Ромен Роллан в книге «Жизнь Толстого» отмечал огромное влияние русского писателя на общественную мысль Азии. «Воздействие Толстого на Азию, — писал он, — окажется, быть может, более значительным для ее истории, чем воздействие его на Европу. Он был первой стезей духа, которая связ,ала всех членов старого материка от Запада до Востока».

Александр И. Шифман
ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ВОСТОК

ОТ АВТОРА

Интерес Льва Николаевича Толстого к Востоку был необычайно велик. Связанный тысячами нитей со всем миром, он уделял Азии и Африке особенное внимание.

Объяснялось это прежде всего страстной заинтересованностью Толстого в судьбах мира и одновременно своеобразием его сложного и противоречивого мировоззрения. Обрушившись с резкой критикой на современную ему цивилизацию, отвергнув «культуру» богатых и сытых, он часто обращался мыслью к истокам культуры древних народов, искал в них животворные силы для грядущего обновления человечества. Писатель находил их в патриархальном укладе жизни русского крестьянства, в его честной трудовой морали. Такие силы он видел и в укладе жизни восточных народов, в их традиционном миролюбии и трудолюбии, в их богатейшем культурном наследии. Отсюда его большой интерес к древней философии и эпосу стран Азии и Африки, к их литературе, искусству, фольклору, ко всему тому, что он уважительно именовал «восточной мудростью».

Пристальное внимание Толстого к Азии и Африке определялось также реальными условиями его времени. Последний период жизни писателя совпал с наступлением эпохи империализма, ознаменовавшейся бурной экспансией западных держав на Востоке. Решительно осуждая захватнические войны и колониальный разбой, глубоко сочувствуя порабощенным народам, Толстой не мог не выступать в их защиту. Так родились его многочисленные статьи против империализма и колониализма, в которых он вопреки своей проповеди непротивления злу насилием призывал народы Азии и Африки не покоряться насильникам, а другие народы — поддержать борьбу угнетенных наций.

Необычайная популярность Толстого как писателя и социального реформатора стимулировала рост его связей с Востоком, Начиная с последней трети XIX в. его произведения переводились на многие языки мира. Книги Толстого в английских, французских и немецких переводах широко распространялись и в восточных странах. В последние десятилетия жизни писателя его произведения появились в в переводах на многие языки Азии и Африки. Тысячи жителей этих стран получили возможность читать их на родном языке.

Читатели стран Востока, покоренные могучей силой художественного гения Толстого, находя в его творчестве взгляды, созвучные своим сокровенным, тяжко выстраданным мыслям, ощущали потребность войти в непосредственное общение с писателем-гуманистом, поведать ему о своих переживаниях и нуждах, услышать от него ответ на мучившие их вопросы. Так возник феноменальный для того времени поток писем и паломников в Ясную Поляну — поток, который еще крепче связал писателя с его читателями в Азии и Африке. Возникнув и с каждым годом расширяясь, эти личные контакты, в свою очередь, содействовали тому, что проблемы Азии и Африки стали занимать в раздумьях и в творчестве Толстого еще большее место,

К этому необходимо добавить, что Толстой по мере углубляющегося знакомства с культурами стран Востока с энтузиазмом популяризировал их в России и делал это с громадным талантом и размахом. Толстой более, чем кто-либо другой из русских деятелей культуры, связал узами дружбы свою страну со странами Азии и Африки.

Ромен Роллан в книге «Жизнь Толстого» отмечал огромное влияние русского писателя на общественную мысль Азии. «Воздействие Толстого на Азию, — писал он, — окажется, быть может, более значительным для ее истории, чем воздействие его на Европу. Он был первой стезей духа, которая связ,ала всех членов старого материка от Запада до Востока»1.

Это справедливое утверждение звучит несколько неопределенно, поскольку Роллан не раскрыл социально-исторического содержания толстовского влияния на Азию. Влияние это, как известно, сказалось в разных странах по-разному, да и внутри каждой страны различные социальные группы воспринимали доктрину Толстого очень неодинаково. Несомненно, однако, что гуманистическое наследие Толстого оказало и продолжает оказывать большое влияние на мировую общественную мысль, и этот факт заслуживает серьезного осмысления.

