Автор: Глеб ШУЛЬПЯКОВ

Столетие спустя после смерти Поля ВЕРДЕНА в России вышла новая книга* его переводов

МЫ ОШИБЕМСЯ, приписав Поля Верлена к тому ли, другому течению. Это потом, потом символисты будут таскать из него свое, модернисты — другое, а импрессионисты — третье. В свою прихотливую эпоху Парижской коммуны Верлен, как литератор, умел написать обо всем. Но ни одна тема так и не была дописана им до конца. Его трескучие оды в честь коммунаров порой утомительны. Любовный лепет с третьей строфы — тривиален. Обращения к Небожителю — меркантильны. Тысячи страниц печатных изданий — и только несколько цельных произведений. А между тем — парадокс! — его строфы и строки заучивались наизусть и становились манифестами групп, афоризмами поколений и карманной лирикой всех влюбленных.

Чего стоит знаменитая верленовская «музыка, что прежде всех вещей» из стихотворения «Поэтическое искусство»! В свое время русские символисты вцепились в нее мертвой хваткой и таскали по своим теоретическим надобностям вплоть до семнадцатого года (не случись революции — таскали бы дольше). А фраза «Все прочее — литература»? Когда Брюсов перевел ее, литературу стали пинать до тех пор, покуда не превратили в макулатуру. И только тогда успокоились. Кажется, ничего подобного Верлен в помыслах несмел. Знал бы, чем кончится его «манифест», — сжег бы рукопись.

Оправдывая музыку, оттенки, неточные рифмы в стихах, Верлен, что бы ни говорили оставался стопроцентным литератором. При всех своих жизненных переживаниях и сакраментальных выходках — запойном пьянстве и прицельной стрельбе в Артюра Рембо — Верлен регулярно издавал свои книги. Писал, отбывая сроки в тюрьмах и лечебницах. И образ Рембо здесь очень кстати — как великолепная антитеза Верлену. Описав свои переживания переходного возраста, ставшие впоследствии символом гениального, Рембо забросил литературу и даже не дал себе труда забрать из типографии тираж первой книги. Литература его больше не интересовала, а посему и дружба с Верленом, который, помимо всех прочих связей, желал и «литературного единения сердец», становилась обременительной. Как впоследствии оказалось, он был гениальным предпринимателем, чем чуть было и не сразил наповал Верлена- литератора. Куда там паре пуль из верленовского револьвера! -Верлен — этот лохматый фавн «из темной глины», о чем он сам написал, а отнюдь не юный Рембо — вот самое трогательное, нежное и беззащитное во всей французской поэзии. И символист, и классицист, и романтик. Писавший и как Бодлер, и как парнасцы. Человек, главное в котором — голос, интонация, полутон. В остальном — ребенок, прятавший «детскость» за усами и бородой. И только кошачьи глаза сверкали из-под нависших бровей. (Ах, не кошачье ли сходство глаз и скул заставило Брюсова сесть за переводы Верлена!)

Как ребенок, он увлекался всем, но ничего не доводил до завершения. Его творчество — некая полифония, в начале которой заявлен десяток тем. Финала у этого «сочинения» не существует. Поэтому всякий волен развивать ту или иную мелодию на свой лад, что впоследствии и случилось.

В жизни он был мужем и отцом, бюрократом и коммунаром, бродягой и иждивенцем, фермером и хулиганом. Музыка его метаморфоз определяет мелодию его поэтической фразы. Но больше всего — музыка обаяния, свойственная младенческому восприятию мира. Реми де Гурмон сказал, что классический стих Гюго или Готье равно тесны Верлену, стих которого бессознательно тянется к верлибру. Отсюда частые сбои ритма, нетрадиционные формы размера, частые скобки, сноски, отбивки. Непроизвольное говорение — при всем спектре взрослых чувств. И так же, как дети обожают короткий стих с простой рифмой, Верлен блистает в этих отрывочных строчках, где каждая — вдох или выдох.

Единственное, что остается от человека, — это его голос, считал Готье. И в этом смысле Верлен дошел до нас полностью. Возможно, еще и потому, что пользовался особым расположением русских поэтов и переводчиков. Максимилиан Волошин, разбирая в критической статье избранные переводы Сологуба, признавал, что Федору Кузмичу удалось самое важное и главное у Верлена — передать его голос. Существуют, на мой взгляд, по меньшей мере три принципиальных подхода к переводу. Можно, если ты большой поэт, писать вариации на тему. Можно, если ты профессиональный переводчик, тщательно перевести. И наконец, если ты и поэт, и переводчик, лучше всего выбрать то, что созвучно тебе, и сделать органичное переложение. Сологуб выбрал третье. Его избранное из Верлена созвучно его же поэтике, а потому выигрывает вдвойне.

В книге избранных стихотворений Верлена, переведенных и откомментированных Георгием Шенгели (книжка вышла в «Московском рабочем». Это третий сборник «русского» Верлена за послереволюционный период, а не первый, как утверждала передача «Графоман»), переводчик выбирает второй путь. То есть в какой-то степени жертвуя собственным голосом, Георгий Шенгели самым тщательнейшим образом «переносит» Верлена в русский размер, звук и ритм, пытаясь — небезуспешно — подыскать для каждого нюанса французского синтаксиса поэта русский эквивалент. Занятно, что часто «кухня» перевода дана в примечании к тому или иному тексту. Если вам не чужд французский язык и оригинал лежит рядом, вы можете проделать вместе с переводчиком его путь. Что очень и очень увлекательно.

Переводы печатаются впервые. Это своего рода конспект из всего Верлена: по пять-шесть стихотворений из каждого сборника. В 1945 году эта книга — с предисловием и примечаниями — была полностью готова к печати. Но на пятьдесят лет исчезла в столе переводчика. О психологической интриге, лежащей в основе этого скорбного факта, читайте в послесловии Вадима Перельмутера.

Мне же остается добавить, что безымянная серия зарубежных поэтов в авторских переводах, которую затеял «Московский рабочий», имеет успех. Начиная с Джона Донна в переводах Кружкова и продолжая Верленом. Книжечка изящна и элегантна. В ней есть что-то от карманной роскоши книгоизданий эпохи томного декаданса. С чем и поздравим друг друга.