Странная строка: “Я не была здесь лет семьсот…”! Почему она так приковывает внимание? И дело здесь не в гиперболе – вряд ли гипербола способна так поразить сознание, как эта, ахматовская. В ней таинственность человеческой прапамяти узнавания чего-то давным-давно знакомого и позабытого. И сейчас, так же, как и семь веков тому назад, льётся милость с непререкаемых высот азийского неба, ничего не изменилось в надёжной устойчивости природы Азии. Её покой нерушим. Отсюда и “Он прочен, мой азийский дом”. Отсюда и радость её домашнего азийского бытия, и желание вернуться – “Ещё приду”, и ахматовское благословение Востоку – “Цвети, ограда, будь полон, чистый водоём!”

АННА АХМАТОВА:
“А УМИРАТЬ ПОЕДЕМ В САМАРКАНД,
НА РОДИНУ ПРЕДВЕЧНЫХ РОЗ…»

В ноябре 1941 года, поэтесса Анна Ахматова была перевезена из осажденного Ленинграда в Узбекистан.

“Именно в Ташкенте, я впервые узнала, что такое палящий жар, древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта”, напишет она в мае 1944 года, когда сможет, наконец, вернуться домой.

Почти все стихи, написанные ею в Узбекистане были о Ленинграде, но Восток всё равно проступал сквозь все тяготы войны. Он подчинял себе, вторгался в суть её стихов, в её творчество:

Заснуть огорчённой,
Проснуться влюблённой,
Увидеть, как красен мак.
Какая-то сила
Сегодня входила
В твоё святилище, мрак!
Мангалочий дворик,
Как дым твоё горек,
И как твой тополь высок…
Шахерезада
Идёт из сада…
Так вот ты какой, Восток!

С пристальным вниманием Анна Ахматова отмечала приметы Востока. Запоминала музыкальный строй арычных струй, вдыхала запах роз, как бы примериваясь к необычайной высоте синевы неба. Ахматова умела смотреть и видеть:

…И снова осень валит Тамерланом…

или

И в памяти, словно в узорной укладке:
Седая улыбка всезнающих уст,
Могильной чалмы благородные складки
И царственный карлик – гранатовый куст…

В ташкентских стихах Ахматовой восприятие Востока на редкость домашнее и органичное. Ей здесь нравилось:

Это рысьи глаза твои, Азия,
Что-то высмотрели во мне,
Что-то выдразнили подспудное
И рождённое тишиной,
И томительное, и трудное,
Как полдневный термезский зной.
Словно вся прапамять в сознание
Раскалённой лавой текла,
Словно я свои же рыдания
Из чужих ладоней пила.

В трудное для всех время, одинокой поэтессе помогали не только соседи, рядом с которыми она поселилась в тихом узбекском дворике, но и малознакомые люди. Они окружили ее вниманием, поддерживали – кто словом, а кто и ароматной горячей лепешкой, гроздью янтарного, душистого винограда. Щедрость и доброту узбекского народа Ахматова вспоминала еще долгие годы спустя, посвятила ей строки своих стихов:

Я не была здесь лет семьсот, напишет она про Узбекистан,
Но ничего не изменилось…
Всё так же льётся Божья милость
С непререкаемых высот,

Всё те же хоры звёзд и вод,
Всё так же своды неба чёрны,
И так же ветер носит зёрна,
И ту же песню мать поёт.

Он прочен мой азийский дом,
И беспокоиться не надо…
Ещё приду. Цвети, ограда,
Будь полон, чистый водоём.

Странная строка: “Я не была здесь лет семьсот…”! Почему она так приковывает внимание? И дело здесь не в гиперболе – вряд ли гипербола способна так поразить сознание, как эта, ахматовская. В ней таинственность человеческой прапамяти узнавания чего-то давным-давно знакомого и позабытого. И сейчас, так же, как и семь веков тому назад, льётся милость с непререкаемых высот азийского неба, ничего не изменилось в надёжной устойчивости природы Азии. Её покой нерушим. Отсюда и “Он прочен, мой азийский дом”. Отсюда и радость её домашнего азийского бытия, и желание вернуться – “Ещё приду”, и ахматовское благословение Востоку – “Цвети, ограда, будь полон, чистый водоём!”

