Ко 575 летию  рождения великого мыслителя и поэта Алишера Навои

    Алишер Навои (Низамаддин Мир Алишер) – родился 9 февраля 1441 в г. Герате, умер там же 3 января 1501. Он не только выдающийся поэт Востока, но и философ суфийского направления. Со дня смерти поэта минуло ровно 511 лет. Он автор знаменитой «Сокровищницы мыслей», а также крупных поэм, прозаических сочинений и научных трактатов, раскрывающих духовную жизнь Центральной Азии XV века. Как истинный мусульманин он верил в возмездие Божье, призывая творить только добрые дела, иначе по кармическим законам придется расплачиваться за все содеянное зло. Величие и красота человека, считал он, заключается не в том, какую должность и какой сан он приобретает в обществе, а в том, как он способен возвысить свои духовные качества, перед великолепием которых люди готовы с уважением склонить головы.

Бесконечная даль — в ту долину идти,
Бесконечны опасности к ней на пути.
Жить без отдыха надо в парении смелом,
Даже если бессмертие будет уделом.

Да, он верил в бессмертие души и понимал, что средневековый деспотизм и произвол, свидетелем которого он был, заставит мучиться в аду тех, кто несправедливо обижал народ. Поэт был убежденным гуманистом и защитником простого народа перед султаном, решая дела в пользу обиженных.

Но отдавшему жизнь в этой доле исканий
Смерть — ста жизней прекрасней, бессмертья желанней.

Эти слова насыщены мудростью и великим умом человека, который познал жизнь во всех ее проявлениях. Человек ушел, однако его творения – стихи, поэмы, философские заключения – по-прежнему остаются с нами, они остаются в культуре его народа на все времена. Его слова бессмертны, и поэтому о нем можно сказать следующее:

Шагнуть в бессмертие непросто,
Не каждому сие дано,
Не каждому оно по росту,
Не позовет к себе оно.
Но голосу пророка верьте —
Безлунной ночью, ясным днем
Он не стучался в дверь бессмертья,
А сразу оказался в нем.

Айдын Наджафов
ПОДАРОК К СОРОКАЛЕТИЮ
(Опыт исследования поэтического толкования
хадисов Джами и Навои).

И людям передал Пророк прекрасные слова,
Заметив: «Назидания — не праздная молва!»
Найдите избавление в великих тех словах,
И мудростью учения укроет вас Аллах.

(Алишер Навои. Из вступления к «Арбаин кирк хадис»).

I

Разными бывают судьбы поэтических строк, будоражащих вечно сознание людей и бережно хранимых как богатство, неподвластное времени. Насколько может быть полноценным это богатство, оставаясь в рамках литературы одного народа?

При всей очевидности ответа, удивительны судьбы двух замечательных произведений, одно их которых написано Абд ар-Рахманом Джами на фарси, а второе — на староузбекском языке Алишером Навои. Эти сорок четверостиший, созданных практически одновременно (в 1481 году) и названных авторами «Арбаин хадис», «Чихил хадис» и «Кирк хадис», были популярны не только при жизни великих поэтов. Тема, идеи «Арбаин», направленного на формирование общественных представлений о высокой нравственности, всегда присутствовали в фольклоре тюркоязычных народов, населяющих Центральную Азию, Кавказ, Турцию и некоторые регионы России. Огромной русскоязычной аудитории, заслуженно почитающей восточную поэзию и знающей многое из творческого наследия двух великих поэтов Востока, сегодня может показаться странным, что тексты «Арбаин» до недавнего времени не только не подвергались глубокому научному исследованию, но и не переводились на русский язык.

Что это — результат воздействия идеологии эпохи тоталитаризма, воспитывавшей общество в атеистическом духе, или сдерживание со стороны религиозных догматиков, всегда неадекватно реагирующих на любые нарушения установленных традиций и представлений о форме духовного воспитания? Думаю, и то, и другое. Но если первое еще можно понять, то второе требует разъяснений. «Арбаин» даже в период создания не вписывался в традиционные жанры арабской, персидской и утверждавшейся в исламской культуре тюркской литературы XV века.

Любое исследование, посвященное жизни и творчеству Алишера Навои или Джами, не может быть полноценным без акцента на творческой взаимосвязи между учителем и учеником. И пожалуй, именно «Арбаин», созданный двумя его авторами, как никакое другое произведение доказывает это. Первое знакомство с творческим наследием Джами у русского читателя произошло в 1810 году, когда на страницах российского журнала «Цветник» была опубликована одна из его касыд, переведенная с французского языка. Через два года в журнале «Вестник Европы» появились «Изречения и анекдоты Джами» — отрывки из «Весеннего сада». И почти одновременно в «Азиатском вестнике» было напечатано еще несколько отрывков из «Весеннего сада». Все эти публикации являлись лишь переводами с французского. И только позднее изучением творчества Джами занялись российские востоковеды И. Батьянов и И. Березин, опубликовавшие в разных изданиях в прямом переводе с фарси фрагменты из достанов «Лейла и Меджнун», «Юсуф и Зулейха» и «Весенний сад». Эти произведения сразу нашли своих читателей, открывших для себя новый поэтический мир.

В 1903 году известный российский востоковед А. Крымский включил в свою работу «История Персии, ее литературы и дервишской теософии» несколько переводов из произведений, созданных Джами, впервые назвав его «последним поэтом эпохи Ренессанса». Но даже при небольшом тираже этой работы круг читателей, познакомившихся с ней, был достаточно широким, причем включал в себя не только специалистов-востоковедов.

Настоящая популяризация творческого наследия Джами началась только с 1924 года публикацией в первом номере «Восточного сборника» нескольких отрывков из его лирики. В последующие десятилетия благодаря труду огромной плеяды ученых, переводчиков и писателей читательская аудитория получила возможность прочитать по-русски многое из творений средневекового поэта. В то же время, по мнению известного специалиста в области восточной филологии Е.Э.Бертельса, «: в творческом наследии Джами осталось еще многое из того, что требует тщательного исследования и изучения».

Эти слова ученого в полной мере относятся и к «Арбаин»: Несколько иначе складывалось изучение творчества Алишера Навои. В характеристике положения тюркского языка при жизни Навои представляет интерес вывод Е.Э.Бертельса: «Поэты, писавшие: на своем родном староузбекском, не только умели говорить на фарси, но зачастую блестяще писали на этом языке. Лица же иранского происхождения не знали староузбекского… и в лучшем случае могли только вести на нем беседу на бытовые темы».

По словам самого Навои, даже его учитель Джами, знавший тюрки, не владел им в совершенстве и некоторые места в предложенных ему для чтения произведениях просто не понимал.

Смею утверждать, что и сам Джами, испытывавший огромное уважение к Навои за стремление ввести в литературу язык своих предков, искренне сожалел о том, что не владеет достаточно тюркским языком. Это настроение поэт ярко выразил в четырех строчках одной из своих газелей.

Кумир по-тюркски говорит, его не понял я пока,
Но я в плену у тюркских глаз и у чужого языка.
Сладкоречивым я прослыл, но устыжен тобою был.
Смутясь, я понял: речь моя от совершенства далека.

Чтобы получить представление о трудностях ввода тюркского языка в литературу той эпохи, следует кратко остановиться на некоторых фактах, изложенных самим Навои в книге «Мухакамат ал-лугатайн» («Тяжба двух языков»).

Первые попытки в этой сфере до Навои сделали хорезмские поэты, не только взявшие за основу персидскую поэтику, но и пытавшиеся использовать в своих произведениях, написанных на тюркском языке, многочисленные персидские и арабские слова. Была ли это дань традиции? Скорее всего, да. Но была ли в этом необходимость? Ответ на этот вопрос Навои дал собственным творчеством: в тюркском языке есть слова, выражающие самые тонкие оттенки человеческих представлений и понятий. Именно через практику создания собственных высокохудожественных произведений Навои выступил в роли ученого-языковеда, доказавшего лексические и морфологические возможности тюркского языка. Можно представить, какой резонанс среди противников Навои вызвало его смелое утверждение о ста глаголах, из которых ни один не имеет эквивалента в персидском языке. Или его убеждение в преимуществе тюркского языка, содержащего большее число омонимов, крайне необходимых в стихосложении. Большое внимание поэт уделял и различиям фонетики, подчеркивая, что в тюркском языке больше гласных, чем в языке фарси. И мог ли ошибиться Навои в своих утверждениях по поводу недостаточности персидской терминологии при описании птиц, животных или различных видов охотничьего снаряжения, с детства зная поэму «Язык птиц» любимого им персидского классика Фарид ад-дина Аттара? Скорее всего, нет, потому что он был объективен как ученый в изучении возможностей тюркского языка, последователен как поэт, находящийся в постоянном творческом поиске, нежели многие его сторонники или предшественники, и великолепно подготовлен как знаток персидской поэзии. Конечно же, Алишер Навои был одним из преемников идеи широкого развития тюрки, укрепившейся в Азии с приходом к власти династии Темуридов, собственно, и открывших дорогу литераторам, писавшим на родном языке. По признанию самого поэта, начиная от времени правления Хулагу и до Шахруха, отдельные поэтические произведения на тюркском языке писали Хайдар, Хорезми, Мукими, Йакини, Амири и Гадаи, «но среди них не было никого, кто мог бы сравниться с поэтами, пишущими на фарси». Насколько Навои был объективен в этой оценке, сейчас сказать трудно, но то, что этот вывод сделал не только великолепный мастер слова, но и признанный знаток тюркской, арабской и персидской поэзии, говорит уже о многом. Интересно, что, владея в совершенстве тремя языками — арабским, фарси и тюркским, Навои никогда даже не пытался слагать стихи на арабском языке. Что крылось за этим? Возможно, поэт был уверен, что подавляющая часть населения знала арабский язык только в рамках механического заучивания текстов Корана, не понимая истинного смысла декламируемого текста.

