. Усадьба в триста тридцать гектаров земли. Она вплотную примыкала к берегам реки Севилья. Относилась к муниципалитету Гуакамайаль. Именно там зародилась идея забастовки рабочих двадцать восьмого года.

— Ты сам бывал в Макондо?

— Один раз. — Габо попросил подлить ему рома. Они сидели на кухне в доме Гарсия Маркеса. — Но всякий раз, когда мы с дедом, бабушкой или моими тетками ездили по железной дороге в Сьенагу, Санта-Марту или в Барранкилью, мы проезжали мимо роскошной усадьбы с шикарными цветочными клумбами, укрытыми тенью густых американских кедров, деревьев манго, и где росли гуайябы, сейбы и стройные королевские пальмы. Сейчас мне кажется, я впервые услышал это название, когда мне было пять лет, в полицейском участке Аракатаки. Он находился на углу, по диагонали от дома деда. Хотя, конечно, я мог слышать его и раньше. В Колумбии так называется тропическое дерево с очень крепким стволом, которое Гумбольдт назвал «бонго», и, кроме того, это название игры в карты. В соседнем с Аракатакой округе Пивихай есть деревня с таким названием.

— Но слово это явно иностранного происхождения, — заметил Эммануэль. — «Макондо» отдает Африкой.

— Ты прав, мой образованный друг. Шестнадцатый век. Начало заселения неграми района Карибского моря. Одни из них говорили на языке банту и называли бананы «макондо». В переводе это означает «пища дьявола». Правда, банту оригинальны? Им бы писать романы.

С той поры как Гарсия Маркес прибыл в 1961 году на постоянное жительство в Мексику, он познакомился и сдружился не только с Фуэнтесом, но и мексиканским критиком Эммануэлем Карбальо, который вместе с Фуэнтесом издавал «Мексиканский литературный журнал».

В конце 1963 года Карбальо взял интервью у колумбийского писателя, которое было опубликовано в «Мехико эн ля Культура», литературно-художественном приложении популярной в Мексике газеты «Новедадес».

Они сидели на просторной террасе дома Гарсия Маркеса. Карбальо видел перед собой застенчивого, неуверенного в себе провинциального писателя, одетого в яркую рубашку, джинсы и сандалии на босу ногу, который, однако, был твердо уверен в том, что он может и обязан быть среди литературной элиты Латинской Америки. Во всяком случае, манерой держать себя Гарсия Маркес это доказывал. Парадокс!

— Я, как и наш общий друг Карлос Фуэнтес, уверен, что ты уже стоишь в одном ряду с Варгасом Льосой, Виньесом, Даносо и Кабрерой Инфанте, — мягко говорил Карбальо. — Интересно знать, истории, описываемые в твоих рассказах и романах, действительно основаны на твоем личном опыте? Это так?

— Не помню сейчас, кто это сказал: первые шесть книг любого писателя, даже обладающего поэтическим воображением, всегда автобиографичны. Я опубликовал четыре книги, и все они основаны на личном опыте. Разумеется, в каждой присутствует вымысел. Кто хочет определить его границы, не должен ломать голову. Худшее в книге и есть те самые измышления.

— В чем конкретно состоит твой опыт?

— Все, что я видел и познал в первые восемь лет моей жизни, — это и есть мой личный опыт. Он и лег в основу моих произведений. С тех пор у меня нет иной заботы, как наилучшим образом поведать о нем моему читателю. Начиная с моего первого романа «Палая листва», который я написал в восемнадцать лет, и кончая последним романом «Недобрый час» я писал об одном и том же. Смешно, но я до сих пор не убежден, что мне хоть кто-то верит. Во всех моих книгах действуют одни и те же персонажи, с теми же именами. Они совершают одинаковые поступки и живут в одних и тех же селениях.

— В противовес некоторым критикам я не считаю, что твое творчество механически воспроизводит структуру и стилистику Фолкнера. Полагаю, кое-где на страницах твоих книг просматривается влияние Хемингуэя. Твое творчество в ориентации на факты основательно совпадает с творческой манерой Фолкнера, а персонажи также действуют в рамках ограниченного географического пространства. Объясни мне, пожалуйста, как возникла и какую цель преследует эта настойчивая манера перепевов, бесконечно закручивающих одну и ту же гайку? — Эммануэль внимательно глядел на собеседника.

Гарсия Маркес немного подумал, улыбнулся и уверенно произнес:

— Конечно, дело вовсе не в том, чтобы дурачить читателя. Фолкнер прибегает к подобным повторениям, и, смотри, ему дали Нобелевскую премию. Мне ее никогда не дадут, поскольку речь идет о двух разных намерениях. Фолкнер делает так, потому что он всю свою жизнь создавал интегральный мир, писал о неразрывно связанном, цельном обществе. А я это делаю, потому что не могу писать иначе, и это стоит мне огромных усилий и труда. Ты не поверишь, но я до сих пор так и не знаю, чего хочу. Мне было пятнадцать лет, когда я впервые подумал, что могу не только читать книги, но и писать их сам. Я подумал: мне есть что сказать. Но тогда я еще не умел сочинять. Свои первые рассказы я нацарапал, когда мне стукнуло восемнадцать. И тогда мне казалось, что они написаны как надо. Однако скоро я понял, что это не так. Не мог же я переписывать их заново, чтобы в тридцать лет они снова показались бы мне никчемными и я опять должен был бы их переделывать. Тогда и пришла мысль, что лучше всего перемалывать собственный опыт, каждый раз по-новому глядя на вещи. Написаны уже четыре книги, а я так и не знаю, закончу ли когда-нибудь с воспоминаниями. Это все равно что стрелять в одну и ту же птицу с надеждой, что рано или поздно попадешь в цель.

На террасе появилась Мерседес с подносом, на котором дымились две чашки крепкого черного кофе.

— Габо, тебя Альваро просит к телефону.

— Жизнь моя, скажи, что я перезвоню ему через полчаса. Объясни ему.

Мерседес ушла, Карбальо отпил кофе и снова заговорил:

— В повести «Полковнику никто не пишет» обращает на себя внимание лапидарность стиля, отсутствие динамики в действиях персонажей и некоторая расплывчатость образов. Такие вещи обычно обедняют текст. Эта скупость на слова у тебя спонтанна или это продуманный прием?