В. И. Ленин указывал, что мировое значение Толстого как художника и его мировая известность как мыслителя и проповедника по-своему отражают мировое значение русской революцииг. С особенностями первой русской революции, ее сильными и слабыми сторонами, Ленин связывал и особенности толстовского реализма, его значение для русской и мировой литературы. «Л. Толстой, — писал Ленин, — сумел поставить в своих работах столько великих вопросов, сумел подняться до такой художественной силы, что его произведения заняли одно из первых мест в мировой художественной литературе. Эпоха подготовки революции в одной из стран, придавленных крепостниками, выступила, благодаря гениальному освещению Толстого, как шаг вперед в художественном развитии всего человечества»3. Эти мысли Ленина, подтвержден-ные всем последующим ходом событий, являются плодотворной методологической основой для изучения влияния Толстого на мировую литературу, в том числе на литературу и культуру стран Азии и Африки.

Начало изучению связей Толстого с Востоком было положено еще при его жизни. В 1905 г. в Лондоне в журнале «Свободное слово» (№ 6) была опубликована статья В. Г. Черткова «Толстой и японцы», в которой впервые была приведена часть переписки Толстого с деятелями японской культуры. К восьмидесятилетию писателя вышел в свет альманах, содержавший высказывания ряда деятелей стран Востока о Толстом4.

Вскоре после смерти Толстого появился аналогичный двухтомный сборник, в котором наряду со статьями и воспоминаниями деятелей русской культуры приведены высказывания деятелей стран Востока о Толстом5.

В 1924 г. биограф и друг Толстого П. И. Бирюков опубликовал в журнале «Восток» (№ 6) статью, в которой изложил содержание подготовлявшегося им сборника «Толстой и Восток». Через год этот сборник вышел в свет на немецком языке6. В него вошла часть переписки Толстого с деятелями стран Азии. Но так как составителя интересовали главным образом религиозно-нравственные проблемы, а письма корреспондентов он группировал не по странам, а по религиям, в его книгу не вошла значительная часть переписки Толстого с читателями, касающаяся социальных и иных важных вопросов. В сборник не вошли, в частности, многие письма, полученные писателем из Китая, Индии, Японии, Ирана, Турции, Алжира, Египта и других районов Азии и Африки, где отразилось бедственное положение народных масс в этих странах, а также переписка Толстого с общественными деятелями Запада, посвященная истории народов Востока и их культур.

В последующие годы изучение восточных связей Толстого продолжалось. В 1939 г. Д. П. Сергеенко опубликовал (в неполном виде) переписку Толстого и Ганди. Творческую историю трудов Толстого о Востоке разрабатывали для выходившего Полного собрания его сочинений Н. К. Гудзий, Н. Н. Гусев, П. С. Попов. Связи писателя с религиозными деятелями Востока изучал научный сотрудник музея Л. Н. Толстого А. И. Ларионов, которому, однако, смерть помешала завершить его плодотворную работу. Об интересе Толстого к древним религиям и философским учениям Востока писали Д. Ю. Квитко, Ян Хин-шун, В. Ф. Асмус, А. Д. Литман. Восточный фольклор в творчестве Толстого — тема ряда статей и публикаций Э. Е. Зайденшнур. Описание индийской литературы в Яснополянской библиотеке Толстого дано в содержательных обзорах

B. Ф. Булгакова и Н. М. Гольдберга. Ценные сведения о переводах и изданиях Толстого в странах Востока содержатся в трудах востоковедов А. П. Баранникова, В. А. Гордлевского, И. Ю. Крачков-ского, Н. И. Конрада, Н. Т. Федоренко, Л. Д; Позднеевой, в статьях и публикациях Н. Н. Арденса, Д. И. Белкина, Г. Ф. Гирса, А. А. Долининой, Г. Д. Ивановой, Р. Н. Кима, Д. С. Комиссарова, Л. Р. Ланского, И. Л. Львовой, М. С. Михайлова, Е. М. Пинус, Б. В. Поспелова, К. Рехо, А. 3. Розенфельд, Н. И. Фельдман, М. Е. Шнейдера и других советских исследователей (ссылки — в тексте).