Навои всегда ценил чужой творческий порыв в развитии тюркской литературы, считая на этом поприще «первым из первых» самаркандского поэта Саккаки, приближенного ко двору Темуридов Халил Султана и Улугбека. С затаенной горечью Навои заметил однажды: «жалею я о том, что нет его уже в живых». К поэтам, писавшим на тюрки, относится и самаркандец Атаи, современник Саккаки. Но самым крупным мастером тюркской поэзии считался мирза Омар Шаши Лутфи. Современные узбекские востоковеды считают, что Лутфи родился в Ташкенте, который в ту далекую эпоху именовался Шаш. Не останавливаясь на фактах биографии Лутфи, приведу мнение о нем самого Навои, назвавшего этого поэта «своей благодатной почвой»: «Мавлано Лутфи был царем слов своего времени. В персидской поэзии не было ему равных, но через тюркскую (поэзию) он был более известен:» Алишер Навои никогда не переставал изучать мастерство почитаемых им поэтов, даже тогда, когда сам достиг высот поэтической техники.

О высоком поэтическом мастерстве Навои говорил и сам Лутфи, знавший его по ранним произведениям на родном языке, о чем рассказал историк Хондемир в «Книге благородных качеств»: «Господин наш Лутфи — несравненный по изяществу речи, раньше которого никто не писал столь прекрасных стихов на тюркском языке. Однажды, в первые годы зрелости и ума Навои, старый поэт пришел к нему и попросил: «Прочитай мне какую-нибудь газель и поделись со мной плодами твоей девственной мысли». Навои прочитал, господин наш Лутфи, впав в море изумления, произнес: «Клянусь Аллахом, будь это возможно, я променял бы на эту газель десять-двенадцать тысяч персидских и тюркских стихов моих и посчитал бы сделку великой удачей».

Не меньший интерес вызывают факты из жизни Навои, связанные с правителем Герата Султаном Хусайном. При всей неровности их взаимоотношений все же это была дружба поэта и правителя. И ее первоосновой оставалась любовь к родному языку и литературе. Возможно, именно это примиряло их, удерживая уже в зрелые годы от полного разрыва, последствия которого могли быть совершенно непредсказуемы не только для них самих, но и для судьбы государства. И поддержка Султаном Хусайном усилий Навои в вопросах утверждения родного языка не была результатом эмоциональных вспышек или капризов правителя, как это позднее утверждали некоторые исследователи. Это было признание Навои истинным знатоком поэзии фарси и автором произведений, написанных на родном ему тюркском языке, которым сам Султан Хусайн владел великолепно. Навои годами учился у него, о чем позже писал: «Его светлость от крайнего совершенства учености и обширных познаний людей, занимавшихся этой отраслью науки и интересовавшихся этим искусством, поучали и наставляли. В результате поучений и наставлений их светлости, их руководства и поддержки дело мое дошло до того, что их светлость назвали меня самыми почетными именами». Не касаясь деятельности Навои в качестве сановника при дворе Султана Хусайна (это достаточно известные эпизоды его жизни), все же следует подчеркнуть, что высокая должность, данные ему правителем Герата полномочии не испортили поэта, что случалось с подавляющим большинством лиц, окружавших трон правителя. Более того, Навои считал себя не вправе не замечать бедственного положения простых людей, страдавших от повсеместно царящих бесчинств и беззакония, задыхавшихся от непомерных налогов, в числе которых, наверное, не было только одного — налога с отчаяния людей, доведенных до крайней точки терпения. В истории каждого народа есть личности, обладающие моральным правом влиять на общественные воззрения относительно добра и зла, любви и ненависти. Именно их слова, чистые и высокие, спасали людей в минуты отчаяния. К этой категории избранных относится и Алишер Навои, впрочем, как и многие почитаемые им современники и предшественники из числа поэтов. Поэзия помогала людям Герата жить — строки стихов звучали в домах горожан, на улицах, в торговых лавках, ремесленных мастерских и на базарных площадях, во время бесконечных караванных переходов. Стихи, передаваемые из уст в уста, распространялись по всей Азии и множили поэтическую славу Герата, казалось, еще немного — и город превратится в литературную Мекку. Безусловно, в этом была и большая заслуга Алишера Навои, разрывавшегося между выполнением обязанностей государственного деятеля при дворе Султана Хусайна и созданием собственных литературных произведений, причем он успевал еще принимать участие в судьбах талантливых современников, видя в них будущих носителей народной культуры.

Именно активная жизненная энергия в сочетании с высоким гуманизмом, основанным на любви к людям, помогала выжить Навои в окружавшем его диком хаосе придворных страстей и социальных противоречий. Помогали и многочисленные почитатели его таланта и приверженцы идеи утверждения в литературе тюркского языка. Наверное, все они были им искренне уважаемы, но преклонялся Навои лишь перед своим учителем Джами, почитая его за мудрость, щедрую доброту и безмерную отзывчивость к людям. И скорее всего, были мгновения, когда Навои, обессиленному от бесчисленных дворцовых дел, чьей-то злой зависти и интриг, душа Джами казалась огромным чистым домом, который не хотелось покидать уже никогда.

Конечно же, процесс признания тюрки как литературного языка не мог проходить гладко — слишком много было традиционалистов, искренне видевших только фарси в роли «второго официального языка исламской культуры» после арабского. Так, талантливый гератский поэт Биннаи, противник как самого Навои, так и начатой им языковой реформы в поэзии, не сдерживал себя ни в эпитетах, ни в оценках, доходя и до непристойных выходок. Выдержать нападки своих противников помогало Навои то, что он никогда не потакал своему раздражению, успокаиваясь чистотой собственных помыслов и осознанием того, что единственным судьей в «тяжбе языков» может быть сам народ, истинный хозяин бесценного богатства — языка. И как был великолепен в осознании важности борьбы Алишера Навои против языковых барьеров его учитель Джами, подаривший современникам строки, где звучит, не угасая и сегодня, призыв к взаимопониманию и терпимости — двум составляющим формулы равенства людей и народов:

Однажды нищий задал путнику вопрос:
«Зачем ты с чужаком так искренен и прост?»
Промолвил тот: «Он — тюрок, я таджик,
Но общей веры нас роднит язык».

Укрепление позиций тюркского языка в литературе того периода должны были довершить словари. Но почему Навои не начал работу по созданию толкового словаря тюркского языка, сказать трудно. По утверждению узбекского ученого Б.Хасанова, Алишер Навои вообще никогда не включал в свои творческие планы подобное занятие.

Первый словарь — вечный «спутник учения и познания», — непосредственно связанный с поэтическим наследием поэта, был назван его автором Тали Имани Гератским «Бадаи ал-лугат» («Редкости словарного запаса») и создан сразу после смерти Навои. Спустя несколько столетий — в 1868 году — популярность Навои вызвала необходимость переиздания этого словаря в Турции и Иране. И уже в атмосфере полноценного участия тюрки в общественно-политической жизни известный восточный историк мирза Медхи-хан, кроме самого словаря, составил и грамматику тюрки, проиллюстрированную цитатами из произведений великого реформатора. Приведенные факты — лишь крупица истории долгого пути признания родного языка Навои одним из главных языков восточной литературы. Важным этапом на этом пути можно назвать и книгу «Паломничество юных сыновей царя Серендипа», изданную впервые по-итальянски в 1557 году в Венеции и перепечатанную в 1611, 1622 и 1628 годах. В Базеле в 1583 году вышел перевод этой книги на немецкий язык, выполненный Иоганном Ветцелем и выдержавший тоже несколько изданий (в 1599 году — опять в Базеле и в 1630 и 1723 годах — в Лейпциге). «Паломничество:» в 1719 году переведено на французский и в 1766 году — на голландский языки.

В венецианском издании 1557 года указано, что книгу «переложил» с языка фарси на итальянский некий Христофор Армянский, сведения о котором так и не удалось установить. Именно это обстоятельство в конце XIX века и вызвало научную дискуссию об авторстве и языке оригинала.

«Паломничество:» имеет следующий сюжет: царь Серендипа Джафар отправляет путешествовать своих трех сыновей в поисках мудрости. Они попадают к иранскому царю Бахрам Гуру, где с ними происходят различные приключения, основу которых составляют известные на Востоке истории, использованные многими персидскими классиками, да и не только персидскими — их можно отыскать, например, в «Задиге» Вольтера.

