Ли Орён. Шесть метафор для моей матери

myungsung.jpg   Мать-книга для меня не метафора, она — книга, напечатанная обычным шрифтом, которую можно взять в руки и полистать, а прочитав, поставить опять на полку.

Ли Орён
ШЕСТЬ МЕТАФОР ДЛЯ МОЕЙ МАТЕРИ
Пер. Ирины Касаткиной и Чон Инсун
07

Книга

1.jpgВ моем кабинете на полках стоит огромное множество книг. Но для меня всегда была и есть по-настоящему только одна книга. Эта единственная книга, книга-исток, книга, которую никогда не прочесть до конца, эта книга — моя мать.

Мать-книга для меня не метафора, она — книга, напечатанная обычным шрифтом, которую можно взять в руки и полистать, а прочитав, поставить опять на полку.

Я узнал книгу прежде, чем узнал буквы. Моя мать всегда читала перед сном какую-нибудь книгу, а иногда садилась у моего изголовья и некоторые читала мне вслух. Так, когда я простужался и у меня поднималась температура, мать непременно открывала книгу, и я, вдыхая слабый запах корейских лекарств, слушал про графа Монте-Кристо, Железную Маску, про бедную Козетту из романа «Отверженные» и другие рассказы, названия которых я теперь даже не могу вспомнить. Зимой, под шум ночного ветра, завывавшего под крышей, и летом, под шелест нескончаемого дождя, я погружался в светлый мир книги, который держала мать в своих белых руках.

Мир матери и книги был похож на упаковку ампул, оставленную врачом после инъекции. Хотя игла шприца всегда пугала меня, но блестящая фольга в коробке, где лежали ампулы с лекарством, и кусочек белой ваты казались мне нежными и красивыми. Я до сих пор помню волшебные слова, которые проникали в мою пылающую от высокой температуры голову, и слышу завораживающее дрожание гласных звуков, доносящихся из глубин моего воображения.

С тех пор как я научился читать и даже начал что-то писать огрызком карандаша, я все время видел перед собой книгу, которую когда-то держала в руках моя мать. Именно она была наполнена маминым голосом, который сопровождает меня всю жизнь. Именно эта волшебная книга за шестьдесят лет породила огромное множество книг, а ее голос помог мне создать десятки собственных произведений.

Если у меня есть источник, из которого я каждый день могу черпать вдохновение, и весы, умеющие чудесным образом отбирать главные и нужные слова, то этим я обязан книге-голосу моей матери. Она, моя мать, была для меня библиотекой моих фантазий, моим первым стихотворением и пьесой, моей бесконечно длинной сказкой.

Прогулка

С матерью я совершил свою первую прогулку, она научила меня, как надо покидать родной дом, родную деревню и родной край, но вместе с этим не забыла объяснить, что уход не бывает без возвращения. Именно эти два противоположных значения составляют смысл слова «надыри» (в русском переводе — «прогулка»), одного из самых любопытных и благозвучных слов корейского языка.

Мама берет меня за руку и ведет на прогулку. Сначала мы идем по узенькой меже, отделяющей одну полоску с ячменем от другой, потом по тропинке, вьющейся вдоль подножия горы и ведущей на проселочную дорогу, пройдя по которой, мы, наконец, выходим на широкое асфальтированное шоссе. На протяжении всего пути мои новые кожаные ботиночки, которые отец привез мне из Сеула, издают странный ритмичный звук. Но теперь мне кажется, что это был не скрип мнущейся новой кожи, а биение моего маленького сердца в преддверии открывающегося впереди удивительного сияющего мира.

Часть пути мать несла меня на спине, и мне хорошо был виден хвощ, растущий по обочинам дороги, скачущие в траве кузнечики и парящий высоко в небе коршун. При этом в течение всей прогулки меня сопровождал приятный аромат ее пудры с запахом лимонной папайи или мяты.

Самой лучшей для меня прогулкой была та, которая завершалась посещением дома моей бабушки, он находился примерно в четырех километрах от нашего дома. Чтобы туда добраться, надо было перейти горный перевал, где нас встречали деревянные идолы и стоял алтарь духам-хранителям деревни. В небольшой ложбине за перевалом росло много хурмы и корейских фиников, среди этих деревьев и стоял дом бабушки. Дом был обнесен длинной каменной оградой с высокими воротами. Моя старенькая бабушка, в возраст которой было трудно поверить, жила на женской половине, в комнате, похожей на мамин шкаф, на дверцах которого были изображены десять долгожителей[1]. И даже привычный напиток, приготовленный из обжаренной муки, здесь казался мне вкуснее, чем в нашем доме.