В последние годы вопрос о всемирном значении Толстого, о его влиянии на мировую литературу становится объектом углубленного синтетического изучения. Теоретическое осмысление этой проблемы мы находим в научных трудах Н. И. Конрада, Д. Д. Благого, Н. К. Гудзия, М. Б. Храпченко, Б. Л. Сучкова, В. Р. Щербины, Б. С. Мейлаха, Б. И. Бурсова, А. В. Чичерина, К. Н. Ломунова, C. Я. Билинкиса, Е. Н. Купреяновой, С. А. Розановой и многих других литературоведов. Наряду с этим у нас появились и исследования, где воздействие Толстого на мировую культуру анализируется на большом фактическом материале. Такова, в частности, обширная монография Т. Л. Мотылевой «О мировом значении Л. Н. Толстого» (М., 1957), где прослежено благотворное воздействие творчества русского писателя на французскую, английскую, немецкую, американскую и славянские литературы. Такова и интересная работа В. Н. Кутейщиковой «Творчество Л. Н. Толстого и общественно-литературная жизнь Латинской Америки конца XIX — начала XX века»7, в которой показано влияние личности и творческого опыта Толстого на деятелей латиноамериканских литератур.

Уяснению многих вопросов, касающихся мирового значения Толстого, содействовал выход в свет в 1965 г. обширного тома (в двух книгах) «Литературного наследства» на тему «Толстой и зарубежный мир». Том содержит наряду со статьями и речами западных писателей высказывания многих деятелей Востока о Толстом, а также составленный Э. Г. Бабаевым обширный обзор зарубежной почты Толстого.

И все же, несмотря на немалый объем сделанного, наши успехи в изучении этих проблем еще весьма скромны. Связи Толстого с Востоком, воздействие его художественного опыта и гуманистической мысли на современный мир изучены еще далеко не полностью. Углубленная разработка темы «Толстой и Восток» остается насущной задачей советского литературоведения.

Настоящая книга не претендует на исчерпывающий охват и решение всех этих сложных проблем. Первое ее русское и зарубежные издания8 имели главной целью раскрыть, опираясь на архив писателя, широкие связи Толстого с народами Азии и Африки, ввести в научный обиход его переписку с деятелями восточных стран, рассказать о его встречах и беседах с некоторыми из них. Кроме того, автор стремился проанализировать тему Востока в творчестве художника, особенно в его публицистике, показать, сколь близки основные положения его гуманистического учения философско-этическим учениям Востока, как глубоко он сочувствовал борьбе народов Азии и Африки за свободу и независимость. Значительное место отведено в книге и вопросу о том, как глубоко и с каким увлечением Толстой изучал философию, фольклор и эпос восточных народов, как много он сделал для ознакомления с ними русской публики.

В настоящем, переработанном и дополненном, издании все эти вопросы даны в более широком освещении, с использованием новых архивных материалов. В частности, впервые публикуются многие вновь найденные письма индийских и африканских корреспондентов Толстого, а некоторые письма, ранее опубликованные в кратких извлечениях, даются в полном виде. В значительно расширенном объеме приводятся и ответы Толстого своим восточным корреспондентам и его высказывания, касающиеся стран Азии и Африки.

Всем этим материалам предшествует в настоящем издании глава о концепции Востока в мировоззрении Толстого, о сходстве и различии его философских и социально-политических взглядов с древними учениями Востока. Книга дополнена также материалами, которые автору удалось собрать во время его пребывания в Японии (1966 — 1967 гг.) и Индии (1970 г.).

Новое в этой книге — глава о связях Толстого с Африкой. Африканская почта писателя, книги об Африке в его личной библиотеке, публицистика Толстого, посвященная Африке, высказывания писателя об африканских народах и их будущности — все эти материалы впервые вводятся в научный обиход и значительно расширяют ранее известную «географию» толстовских зарубежных связей. Эту «географию» расширяют и новые сведения (все еще далеко не полные) об отношении к наследию Толстого в ряде стран зарубежного Востока.