Во второй же части «Паломничества юных сыновей царя Серендипа» Бахрам Гур приглашает трех братьев к себе на службу вместо прежнего лживого визиря. По совету новых фаворитов воздвигаются семь дворцов, в которых семеро путников рассказывают Бахрам Гуру семь аллегорических сказок.

Анализ текста показал, что основой первой части венецианского издания послужили две известные персидские поэмы «Семь красавиц» Низами Гянджеви и «Хашт бехишт» («Восемь раев») Амира Хосрова Дехлеви. Вопрос о восточном оригинале второй части остался открытым. Российские востоковеды предположили, что первоисточником для второй части могла послужить написанная на языке тюрки поэма Навои «Семь планет», причем, как известно, сюжет именно этой поэмы был авторской находкой Навои. Первоначально западноевропейская школа ориенталистов с таким предположением не согласилась, и лишь в 30-е годы XX века удалось получить веские доказательства правоты российских ученых.

Произошло это так. Е.Э.Бертельс, работая по поручению Наркомпроса Узбекистана в одном из хранилищ Самарканда, обнаружил среди старинных книг, собранных по бесчисленным кишлакам, одну рукопись. Вот как об этом рассказывал он сам: «: толстый том, в сильно потертом переплете. Открываю — совсем потемневшая или специально окрашенная бумага, некрасивый, но крайне беглый почерк XV века — все пять знаменитых поэм Навои».

Не менее удивительная история, связанная с именем Алишера Навои, произошла осенью 1968 года с академиком А.Каюмовым, когда он в составе делегации Узбекистана участвовал в работе международного кинофестиваля в Лейпциге. В один из дней, пользуясь выдавшимся свободным временем, узбекский ученый посетил библиотеку Лейпцигского университета. Руководитель университетского архивного фонда госпожа Мюллер представила вниманию ученого-навоиведа поэму «Семь странников», записанную на латинском языке известным немецким ученым-востоковедом XIX века Пургтшталем, и две рукописи из его же архива на тюркском языке и языке фарси. Один из текстов был «Чихил хадис» Джами, а второй — «Кирк хадис» Навои. Через некоторое время господин Харкенталь, директор Лейпцигского кинофестиваля, встретившись в Москве с А.Каюмовым, любезно передал ему фотокопии заинтересовавших узбекского ученого текстов. Эти фотокопии и по сегодняшний день находятся в экспозиции Государственного музея литературы имени Алишера Навои в Ташкенте. Но, к сожалению, сами по себе музейные экспонаты не комментируют историю изучения произведений Алишера Навои в Европе, также они ничего не говорят о научных выводах известного немецкого ученого по этому поводу.

Сегодня, по прошествии многих десятилетий, уже в условиях самостоятельного развития науки в Узбекистане, трудно, рассуждая о плюсах и минусах идеологии прошлых лет, оставаться объективным. Но факт остается фактом — работы, посвященные «Арбаин» Алишера Навои, в Узбекистане единичны, и все они, как уже отмечалось, недоступны читателю, что сужает полноту представлений о мировоззрении классика узбекской литературы.

И все же, «Кирк хадис» Навои повезло больше, чем «Чихил хадис» Абд ар-Рахмана Джами: появление в Узбекистане в 90-х годах XX века научных работ на узбекском языке, посвященных «Арбаин», нарушило завесу молчания, окутывавшую это произведение, основанное на канонических исламских материалах. Но все равно научное изучение «Арбаин» можно считать эпизодическим, отражающим только некоторые аспекты этого первого произведения поэта, созданного на теологических источниках. Но почему первого? Анализ творческого наследия Навои показывает, что, вплотную приступив к изучению трудов мусульманских богословов в 1476 году, Навои создал:
в 1481 году «Кирк хадис», — четверостишия на изречения пророка Мухаммада;
в 1482 году «Вакфия» — юридический трактат в прозе, отражающий ряд норм шариата в рамках мусульманского кодекса «Хидоя»;
в 1485 году «Назм ул-джавохир» («Жемчужные слова прозы») — предисловие к изречениям четвертого праведного халифа Али и 225 комментирующих их четверостиший.

Вопрос об отношении поэта к религии можно обсуждать лишь после анализа перечисленных произведений и фактов его жизни.

«Арбаин кирк хадис» впервые на современном узбекском языке и лишь в сокращенном варианте напечатан в 1968 году в пятнадцатом томе собрания сочинений Алишера Навои, выпуск которого был приурочен к 525-й годовщине со дня рождения поэта. В том же 1968 году в Анкаре вышел в свет четвертый том собрания сочинений А.Навои, составленный известным тюркологом Огахи Сирри Левендом. В этом издании на турецком языке в латинской графике вниманию читателей было предложено «Вступление» из 256 строк и все сорок четверостиший узбекского поэта под общим названием «Cil hadis». Во вступительной статье составитель сообщил о том, что «Чихил хадис» А.Навои ранее уже был опубликован в Тебризе в 1906-1907 годах и в сборнике «Миллий татаббулар» в 1912-1913 годах. В 1987 году навоивед М.Рашидова в первом номере журнала «Узбек тили ва адабиети» дала некоторое общее представление о стихах «Арбаин», основанное на ее собственных выводах, сделанных в ходе исследования наиболее достоверных рукописных источников.

Рахим Вахидов в 1989 году в своей книге «Шаркнинг буюк алломасм», говоря о творческом содружестве Джами и Навои, небольшой раздел посвятил сопоставительному анализу отдельных четверостиший из «Арбаин», впервые отметив, что «Арбаин» Навои был не переводом из Джами, а самостоятельным произведением.

Глубокое изучение «Арбаин» началось только после обретения Узбекистаном независимости. Это были первые шаги, позволяющие в полной мере коснуться истоков собственной культуры, так как советская атеистическая идеология нетерпимо относилась ко всему, что имело хоть какое-то отношение к исламу и его традициям, и ограничивала соответствующую тематику научных работ. В 1991 году в Ташкенте был издан полный текст «Арбаин» Навои и Джами в арабской графике и на узбекском и таджикском языках на основе кириллицы с комментариями Кобила Ахмада, Олоберди Махмуда, Пулата Самада. В этой работе читателю были предложены для сравнения четверостишия поэмы «Возлюбленный сердец» Навои. Но и эта работа, как и вышеперечисленные научные труды, осталась недоступной для русскоязычного читателя. Также в 1991 году в Ходженде (Таджикистан) был опубликован сборник «Алишер Навои», содержащий статью Эргашали Шадиева «Некоторые проблемы навоиведения» , в которой автор полемизирует с М.Рашидовой по поводу ее научно-критического текста «Арбаин». В 1994 году в Ташкенте вышла книга «Арбаин хадис ва кирк макол» — «Сорок хадисов и сорок пословиц», содержащая арабские тексты (оригиналы) тех сорока хадисов, которые использованы Джами и Навои, в переводе на узбекский язык Х.Караматова. И вновь, к сожалению, книга не стала достоянием русскоязычных почитателей поэзии Алишера Навои. И только в 2002 году впервые на русском языке был напечатан труд А.Каюмова и Б.Хасанова «Жемчужины мудрости и тайны семи морей». Именно эта книга впервые дала русскоязычному читателю представление о «Арбаин» Навои и Джами, благодаря «лабораторному переводу» на русский язык всех сорока четверостиший, обеспеченных научными комментариями и расширяющих восприятие идейного замысла произведения.

Частые беседы с А.Каюмовым побудили меня начать художественный перевод на русский язык текстов четверостиший «Арбаин кирк хадис» Алишера Навои. Но эта интереснейшая работа, кроме чувства удовлетворения, порождала и массу вопросов. И сколько понимания, смешанного с сожалением, было в словах академика А.Каюмова, когда он с присущей ему искренностью однажды признался мне: «Меня не покидает чувство вины не только за долго не звучащий на русском языке, но и мало изученный всеми нами «Арбаин», написанный Алишером Навои».

II

«Учитель, никто до вас не толковал хадисы в стихах» — конечно же, это вымышленная мною фраза. Но кто сегодня, по прошествии нескольких столетий, может отрицать, что нечто подобное сказал Алишер Навои, прочитав в один из январских дней 1481 года письмо, написанное на фарси рукой Джами. И если бы на фарси и тюрки той далекой эпохи было слово «жанр», Навои добавил бы: «это новый литературный жанр персидской поэзии, который должен стать достоянием и тюркского языка».

Мог ли вообще подобный жанр поэзии закрепиться в той далекой эпохе? С точки зрения поэтов, пытающихся влиять на общественное сознание посредством своих произведений, а к этой категории относились Джами и Навои, — да. Но происходило это в условиях нарушения границ, установленных исламской идеологией для литературы вообще, — прямое толкование не только коранических текстов, но и хадисов пророка Мухаммада могло быть изложено только в прозе. «За поэтами же следуют сбившиеся с правого пути» — эта фраза священного Корана ставила поэзию в положение вроде бы малозначительного занятия. Но в то же время ни одна из канонических догм не могла остановить процесса развития поэзии, издавна почитавшейся и на арабском Востоке, и в Азии в целом. Удивительно то, что многие запреты и ограничения существовали после смерти Пророка при отсутствии в исламе единого института узаконивания религиозных догм, сохраняясь благодаря большому числу ученых-богословов, влиявших на общественное мировоззрение через призму собственного восприятия аллегорических текстов Корана и хадисов. Это порождало множественность богословских трактовок, их разнородность в итоге привела к образованию нескольких течений в исламе.