— Одним из обстоятельств, которые удлиняют процесс моей работы, является стремление отделаться от очевидного порока латиноамериканских прозаиков — пышной риторики. Писать напыщенно — легко. Но это шулерство. К этому прибегают, когда хотят скрыть за словесным недержанием слабость сути. Писать надо ясно и конкретно, но именно это стоит большого труда. В этом случае нет ни возможности, ни времени для шулерства. «Палая листва» — роман несколько растянутый. Полагаю, лучше всего мой стиль просматривается как раз в повести «Полковнику никто не пишет». Я категорически против всяких словесных излишеств, поскольку это снижает уровень литературного повествования. Книга в конечном варианте имеет семьдесят восемь страниц, что равно восьмидесяти машинописным. Когда я только закончил это сочинение — это было в Париже в пятьдесят шестом году, — в рукописи было сто сорок страниц. И в этом варианте было столько же эпизодов, сколько в окончательном. Получается, что роман состоял на шестьдесят машинописных страниц из никчемных, бесполезных слов. В то время я изучал французский язык и теорию и практику кино. Тогда я и обратил внимание на точность французских сценарных текстов, с одной стороны, а с другой — на выразительную строгость их языка. Я разорвал уже написанную рукопись и принялся сочинять роман заново. Второй вариант также оказался раздутым. В нем тоже есть лишние слова. Мало, но все-таки есть.

— Возвращаясь к твоей манере придерживаться одних и тех же тем в разных произведениях, можно ли говорить, что ты из книги в книгу творчески шлифуешь, углубляешь образы твоих персонажей? Я, например, вижу, что с каждой новой книгой они совершенствуются, достигая классических пропорций.

— Все мое творчество — это сплошное экспериментирование. Возможно, как раз это и вызвало интерес читателя. Я даю ему возможность идти по следу того или иного события или персонажа от начала и до конца. — Гарсия Маркес положил руки на колени, давая понять, что сказал все, что хотел.

— Позволю себе модный вопрос. Извини, Габо. Почему ты пишешь? — Карбальо улыбнулся.

Гарсия Маркес ответил просто:

— Я пишу не для того, как ты понимаешь, чтобы прославиться. Поначалу я писал, потому что видел — друзья слушают меня и за мои рассказы любят меня еще больше. Сейчас я пишу, потому что в противном случае чувствую изжогу. Она проходит, только когда я сочиняю.

— Существуют писатели, которые в своем прекраснодушии полагают, что их книги изменят мир к лучшему, сделают людей более совершенными. Ты принадлежишь к разряду этих писателей, замечательных и полных добрых намерений?

— Я абсолютно не пытаюсь благоустроить мир своими книгами! Я хочу только поведать читателю о том, что порой случается с людьми, и сделать это так хорошо, как только смогу. Мне нравятся мои произведения, но мою самую любимую книгу написал не я. Ее автор — Хуан Рульфо, и книга эта называется «Педро Парамо».

В начале сентября 1966 года по инициативе Карбальо Автономный госуниверситет Мексики (УНАМ) задумал выпустить в своей коллекции «Живой голос Латинской Америки» пластинку, где колумбийский писатель Гарсия Маркес читает отрывки из своего нового романа. Вступительное слово должен был написать и прочесть Карбальо.

В ту пору писатель и критик встречались каждую субботу, ближе к вечеру. Карбальо забирал с собой свежие страницы и в следующую субботу возвращал их с весьма дельными замечаниями. Так их оценивал сам Гарсия Маркес, хотя Карбальо до сих пор утверждает, что это был поиск «блох», «работа шлифовальщика», который лишь «полировал превосходно выструганное сочинение», ставшее «одним из лучших испаноязычных романов второй половины XX века».

Хоми только что проснулся. Он стягивал с себя пижаму, когда зазвонил телефон.

— Старичок, как дела? — из трубки доносился голос Габриеля.

— Только встал. Собираюсь в душ.

— А Марилу? Дай ее мне.

— Она еще спит.

— Подними ее, ради Бога! Она мне очень нужна. Давай скорей!

Через минуту в трубке послышался сонный голос Марии Луисы:

— Слушаю тебя, Габо. Говори, дорогой, что надо?

— Видишь ли, Меме, дочь Фернанды боится забеременеть. Что ты посоветуешь?

— Что?

— Я думаю, горчичные припарки. Что скажешь?

— Я использую другой способ.

— Какой?

— В Колумбии он не в ходу. А про горчицу я слышала.

— А если Меме все-таки забеременеет, что надо пить? Может, какие-нибудь отвары? Из какой травы? Ну, ты же все знаешь.

— Тебе приспичило? Дай подумать. Вечером скажу. Я еще сплю. Вспомни, когда мы вчера от вас вернулись.

Вечером того же дня в дом Гарсия Маркеса, как это бывало почти ежедневно, приехали с пакетами в руках Альваро с Кармен и Хоми с Марией Луи-сой. Родриго и Гонсало отправились спать, а взрослые сидели в гостиной, потягивали хайбол9 и шумно разговаривали.

— Конечно, Висенте и особенно Неус — я знаю ее испанский характер — непременно обидятся, — говорил Альваро, размахивая руками. — Но, если они действительно твои друзья, они должны понять. Ни один автор на твоем месте не поступил бы иначе. Если только «Судамерикана» клюнет, Габо, с закрытыми глазами соглашайся! Такой шанс! Они издадут «Сто лет…» как надо! Сделают такую рекламу!

— А в чем проблема, Габо? — спросила Мария Луиса.

— Рохас и Эспресате, ты знаешь, совладельцы издательства «Эра». Они намереваются тиснуть у себя в издательстве «Сто лет…». Спасибо им, но этот роман надо издать с помпой. А у меня, похоже, складываются отношения с престижным аргентинским издательством «Судамерикана», — пояснил Габриель.

— Висенте и Неус переиздали две книги Габо, когда никакое другое мексиканское издательство не желало это делать. «Полковника…» и «Недобрый час», — добавил Хоми. — Муж Неус, Карбальо, с самого начала читает рукопись нового романа и не устает говорить, что это великая книга. А ты что думаешь, Мерседес?

— Я никогда не читаю рукописи. Вот выйдет книга… Но Габо, естественно, должен отдать этот роман лучшему издателю.

— Я много думал и, кажется, нашел выход, друзья! — Габриель улыбался, как школьник, получивший пятерку на экзамене. — Висенте я попрошу оформить обложку, а Эммануэль напишет предисловие. Что скажете? По-моему, это выход!

Гарсия Маркес говорил так, будучи уверен в том, что Луис Харсс сумеет заинтересовать каталонца Антонио Лопеса Льяусаса, владельца издательства «Судамерикана», и его главного редактора Франсис-ко Порруа. Оказалось, однако, что последний, весьма опытный издатель, прежде не слышал о Гарсия Маркесе. Это было в начале 1966 года, когда Луис Харсс передал «Судамерикане» свою книгу «Наши». Тогда Харсс вручил Порруа четыре книги колумбийца: «Палая листва», «Полковнику никто не пишет», «Недобрый час» и сборник рассказов «Похороны Великой Мамы». Когда Порруа их прочел, издательство «Судамерикана» направило письмо автору с предложением переиздать все четыре книги.