Значительное место занимали в первом издании сведепия о популярности Толстого на Востоке, об идейной борьбе вокруг его наследия, об отношении к нему современных деятелей культуры. о распространении его произведений в странах Азии и Африки. Эти разделы в настоящем издании написаны заново и значительно расширены. Автором использованы свидетельства Писателей й литературоведов многих восточных стран, а также уточненные данные, собранные библиографическими центрами СССР и других стран (в том числе и организациями ЮНЕСКО). Влиянию Толстого на литературы Китая, Индии и Японии посвящены специальные разделы.

Вместе с тем из-за недостатка места некоторые главы значительно сокращены — главным образом за счет архивных документов, впервые помещенных в первом издании. Повторная публикация их в полном виде вряд ли целесообразна. Наиболее значительные сокращения оговорены в сносках.

В книге частично использованы (с необходимыми уточнениями и исправлениями) ранее опубликованные работы автора9.

Документальную основу книгн составляют многочисленные материалы из архива писателя, хранящиеся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве. Сердечно благодарю сотрудников, помогавших разыскивать и переводить эти материалы.

Автор сохраняет благодарную память о ныне скончавшихся ученых, советами и помощью которых он пользовался, — Н. И. Конраде, Н. К. Гудзии, Н. Н. Гусеве, В. Ф. Булгакове, Н. М. Гольдбер-ге, В. Б. Луцком, К. В. Оде-Васильевой.

Автор пользовался также доброжелательной помощью и консультациями О. Л. Алькаевой, Э. Г. Бабаева, А. А. Долининой, Э. Н. Комарова, Д. С. Комиссарова, А. Д. Литмана, К. Н. Ломунова, И. Л. Львовой, Л. Д. Позднеевой, А. 3. Розенфельд, Е. П. Челышева, М. Е. Шнейдера, Л. 3. Эйдлина и многих других специалистов и выражает им свою сердечную признательность.

Приношу глубокую благодарность Ученым советам и научным коллективам Государственного музея Л. Н. Толстого в Москве и музея-усадьбы в Ясной Поляне за повседневную помощь в работе, а также библиотеке Толстовского музея, Всесоюзной библиотеке иностранной литературы и библиотеке Института востоковедения АН СССР за предоставление книг, материалов и библиографических справок.

Горячо благодарю государственные и научные учреждения СССР и Индии, удостоившие первое издание книги высокой награды — Международной премии имени Дшавахарлала Неру.

КОНЦЕПЦИЯ ВОСТОКА В МИРОВОЗЗРЕНИИ ТОЛСТОГО

1

Интерес к Востоку и его древним культурам, горячее сочувствие угнетенным народам Азии и Африки — давняя благородная традиция русской классической литературы.

Еще в середине XVIII в. М. В. Ломоносов ратовал за общение России с Востоком, за культурные и экономические связи с его народами. Ломоносов лелеял планы создать в России «ориентальную академию» и кафедру восточных языков при Петербургском университете1.

Вслед за Ломоносовым о важности общения со странами Азии и Африки писали Н. И. Новиков, Н. М. Карамзин, А. Н. Радищев и А. С. Грибоедов2. Новиков и Карамзин первыми в своих журналах познакомили русскую публику с эпосом народов Востока.

Большой интерес к восточным культурам проявлял А. С. Пушкин. Известно, что еще в юности он читал книги о Востоке, а впоследствии дружил с выдающимся русским востоковедом Н. Я. Бичуриным (о. Иакинфом) и намеревался поехать с ним в Китай. 7 января 1830 г. Пушкин писал шефу жандармов А. X. Бенкендорфу: «Я бы просил, как милости, посетить Китай вместе с посольством, которое туда вскоре направляется»3. Но царское правительство отказало ему в этом. В личной библиотеке поэта сохранились многие книги по литературе и филосо-‘фии Востока.