Канонические догмы, касающиеся норм общественно-социального поведения и миропонимания правоверного мусульманина, имея огромное влияние на все сферы познания человека, позволяли арабской и персидской художественной прозе и поэзии лишь только способствовать лучшему пониманию Корана и Сунны Пророка. Новый поэтический жанр в форме стихотворного комментария на священные тексты не мог утвердиться и по разработанному в течение нескольких столетий шариату — кодексу поведения, содержащему в себе нравственные законы семейной и общественной жизни, предписания и запреты, призванные регулировать внутриобщественные взаимоотношения мусульман. Ничто не имело права вступать в соперничество с шариатом в вопросах воспитания и соблюдения духовной нравственности и морали. Идея поэтического комментария как литературного жанра противоречила бы изначальной установке священного Корана о единственно существовавшем Божественном праве на воспитание человека: «Если бы из всех деревьев земли изготовили то, чем можно писать (калам), если к океану, прибавили бы семь морей (для изготовления чернил), то и этого не хватило бы, чтобы исчерпать слова Аллаха».

Но была и еще одна важная причина неканоничности нового жанра. Развитие самостоятельного поэтического комментария хадисов, лишенного ссылок на богословов-передатчиков, открывало бы возможность выражения собственной точки зрения на те или иные проблемы общественно-социальной практики, что в итоге могло влиять на формирование и развитие общественных взглядов, независимых от мировоззренческих установок «людей религии».

О противодействии развитию самостоятельного поэтического комментария канонических текстов свидетельствует пример, взятый из богословской работы идеолога раннего ханбалитства Ибн Батта ал-Укбари (917-997) «Истолкование и разъяснение основ Сунны и религии»: «Главы этих учений и толков — из числа «людей заблуждения», предводители в неверии и дурных речах. Они наговаривают на Аллаха то, чего не знают, порицают «людей истины» (Сунны) за то, чему те следуют, подвергают сомнению надежных в передаче толкования Корана». Не только хорошо образованные Навои и Джами, один — мюрид, другой — признанный шейх суфийского ордена накшбанди — великолепно знали труды исламских богословов, но многие их современники и литературные предшественники имели четкое представление о границах, установленных теологией для мусульманской литературы. Однако при данных обстоятельствах ученик и его учитель решились быть не столько поэтами, сколько гражданами, осознанно перешагнувшими через установленные теологические догмы и этнические предрассудки.

Здесь следует отметить, что Джами, помимо «Арбаин», написал еще несколько работ, посвященных биографии пророка Мухаммада, объяснению обрядов хаджа, описанию зикра, ритуального танца дервишей. Но все эти работы излагали уже известные и канонизированные религиозные ритуалы.

Было бы несправедливо ничего не сказать об и исторической важности писем, написанных Джами, многие из которых дошли до нашего времени благодаря Алишеру Навои, обнародовавшему архив переписки не только с видными современниками, жившими в Мавераннахре и Хорасане, но и с известными людьми из Турции, Азербайджана и Индии. В этот удивительный по своему содержанию «Альбом писем…», достойный отдельного аналитического обзора, вошло 594 письма разных авторов. Большую его часть составляют 337 писем Джами. Эти письма, при всем своеобразии их стиля, характерного для эпистолярного жанра той далекой эпохи, еще раз подчеркивают высокий нравственный потенциал Джами, всегда принимавшего активное участие в судьбе своих сограждан вне зависимости от их социального положения. Читая эти тексты, не перестаешь удивляться тому, насколько ярко поэтическая строка способна отразить мировоззрение истинного поэта.

Да не прекратится вечная власть Его и благодеяния для всех
Как опора ислама и поддержка друзей правды и людей истины!
Я думал, что после молитвы скажу несколько слов
По обычаю тех, кто соблюдает обряды,
А сердце мне подсказывает:
«Эти церемонии, исходящие из обычаев и обрядности, оставь,
Так как молитва сама по себе превосходна и похвальна!»

Пишет Джами о нарушениях, творимых некоторыми «нечестивцами», которые допускают бесчинства по отношению к своим согражданам; о недобросовестных чиновниках Султана Хусайна, злоупотребляющих своим положением; о высоких налогах, взимаемых с населения, и необходимости развития свободной торговли. Письмо адресовано Алишеру Навои, но не как придворному, близкому к Султану Хусайну, а как человеку, в чью первостепенную обязанность входит сохранение спокойствия народа. И в данном случае, благодаря четверостишию, прозаический текст письма выглядит уже не как прошение, а как подсказка мудрого учителя талантливому ученику. О значении этих писем в творчестве Алишера Навои говорит то, что некоторые четверостишия из писем включались поэтом в его собственные газели практически без изменения, но с обязательной ссылкой на авторство учителя. И как знать, может быть, и идея создания «Арбаин» была рождена в переписке друзей, объединенных не тоской разлуки, а любовью к людям, для которых создавалось это произведение.

Существуют утверждения о том, что «Арбаин» как литературное произведение представляет собой популярную в персидской литературе традиционную форму «назидания», призывающего правителей к добру, милосердию, справедливости и щедрости. Но ведь это произведение обращено ко всем людям, а «правителю» лишь рекомендовано, по словам Навои, вспомнить слова посланника Аллаха через стихи, комментирующие их. Действительно, в персидской литературе существуют достаточно много примеров толкования канонических текстов, написанных в художественной прозе с введением в текст небольших стихотворных вставок. Приведу только один пример, взятый из произведения нишапурского суфия Ахмада ибн Харба (792-848), которого классик персидской поэзии Аттар называл «Пир Хорасана». Этот отрывок интересен еще и тем, что представляет собой явное подражание стилю Корана, что совершенно не характерно для «Арбаин»: «Истинно, дивится земля человеку, располагающему ложе свое для сна в этом бренном мире, и говорит ему: «Разве ты не вспомнишь о долготе сна твоего в чреве моем, когда он будет между мною и тобой».

Этот текст можно сопоставить со словами самого Аттара, но не как пример заимствования, а как иллюстрацию, где основной сюжет хадиса по-разному переработан двумя разными поэтами при полном сохранении смысла оригинала. Аттар писал, что Мухаммад за всю свою жизнь не спал ни одной ночи. Ему сказали: «Отдохни хоть одну минуту». Он ответил: «Того, кому наверху готовят рай, а внизу разжигают адское пламя, и он не знает, куда попадет, разве может в этом месте охватить сон».

Но это не плагиат — восточная литературная традиция предусматривала повторение сюжетов, присутствовавших в ранее созданной классике. Все зависело от таланта и фантазии автора, насыщающего собственное произведение новыми персонажами и новыми действиями. Именно эта новизна, совмещенная с литературным мастерством автора, определяла в сознании восточного читателя достоинство нового произведения. Эту традицию не обошел ни один из известных восточных мастеров поэзии или прозы.

Возвращаясь к вопросу об отборе хадисов, ставших основой четверостиший «Арбаин», необходимо отметить одну достаточно важную специфическую черту исламской литературы: известность имен передатчиков хадисов придавала толкованиям большую достоверность и авторитетность. В «Арбаин» этот никем и никогда не установленный, но канонизированный исторической практикой принцип был нарушен единственной ссылкой на самого Аллаха: «Хвала тому, кто слова, несущие добро, направил народу через своего Посланника».

Исходя из отсутствия в «Арбаин» имен передатчиков слов Пророка, можно предположить следующее: «Арбаин», основываясь лишь тематически на смысловом содержании хадисов, никоим образом не отражал философских взглядов какого-либо отдельно взятого богослова, представляющего то или иное течение в исламе.

В этой связи важно обратить внимание и на то, что в тексте вступления Навои воздает хвалу Посланнику Аллаха, что придает четверостишиям большую значимость и концентрирует читательское внимание на божественном источнике фраз, предназначенных для людей. Это неканонично.

В тексте Корана это подтверждает стих: «А еще я ниспослал вам Посланника из вашей среды, который читает вам наши аяты, очищает вас от скверны, обучает Писанию и мудрости, а также тому, чего вы до этого не знали». Это рождает еще один достаточно важный вывод о новаторстве учителя и ученика, которые отошли от литературных традиций суфиев, прятавших истинный смысл написанных ими произведений в мистических образах, понятных лишь приверженцам соответствующего религиозного течения. И это тем более удивительно, что Джами, будучи суфием, жил как дервиш-философ, а Навои, не являясь ярым практиком суфизма, все же черпал из суфийской философии все самое рациональное и гуманное, соизмеряя ее с собственными представлениями о высоком предназначении человека. Вероятно, поэтому лаконичный поэтический стиль, практически лишенный украшательства и характерный для хадисов, перенесен в «Арбаин» Джами и Навои:
— как подчеркнутая демонстрация собственного нейтрального отношения к выбранным текстам хадисов;
— как порицание (или даже завуалированный протест) существующих противоречий в толковании хадисов;
— как призыв к взаимотерпимости мусульман, относящихся к разным религиозным течениям, в вопросах толкования аллегорических слов священного Корана. Факт комментирования хадисов в стихотворной форме без упоминания имен передатчиков назвать иначе, чем «новаторством», трудно — отсутствие ссылок на передатчиков хадисов в условиях существовавших традиций в XV веке было явлением достаточно неординарным.