У бабушки я увидел много того, чего не было у нас. Так, за домом у нее находился огород, где росли разные овощи. Недалеко, в углу, стояли странные каменные изваяния в виде баранов. В комнатах даже орнаменты на дверцах шкафов и обоях были разные и очень красивые. Здесь я впервые узнал, что бабушка — это мать моей мамы, но у них почему-то разные фамилии, и что вообще фамилии у женщин отличаются друг от друга[2].

В бабушкином доме и время было какое-то другое. Например, даже вид и бой ее настенных часов отличался от наших. Бой напоминал звук, будто бы идущий из глубокого-глубокого колодца, а на циферблате были изображены какие-то незнакомые буквы и двенадцать животных восточного зодиакального круга. Дому, в котором жила мать моей матери, было уже так много лет, что даже моя мама, как мне казалось, в нем становилась маленькой девочкой.

Когда мы уходили, мать и бабушка плакали. Бабушка стояла у ворот до тех пор, пока мы не доходили до перевала, а когда оборачивались, то махала рукой, поторапливая нас. Домой мы добирались уже в сумерках, когда на небе появлялись звезды, но я думал, что благодаря этой прогулке, несмотря на усталость, мои ноги окрепли и я стал выше ростом.

Мать научила меня, что уход не бывает без возвращения, встреча — без расставания, что, уходя, надо обязательно вернуться домой, как идущий на нерест лосось возвращается из далеких морей в родную реку.

Теперь бабушкин дом опустел — там никто не живет, ограда тоже разрушилась, деревья вырубили, но я и сейчас время от времени отправляюсь туда с мамой на прогулку в маленьких скрипучих кожаных ботинках, которые привез мне из Сеула отец.

Короб

Чем ярче сияло на улице солнце, тем темнее становилось в большой проходной комнате, где стоял тяжелый деревянный короб, который украшала красивая ваза из белого фарфора, расписанная голубыми пионами. Так как короб был больше меня, то заглянуть в него можно было, только встав на цыпочки. Вид короба, сделанного из четырех прочных стоек и толстых деревянных досок, всегда внушал мне чувство надежности и спокойствие, как и мать, которую неизменно можно было найти в ее комнате.

Перед тем как готовить еду, мать черпаком, сделанным из тыквы-горлянки, на котором она сама написала добрые пожелания[3], доставала из этого короба белый рис. Кормивший нашу большую семью короб никогда не пустовал, напоминая мне волшебный горшок каши из детской сказки. Вот и моя мать, словно короб, всегда могла накормить многочисленных родственников и соседей, собиравшихся в нашем доме.

Уходя из дома, мать никогда короб не запирала, но каждый раз, открыв крышку, что-то пальцем писала на рисе. Однажды я спросил ее, зачем она это делает, и мать ответила: «Если кто-то чужой захочет залезть в короб, то он не сможет взять рис, не оставив следа, так как моя надпись будет нарушена. Нуждающимся надо помогать, и мне не жалко дать им еды, но потворствовать воровству нельзя. Если же закрыть короб на замок, то люди могут подумать, что я им не доверяю, и обидятся. С другой стороны, если ничего не предпринимать, то, когда в доме никого нет, это может соблазнить даже тех, у кого и мыслей о воровстве не было. В этом случае больше вины лежит на том, кто допустил воровство, а не на том, кто украл».

Мать всегда помогала бедным, нуждающимся и слыла среди односельчан щедрым человеком, но не позволявшим себя обворовать. Она была нашим коробом, который кормил нас и надежно охранял наш дом.

Хинин

Я был в нашей семье младшим сыном и, как говорили, долго не хотел бросать мамину грудь, поэтому однажды она намазала ее хинином. Я хорошо помню, какой он горький, и понимаю, каково это ребенку вместо вкуса материнского молока вдруг почувствовать горечь. Вообще вырастить ребенка — это своего рода болезненное обрядовое действо: отделение дитя от тела матери, а для меня лично в нем еще ощущается вкус хинина.

В момент рождения мы должны пережить эту боль — когда перерезают пуповину, связывающую нас с матерью. Потом мы должны оторваться от материнской груди, и мать, чтобы помочь ребенку, даже готова намазывать грудь хинином. Понимая, что причинит ребенку боль, она все-таки делает это из любви к нему.

Я часто дрался с братом, который был старше меня на два года. Однажды мы подрались так сильно, что мать не вытерпела, схватила прут и отхлестала нас. Впервые нас наказали так строго. Мы молча терпели удары матери, как вдруг она закричала: «Дурачки, почему вы не убегаете, как другие дети?» Услышав это, мы набрались храбрости и бросились на улицу. Когда она наказывала

нас, ей было еще больнее, чем нам, поэтому ей очень хотелось, чтобы мы убежали. И когда я сосал грудь, намазанную хинином, она чувствовала горечь в несколько раз сильнее, чем я.