Тема Востока нашла отражение и в творчестве Пушкина. Стихи «Подражание арабскому», «Подражание Корану», «Когда владыка ассирийский…» и многие другие свидетельствуют о его знакомстве с мотивами древневосточной поэзии4,

Значительную дань восточной теме отдал и М. Ю. Лермонтов. В его творчестве большое место занимают фольклор кавказских народов и мотивы восточной поэзии. Таковы, например, его «Три пальмы», написанные в унисон с пушкинским «Подражанием Корану», стихотворение «Ветка Палестины», набросок поэмы «Азраил», названной им «восточной повестью», и др. В стихотворении «Спор» Лермонтов дал художественно-обобщенный образ восточной страны, на которую угрожающе надвигаются вооруженные полчища. Известен его разговор с А. А. Краевским о культуре народов Азии. «Я многому научился у азиатов, — сказал он, — и мне бы хотелось проникнуть в таинство азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны. Но поверь мне, там, на Востоке, — тайник богатых откровений»5.

Начиная с 40-х годов XIX в. тема Востока занимает прочное место на страницах русской печати. Вопрос о выборе дальнейших путей России, вставший перед обществом в связи с резко обозначившимся кризисом крепостнических отношений, все теснее связывается в русской публицистике с раздумьями о путях развития Востока и Запада. Эти проблемы позднее встают и в ходе споров между славянофилами и западниками.

Восток занимает большое место в публицистике революционных демократов — Герцена, Белинского, Чернышевского и Добролюбова. Ратуя за социальное преобразование России, за освоение опыта революционной борьбы народов Запада, они одновременно отстаивают взгляд на Восток как на колыбель человеческой культуры. Известные исторические условия, утверждают они, были причиной того, что народы Азии и Африки долго находились в стороне от мирового прогресса. Но восточному застою и отчуждению приходит конец. Историческая будущность восточных народов — не в господстве могущественных деспотических империй, а в уничтожении насилия, в осознании народами своего права на независимость, в пробуждении всех здоровых и жизнедеятельных сил Азии и Африки.

Судьбы Востока, его народов и культур глубоко интересовали Достоевского, Тургенева, Некрасова, Гончарова, Глеба Успенского, Щедрина, а позднее в еще большей мере Чехова, Короленко и Горького. Каждый из них со своих идейных позиций и в меру своих сил выступал против порабощения восточных народов, выражал им свое сочувствие и симпатии. Можно без преувеличения сказать, что интерес к Востоку сопутствовал всей идейно-общественной и литературной жизни России XVIII и XIX вв.

Споры о Востоке занимали в эти годы немалое место и в лагере русской философской реакции. В. Соловьев, например, считал гуманистические учения Востока идеологией «чужого, враждебного и все более надвигающегося на нас мира»6. С издевкой писал он о Лао-цзы как о философе «желтой расы». Превосходство европейской культуры над восточной утверждали в своих статьях Н. Бердяев, С. Булгаков, Л. Шестов, Д. Мережковский и др. «Властители дум» русской буржуазии в канун ее политического и идеологического краха, опи трактовали Восток то как цитадель религиозно-мистической «нирваны», где можно укрыться от бурь и потрясений века, то (откровенно) как объект экспансии для русского и европейского капитала. При всем различии между ними в их воззрениях, касающихся Востока, господствовал европоцентризм в его наиболее реакционных формах.

Лев Толстой в своем отношении к Востоку продолжил, развил и обогатил передовую, прогрессивную традицию русской общественной мысли. Его философская концепция Востока не отличалась цельностью, имела, как мы увидим ниже, слабости, связанные с общими противоречиями его сложного мировоззрения. Вместе с тем она была совершенно чужда недооценки духовных богатст» восточных народов или тем более высокомерного отношения к ним. Наоборот, если можно в чем-нибудь упрекнуть Толстого, то скорее в излишнем пристрастии к духовному наследию Востока, в недостаточно критическом отношении к его древним религиям, в отсутствии конкретно-истори ческого подхода к социальным проблемам современного ему развития на Востоке, за что, как известно, его критиковал В. И. Ленин.