Гарсия Маркес был счастлив, но ответил, что, к сожалению, не может предоставить «Судамерикане» это право, так как связан договорами с другими издательствами, но что он с превеликим удовольствием мог бы предложить издать его новый роман «Сто лет одиночества», работу над которым он заканчивает в ближайшие дни.

Порруа попросил прислать первые главы романа. Когда он получил их (вместе со статьей Карлоса Фуэнтеса и публикациями в «Эспектадор» и «Новом мире») и прочел несколько страниц, то понял, что имеет дело с необычным произведением, принадлежащим перу мастера. Издательство «Судамерикана» тут же направило Гарсия Маркесу договор и чек на пятьсот долларов в качестве аванса. Эти деньги немедленно пошли на покрытие долгов.

Но здесь проявила себя Кармен Балсельс, и у нее было на это право. Она тотчас связалась по телефону со своим земляком Антонио Лопесом Льяусасом и стала выбивать лучшие условия как для писателя, так и для себя. Гарсия Маркес занервничал: так он, не дай Бог, может потерять возможность издать роман в «Судамерикане». Из дома Альваро Мутиса Габриель позвонил в Барселону своим литагентам и категорически заявил Кармен: «Перестаньте вы там спорить из-за каких-то пятисот долларов. Главное, чтобы они меня издали и сделали это немедленно!» (27, 447).

10 сентября 1966 года Гарсия Маркес подписал договор, согласно которому ему полагалось десять процентов от продажной стоимости книги.

— Милая мамочка, ты даже не представляешь, как я сейчас уверен в себе! На все сто! Мой новый роман обойдет весь мир. — Пожалуй, в редкие минуты своей жизни Габриель говорил с такой уверенностью.

— Сынок, почему ты так в этом убежден? У тебя уже изданы четыре книги, однако…

— Мама, я убежден хотя бы потому, что в детстве моими любимыми сказками были «Спящая красавица» и «Тысяча и одна ночь». И еще потому, что у меня есть такая мама и был несравненный, незабываемый дед, твой отец, а еще бабушка и тетка.

— Я хорошо помню, какое впечатление на тебя произвела «Тысяча и одна ночь». Ты весь день ни с кем не разговаривал. Но то были сказки, а ты, как говорит твой отец, описал в романе настоящую жизнь, без прикрас. Это не очень нравится людям. Но если ты прав, я буду так гордиться тобой!

— Ты верно говоришь насчет сказок. Я был еще совсем мальчиком, только научился читать. Ты этого не знаешь, а я, роясь однажды в бабушкином сундуке, обнаружил там истрепанную книжку без начала и конца. Я читал ее с замиранием сердца. У меня пот выступил на лбу, когда я узнал, что один несчастный восточный джинн был засажен в бутылку и просидел там целых шестьсот лет! Простой рыбак откупорил бутылку и выпустил его, дал ему новую земную жизнь.

— Описывая прошлую жизнь Аракатаки, ты тоже выпускаешь джинна.

— Опять ты права! Но не забывай, что кроме Шехерезады у меня были еще и фантастические истории, рассказанные бабушкой. И тетей Франсиской! Та книжка меня настолько увлекла, что читать ее мне было интереснее, чем играть с мальчишками, чем даже рисовать, есть и все остальное. Я читал ее не поднимая головы. Конечно, мир бабушки очень отличался от мира Шехерезады, но обе они рассказывали такие необычные истории! И заметь, всегда абсолютно невозмутимо. Можно сказать, что истории Шехерезады разбудили джинна, спавшего во мне. Я стал буквально проглатывать одну книгу за другой. Вы с дедом мне их покупали. Братья Гримм, Перро, Дюма, Жюль Берн и Сальгари10.

С той поры Габито редко видели без книжки в руках. Книга стала вторым «я» будущего писателя, который на протяжении всей жизни не раз возвращался к прочитанному, снова и снова штудируя произведения Софокла, Кафки, Фолкнера, Толстого, Хемингуэя, Достоевского, Сарояна, Трумэна Капоте, Дос Пассоса, Колдуэлла, Джойса, В. Вулф и мексиканца Хуана Рульфо.

В книге «Сто лет одиночества» Аурелиано Второй и Аурелиано Вавилония, пристрастившиеся к загадочным пергаментом Мелькиадеса, одержимы такой же страстью к чтению, которая определила литературную судьбу автора романа.

— Потом, мама, я не имею права забывать предсказаний Клементе Мануэля Сабалы. Помнишь, он клялся жизнью, что я далеко пойду, и не только как журналист, но и как писатель. Это предсказание непременно должно сбыться!

— Это какой Сабала?

— Главный редактор газеты «Универсаль» в Боготе. Этим романом я сохраню ему жизнь!

— Я рада за него и поздравляю тебя!

— И еще, мама. В Мексике большинство издателей, которым я показывал первые главы, в один голос говорят, что «Сто лет…» — произведение, ни на что не похожее, и отказываются его печатать. Не могу же я им сказать, что с первых шагов моей литературной деятельности я только и мечтал быть писателем, ни на кого не похожим. Я уже тебе писал, мама, это просто чудо, что я вовремя покинул писательские круги нашей столицы. Это позволило мне сохранить связь с землей, где я родился, и с карибской культурой. И потом, ты сама мне много раз говорила: «Будь ближе к хорошим, и ты станешь одним из них». Сейчас я живу среди очень хороших людей.

— Я так рада за тебя! Пиши, звони, не забывай, Габо!

В октябре 1966 года писатель наконец поставил последнюю точку в рукописи. Он торопился скорее всего потому, что экономическое положение семьи было хуже не придумаешь. Гарсия Маркес не находил себе места, Пещера Мафии не спасала, надо было разослать сразу несколько экземпляров романа, а денег, чтобы заплатить машинистке, не было. С другой стороны, не давала покоя мысль, каким будет окончательное суждение редакторов «Судамериканы». Хотя договор уже был подписан и писатель понимал, что им создано мастерское произведение, сомнения его не оставляли.

По поручению Габриеля Мерседес отправилась в центр города на Главпочтамт, чтобы отправить рукопись в Буэнос-Айрес. Почтовый служащий взвесил пакет и сказал, что это будет стоить восемьдесят песо. Мерседес лихорадочно перерыла сумочку и наскребла полсотни песо. Она разделила рукопись на две части и отправила в «Судамерикану» первую половину.