В исламской литературе подобные примеры встречаются только в прозаических произведениях, но в них авторы пытались выразить субъективное отношение к тем или иным вопросам, не нарушая границ концепций принятого ими религиозного течения.

В то же время нельзя сказать, что Навои полностью нарушил традицию, скорее всего он лишь скорректировал собственное отношение к ней, написав следующие стихи, которые я привожу в прозаическом переводе: «Основой «Чихил хадис» на языке тюрки стали слова посланника Аллаха, переведенные моим учителем и духовным наставником Джами с арабского языка на фарси. Но при этом учитель, являясь блистательным вождем благочестивых людей, для меня стал и духовным наставником, на которого я смотрю, как на святыню».

В этой связи интересен случай, дополняющий представление о значении использования авторитетных имен в общественно-социальной среде, в которой жили Джами и Навои. Этот случай рассказан современником Джами, поэтом Зайн ад-дином Васифи.

Низам ал-Мулк, визирь Султана Хусайна Байкары, возводил свое происхождение к первому праведному халифу Абу Бекру и решил составить свою родословную. Многие из именитых богословов подтвердили эту родословную, поставив под ней свою подпись. Визирь, зная о высоком общественном авторитете Джами, послал и ему сей документ, но, не дождавшись его возвращения, сам пришел за письменным подтверждением истинности своей родословной. Однако поэт ему отказал, написав четверостишие в присутствии самого визиря:

Тому, на ком свет Пророка,
Нет нужды в гигантской родословной.
Тому, от кого не исходит сей правдивый свет,
Родословная не принесет ничего, кроме проклятий.

Предполагаю, что Джами своим смелым поступком освободил исламскую богословскую науку от будущих недобросовестных толкователей хадисов. Также возможно, что благодаря поэту не были выполнены такие богословские труды, прикрытые ссылкой на предшественников, которые могли бы стать поводом для очередного внутриобщественного раздора. Но это только мое предположение, основанное всего на четырех строчках Джами, в которых поэт даже не пытался скрыть своего негативного отношения к современникам, далеким от истинно нравственных идеалов.

Можно ли эту более чем резкую реакцию поэта на обращение вельможи считать единичным эпизодом в жизни Джами? Конечно же, нет! Строк, бичующих пороки вельможных сановников, шейхов и мулл, у Джами достаточно много, они вызывали ярость и злобу тех, кто угадывал себя за ними, но это никогда не останавливало поэта.

«Читая тесты священного Корана и хадисы Пророка, нужно помнить их подлинное значение, в то же время необходимо дополнять их ассоциациями и образами из социальной и этнической среды, абсолютно разной в различные эпохи» — таково возможное рассуждение авторов, задумавших в 1481 году создать «Арбаин». Одним из поводов, позволяющих мне сделать это заключение, послужило недатированное рубаи, которое впервые было напечатано в 1941 году в книге иранского ученого Али Асгар Хикматома «Джами».

О юный маг века, дай мне кубок вина,
Ибо от раздора суннитов и шиитов меня рвет.
Спрашивают: «Джами, ты какого толка?»
Сто благодарностей Богу, что я не суннит-собака и не шиит-осел.

Эти строки — естественная реакция Джами на теологические раздоры, перераставшие в межэтнические столкновения. И как знать, не послужили ли эти раздоры одной из побудительных причин для создания «Арбаин», звучащего гражданским призывом к общественному единению, так как спокойствие народа неотделимо от обязательств человека перед Богом.

Но тогда возникает вопрос: по какому принципу авторы отбирали тексты хадисов, являющихся смысловой основой четверостиший «Арбаин»? Анализ содержания «Арбаин» и сопоставление с текстами известных хадисов позволили сделать вывод: авторы пользовались трудами нескольких ученых мухаддисов, представлявших разные исламские течения. Следовательно, отобрав хадисы, одинаковые по идейному замыслу и близкие по содержанию, авторы выстраивали лаконичные фразы в виде эпиграфов к четверостишиям. Так, в тексте сборника «Аль-Джами Ас-Сахих» («Истинное собрание»), составленного прославленным имамом ал-Бухари, сказано: тот, кто своим языком и руками не причиняет зла другим мусульманам, является истинным мусульманином. А мухаджир тот, кто отстраняет от себя запрещенное Аллахом.

Аналогичные по смыслу хадисы есть в трудах многих ученых-богословов, но я приведу лишь два примера:
— имам ад-Дарими (797-866):
Однажды Пророка спросили: «Кто самый лучший мусульманин?» Пророк ответил: «Тот, который не делает зла своим языком и руками»;
— имам ан-Насаи (830-915):
Правоверный тот, чья рука и язык не приносят бед:
А вот как звучит текст хадиса из «Арбаин» и соответствующий ему стихотворный комментарий Алишера Навои: «Мусульманин тот, от языка и рук которого мусульмане в безопасности».

Кто правоверным хочет стать, лишь душу отдает,
Пусть знает: это так немного и почти не в счет.
Тот истинным по праву мусульманином зовется,
От дел которого в спокойствии народ живет.

Принимая за аксиому, что Джами и Навои создавали четверостишия как подчеркнутое выражение нейтрального отношения ко всем известным им мусульманским течениям, можно понять, почему ими была использована только первая часть хадиса, — вторая часть, являясь важным фактом истории ислама, никак не вписывалась в дидактический характер «Арбаин». Тут следует отметить, что мухаджирами называли тех немногочисленных сторонников Пророка, которые бежали вместе с ним из Мекки в Медину ночью 26 июля 622 года, ставшей точкой отсчета мусульманского летоисчисления.

В книге ученого-богослова имама ан-Насаи «Сунан ан-Насан» есть следующий хадис. Правоверный по имени Джахима пришел к Пророку с вопросом, можно ли ему участвовать в военном походе или нет. Пророк спросил: «Есть ли у тебя мать?» Последовал ответ: «Да». Тогда Пророк произнес: «Служи матери, рай найдешь под ее ногами». Похожий текст предшествует тридцать седьмому четверостишию из «Арбаин»: «Рай находится у ног матерей».

Поэтический комментарий к этому хадису у Навои звучит так:

У ног любимых матерей цветы садов из рая,
Как верноподданный любви, живи, их охраняя.
И если хочешь в рай войти и сам найти цветы,
У ног пред матерью своей будь прахом, не вставая.

Могло ли содержание этого четверостишия быть навеянным детскими воспоминаниями о матерях, которых поэты, скорее всего, мало видели в раннем детстве в силу традиций мусульманского воспитания мальчиков, или горечью потери в юношеские годы? Ответить на этот вопрос достаточно сложно — ни в одной из известных биографий поэтов эти вопросы никак не освещены и не комментированы. К примеру, в сборнике избранных произведений Джами, составленном таджикским ученым А.Афсахзаде, сказано только об отце: «Джами родился 7 ноября 1414 г., по мусульманскому летоисчислению 23 шаабана 817 года, его полное имя Нур ад-дин Абд ар-Рахман ибн Низам ад-дин Ахмад ибн Шамс ад-дин Мухаммад. Отец — Низам ад-дин Ахмад, о котором поэт сказал: «Воистину мы были учениками своего отца».

Ничего не говорится и о матери Алишера Навои. В работах Е.Э.Бертельса, авторитетного исследователя жизни и творчества Навои, скорее всего, из-за отсутствия исторических источников, находим только одно упоминание о матери: «дядя Алишера со стороны матери, Мир-Саид, писавший стихи под псевдонимом Кабули, был одним из ближайших сподвижников Султана Хусайна». Сам Джами к теме почтительного отношения к матерям возвращается в одной из своих поздних кыта, по смыслу аналогичном содержанию четверостишия, включенного им в «Арбаин».

Не забывай, кто б ни был ты, что матерью рожден,
Что теплым молоком груди был в детстве напоен,
Что в час напасти и беды, терзаясь и томясь,
Она, как рыба без воды, душой к тебе рвалась:
Всю жизнь с начала до конца в дар принесла тебе,
И словно вещая звезда она в твоей судьбе.
Ты мать родную защити! Всю славу и почет
Сложи ковром на том пути, каким она пройдет.
Стань пылью ног ее скорей и путь ей облегчай:
Ведь ноги наших матерей идут дорогой в рай.

Такая прямая тематическая параллель есть только у Джами. В произведениях Навои, написанных после «Арбаин кирк хадис», нет ничего подобного. Тем не менее будет неверным предполагать, что сама тема почитания матерей игнорировалась Алишером Навои — в поэме «Стена Искандера» словами великого завоевателя он передал собственные чувства глубокого уважения к матери.

III

Почему Джами и Навои выбрали для стихотворного комментария из многих тысяч признанных исламом истинными хадисов только сорок? Ведь воспитательная тематика «Арбаин» позволяла пополнять число отобранных хадисов, к примеру, до 114, что соответствовало бы количеству сур священного Корана. И этот выбор числа был бы вполне оправдан — содержание «Арбаин» созвучно многим строкам Корана до такой степени, что непосвященному может показаться, что это и есть толкование коранических фраз. Вот например, хадис из «Арбаин»: «Приятные слова — уже помощь».

