Назым Хикмет. Жизнь прекрасна, братец мой

065     Этот роман написан более полувека назад о событиях, которым уже почти сто лет, – речь идет о русской революции и о становлении молодой Турецкой Республики. Однако за чтением этой трагической, полной любви и страсти книги понимаешь, что величие писателя – в том, чтобы, описывая события истории, говорить о вневременном. И что грандиозные политические катаклизмы – в России или в Турции, в начале XX или XXI века – можно понять только как часть большой, общей истории народов. Истории, в которой каждая человеческая судьба звучит своей, полной боли и радости, мелодией – так, как это происходит в романах Назыма Хикмета – крупнейшего турецкого писателя, чье творчество, без всякого сомнения, входит в золотой запас мировой культуры.

Назым Хикмет
ЖИЗНЬ ПРЕКРАСНА, БРАТЕЦ МОЙ
N?zim Hikmet
YA?AMAK G?ZEL ?EY BE KARDE?IM
Перевод с турецкого Аполлинарии Аврутиной
091

Вступление

Они вошли в вымощенный камнем дворик, девушка-служанка – впереди, Ахмед – сле-дом. Там было просторно, прохладно, сумрачно. С чего вдруг девушка идет на цыпочках? В доме кто-то болен, что ли? Я-то с какой стати так крадусь? Будто разбудить боюсь кого-то, черт побери. Ахмед принялся стучать каблуками по каменным плитам. Назло.

Вошли в большую гостиную. Здесь было еще темнее, чем во дворе.

– Бей-эфенди велел вам подождать. Они обедают.

Ахмед сел в одно из огромных кресел в льняных чехлах. Я-то знаю, что под этим чех-лом: позолоченная резьба, красный бархат. Как у моего деда в ялы1в Юскюдаре2.

Справа стена из матового стекла, за ней – столовая. А мне так есть хочется! У Ахмеда сосало под ложечкой не столько от запаха пищи, сколько от звона вилок и ножей. Напротив

– ореховый буфет с одним, двумя, тремя, четырьмя, пятью… пятью ящиками… Отражаясь в зеркале буфета, я то жмурюсь, то широко раскрываю глаза. А еще чешу нос. Тереблю свои тонкие усы (если скажу, что усы у меня – щегольские, это что – будет хвастовством?). Черт побери.

– Милости просим, Ахмед-бей, мальчик мой. Ахмед поднялся.

– Рад тебя видеть, дядя!

Шюкрю-бей был седовласый, худощавый и высокий.

Последний раз Ахмед виделся с мужем своей тетки Шюкрю-беем в Москве, зимой 1923 года, около двух лет назад. Шюкрю-бей приехал в Москву по каким-то делам, связан-ным с продажей ковров, был неизвестно из-за чего арестован и сказал, что он – родственник Ахмеда, который учился тогда в университете. Как-то вечером, часов около семи, Ахмеду звонят из ЧК. Да, мой родственник, сказал я, да, из бывших иттихадистов3. Он не шпион, нет. Не думаю. Поручиться за него могу. Через час Шюкрю-бея привозят к Ахмеду в ком-нату. Кое-как насобирав денег на угощения, я накрыл отличный стол: от водки до черной икры. Шюкрю-бей ест-пьет и приговаривает: «Ахмед-бей, сынок мой, не забыть мне твою доброту до конца дней моих».

– Как ты, Ахмед, дорогой?

– Спасибо, тетя, хорошо.

Тетя Джамиля все еще красива. Так бы выглядела самка шайтана, если бы существо-вала. Вот такой была красота тети Джамили.

В детстве я был влюблен в тетю Джамилю. А она до сих пор всем рассказывает, как мыла меня, трехлетнего, зажав ногами, в хамаме дедова ялы в Юскюдаре. А я до сих пор краснею.

Шюкрю-бей кашлянул.

– Прости, что спрашиваю, сынок Ахмед-бей, но не сообщите ли вы, зачем вы пожало-вали в Измир?

——————-

1 Ялы – загородный дом на берегу моря, как правило, с причалом. (Здесь и далее – прим, пер.)
2 Юксюдар – район в азиатской части Стамбула.
3 Иттихадисты, или «младотурки», – члены партии «Итти-хад вэ тэрракки» («Единение и прогресс»), организовавшие в 1908 году революцию в Османской империи, отстранившие от власти султана и находившиеся у власти вплоть до пора-жения страны в Первой мировой войне 19 октября 1918 года.

– Я, дядя, думал, что смогу найти здесь работу. Какую-нибудь, любую. Любую, какую смогу выполнять… В Стамбуле работу не найти.

