Я видел мечети Средней Азии — мечети Самарканда, Бухары, Хивы: подлинные перлы мусульманской архитектуры. Как не сказал Ленин, ничего не знаю лучше Шах-И-Зинды, на полу которой я провел несколько ночей, не имея другого места для ночлега. Мне было девятнадцать лет, но я вспоминаю с нежностью об этих мечетях отнюдь не поэтому. Они — шедевры масштаба и колорита, они — свидетельства лиричности Ислама. Их глазурь, их изумруд и кобальт запечатлеваются на вашей сетчатке в немалой степени благодаря контрасту с желто-бурым колоритом окружающего их ландшафта. Контраст этот, эта память о цветовой (по крайней мере) альтернативе реальному миру, и был, возможно, поводом к их появлению. В них действительно ощущается идеосинкретичность, самоувлеченность, желание за(со)вершить самих себя. Как лампы в темноте. Лучше: как кораллы — в пустыне. (Отрывок из эссе «Путешествие в Стамбул» Иосифa Бродского)

ДЕЛО БРОДСКОГО:
УГНАТЬ САМОЛЁТ В САМАРКАНДЕ*

Поздним декабрьским вечером 1960 года, на лётное поле самаркандского аэропорта тихо пробрались два человека. Их привели сюда самолёты и желание сбежать на одном из них за пределы СССР. Того, что был помоложе, звали Иосиф Бродский.

С Олегом Шахматов, бывшим военным летчиком, Бродский познакомился в 1957 году в редакции ленинградской молодежной газеты «Смена», куда и тот и другой пришли показать свои стихи. С детства питавший слабость к авиации, Иосиф сошелся с Шахматовым довольно близко.

Шахматов познакомил своего нового друга с Александром Уманским, увлеченного политической философией, оккультными науками, индуизмом и хатха-йогой, вокруг которого всегда собиралась нонконформистская молодежь, которой хотелось обсуждать «вечные вопросы» вне узких рамок официальной идеологии.

После скандальной истории и дебоша в Ленинградской консерватории, Шахматов уехал в Самарканд, чтобы закончить своё консерваторское образование там. В декабре 1960 года, Бродский поехал в Самарканд, чтобы навестить своего приятеля. В его чемоданчике лежал очередной философский трактат Уманского, который последний передал Шахматову.

Несколько недель с приятелем-авантюристом прошли довольно лихо. Не имея другого места для ночлега, Бродский даже проводит несколько ночей среди мавзолеев ансамбля Шах-и Зинды, о котором потом напишет, что «ничего не знаю лучше Шах-И-Зинды. Мне было девятнадцать лет, но я вспоминаю с нежностью об этих мечетях отнюдь не поэтому. Они — шедевры масштаба и колорита, они — свидетельства лиричности Ислама… В них действительно ощущается идеосинкретичность, самоувлеченность, желание за(со)вершить самих себя. Как лампы в темноте. Лучше: как кораллы — в пустыне».

Шах-и Зинда

В вестибюле гостиницы «Самарканд», Бродский узнаёт Мелвина Белли (Melvin Belli) — знаменитого американского адвоката голливудских звёзд, которому ещё доведётся защищать Джека Руби, застрелившего убийцу президента Кеннеди — Ли Харви Освальда. Бродский знакомится с Белли, знакомит его с рукописью Уманова, предлагает опубликовать за рубежом, но Белли эту просьбу из осторожности отклоняет.

И тогда у Бродского появляется план побега за границу: купить билеты на маленький рейсовый самолет, после взлета оглушить летчика, управление возьмет Шахматов, и они перелетят через границу в Афганистан. Шахматов предлагает сделать это «по-взрослому» — у него есть пистолет, и, когда летчик начнет выруливать на взлетную полосу, Шахматов, угрожая пистолетом, вытолкнет его из самолета, и перелетят они не куда-то в Афганистан, а в Иран — на американскую военную базу в Мешхеде.

Был и план «Б» — подобрать в самаркандском аэропорту самолёт с полными баками и угнать его без экипажа и пассажиров. Однако, ни тот, ни другой план реализовать не пришлось. Здесь, друзья путаются в показаниях. Бродский говорит, что в аэропорту стояли самолёты с недостаточным количеством горючего в баках, а выкидывать лётчика из самолёта было не по душе, Шахматов же пишет, что они купили билеты на рейс «Самарканд – Термез», летящий к границе СССР с Афганистаном, но в последний момент рейс отменили.

Ещё немного покантовавшись в Самарканде, Бродский вернулся обратно в Ленинград. Год спустя, в Красноярске за незаконное хранение оружия был арестован Шахматов. На следствии, стараясь избежать большого срока, он заявил о существовании в Ленинграде «подпольной антисоветской группы Уманского» и назвал десятки знакомых ему имен. Рассказал также и о неосуществленном плане побега за границу вместе с Бродским.

Бродский был задержан, но, поскольку факта преступления не было, через два дня его отпустили. Поговаривают, что Бродского тогда спасла мама, работавшая бухгалтером в главке КГБ. Однако, этот самаркандский эпизод Бродскому припомнят на суде «за тунеядство» в 1964 году.

Позднее, Бродский в своём стихотворении «Ночной полёт» выразит этот эпизод, как свершившийся, следующим образом:

В брюхе Дугласа ночью скитался меж туч
и на звезды глядел,
и в кармане моем заблудившийся ключ
все звенел не у дел,
и по сетке скакал надо мной виноград,
акробат от тоски;
был далек от меня мой родной Ленинград,
и все ближе — пески.

Бессеребряной сталью мерцало крыло,
приближаясь к луне,
и узбека в папахе рвало, и текло
это под ноги мне.
Бился льдинкой в стакане мой мозг в забытьи.
Над одною шестой
в небо ввинчивал с грохотом нимбы свои
двухголовый святой.

Я бежал от судьбы, из-под низких небес,
от распластанных дней,
из квартир, где я умер и где я воскрес
из чужих простыней;
от сжимавших рассудок махровым венцом
откровений, от рук,
припадал я к которым и выпал лицом
из которых на Юг.

Счастье этой земли, что взаправду кругла,
что зрачок не берет
из угла, куда загнан, свободы угла,
но и наоборот:
что в кошачьем мешке у пространства хитро
прогрызаешь дыру,
чтобы слез европейских сушить серебро
на азийском ветру.

Что на свете — верней, на огромной вельми,
на одной из шести —
что мне делать еще, как не хлопать дверьми
да ключами трясти!
Ибо вправду честней, чем делить наш ничей
круглый мир на двоих,
променять всю безрадостность дней и ночей
на безадресность их.

Дуй же в крылья мои не за совесть и страх,
но за совесть и стыд.
Захлебнусь ли в песках, разобьюсь ли в горах
или Бог пощадит —
все едино, как сбившийся в строчку петит
смертной памяти для:
мегалополис туч гражданина ль почтит,
отщепенца ль — земля.

Но услышишь, когда не найдешь меня ты
днем при свете огня,
как в Быково на старте грохочут винты:
это — помнят меня
зеркала всех радаров, прожекторов, лик
мой хранящих внутри;
и — внехрамовый хор — из динамиков крик
грянет медью: Смотри!
Там летит человек! не грусти! улыбнись!
Он таращится вниз
и сжимает в руке виноградную кисть,
словно бог Дионис.

1962 год

* При подготовке материала, использованы воспоминания Владимира Евсеева и Льва Лосева