В тексте 17-й суры Корана есть слова: «И давай положенное (в качестве благотворительности) родственнику, и бедняку, и путнику: Если же ты отворачиваешься от них, надеясь получить милость от Аллаха, разговаривай с ними ласково». В «Арбаин» Алишера Навои эта мысль изложена так: если ты не способен помочь кому-либо, то скажи доброе слово.

Подобные смысловые параллели можно найти практически по всему тексту «Арбаин», за исключением лишь 38-го по счету хадиса: «К несчастию приводит слово».

В стихотворной части к этому хадису автор прямо ссылается на пророка Мухаммада и его двоюродного брата и зятя Али ибн Абу Талиба.

Кто много говорит, много ошибается,
Так сказал Валиюллах (Мухаммад).
Какое бы несчастье ни пришло,
Оно приходит из-за слов,
Так решил Набиюллах (Али ибн Абу Талиб).

Известно, что Джами и Навои являлись приверженцами суфийского ордена накшбанди, основателем которого был Баха ад-дин Накшбанди из Бухары (1314-1389). Идейная концепция ордена базировалась на официальном исламе, на участии суфиев в общественной жизни, исключала чрезмерность в аскетизме и затворничестве. Такая «умеренная» концепция позволяла суфиям этого ордена заниматься хадисоведением и правоведением, отражая традиционную близость дервишей-накшбандиев и официального ислама. В этом смысле приведенное выше четверостишие, в отличие от остальных тридцати девяти, содержало как бы авторский призыв к примирению сторонников шиитского и суннитского течений, многовековые споры которых не только колебали общественное спокойствие, но и разрушили единство ислама. Пожалуй, так можно объяснить прямое упоминание Али, канонизированного шиитами в качестве единственного законного наследника пророка Мухаммада.

Более того, для шиитов Али являлся преемником связи Пророка с Аллахом, в то время как для остальных мусульман он был не более чем глубоко почитаемый праведник и образец набожности, благочестия, смелости и благородства. Обратим внимание на название произведений Джами и Навои. В практике восточных поэтов название произведений всегда играло важную роль, отражая авторскую ориентацию на то или иное течение в исламе. Во всех трех вариантах названий рассматриваемых произведений есть слово «хадис», характерное для суннитов. Шииты в таких случаях употребляют синоним «ахбар». Итак, перед нами «Арбаин хадис», «Чихил хадис» и «Кирк хадис», что означает «сорок хадисов» по-арабски, по-персидски и на тюрки. Кстати, почему именно сорок? Ни в одном из авторитетных научных источников не было ничего, что могло бы объяснить выбор Джами и Навои числа 40.

Свой поиск ответа я начал с установления взаимосвязи между «Арбаин», написанными в 1481 году Джами и Навои, и каким-либо знаменательным событием в жизни одного из авторов. Предположение о событиях, повлиявших на решение Джами и Навои создать дидактическое произведение, знаменующее важные периоды жизни одного из них, нашло свое подтверждение при сопоставлении нескольких дат. В год появления «Арбаин», то есть в 1481-м, Алишер Навои подошел к сорокалетнему рубежу своей жизни.

Здесь следует вспомнить о «Вакфия», имеющей в исламской идеологии статус «дарственной записи», написанной Алишером Навои тоже в 1481 году. Текст «Вакфия» Навои публиковался в Баку в начале XX века на азербайджанском языке арабским шрифтом. Далее, на протяжении многих десятилетий с атеистических позиций этот трактат, отнесенный к разряду работ, отражающих религиозное мировоззрение поэта, замалчивался и лишь однажды был опубликован в Узбекистане в 1966 году на узбекском языке в 14-м томе собрания сочинения поэта. «Вакфия» повторила судьбу не только «Арбаин», но и «Назм ул-джавохир» — произведения, основанного на теологическом материале. Только в 1990 году благодаря усилиям узбекских ученых С. Ганиевой, И. Шамсимухамедова, М. Хакимова, Ю. Турсунова, А. Каюмова «Вакфия» была издана небольшим тиражом на современном узбекском и на русском языках. Алишер Навои впервые предстал тогда не столько поэтом и реформатором языковых традиций в исламской культуре, сколько осязаемым сквозь столетия человеком великой щедрости души. И пророческими кажутся сегодня слова Навои, рассуждающего о праве человека на народную память и об условиях, сопутствующих обладанию этим правом:

Одного величие делает сверкающим,
Другого красота делает любимым.

Не только удивительный текст «Вакфия», но и сама светская традиция ислама были надолго исключены из сферы общественного внимания во всех республиках Средней Азии в силу идеологических требований.

Что представляет собой вакуф?

Вакуф есть действие имущего мусульманина, посвящающего частично или полностью собственное имущество в пользу общины, государства или частного лица. Как акт уважения к добровольному поступку вакуф освобождался правителями от налогов. Следует пояснить, что пожертвования в вакуф есть тот же «зякет» (очищение), то есть одна из пяти главных обязанностей мусульманина.

Еще одним, оговоренным многими шариатскими условиями элементом очищения нравственного состояния человека является «садака» — обязательная милостыня, раздаваемая бедным по случаю праздника в честь окончания поста месяца рамазан.

И если «зякет» и «садака» были деяниями, предписанными каждому мусульманину и контролируемыми со стороны духовенства и общины, то вакуф имел статус акта добровольного исполнения благотворительности, посвященного наиболее знаменательному событию в личной жизни или принятию жизненно важного решения. При этом вакуф в соответствии с правилами шариата имел статус юридического документа и подвергался общественной огласке.

Для Алишера Навои этот документ, при всей его юридической и социальной значимости, был и первым прозаическим произведением на тюркском языке, по стилю изложения соответствующим арабско-персидской литературной традиции.

Сотни благодарностей Богу — все дела завершены,
Вакуф этих имуществ стал совершенным,
Был восемьсот восемьдесят шестой год* —
День, когда «Вакфия» закреплена печатью.

——————-
* 1481 год.

Так, например, выглядит небольшой отрывок из «Вакфии», которую по современным представлениям трудно назвать юридическим документом. Сочинение рассказывает о многих фактах биографии Алишера Навои, вместе с тем отражая отношение самого поэта к происходящим внутри государства общественным процессам. Завершается трактат перечнем личного имущества, передаваемого поэтом в качестве благотворительного дара, и условиями его использования. Замысел Алишера Навои, начавшего еще в 1476 году на свои собственные средства строительство медресе, библиотек и лечебниц, был окончательно осуществлен только в 1481 году. Но в данном случае, наверное, было бы ошибкой утверждать, что поэт видел в своем поступке исполнение долга перед обществом — в равной степени это было связано и с целью приступить к пятой обязанности мусульманина — совершению хаджа. Эту обязанность правоверного поэт так и не осуществил до конца своей жизни, скорее всего не без участия Султана Хусайна, который считал, что Навои не вернется обратно в Герат, и не хотел его отпускать.

Можно ли предположить, что текст «Вакфия», впрочем, как и дела поэта, юридически закрепленные в этом документе, были приурочены Алишером Навои к собственному сорокалетию? Безусловно, ведь число «сорок», как уже было отмечено, имело важное значение в жизни каждого мусульманина, символизируя его нравственную зрелость. Правда, в тексте «дарственного документа» число «сорок» встречается только однажды: «Я глину (для создания) человека приготовил своими руками в течение сорока дней». Но в данном случае, как видно из содержания «Вакфия», число «сорок», не связанное с возрастом Навои, лишь символически опирается на Коран, в тексте которого не указан срок сотворения человека.

Символика чисел у мусульман основывалась на предании о пророке Мухаммаде, получившем именно в сорокалетнем возрасте первое божественное откровение, давшее начало всей исламской религии.

Не вдаваясь в подробности, следует пояснить, что число «сорок» было почитаемо еще задолго до возникновения исламской религии. Оно, похоже, имело определенное значение в сознании людей, исповедующих религии, предшествующие исламу. Достаточно вспомнить сорокадневный пост Иисуса в период его отшельничества в пустыне или учение не связанного с числовой символикой иудеев и христиан Пифагора, предающегося сорокадневному посту и бравшего себе в ученики людей, постившихся сорок дней. Каждый из двух приведенных примеров свидетельствует об осознанном желании «очищения души, сознания и разума».