Приехав домой, Мерседес сложила в коробку фен, миксер и электронагреватель, отправилась в ломбард, в Монте де Пьедад, где заложила эти вещи за пятьдесят песо. Затем пошла на почту и отправила вторую часть рукописи.

— Ну как? — Габриель был дома.

— Теперь у детей нет миксера, у тебя электронагревателя, а у меня фена. Но рукопись я отправила. Слушай, Габо, не хватает только, чтобы этот роман им не понравился. Тогда мы пропали!

— Ты что, марихуаны накурилась?! — Габриель тут же пожалел, что накричал на жену, и крепко обнял ее. — Да быть не может такого! Хотя бы потому, что рукопись отправила ты, а не я. Ты вот не читаешь рукописи, а Хоми, Мария Луиса, Эммануэль, Висенте, Неус… все говорят, что это здорово. Вчера Альваро — он только что закончил читать — обнял меня, поздравил. Очень хвалил. А Карлос Фуэнтес, Хулио Кортасар — это тебе не «одна бабка сказала». Вот увидишь, роман «Сто лет одиночества», как «Дон Кихот», станет поворотным моментом в истории испаноязычной литературы. Потерпи еще немного, Мерседес. Я тебе так за все благодарен! «Сто лет…» изменит нашу жизнь! Ты навсегда забудешь, что такое нужда. Я обещал тебе, помнишь? Когда мы поженились и летели из Барранкильи в Венесуэлу, я обещал тебе, что в сорок лет создам шедевр. Он у нас есть, дорогая! О романе уже везде говорят и пишут: в Колумбии, Венесуэле, Уругвае, Аргентине и здесь, в Мексике. Только бы рукопись не затерялась. Надо послать еще один экземпляр в Барселону. У кого бы занять денег?

В середине ноября рукопись была в конторе Кармен Балсельс. Она прочла ее и убедилась, что ее клиент Габриель Гарсия Маркес сдержал слово, данное ей и ее мужу Паломаресу в начале июля 1965 года. Кармен принялась за организацию перевода романа на французский, итальянский и английский языки.

О том, что Гарсия Маркес написал необыкновенный роман, узнал Габриель Ферратер, ведущий редактор издательства «Сейс-Барраль». Он попросил Кармен дать ему почитать рукопись. А когда прочитал, то решительно заявил: роман должен быть издан в «Сейс-Барраль». И что в этом случае он непременно получит Премию Малой Библиотеки, самую престижную для испаноязычных авторов.

Гарсия Маркес не раздумывая отказался от этого предложения, справедливо полагая, что «Сто лет одиночества», как советовал Фуэнтес, нужно издать дома, в Латинской Америке. Европа, с ее мизерными тиражами, никуда не уйдет.

Примерно в это же время Альваро Мутис, который уже год работал представителем известной американской кинокомпании «XX век Фокс» в Латинской Америке, придумал себе командировку в Буэнос-Айрес, чтобы отвезти в «Судамерикану» текст романа. Гарсия Маркес беспокоился, что рукопись, отправленная Мерседес по почте, может затеряться.

— Старик, я тебя еще раз поздравляю! Не успел я связаться по телефону с Франсиско Порруа и сообщить, что привез ему твой роман, как он просто заорал в трубку: «Не говори мне ничего по телефону! Я уже получил оба пакета. Роман гениален! Ты где находишься? Сейчас приеду! Хочу знать, что говорят в Мексике и что ты сам думаешь».

— Разве вы с ним знакомы? — спросил Габриель.

— Нет, но разговаривал он со мной, как с родным братом.

— Еще бы, ведь ты представитель «XX век Фокс», а не деревенской футбольной команды. — Габриель представил лукавую улыбку друга.

— Я сказал, что остановился в отеле «Пласа», и Порруа примчался туда через полчаса. Засыпал меня вопросами. Я выдал все, что мог, сам понимаешь.

— Да ты для меня больше, чем брат родной! Что бы я без тебя делал?

— Замолчи! Теперь я буду гордиться тем, что я твой друг. Порруа подготовит почву! У него все на крючке: журналы, газеты, телевидение. Он всех поднимет на ноги. Можешь быть спокоен. Дело сделано!

— Надо наконец поговорить с Эммануэлем, Висенте и Неус, — виновато сказал Габриель.

— Я тоже думаю, Габо, что пришла пора.

Разговор с Неус и Висенте Рохо состоялся в конце рабочего дня в конторе издательства «Эдисионес Эра». Гарсия Маркес использовал все свои «домашние заготовки» и старался держаться как можно вежливее и мягче, насколько позволяли его характер и темперамент. Он превосходно понимал, что наносит своим друзьям и издателям незаслуженный удар. Владельцы «Эдисионес Эра», опираясь на компетентные суждения Карбальо о новом романе писателя, уже строили финансовые планы, вели предварительные переговоры с книготорговцами в Мексике и в других странах Латинской Америки.

Когда же Гарсия Маркес честно сказал, что предоставляет права на первое издание романа «Сто лет одиночества» аргентинскому издательству «Судамерикана», Висенте вспылил, а Неус на мгновение лишилась дара речи. Габо попросил друзей понять его: он не может упустить возможность выпустить книгу в свет в одном из крупнейших издательств Латинской Америки. В конце концов, владельцы «Эры» пока только вели с ним переговоры, а «Судамерикана» уже прислала договор и пятьсот долларов аванса.

В итоге Висенте, который хорошо знал о материальных затруднениях Гарсия Маркеса, смирился. К тому же Маркес предложил художнику сделать обложку для книги и обещал договориться с «Судамериканой», что предисловие напишет Эммануэль Карбальо, муж Неус.

Габриель встретил Висенте Рохо на террасе.

— Знаешь, Габо, было не просто. Столько персонажей и столько историй. Я долго ломал голову над главной идеей. В конце концов выбрал фольклорные мотивы. Сейчас увидишь. Рисунки на обложке не являются прямой иллюстрацией к роману, но тебе они понравятся.

Он достал эскизы. Обложка напоминала изразцовое панно: на белом фоне синие прямоугольники со скошенными уголками, и в каждом — в черных и ярко-оранжевых тонах — какой-нибудь символ из народных сказок: кровоточащие сердца, купидоны, улыбающееся солнце, танцующие дьяволята, ангелы, убывающие луны, колокольчики, падающие звезды, яркие орнаменты, летающие рыбки и символы смерти. Как бы заключая главную свою идею, художник вывел имя автора и название романа нарочито крупными буквами, а букву «Е» в слове «SOLEDAD» («одиночество») развернул в обратную сторону, как пишут иной раз в Колумбии простые люди.

