15 января отмечается 220 лет со дня рождения Александра Сергеевича Грибоедова
Мы не знаем доподлинно, в каком году родился Александр Сергеевич Грибоедов, и точно так же мы не знаем, о чём его главная книга. С юбилейной путаницей – родился то ли в 1795 году, то ли в 1794, то ли вообще в 1790 – понятно хотя бы, от чего она произошла: разные даты в документах, противоречивые указания исходили от самого Грибоедова. Канцелярская путаница, причина которой забыта и лишь потому неясна. Но «Горе от ума» всё на виду. Его изучают, читают или попросту проходят ещё в девятом классе. Его ставили сотни театров, просвечивали рентгеновскими лучами пристрастного восприятия сотни критиков и исследователей. О нём вообще невозможно писать, потому что откуда же взяться свежей мысли: всё, что можно было сказать о «Горе от ума», когда-нибудь кем-нибудь было сказано, и стало говориться уже то, что нельзя.
Ну, вот как вам понравится интерпретация: Чацкий – это Фамусов в молодости? Или: Молчалин – главный положительный герой «Горя от ума»? Думаете, так не бывает, это противно самому замыслу драматурга? Нет, бывает.
Справедливости ради: первотолчок к едва ли не полярным расхождениям в интерпретации дали две крупнейшие фигуры при самом начале бытования этой то ли комедии, то ли серьёзной жизненной драмы.
Умён ли Чацкий, как полагал и старательно выписывал Грибоедов, или совсем не умён (при том, что создатель его умён весьма), как полагал Пушкин? Получается замкнутый круг: если Грибоедов – человек бесспорно умный – считал своего Чацкого умным, можно ли это оспорить? Если Пушкин, признающий острый ум самого Грибоедова, решительно отказывает в незаёмном уме Чацкому, как с этим быть? Засим последовали десятки, сотни интерпретаций, но, в сущности, они были вариациями этих двух.
А потом наступило пресыщение. Двадцатый век, к концу в особенности, от Чацкого устал. Человек, высмеивающий столь многих, никому не пришёлся ко двору, и в этом смысле стоит сказать спасибо царской цензуре: она десятилетиями запрещала пьесу к постановке (при этом на нарушения запретов смотрела сквозь пальцы), чем и создала ореол запретного плода.
Чацкий стал фрондирующим приятелем, знакомство с которым свести хорошо и модно, и не слишком опасно; у него можно занять острое, впрямь блестяще отточенное слово и употребить при случае против своих недругов (консерваторов, либералов, обывателей, революционеров – нужное подставьте), но понимать все его речи на самом-то деле совсем не обязательно. Не будучи сумасшедшим, Чацкий по умолчанию был признан юродивым, который имеет право на бормотание, где каждый слышит гениальные прозрения, доступные его пониманию.
Затем мода на прозрения стала утихать. И на первый план вышла Софья. Уже в классической постановке ленинградского БДТ 1962 года в центре внимания была её драма, а с тех пор подобные толкования лишь участились. И, казалось бы, пора. Чацкий, хоть он и большого ума (прав Грибоедов), ведёт себя неумно (прав Пушкин) – но самое-то главное: невеликодушно.
Заключительная сцена с его участием, где он язвительно и прилюдно отчитывает девушку, ничего ему не обещавшую, корит за собственное заблуждение ту, что пыталась остеречь его от поспешных выводов – пусть не прямо, а под флёром светского приличия… но всё же как неблагородно с его стороны!
Пора, пора было Софье побыть главной в этом оркестре мужчин, тем более что с ней-то всё, в общем, понятно, её тема не очень проста, но ясна, привлекательна, популярна – почему бы не сделать её ведущей. Кстати, Пушкин в «Онегине» эту сцену перевернул: его герой отчитывает Татьяну, напротив, за любовь, тайно, без свидетелей, но также свысока и с теми же неуместными ранящими допущениями.
К сожалению, с этого разумного шага начинается упрощение «Горя от ума» и его постепенная архаизация. Из малопонятной пьесы со множеством смыслов и интерпретаций вынимается наиболее очевидно устроенная цепочка, прочее предлагается рассматривать как оформление.
Иллюстрация: Д. Н. Кардовский к комедии А. С. Грибоедова «Горе от ума»
Не будучи, по сути, явлением, противоречащим замыслу драматурга (всё-таки Софья – «девушка, сама неглупая», будь она примитивнее, не искала бы на свою голову приключений с неясным концом, «горе от ума» — это и её горе), так вот, не будучи глупостью, а будучи лишь упрощением, трактовка «Софья – главное действующее лицо пьесы» открыла дорогу для прочтений, где в центр симпатий выводится уже не только Фамусов, но и «деловой человек» Молчалин.
Не раз доводилось слышать сожаления об устаревании «Горя от ума», о том, что современным школьникам оно не внятно: трудно читать, трудно понимать, трудно, без понимания, заучивать наизусть. Как ни печально, это рассуждение отчасти справедливо. Пьеса устаревает – причём устаревает именно язык её, тот самый, афористичный, искристый, предмет законной гордости Грибоедова, который немало времени и стараний потратил на его огранку.
Отдельные – и многие! – фразы до сих пор сияют бриллиантами, но, увы, в тускнеющей оправе. Вышедшее из моды изысканное украшение. Не можем же мы, в самом деле, считать Молчалина за героя, а Фамусова – за мудреца? То есть, можем, конечно, у нас ведь свобода интерпретаций, но это… не вдохновляет. Это не интересно, не тонко, после такого прочтения можно закрывать книжку и убирать на всю жизнь.
Пьесу надобно оживить. В неё следует вернуть всю изъятую сложность – и тогда, только тогда она станет действительно современной. В речи гордеца Чацкого стоит вчитаться – да, он раздаёт всем сестрам по серьгам, а сам остаётся «весь в белом», но не наблюдаем ли мы тех сестёр прямо сейчас, не справедливы ли его упрёки и есть ли в чём-то внутренняя слабость у самого Чацкого… Тема умного человека, ведущего себя неумно, потом весь XIX век будет нам аукать в классической литературе, и никуда не исчезнет вплоть до наших дней.
«Горе от ума» — само название вызывает на неустаревающий спор многократно: бунт подростка («меня никто не понимает»), яростное горе молодости, ощутившей себя Кассандрой, тихое горе зрелости, смирившейся с непониманием. Здесь есть, чем дышать, ради чего преодолевать местами вязкие строки и снова и снова отряхивать от пыли занавес. Двести двадцать лет драматургу и без малого двести лет его творению – мы сомневались не зря, мы спорили не напрасно, «Горе от ума» остаётся нераспознанным.