В доисламской Аравии использование числа «сорок», возможно, практиковалось благодаря преданиям о жизни пророков. К примеру, в доисламский период в племени курейш существовала традиция ухода в пещеры горы Хира на сорок дней один раз в году, что символизировало очищение души. Это созвучно с ранним преданием о Моисее, взошедшем на гору для принятия скрижалей завета Господа и пробывшем там сорок дней и сорок ночей. Это предание встречается и в текстах Корана: «Вспомните, как Мы призвали к Себе Мусу на сорок дней». Но упоминание этого числа, связанного непосредственно с периодом духовной зрелости правоверного, можно прочесть только в тексте 46-й суры Корана, изложенной не в традиционно аллегорической форме, а с конкретным определением лет и канонизировавшей возраст духовной полноценности: «Мы заповедовали человеку хорошо относиться к родителям. Мать носит его в муках и рожает в муках, а от зачатия до отлучения от груди проходит тридцать месяцев. Когда же он вырастает до полной зрелости и достигает сорока лет». Интересно, что акцентированное определение важности первого божественного откровения, полученного Мухаммадом, не имеет числовой символики в 93-й суре Корана, которая является отражением важнейших этапов в жизни пророка: «Разве не Он нашел тебя сиротой и дал тебе прибежище? Он нашел тебя заблудшим и наставил на прямой путь. Он нашел тебя нуждающимся и избавил от нужды». Отсутствие числовой символики в священном Коране было компенсировано последователями Мухаммада уже после его смерти в первых хадисах, рассказывающих о его жизни и благочестии.

Было ли традиционным определение достижения духовной зрелости человека к сорокалетнему возрасту в арабских и персидских литературных памятниках, предшествующих Джами и Навои? Ответ на этот вопрос я нашел в одной из работ суфийского философа-богослова Ахмада ибн Харба («одного из отцов судоизма в Хорасане», как писал о нем его земляк Аттар): «Надо, чтобы человек сторонился пустых дел и непокорности, когда он достигнет сорока лет, когда появится седина на голове его и когда он приступит к хаджу в заповедный дом Аллаха».

Почему в данном примере упоминается хадж? В соответствии с исламской ментальностью правоверный мусульманин мог совершить первый в своей жизни хадж в Мекку не столько исходя из своих материальных возможностей и социально-бытовых условий, сколько при достижении полноценного осознания собственных действий и поступков, основанных на коранической формуле благочестия.

Не менее интересным выглядит символика числа «сорок» в хадисе пророка Мухаммада, приведенном великим персидским поэтом Саади. Пророк говорит: всякий, кто в этой обители бренности и месте самообольщения, которые ты зовешь этим миром, дожил до сорока лет, и если благие дела его и покорность он не предпочитает мятежности:

Капля семени в утробе облик обретет людской,
Если только там спокойно сорок дней лишь проведет.
Но когда сорокалетний знаний и ума лишен,
Настоящим человеком не зовет его народ.

Еще одним подтверждением использования числовой символики в литературе Востока является поэма Джами «Сухбат ал-абрар», («Четки праведников»), состоящая из сорока не связанных по сюжету частей. Почему Джами использовал в названии поэмы слово «четки» и как это слово связано с числом сорок? Сами по себе четки на территории Азии в XV веке являлись если и не канонизированным, то обязательным атрибутом исполнения дервишами безмолвной молитвы или благочестивых размышлений после нее. Но в текстах самого Корана четки, состоящие из 99 бусинок — по числу имен Аллаха, — не упоминаются. Возникшая в исламе позднейшая традиция использования четок была основана на важности сосредоточенного чтения молитвы, после которой требовалось 33-кратное произнесение каждой из трех канонизированных фраз: «Хвала Аллаху», «Слава Аллаху», «Аллах велик».

Как атрибут, используемый при чтении канонических текстов или произношении молитв, четки в разные эпохи принимались не всеми исламскими течениями. Так, порицание использования амулетов и четок как элементов, имеющих отношение к многобожию, уже в VIII веке встречается в богословских работах Ахмада ибн Ханбала, теоретически сформулировавшего не только понятия о статусе Сунны Пророка, но и выдвинувшего ряд жестких требований, касающихся религиозной практики правоверного, в которые вошло и отрицание использования четок. Эти запреты получили широкое теоретическое развитие в работах дамасского богослова Ибн Темийи (ум. в 1328 г.) В целом теория, ориентированная на строгое соблюдение Сунны Пророка, отрицала культ самого Мухаммада, что придало в середине XVIII века ярко выраженную экстремистскую окраску учению аравийского богослова Мухаммада ибн Абд ал-Ваххаба, ввергнувшего исламское общество в пучину дальнейшего внутрирелигиозного противостояния. Одним из подтверждений заимствования ранними мусульманами четок из ритуальной практики многобожия являются строчки Алишера Навои из главы «О лицемерных шейхах», входящей в поэму «Смятение праведных» (1483).

Что четки? — Мусор от резных божков,
Их зерна — из отвергнутых кусков.

Сам Джами, введя в название своей поэмы слово «четки» и безусловно преклоняясь перед 99 именами Аллаха, скорее всего, придавал этому термину иное значение. Можно ли предположить, что Джами как приверженец суфизма имел в виду признанных сорок праведников, зачинателей суфийского движения, захидов — отшельников или абидов — служителей божьих, заложивших в исламе первые мистические представления о божественности? Скорее всего — да, исходя из литературной традиции, предусматривающей упоминание автором известных и почитаемых в обществе предшественников. Хорошо образованному Джами имена сорока авторитетных основателей суфизма были известны, а слово «четки» в данном случае символизировало благочестие и дервишскую мудрость их обладателей.

Но даже признавая величие сорока суфиев, поэт не насыщал текст произведения традиционной для суфийской поэзии символикой или мистическими представлениями о мироздании, вере и нравственности, словно писал это не шейх Джами. Именно так автор подчеркнул, что он, в первую очередь, — человек, живущий в своем времени, и только потом — приверженец суфийской философии.

Поэму «Четки праведников», вторую по счету в его «Пятерице», Джами начал создавать в конце 1481 года и закончил в 1482 году. Она состоит из краткого прозаического вступления и сорока новелл, названных автором в поэтических традициях того времени «ожерельями», где отражены точка зрения самого Джами на достоинства разных литературных произведений и, естественно, его отношение к философии наиболее известных суфийских практиков. Поэт также оценивает образ жизни и помыслы своих современников, определяет условия полноценного управления государством, называя основой всего справедливость. Что создано раньше — «Арбаин» или «Субхат ал-абрар»? К сожалению, традиция не предусматривала указаний на день и месяц завершения работы. Скорее всего, это было связано с неопределенностью сроков выполнения переписчиками возложенной на них работы. Можно только предположить, что текст «Арбаин» был написан Джами в самый короткий срок и создавался параллельно с еще не законченной им поэмой «Субхат ал-абрар». Поэт соединил сорокалетие своего любимого ученика с канонизированной числовой символикой, олицетворяющей период духовной зрелости человека. И если учесть, что Джами была известна дата рождения Навои — 17-й день рамазана, становится вероятным следующее: именно в этот месяц «Арбаин», пусть в виде черновика, попал в руки Алишера. Известно, что рамазан — это знаменательный месяц мусульманского поста, именно в рамазан был ниспослан на землю священный Коран: Но можно ли предположить, что сам Алишер Навои воспринял «Арбаин» Джами как поэтический завет учителя и связал выбранное им число хадисов с наступлением собственного сорокалетия? Можно, и с огромной долей вероятности. Это будет оправданно в условиях отсутствия какой-либо религиозной, дворцовой и народной традиции, обязывающей окружающих к подношению подарков по поводу сорокалетнего возраста правоверного.

Необходимо только разделить понятия «завет» и «подарок», поскольку в среде исламских ученых изначально существовало определенное мнение по поводу празднования даты рождения человека, вне зависимости от степени его авторитетности и уважения к нему. Даже празднование дня рождения Пророка разными исламскими течениями воспринималось неоднозначно. Идеологи некоторых течений считали безнравственным обойти вниманием дату рождения правоверного. Представители других течений, в частности ханбалитского толка, считая себя единственными ревнителями благочестия, утверждали об опасности отмечания даты рождения человека, исходя из того, что священный Коран как первоисточник духовных и правовых норм поведения правоверного не придает этому значения. В эпоху раннего ислама даже день рождения Пророка не отмечался вплоть до начала правления Аббасидской династии. Только в X веке это не канонизированное Кораном празднование стало популярным благодаря суфиям, относящимся к дате рождения Пророка как к важной общественно-религиозной функции, напоминающей мусульманам о том, какие уроки можно извлечь из жизни и учения Мухаммада. Но даже при таком отношении суфиев к дню рождения Пророка упоминание даты появления на свет простого смертного не выходило за рамки скромного упоминания самого факта и уж тем более не служило поводом для проведения торжеств, что исключало и подношение подарков.

IV

Уместно ли предположить, что Алишер Навои после создания в 1481 году «Арбаин кирк хадис», не являясь ученым-богословом, мог остаться совершенно нейтральным по отношению ко всем существовавшим исламским течениям и проблемам, связанным с ними? Человек менее устремленный, наверное, так и поступил бы. Но у него было стремление продолжать поиск собственной формулы гармоничного развития общественных отношений. В условиях жесткого противостояния с религиозной, чиновничьей и феодальной элитой Герата Алишер Навои уже в 1485 году создает «Назм ул-джавохир» («Жемчужные слова»), основой которых стали изречения Али ибн Абу Талиба.

Для многих современников появление подобного труда оказалось полной неожиданностью — весь Герат был в недоумении. «Что произошло со всеми любимым поэтом?» — возможно, этот вопрос более всего волновал приверженцев суфизма, друзей-суннитов. А шииты, считавшие Али ибн Абу Талиба единственно достойным божественной благодати, ликовали: «Наш любимый поэт Навои, благодаря воле Аллаха, наконец признал Али единственным преемником пророка Мухаммада».