— Мне нравится, Висенте. Здорово! Но издательство так нас торопило… Боюсь, первый тираж они дадут с импровизированной обложкой. Что тогда?

— Тогда будет второй, и обложка им понравится!

Оба оказались правы. Первый тираж вышел 30 мая 1967 года с обложкой, где был изображен галеон в зарослях сельвы. Последующие же издания, до миллиона и более экземпляров — таков был интерес читателей Латинской Америки, — сделали обложку Висенте Рохо столь же популярной, как и сам роман.

Правда, отдельные критики ломали головы над перевернутой «E», а владелец крупного книжного магазина в Гуаякиле попросил издательство «Судамерикана» не присылать ему больше книг с опечаткой, которую он, прежде чем продавать роман, исправляет на каждом экземпляре.

С тиражом тоже произошел курьез. В самом начале мая Порруа сообщил Гарсиа Маркесу, что издательство намерено выпустить книгу первым тиражом в восемь тысяч экземпляров. Гарсия Маркес пришел в замешательство и тут же отправил письмо, в котором, весьма обеспокоенный, утверждал, что издательство рискует надолго забить свои склады экземплярами этого романа.

Быть может, чувство уверенности снова изменило писателю?

Порруа же делал «большую волну». Газеты и журналы Буэнос-Айреса давали анонсы и печатали статьи о скором выходе в свет «небывалого» романа «Сто лет одиночества». Ведущий еженедельник «Примера Плана» в самом начале июня отправил в Мексику своего ответственного секретаря Эрнеста Шоо. Тот взял у Гарсия Маркеса пространное эксклюзивное интервью, и журнал собирался к началу продажи книги выпустить специальный номер с портретом автора на обложке. А когда этот номер вышел в свет, все восемь тысяч экземпляров «Ста лет…» были уже почти распроданы. Слава Буэнос-Айреса как «города, где бурлит культура», делала свое дело. И когда 20 июня Гарсия Маркес с Мерседес прилетели в Буэнос-Айрес, издательство «Судамерикана» уже готовило к выпуску второй тираж в десять тысяч экземпляров. Автор «Ста лет…» был приглашен на презентацию книги не только как ее автор, но и как член жюри литературного конкурса «Примера Плана Судамерикана».

В три часа ночи Гарсия Маркеса встречали в аэропорту Франсиско Порруа и Томас Элой Мартинес, главный редактор еженедельника «Примера Плана». Они пришли в изумление, услышав, что автор «Ста лет…» предлагает тут же отправиться в пампу есть асадо11 и встречать там рассвет. Вместо пампы Гарсия Маркеса с женой повезли в ночной ресторан. «Глядя на писателя, сидевшего рядом с Мерседес, на его яркий, карибской расцветки пиджак, узкие брюки а-ля Пьетро Креспи, на его золотые зубы, столкнувшись с его менторским тоном и обескураживающей прямолинейностью, Франсиско Порруа и Томас Элой Мартинес начали понимать, что только такой cataquero12, странствующий собиратель историй, мог сочинить роман, который за две недели «положил на обе лопатки» восемь тысяч аргентинских читателей» (27, 455).

Первые два дня прошли спокойно, хотя во многих витринах города, на обложке журнала «Примера Плана», красовался портрет Гарсия Маркеса. Однажды, завтракая в кафе, он увидел женщину, нагруженную авоськами. Какова же была радость автора, когда среди помидоров и баклажанов он вдруг заметил знакомую обложку своей книги. А в тот же вечер Габриель с Мерседес были приглашены на премьеру в театр Института Ли-Телла. Они немного опоздали, и, когда гили по партеру, свет в зале уже был погашен. Однако прожектор (по команде все того же Порруа) выхватил их из темноты и «повел». Они уже собирались было занять свои места, когда кто-то выкрикнул: «Браво!» — и раздались аплодисменты. Перекрывая их, женский голос прокричал: «Спасибо за роман!» Аплодисменты перешли в овацию, весь зал встал, и публика долго аплодировала писателю. «В ту минуту я увидел, как слава спустилась с небес, будто на крыльях, облаченная в сияющие белоснежные покровы, как Ремедиос Прекрасная, создавая вокруг Гарсия Маркеса облако света, неподвластное разрушительному действию времени» — так вспоминает об этом писатель Т. Элой Мартинес.

И начался триумф славы, который, по сути дела, навсегда покончил с одиночеством и покоем Габриеля Гарсия Маркеса. Через пару дней его вынуждены были переселить на частную квартиру и приставить к писателю секретаршу, которая отвечала на многочисленные телефонные звонки.

Интуиция не подвела Гарсия Маркеса. Роман «Сто лет одиночества» следовало издавать именно в Буэнос-Айресе. «В поле нашего языка только такой культурный мегаполис, как Буэнос-Айрес, обладал условиями для создания бестселлера, каковым явился роман «Сто лет одиночества», прежде чем он мог быть отмечен в Нью-Йорке, Париже или Риме» (2, 456).

Гарсия Маркес возвратился в Мексику, твердо зная, что «Сто лет одиночества» поставили его во главу современного латиноамериканского литературного процесса.

Уже на следующий день ему позвонил из Каракаса Плинио Апулейо Мендоса, старый друг и коллега по журналистской работе в Боготе. Сын известного колумбийского журналиста и политика Плинио Мендоса Нейры, опубликовавший свои первые рассказы в возрасте шестнадцати лет в газете «Эспектадор», входил, как и Гарсия Маркес, в кружок поэтов и будущих литераторов Колумбии, завсегдатаев столичных баров «Мельница», «Черная кошка», «Рейн» и «Астурия».

В 1967 году Плинио Апулейо Мендоса жил в Венесуэле и руководил там журналами «Элита» и «Момент».

— Габо, какую цель ты преследовал, когда сел за написание «Ста лет…»? Именно это хотят знать читатели моих журналов.

— Дорогой мой, я стремился дать наиболее целостный литературный выход всему тому опыту, который накопился за время моего детства… Кроме того, я хотел оставить историческое свидетельство о том мире, который окружал меня в детстве и который, как ты знаешь, замыкался в огромном странном доме деда, где жили моя сестра — та, что ела землю, — и бабушка, предсказывавшая будущее.

— Ты не считаешь, что история семьи Буэндия — это символическое изображение истории Латинской Америки?

— Конечно считаю! История Латинской Америки — это суть романа, множество драм, бесплодных усилий и бесполезных поступков, так или иначе обреченных на забвение.

— Слушай, Габо, твой полковник, проигравший тридцать две войны, это намек на наши политические неудачи. А что бы случилось, если бы полковник вышел победителем?