Шюкрю-бей опять кашлянул. Знаю, что он сейчас скажет.

– Ахмед-бей, сынок, Аллах свидетель, не забыл я вашу доброту. – Вдруг он сделал нечто неожиданное: подойдя к правому окну и знаком подозвав меня, он слегка припод-нял занавеску. Над садовым забором, сквозь ветви залитой солнцем магнолии, виднелась улица. – Взгляните на того типа, что сидит на корточках на противоположном углу. На того попрошайку. Скотина из тайной полиции… За мной следят. Твоему дяде не дают покоя, доро-гой Ахмед. Он давно уже забыл о политике, а они все за ним бегают. Возвращайтесь в Стам-бул, Ахмед-бей, сынок. Пусть тут все немного уляжется, я вам пошлю весточку. Если у вас нет денег на обратную дорогу, я вам дам. Я вам должен еще с Москвы.

– У меня есть деньги.

– А ваши газеты что, все позакрывали?

– Позакрывали.

– И что, начались аресты и ваших всех забрали?

– Нет.

– Ваша фотография, наверное, уже есть в здешней полиции.

– Не думаю.

– Есть, наверняка есть. Если станет известно, что вы приходили ко мне, пропали мы

оба. Арестуют всех, и ваших тоже. И меня отдадут в «Суд независимости»4. Отдадут.

Оказавшись за калиткой, Ахмед зажмурился от яркого солнца. Он свернул влево, чтобы не проходить мимо попрошайки на углу. Неужели этот тип и в самом деле шпик? Или Шюкрю-бей выдумал это, лишь бы спровадить меня?

Он зашагал вниз по улице. Вокруг никого не было, кроме жаркого солнечного света на закрытых ставнях, магнолиях и черепичных крышах богатого измирского квартала, а под ним, внизу, виднелся Измирский залив в дымке, широкий, спокойный. Еде же выход из этого залива? Как попасть из него в открытое море? В 1919 году в этих водах встал на якорь гре-ческий флот. Именно с этих берегов греки вступили на земли Анатолии по приказу англи-чан, и отсюда же, в разгар лета 1922 года – ячмень уже собрали, а пшеницу только начи-нали собирать, – они бросились обратно в море, оставив после себя сожженный город. Если смотреть отсюда, сверху, то видны места пожарищ, они зияют беспорядочными пустотами внутри города. Ахмед представил первого турецкого кавалериста, въезжающего в Измир сквозь языки пламени. Почему-то ему виделся только один кавалерист, и почему-то родом он был из окрестностей Аданы. Почему именно из окрестностей Аданы? Одной рукой тот сжимал алое знамя, в другой – обнаженную саблю… Где сейчас, в 1925-м, тот кавалерист из Аданы, который жарким летом 1922-го первым вступил в Измир? Что он делает? В поме-стье какого бея гнет он спину теперь? Может, он дровосек? А греческие коммунисты? Не те, которых расстреляли за то, что они призывали греческое войско к восстанию, – те лежат в земле Анатолии, бок о бок с мехмедиками5, – а другие, те, кого бросили в тюрьму? Неужели они до сих пор за решеткой на каком-нибудь из греческих островов?

Ахмед спустился вниз по улице. Внизу, за Кордоном,6 он зашел в одну кофейню. Зака-зал себе кашара,7 бублик, чаю и кальян. Ведь говорил я нашим, что Шюкрю-бей меня спровадит.

———————
4 «Суд независимости» – система из восьми военных судов, созданных в Турции во время Войны за независимость (1919–1923), где судили за преступления против нового режима.
5 Мехмедики – так в Турции и в наши дни ласково называют солдат.
6 Кордон – прибрежный квартал в центре Измира.
7 Кашар – разновидность овечьего сыра.

Нет, все равно – сходи, поговори! Дядя найдет тебе работу. Нашел… Нужно до конца использовать все легальные возможности. Использовали… Хоть бы в полицию не сообщил наш дядя Шюкрю-бей. Он заказал еще кашара. И еще один бублик с маслом. Даже пообедать не пригласили. Официант принес кальян, и он попросил еще стакан чаю. Дядя обязательно сходит и донесет в полицию. Или просто позвонит. Судя по тому, как прижали иттихади-стов, Шюкрю-бей, верно, в начале списка. Кальян Ахмед за свою жизнь курил дважды, в Стамбуле. Говорят, измирский кальян бьет в голову с непривычки. В самом деле бьет. Кру-жится голова. Он зажмурился. Темноту залила солнечно-соломенная желтизна. Здравствуй, Аннушка. Он ощутил острую боль, словно кто-то ударил его ножом в левый бок. Открыл глаза. Счастливо оставаться, Аннушка. В кофейню вошел какой-то тип. Огляделся по сторо-нам, словно искал кого-то. Сел за стол слева. Огромные, навыкате, глаза наблюдают за мной из-под полуопущенных век. Выпил кофе и ушел. Я чуть было не спросил у официанта, кто этот тип, который только что встал из-за стола.