Поэт, известный далеко за пределами Хорасана не только как приверженец суфизма, но и как преданный ученик и друг шейха Джами, впервые перевел с арабского на тюркский язык 255 изречений Али, сподвижника Пророка, много столетий тому назад ставшего знамением шиитского движения в исламе. Что крылось за обращением Навои к самой трагичной фигуре исламской истории? Возможно, лучший ответ на этот непростой для современников вопрос поэт дал в дидактическом трактате «Возлюбленный сердец», созданном им в 1500 году, незадолго до смерти: «Приверженцы внешности на внешность внимание обращают, мужи содержания из содержания пользу извлекают, но внешний вид у них не таков».

Делился ли Алишер Навои с близкими людьми решением сделать первый на тюркском языке комментарий 255 изречений Али? Скорее всего, да, в первую очередь изложив свой творческий замысел учителю — шейху Джами. В конце XIX века возникла версия, что Джами еще раньше комментировал изречения Али — в некоем произведении «Сто изречений Али ибн Абу Талиба». Однако таджикский ученый А. Афсахзаде в 1988 году эту версию опровергнул, так как упомянутого произведения нет в авторитетных списках работ Джами — в «Куллият» и в так называемом дополнительном перечне.

Следовательно, утверждения о какой-то «зависимости» Навои от идей учителя оказываются несостоятельными, хотя, конечно, он и считал Джами величайшим авторитетом в понимании нравственности и гуманизма. Алишер Навои имел собственные представления о высоком предназначении человека, что само по себе определяло его авторскую ориентацию в выборе тематики произведений. Да и сам Джами вряд ли относился бы к Навои с известным почтением, особенно в последние десятилетия своей жизни, если бы он видел в нем малоинициативного ученика, только кивающего головой в знак согласия с учителем.

Как вообще мог отнестись шейх Джами к желанию Алишера Навои комментировать изречения Али? Скорее всего, одобрительно, в понимании Джами его ученик давно уже стал подлинным гражданином, воспринимающим все общечеловеческие ценности и не отвергающим ничего рационального из интеллектуального наследия всей исламской культуры.

Возможно, Джами это чувствовал только подсознательно, и почитая философские идеи Абу Насра Фараби и Ибн аль-Араби, видел в Алишере Навои свой идеал человека и гражданина. Маловероятно, что и Алишер Навои, при его эрудиции, не знал о работах двух великих философов ислама, утопических по современным понятиям, но опиравшихся на идеи и концепции воспитания разумного и высоконравственного общества и построения «идеального» государства.

О способности Навои относиться объективно, взвешенно и рассудительно ко всем известным ему мнениям и оценкам говорит один пример, взятый из главы 16 первого раздела «О нравах и поступках» поэмы «Возлюбленный сердец». В этой главе он четко делит поэтов на три категории:

«Первый род (поэтов) пользуется дарами сокровищницы небесного познания (подразумевается Мухаммад), величие которого не в силах описать люди… Предводителем и вождем этого рода поэтов, основателем этого почтенного общества и его главой является жемчужина моря святости, звезда в небесной дали, эмир правоверных Али (Али ибн Абу Талиб)… Из фарсоязычных — это поэт, которому был дан таинственный поэтический дар, Фарид ад-дин Аттар: и Джалал ад-дин, т.е. Мавлави Руми. Их целью в стихосложении является не что иное, как познание беспредельных божественных тайн и их выражение.

Другой род поэтов — это те, что высшей истине мирской облик придавали и таким способом стихи слагали». К ним Алишер относит Саади, Амира Хосрова Дехлеви, суфийских шейхов Захир ад-дина Санаи и Авхад ад-дина, а также Хафиза.

«Есть еще род поэтов, — продолжает Навои. — Эти поэты стихи на мирские темы слагают и этот вид поэзии наилучшим считают. К этому роду поэтов относятся такие, как Камал Исфаганский, Хакани Ширванский, Хаджи Кирманский, Анвари, Захир, Абдулваси, Асир, Салман Саваджи, Насир Бухарский, Катиби Нишапурский, Шахи Сабзеварский».

Но особенно Алишером Навои выделен «в обоих этих видах поэзии преуспевший предводитель и вождь мужей поэзии, его светлость шейх-уль-ислам, мавляна своей нации и веры Абд ар-Рахман Джами».

Если обратиться к главе 11, названной автором «О шейх-уль-исламах», мы не встретим при определении качеств истинного шейха ссылки на Джами, более того, Навои говорит:

Таким был ал-Ансари, кого любил творец,
Он был шейх-уль-ислам и истинный мудрец.

«Преуспевший», то есть «больше всех достигший» Джами, и «Истинный шейх» ал-Ансари: Достаточно существенная разница не только в оценке, но и в отношении к двум почитаемым именам. Широкому кругу читателей многое известно об отношениях Навои и Джами. А кем был для Алишера Навои Абу Исмаил Абдаллах ибн Абу Мансур Мухаммад ал-Ансари ал-Харави (1006-1088)? Только ли примером выдающегося человека, пренебрегшего блестящей карьерой ученого-юриста ради того, чтобы закончить жизнь скромным отшельником в предместье Герата? Этот глубокий исследователь мистики, стремившийся согласовать мистицизм с ортодоксальным вероучением и оказавший огромное влияние на развитие суфизма, повлиял на формирование мировоззрения Аттара, глубоко почитаемого Алишером Навои. Признание Навои «истинности» шейха ал-Ансари, конечно же, имеет и более конкретную основу.

Безусловно, Алишер Навои верил, что корни человека — в ином мире, из которого тот пришел и куда должен возвратиться. Возможно, в силу ментальности религиозного человека, это стало и началом многих его размышлений о жизни. Но при этом он не был консервативен в вопросах расширения существовавших философских представлений о земном бытие — поэт напоминал обществу давно известные истины, соизмеряя религиозные установки с проблемами современности. Он подходил к этому не только с позиции правоверного, но и как высоконравственный человек, однажды осознавший, что примеры из жизни и высказывания Мухаммада или Али являются достоянием всего исламского общества и не могут делиться по субъективным пристрастиям между разными исламскими течениями.

Возможно, именно это было трудно осознать его современникам, и только вера в то, что за словами поэта стоит истина самого Корана, призывающего к единению правоверных, не позволяла обвинить Алишера Навои в симпатиях к какому-то конкретному религиозному течению.

«Аллах един для всех, как един для всех Коран. Первые, кто постиг истинность слов Корана и доказал жизнью их правдивость, — лишь пример для остальных людей, но не повод для разделения правоверных», — возможно, подобным образом рассуждал поэт, когда писал «Назм ул-джавохир». К сожалению, это произведение по сегодняшний день не переведено на русский язык. Время создания «Арбаин» и последний год жизни Навои разделяет девятнадцать лет. «Зима времени жизни» — так поэт называет этот период в одной из своих поздних газелей:

Известно: молодость — весна, а зрелость — осень.
Если так, то советую поэтам сравнить зиму со старостью.

Мысль о скоротечности жизни и неподвластности человеку хода времени, несомненно, волновала Алишера Навои. Но поэт не был бы истинным мыслителем, если бы не нашел способа разорвать цепь мрачных рассуждений:

Свой путь все люди на земле к забвенью держат, Навои!
Когда стремишься к цели ты, иди и сам за ними вслед.

Возможно, эти строки Алишер Навои написал в последний год своей жизни, после пришедшего к нему однажды озарения: ведь не равнозначны душа, подвластная богу, готовая уйти в неземное забвение, и разум человека, оставляющий на земле бессмертную память в сознании людей. Подобная мысль могла побудить поэта создать его последний трактат «Возлюбленный сердец», в котором он через обобщение фактов из собственной практики, впечатлений и рассуждений развернуто высказался по вопросам построения государства и формирования общества, достойного называться и гуманным, и высокоморальным. Что связывает написанные в разные периоды жизни «Арбаин» и трактат «Возлюбленный сердец»? В первую очередь, неизменная верность принципам высокой гражданственности автора, в 1481 году сказавшего:

Спроси ты: кто же лучший из людей?
Вниманием к ответу все сомнения развей.
Тот лучший, кто живет заботой о народе,
Делами пользу принесет превыше всех людей.

На протяжении всей человеческой истории истинные носители нравственности были одной из опор не только религий, но и самих общественных формаций. Так и «Арбаин кирк хадис», созданный более 500 лет тому назад Алишером Навои, является фактом, вошедшим в мировую практику формирования общественных взглядов. Но можно ли считать это произведение, впрочем, как и другие работы поэта, основанные на теологических источниках, актуальными для практики формирования мировоззрения современного общества? Этот вопрос, как уже было отмечено, возникал не однажды, и на него отвечали отрицательно, основываясь на будто бы необходимом устранении религии от участия в воспитании масс. Но именно в новом тысячелетии, в которое из XX века перенесены сведенные до уровня узко утилитарных рассуждений представления о нравственности и морали общества, литературное наследие прошлого особенно необходимо как напоминание об истинных общечеловеческих идеалах и ценностях.

Источник:»Звезда Востока» (№ 2, 2003).