“Кто мне посмеет сказать, что здесь злая чужбина?”, – пишет Ахматова в своих письмах.

На этой древней сухой земле,
Я снова дома…
Китайский ветер поёт во мгле,
И всё знакомо…

Землю Узбекистана и его народ, Ахматова теперь воспринимает, как нечто близкое, дорогое. И следа не осталось от первоначальной неприязни:

Восток ещё лежал непознанным пространством
И громыхал вдали как грозный вражий стан.

Этим, Ахматова характеризует своё первоначальное отношение к эвакуации в Узбекистан. Каким же должен быть край, земля, люди, чтобы отношение к Востоку у поэтессы смогло так измениться? Сколько обаяния, света, тепла должен был влить в её сердце Узбекистан, прежде чем Анна Ахматова опознает его суть и назовёт домом?

В те годы в Узбекистан привозили эшелоны детей, оставшихся без близких и без крова, сиротские эшелоны. Узбеки брали детей к себе в семью, многих вырастили. Интересные вырастали люди, настоящие интернационалисты. В своих воспоминаниях, Анна Ахматова отмечала: «В те жесткие годы в Узбекистане можно было встретить людей едва ли не всех национальностей нашей страны. На одном заводе или на одной съемочной площадке вместе работали русские и белорусы, молдаване и украинцы, поляки и узбеки, литовцы и греки, курды и болгары. А сколько детей-сирот из захваченных немцами республик обрели своих новых родителей в Средней Азии! В Узбекистане, например, и без того многодетные семьи, но и они усыновляли, удочеряли русских, белорусских, украинских, молдавских, польских, греческих сирот, давали приют беженцам, делились с ними последним куском хлеба, сахара, последней пиалой плова или молока. Хочется верить, что этого никто никогда не забудет…»

Из воспоминаний Светланы Сомовой (часто общающейся с Ахматовой ташкентки): «Базар жил своей жизнью – чмокали верблюды, какой-то старик в чалме разрезал красный гранат, и с его желтых пальцев капал красный гранатовый сок. К Ахматовой прислонился рваный мальчонка с бритвой, хотел разрезать карман. Я схватила его за руку, прошептала: «Что ты? Это ленинградка, голодная». Он хмыкнул. А потом снова попался навстречу нам. Привязался, надо бы сдать его в милицию. Но он протянул Ахматовой румяный пирожок в грязной тряпке: «Ешь». И исчез. «Неужели съесть?» – спросила она. «Конечно, ведь он его для вас украл…» Кажется, никогда не забуду этот пирожок, бесценный дар базарного воришки».

Несколько раз, Ахматова посетит Самарканд, о чём будет потом восторженно рассказывать своим друзьям и близким, а в бреду, во время тяжёлой болезни, бросит:

А умирать поедем в Самарканд,
На родину предвечных роз…

Самарканд останется памятен Ахматовой ещё и потому, что именно сюда эвакуируют её друга Николая Панина, с которым она рассталась незадолго до войны.

Вскоре, после снятия ленинградской блокады, Ахматова покинет Узбекистан во имя города, поправшего саму смерть. Но и там, в Ленинграде, азийский дом не раз явится ей во сне, и там звёздный кров Востока будет вторгаться в её стихотворения…

Я буду помнить звёздный кров
В сиянье вечных слав
И маленьких баранчуков
У чернокосых матерей
На молодых руках.

В статье использованы материалы с сайта www.vesti.uz, www.akhmatova.org и эссе Н. Татариновой «Анна Ахматова в Ташкенте».