— В романе один из приговоренных к смерти говорит полковнику Аурелиано Буэндия: «Вы еще увидите, как беспредельна ненависть к военным. Вы так долго нас ненавидели, так долго сражались с нами, что в конце концов стали такими же, как мы. Если дело и дальше так пойдет, ты станешь самым деспотичным и кровавым диктатором, каких еще не знала наша история».

— Я вспоминаю, Габо, когда ты только начинал писать и делал первые шаги в литературе, ты уже сочинял нечто подобное.

— Да. В романе «Дом». Я полагал, что вся история должна была проистекать в доме Буэндия.

— А как тебе работалось сейчас?

— Тяжело и радостно! Знаешь, Плинио, мне очень помогали друзья! Но не будь рядом со мной Мерседес, не было бы никакого романа. Нам нечего было есть, и я не знаю, как она умудрялась кормить семью в течение полутора лет, что я писал. Я работал день и ночь.

— Скажи честно, Габо, ты сам уверен в дальнейшем успехе «Ста лет…»?

— Уверен лишь в том, Плинио, что у романа будет хорошая критика. А как его будут читать, не знаю. Пока в Буэнос-Айресе он вызвал ажиотаж. Сомневаюсь, однако, что у него будет «широкий читатель». Его оценят только знатоки.

— А какова главная причина одиночества полковника?

— Он не умел любить! Ни один из Буэндия не был способен любить. Если человек не в состоянии оценить «чувство локтя», он всегда одинок.

— Макондо — это собирательный образ колумбийского селения?

— В общем это Аракатака и в чем-то Барранкилья. Однако Макондо не просто населенный пункт, это состояние духа.

— Были какие-то конкретные трудности в твоей работе?

— Было три невыносимо тяжких дня. Первый — когда я должен был начать писать. Второй — когда предстояло покончить с полковником и описать его смерть. И третий — когда я вдруг поставил последнюю точку. Было одиннадцать тридцать утра. Ни Мерседес, ни детей не было дома. Я метался по комнатам, не зная, что мне делать! Оборвал телефоны друзей, звонил кому только мог, но никого не застал. Я чуть было не рехнулся. Мерседес пришла домой в три часа дня. Она поцеловала меня, тогда я успокоился и сказал: «Дорогая, мы победили!»

Когда Габриель и Мерседес возвратились в Мехико, дома их ждали поздравительные телеграммы от друзей из Картахены. Особенно радостными и пространными были послания верных друзей юности из Барранкильи.

Первыми, кого Габриель Гарсия Маркес пошел повидать по возвращении в Мехико, были Хоми и Мария Луиса. Тут было все — смех, поцелуи, слезы радости. После чего победивший и ныне прославленный автор вручил своим закадычным друзьям свежий, еще пахнувший типографской краской экземпляр романа «Сто лет одиночества». На титульном листе была написана единственная строчка: «Хоми Гарсия Аскоту и Марии Луисе Элио».

Супруги ликовали, но одна мысль не давала покоя обоим: «Габо теперь стал таким знаменитым. Не скажется ли это на нем?»

— Друзья мои, мы с семьей уезжаем. Мне необходимо поездить по странам Латинской Америки. Кое-что повидать своими глазами, кое с кем познакомиться поближе.

— Теперь у тебя, дорогой Габо, будет иная жизнь, — с грустью сказала Марилу.

— Вы всегда будете в моем сердце. Но сейчас мне надо уединиться и писать. И не в Мексике. У меня уже полностью созрел план будущего романа «Осень патриарха». По структуре и языку он не имеет прецедентов в литературе Латинской Америки. В этом смысле я должен переплюнуть самого себя. Главный герой — фигура анонимная и вымышленная. У нас на континенте масса таких патриархов, или, лучше сказать, диктаторов.

— Но не думай, Габо, что ты окончательно порвал с кино. Теперь будут делать фильмы по твоим произведениям, — сказал Хоми.

— Коньо! Но писать для кино я больше никогда не буду!

В тот же вечер Габриель побывал и в доме Альваро и Кармен. С Альваро они виделись утром, когда тот встречал чету Гарсия Маркесов в аэропорту Мехико.

— Старик, я писал, старался, я, конечно, хотел стать знаменитым, но, карахо, я не знал, какое все это дерьмо! Так вот что такое быть знаменитым. Теперь я принадлежу не самому себе, а им…

— Привыкнешь, Габо. В конце концов, не на погост же тебя несут! Мишель де Монтень еще четыре века назад утверждал, что слава и покой суть две вещи несовместные. — Альваро Мутис чувствовал и радость, и огорчение — он уже знал о намерении Габриеля уехать в Испанию.

— Коньо, никогда не думал, что это так чертовски смердит. Еще труднее дышать, чем когда я возился с кино. Но, Альварито, дорогой, сейчас мне как никогда надо много работать. Столько глаз теперь устремлено на меня!

— Нам дарует радость не то, что нас окружает, а наше отношение к окружающему. Франсуа де Ларошфуко. Ты найдешь выход, Габо.

— Решено! Мы летим в Барселону. Латинская Америка завоевана. Карахо, согласись, Альваро, теперь пора покорять Европу! Для этого мне необходимо быть рядом с Кармен Балсельс. Она молодец!

— Это верно, Габо, я слышал, она уже договорилась во Франции о переводе «Ста лет…». А я буду здесь потихоньку подыскивать дом. В Сан-Анхель-Инн, конечно! Рано или поздно, я это твердо знаю, ты вернешься в Мексику. Я уверен! Ты не можешь жить без домовых. Гарсия Лорка был прав: «В Мексике много разных домовых». И потом, ведь именно здесь тебя посетила слава…

— Послушай, Альваро, а что происходит с твоим романом о Боливаре?

— Я утонул в море его переписки и прочих документов. История оставила их навалом. Сорок две тысячи писем! Когда он только успевал? Когда, я спрашиваю, ему было заниматься освобождением Латинской Америки? Похоже, надо считать, что я забросил эту затею.

— Тогда, Альварито, я заберу собранный тобою материал?

— В день проводов я с большим удовольствием поднесу тебе в дар все папки.

Если бы Гарсия Маркес знал, что происходило в ту минуту в душе Альваро Мутиса, поэта и друга писателя, сыгравшего в его жизни такую значительную роль, Габриель в тот вечер не покинул бы его дом так просто.

В середине июля 1967 года состоялись прощальные ужины с друзьями. Поначалу в домах самых близких друзей: писателя Хуана Гарсия Понсе, деятелей кино Луиса Висенсы, Эмилио Гарсия Рьеры и Луиса Алькорисы, а затем у Висенте Рохо, Гарсия Аскота-Элио и у Альваро и Кармен.