Ахмед вышел из кофейни. День клонится к вечеру, но от измирской мостовой еще пышет жаром.

Внезапно Ахмед увидел море – оно неожиданно появилось за одним из пепелищ. Голое море. И пепелище тоже совершенно голое. И сам я, совсем голый, стою здесь. У всех на виду.

Он свернул в проулки, вошел в квартальную мечеть. Пахло истлевшими циновками и свечным салом. Рядом с минбаром8 молодой человек в обносках с пустыми глазницами читает Коран, раскачиваясь на коленях. Его голые ноги необычайно чисты, подошвы – в мозолях.

Ахмед сел, прислонившись головой к стене.

В детстве дедушка вместо бабушкиной колыбельной читал ему стихи «Месневи».9 После того как я закончил интернат – там обязательно было совершать намаз10 и соблю-

дать пост, – я бросил и намаз, и пост. Да и Коран я толком никогда не мог прочесть. Все эти кесры, фатхи, тттадды в арабском тексте всегда только путали меня, вместо того чтобы помогать. Но в Аллаха я верю. Точнее говоря, я даже не думал о том, что его может не суще-ствовать. А потом однажды я подумал не о том, существует Аллах или нет, а о том, что веру-ющий человек совершает благие дела потому, что ожидает от Аллаха награды, в надежде попасть в рай, удостоиться вечной жизни, а греха избегает потому, что боится кары и ада. Эта несвобода, этот эгоизм верующего потрясли меня так, будто я сам не был верующим. С тех пор Ахмед старался делать все, не думая ни о награде, не боясь наказания. А одна из причин того, что я с легкостью вырвался из рук Аллаха, в том, что я видел и знаю, каковы служители культа в Анатолии. Эти люди не похожи ни на моего деда, дервиша Мевлеви,11 ни на нашего учителя в пенсне и галстуке, преподававшего богословие у нас в интернате, ни на нашего остряка-имама из квартальной мечети в Юскюдаре. Эти люди словно сказочный дракон, который сел у родника и остановил течение его воды. А рядом развевается знамя невежества, предрассудков, двуличия, нетерпимости, черного террора…

Так Ахмед и уснул, сидя головой к стене. Потом проснулся. Взглянул на часы. В мечети порядком стемнело. Вошли три старика. Невероятно похожи друг на друга, как три близнеца, может быть, из-за белых бород, а может быть, из-за вдоль и поперек заплатанных ватных халатов. Слепой хафиз12 все еще читает Коран. Как же мне тоскливо, черт побери. «Слушай тот ней, как он поет – о скорби разлуки речь он ведет».

———————
8 Минбар – специальная кафедра в соборной мечети, с которой имам читает хутбу, пятничную проповедь.
9 «Месневи» – «Месневи-и маневи», поэма, суфийско-философский трактат, созданный Джалаладдином Руми (1207– 1273), в которой автор раскрывает основные положения мусульманского мистицизма, суфизма, на примере ближневосточ-ных фольклорных притч.
10 Намаз – ежедневная пятикратная обязательная для мусульман молитва.
11 Мевлеви, Мевлевийа – религиозный орден дервишей, основанный Джалаладдином Руми.
12 Хафиз – чтец Корана, помнящий его

Ахмед вышел на улицу. Задержался в свете фонаря у ворот мечети. Там кто-то сидит. Похож на нищего, которого показывал Шюкрю-бей. А может, не похож. Значит, за мной ходят, будто им медом намазано. Он прошел мимо попрошайки. Значит, Шюкрю-бей, как только я вышел… Хотя, может быть, Шюкрю-бей и не доносил, может быть, этот гад сам увязался за мной. Утром Измаил подробно объяснял, где они встретятся вечером. Ахмеду казалось, что кто-то идет за ним по пятам. Если обернуться и посмотреть, глупо получится. Он разозлился на себя за то, что так сильно колотится сердце. На углу он внезапно оста-новился. Обернулся. Никого. Свет из окон за решетками подчеркивает пустоту улицы. Он свернул влево. Или я отделался от гада, или мне все кажется, черт побери.

Дальше читайте с помощью программы Calameo

055

Оставьте комментарий