По сей день вкус хинина, а не каких-то сладостей, остается у меня во рту при воспоминании о матери. Правду говорят, что горькое лекарство действует долго.

Мандарины

Чтобы сделать операцию, мать поехала в Сеул. Так как война на Тихом океане была в полном разгаре, в больнице не хватало обезболивающих, и операцию сделали, не введя достаточное количество лекарства. Но даже в такой ситуации мать прислала мне красивый пенал и мандарины. Мне сказали, что пенал она купила сама еще до поступления в больницу, а мандарины достали с большим трудом знакомые. Мать их не съела, а отправила мне в деревню.

Почти одновременно с желтыми мандаринами привезли домой белую урну с прахом матери. Разумеется, эти мандарины никто не мог есть. Эти круглые ароматные фрукты были не съедобными плодами, а солнцем, излучающим любовь, и луной, источающей печаль, и мы положили их в могилу вместе с матерью.

За день до отъезда в Сеул, мать попросила меня сделать ей массаж ног. Тогда мне было одиннадцать лет, я был достаточно большой, чтобы делать такой массаж. Не знаю, действительно ли у мамы болели ноги, или же она хотела убедиться в том, что я вырос и могу быть самостоятельным, или, чувствуя прикосновения моих рук, хотела со мной проститься, но как бы то ни было, выглядела она очень грустной. Не знаю, почему я так поступил тогда, но, сказав, что у меня много домашних заданий, я не особенно старался и сделал массаж кое-как. Пока я разминал мамины ноги, она не сводила с меня глаз. Я не знал, что за болезнь была у моей матери, но тогда я действительно не понимал, что это был мой последний день с мамой.

Когда я иду к матери на могилу, то покупаю мандарины. Я всегда приношу эти фрукты на поминки, хотя они и не входят в поминальное угощение. Теперь мандарины можно легко купить на каждом углу, но те, которые так берегла в больнице для меня моя мать, я уже ни за какие деньги не куплю никогда.

Теперь я бы отправился хоть на край света, чтобы найти для матери эти мандарины и сделать ей настоящий массаж.

Море

Живя в деревне, я ни разу не видел настоящего моря, не лежал на белом песке пляжа, не стоял на соленом морском ветру, не плескался в морских волнах, не любовался причудливыми валунами на берегу и бескрайним морским горизонтом. Обо всем этом я знал только по картинкам из книг или по фотографиям. Но я ясно сейчас понимаю, что в то время у меня точно было такое море — этим морем была моя мать.

В состав китайского иероглифа со значением «море» входит элемент со значением «мать», а во французском языке слово «море» звучит точно так же, как и слово «мать». Поэтому появилось даже такое выражение: во Франции море находится в матери, а в Китае мать находится в море.

Море широкое и глубокое. Безграничная любовь и неустанная забота матери подобна морю. Море — это исток жизни, это вода в материнской утробе, где зародился человек, поэтому можно сказать, что мать для любого из нас — это море, давшее нам жизнь.

Однако, по сравнению с этими общими рассуждениями, для меня связь между матерью и морем более осязаемая и конкретная. Море для меня — это одновременно нечто живое и мертвое. Оно наполнено жизненной силой больше, чем какое-либо существо: какое животное может так мощно дышать, так неумолкаемо грохотать и так без устали бушевать? Какие растения могут, как море, в любое время года переливаться сине-зеленым цветом и простираться до самого горизонта? Да, море — это нечто живое, но мы не можем до него дотронуться: нельзя алмазные брызги сорвать как распустившийся цветок, или гребень волны ухватить как гриву скачущего коня, — все потому, что, к великому сожалению, море бестелесно. Тогда, значит, море — это душа, которая существует, но ты ее не ощущаешь, это что-то живое, но и мертвое, полное, но и пустое. В этом и есть парадокс моря.

Ушедшая в мир иной мать, которая для меня всегда остается живой и самой близкой. Мать, к которой я спешу, чтобы с ней первой поделиться своей радостью или, когда мне больно и обидно, услышать слова утешения. И все-таки она, как море: она у меня есть, и в то же время ее нет рядом со мной. Поэтому и сегодня я стою у моря в надежде разрешить эту загадку.

_____

[1] Десять живых существ и предметов, обладающих долголетием: солнце, горы, вода, камни, облака, сосна, «трава бессмертия», черепаха, журавль, олень.
[2] В Корее женщины, выходя замуж, фамилию не меняют.
[3] Добрые пожелания: долгие годы жизни, счастье, здоровье и спокойствие.

Источник: Иностранная литература. Ежемесячный литературно-художественный журнал № 11 2016. Дерево с глубокими корнями: корейская литература.

09

Оставьте комментарий