Шикарный ужин закатил Гарсия Маркесу в знаменитом кабаре «Ла Фуэнте» кинорежиссер Артуро Рипштейн. Приглашали Габриеля и Мерседес к себе на обед и Эммануэль Карбальо и Неус Эспресате.

— Так что, Габо, я испытываю двойную радость — и за тебя, и за себя. — Эммануэль говорил несколько напряженно.

— Я тоже, — подтвердила Неус.

— Я не ошибся в том, что «Сто лет одиночества» — одно из выдающихся произведений, какие нечасто встречались в истории литературы. — Хозяин дома откупорил бутылку виски «Белая лошадь».

— Этим я во многом обязан моим друзьям и очень им благодарен. — Габриель взял из рук Эммануэля стакан. — Но я не знал, что «Судамерикана» не издает книг с предисловиями.

— Это нестрашно. Главное, ты мастерски показал, что невероятное и мистическое вполне реально и даже обыденно. Порой оно более реально, чем сама жизнь. Кто-то уже назвал это «волшебным реализмом».

— Иногда писать таким образом было очень легко. Я просто вспоминал то, что мне в детстве рассказывали бабушка и мои тетки. Тогда это меня завораживало, как истории из «Тысячи и одной ночи».

— Мы все восхищаемся тем, что ты создал. И тем, что это создано именно в Мексике. Это несомненно! Однако семь великих городов оспаривали посмертную славу Гомера, а при жизни он выпрашивал на хлеб.

— Я через это прошел. — Габриэль насторожился.

— Об этом я и хочу сказать. У тебя, Габо, теперь будет столько денег, что они, вкупе со славой, сделают тебя другим человеком. Это печально, но неизбежно. Не обижайся, но это будет именно так.

— Я не такой, как ты думаешь, Эммануэль!

— Вспомни Гете. Лавровый венок приносит больше страданий, чем счастья. Ты испытаешь это на себе.

— Потому я и утверждаю, что мне нужно найти такой уголок на земле, где можно было бы уединиться.

— Вот видишь! Твои мексиканские друзья тебе уже в тягость. Но, Габо, увы, теперь тебе такого уголка не найти на всей земле.

— Да быть того не может!

— Уж очень ты строго судишь, Эммануэль, — в разговор вступила Мерседес. — Мой Габо не такой, как все.

— Вот именно, — сказала Неус. — Не захотел отдать нам свой роман. Ладно, я его давно простила. Понятное дело, слава… Эммануэль прав! Габо очень скоро узнает, что это такое.

— Надо быть невероятно стойким. — Эммануэль подлил виски в стакан Габо. — И обладать особым даром, чтобы не позволить популярности изменить тебя.

— Габо такой и есть! — Мерседес продолжала защищать мужа.

— Вспомним сентенцию Вольтера: Un instant de bonheur vaut mille ans dans l’histoire.

— Минута счастья стоит большего, чем тысяча лет славы, — перевел Габо.

— Если только Мерседес будет доставлять тебе эти минуты. — Неус старалась разрядить обстановку.

— А я уверен — мы потеряли нашего Габо. Ему не устоять против всемирной известности и кучи денег.

В тот вечер Гарсия Маркес покинул дом своих друзей в сильном раздражении; тогда он еще не чувствовал никаких признаков болезни, которая называется «испытание славой».

Но очень скоро эта болезнь заявила о себе.

Накануне отлета Мерседес с детьми в Барранкилью (это было за три дня до того, как дом № 19 по улице Лома был сдан его владельцу) у Гарсия Маркеса собрались друзья, но проводы получились печальными. Все много пили, напрасно пытаясь развеселиться.

Проводив Мерседес с сыновьями и закрыв дом, Гарсия Маркес перебрался в квартиру Луиса Висенсы, а 1 августа улетел в Каракас, чтобы принять участие в XIII Международном конгрессе ибероамериканской литературы и присутствовать на вручении литературной премии имени Ромуло Гальегоса перуанскому писателю Марио Варгасу Льосе за его роман «Зеленый дом».

Гарсия Маркес был знаком с Варгасом Льосой только по переписке. Их встреча состоялась в аэропорту «Майкетия». Самолеты из Лондона и Мехико приземлились в Каракасе один за другим.

— Я с восторгом читал твой роман «Сто лет одиночества», — сразу заявил Варгас Льоса; они горячо пожали друг другу руки и, как принято в Мексике, похлопали друг друга по спине. — Следующая премия Гальегоса — твоя. Не сомневайся!

— Мне не до премий, Марио. Куда бы скрыться? Мне надо писать, — сказал Габриель.

— Я теперь с еще большим пылом готов приступить к нашей давней затее — написать роман в четыре руки.

— Это было бы здорово! О трагической и нелепой войне между нашими странами.

— Начало тридцатых. Да? Черные годы. Время зарождения многих военных диктатур на нашем континенте. — Марио не переставал улыбаться и радостно потирать руки. — Это не так просто — писать дуэтом. Получится славный роман. Единственный в своем роде. А «Сто лет…» — прекрасная книга. Я только что опубликовал в журнале «Амару» статью о твоем романе. Почему бы нам, Габриель, не слетать вместе в Лиму? Там есть на что посмотреть и кому себя показать. Я тебя приглашаю!

— Карахо! Это мечта моей жизни!

— Но как же это тебя угораздило смастерить такое!

— По сути дела, «Сто лет…» должен был быть моей первой книгой. Но в семнадцать лет мне это было не под силу. Недоставало техники. А история уже была готова. Понадобилось сочинить четыре книги, чтобы почувствовать себя готовым для работы над этим сюжетом, понимаешь? В романе множество слишком серьезных проблем, и он написан на основе исторических фактов.

— Как раз об этом я и пишу в своей статье. А какой разгул фантазии! Уму непостижимо!

— Таким уж я родился. И потом, я много читал Рабле. А сейчас, когда есть время, читаю Дефо, «Записки чумного года». Это одно из моих наваждений (34, 28).

— Знаешь, дорогой мой друг Габо, мне бы хотелось сочинить нечто похожее на «Сто лет…». Послать подальше четыре века литературной застенчивости и целомудрия, поспорить с действительностью на равных и превратить повествование в нечто осязаемое, отображающее мир таким, какой он есть, — многосложным, как океан.

Пятнадцать лет спустя состоялся другой разговор на эту тему. На этот раз между Гарсия Маркесом и Плинио Мендосой. Беседа была долгой, и здесь мы приведем лишь фрагменты.

— Каково было твое главное намерение, когда ты сел за сочинение «Ста лет одиночества»?

— Я уже говорил — дать всеобъемлющее литературное изображение того, что произвело на меня в детстве сильное впечатление.

— Многие критики видят в этом произведении гиперболу или аллегорию истории человечества.

— Нет, это не так. Я лишь хотел оставить поэтическое свидетельство мира моего детства, которое, как ты знаешь, протекало в огромном печальном доме, где жили многочисленные родственники с одинаковыми именами, не видевшие большой разницы между счастливыми и блаженными.

— Это правда, что ты в восемнадцать лет пытался сочинить этот самый роман?

— Да, это был роман «Дом». Я полагал, что все действие должно происходить в доме Буэндия.

— Почему ты прервал работу над тем романом?

— Потому что в то время у меня недоставало опыта, не было ни вдохновения, ни техники, чтобы создать такое произведение.

— Однако сюжет глубоко укоренился в твоем сознании.

— На целых пятнадцать лет! Я не находил тональности, убедительной для меня самого. Однажды, по пути в Акапулько — я ехал с Мерседес и детьми, — на меня снизошло озарение: я должен излагать так, как это делала моя бабушка, рассказывая мне разные истории, и начать с того дня, когда мой дед повел меня поглядеть на лед.

— Это верно, что ты развернулся на шоссе, приехал домой и засел за сочинение?

— Да, так и было. Мы не доехали до Акапулько.

— А Мерседес?

— Ты же знаешь, она всегда терпеливо сносила мои причуды. Без Мерседес, однако, я никогда бы не написал эту книгу.

— В твоей книге различные безумства приходятся на долю мужчин (выдумки, изобретения, занятия алхимией, войны, безудержный разгул), а здравомыслие — на долю женщин. На твой взгляд, это соответствует действительности?

— Думаю, именно женщины поддерживают земной шар в равновесии, иначе он бы просто развалился, в то время как мужчины стремятся делать историю. И кто знает, какая из этих двух позиций более безрассудна.

— Женщины, похоже, не только продолжают род человеческий, но и являются основой продолжения действия в романе. Возможно, этим и объясняется чрезвычайное долголетие Урсулы Игуаран?

— Да, по первоначальному замыслу она должна была умереть перед гражданской войной, когда ей было около ста лет. Однако я понял: не будет ее, не будет и книги. К моменту ее смерти роман набирает столько «пара», что дальнейшее уже не так важно.

— Наиболее трудный момент в работе над романом?

— Начать его. Хорошо помню тот день, когда я с великим трудом закончил первую фразу и с испугом спросил себя: карахо, а что же писать дальше? И до тех пор пока я не нашел галеон среди сельвы, я не верил, что эта книга будет окончена. Но начиная с того момента писал в каком-то исступлении — даже самому было удивительно.

— Есть ли в книге нечто такое, что критики, к которым ты испытываешь столько неприязни, проглядели? Можешь назвать?

— Они проглядели самую главную ее ценность — огромное сострадание автора к своим бедным созданиям.

— Кто явился лучшим читателем твоей книги?

— Одна моя советская подруга встретила женщину, уже пожилую, которая переписывала мою книгу от руки, с начала до конца Моя подруга спросила эту женщину, зачем она это делает, и та ответила: «Потому что хочу знать, кто из нас сумасшедший — автор или я, и думаю, единственный способ это понять — переписать книгу заново». Мне трудно себе представить лучшего читателя, чем эта сеньора.

— На сколько языков была переведена эта книга?

— На шестнадцать.

— Тебя не озадачивал успех «Ста лет одиночества»?

— Да, и очень сильно.

— И тебе не хотелось открыть секрет этого успеха?

— Нет, я не хотел его знать. Мне кажется, это опасно — пытаться понять, почему книга, которую я написал лишь для своих друзей, продается повсюду, как горячие пирожки.

Конечно, Карлос Фуэнтес прав, утверждая, что роман «Сто лет одиночества», «без сомнения, одна из наиболее занимательных книг, когда-либо написанных в Латинской Америке» (11, 58). Он рекомендует читать ее много раз. О том, что автор раскрылся в ней во всю мощь своего таланта, говорит бразильский писатель Жоржи Амаду: «Если писатель рождается без литературного дарования, его усилия ни к чему не приведут. Жаждущий стать писателем не добьется ничего, он так и умрет, утонув в водах своих поползновений. Величие литературного произведения зависит от формы его воплощения, благодаря которой писатель достигает высот своего призвания. Это требует кропотливого и серьезного труда, ответственности и, прежде всего, глубокого знания жизни, близости и любви к своей земле и ее людям, своему народу. Все это присуще Габриелю Гарсия Маркесу».

Обращает на себя внимание тот факт, что в романе нет ни одного положительного героя. Разве что цыган Мелькиадес да проститутка негритянка Нигроманте. Вместе с тем и Карлос Фуэнтес, и Хулио Кортасар, и Марио Варгас Льоса, да и другие писатели и критики Латинской Америки считают «Сто лет одиночества» романом-зеркалом. Вот что говорил по этому поводу Томас Элой Мартинес: «Роман есть детально выписанная метафора всей латиноамериканской жизни, с ее войнами, безумными видениями и напрасными надеждами». Вспомним финал романа: «…ибо ветвям рода, приговоренным к ста годам одиночества, не дано повториться на земле».

Если это так, то сам собой напрашивается вывод — странам Латинской Америки предстоит долгий путь, прежде чем они смогут занять достойное место среди высокоразвитых государств мира.

Примечания

1. Здесь и далее цитируется роман Г. Гарсия Маркеса «Сто лет одиночества» (М., 1997; пер. М. Былинкиной).

2. Здесь и далее в библиографических ссылках первая цифра обозначает номер цит. издания в списке литературы, а вторая — страницу (см. с. 342—345 наст. изд.).

3. Букв.: «Мачете опущен, индеец мертв» — колумбийская пословица, означающая, что человек закончил свой труд.

4. Государственная тюрьма Мексики.

5. Восклицание, употребляемое жителями Карибского региона в разговорной речи и выражающее удивление, досаду.

6. Популярное ругательство (исп.).

7. Чарро — в Мексике ковбой.

8. Восклицание, выражающее удивление или недовольство (исп.).

9. Виски с содовой и льдом.

10. Salgari Emilio (1862—1911) — итальянский писатель, автор популярных приключенческих повестей (более 70) и романов, переведенных на многие языки мира.

11. Мясо, жаренное на решетке, вертеле, а также целой тушей.

12. Житель Аракатаки.

( Продолжение книги читайте на Calameo)

022

Оставьте комментарий