В жизни Толстого изучение восточных культур, общение с представителями восточных народов заняли гораздо большее место, чем в жизни других крупнейших русских писателей. Его повседневная связь с деятелями восточной культуры знаменовала собою новый этап дружбы, братства и солидарности русских писателей с угнетенными народами Востока.

Л. Н. Толстой более чем кто-либо из его предшественников интересовался древними учениями Востока и глубоко изучал их. Он первым из русских писателей установил личные связи с мыслителями азиатских и африканских стран и тем самым как бы перекинул живой мост между русской культурой и культурой восточных народов.

Переписка Толстого с китайскими публицистами Чжан Чин-туном и Ку Хун-мином, с выдающимся борцом за свободу Индии Махатмой Ганди и другими индийскими деятелями {А. Рамазесхан, Баба Бхарати, Гопал Четти, Таракнатх Дас), переписка с японскими литераторами К. Сэнума, Масутаро Кониси, Токутоми Рока, Абэ Исоо, с десятками писателей, публицистов, философов и общественных деятелей Азии и Африки, приезд многих из них в Ясную Поляну — все это содействовало широкому обмену культурными ценностями и популяризации русской литературы на Востоке.

С наступлением эпохи империализма Толстой первым из писателей мира выступил в защиту народов Азии от колониального порабощения. Его статьи и воззвания «Так что же нам делать?», «Две войны», «К итальянцам», «Патриотизм и правительство», «Рабство нашего времени», «Одумайтесь!», «Письмо к китайцу», «Письмо к индусу» и многие другие широко распространялись в странах Востока и Запада.

Наконец, Толстой больше чем кто-либо из современных ему писателей сделал для ознакомления русской публики с богатствами восточных культур: он переводил произведения фольклора народов Азии, писал статьи об учениях древних мыслителей, содействовал изданию в России книг о великих мудрецах Востока. Повседневная связь с деятелями Востока, защита восточных народов от колониальных притязаний, пропаганда их духовных ценностей в России — одна из важных сторон многогранной писательской и общественной деятельности Толстого.

2

Концепция Востока сложилась в мировоззрении Толстого не сразу. На раннем этапе своей писательской жизни Толстой, по-видимому, глубоко не задумывался над взаимосвязью культур Востока и Запада, над ролью восточных народов в прошлом и будущем человечества. Занятый актуальными проблемами русской жизни, он уделял внимание Востоку лишь эпизодически, когда какие-либо исключительные события привлекали его Интерес к странам Азии и Африки.

В последующие два десятилетия — в период работы над романами «Война и мир» и «Анна Каренина» — интерес Толстого к Востоку безусловно нарастал, о чем свидетельствует его работа в 70-х годах над восточным фольклором для своей «Азбуки» и «Русских книг для чтения». Раздумьям Толстого о взаимоотношениях Запада и Востока давали пищу и политические события в мире, в частности русско-турецкая война 1877 — 1878 гг., Афганская экспедиция Англии в 1878 — 1880 гг., а также расширение экономических и культурных связей России и стран Востока.

Особенно пристальный интерес Толстого к Востоку и его учениям, а затем и систематические занятия «восточной мудростью» относятся к концу 70-х — началу 80-х годов — периоду, когда формировалось его новое миропонимание. С этого времени мы уже имеем дело не с отдельными раздумьями, не с эпизодическими суждениями Толстого о Востоке, а с единой развивающейся и обогащающейся концепцией, которая входит составной частью в его общее мировоззрение. Концепция эта не изложена в одном каком-либо трактате — о ней надо судить по многим статьям и письмам. Не осталась она неизменной и в последние десятилетия жизни писателя — реальная действительность вносила в нее поправки и новые нюансы. Были здесь и свои противоречия, свои сильные и слабые стороны, но в общей доктрине Толстого концепция Востока заняла большое место.

Одной из главных причин, привлекавших интерес Толстого к Востоку, было его неприятие современной буржуазной культуры и цивилизации. Осмысляя историю человечества, он перебирал в уме все исторические этапы его многовекового развития и ясно видел пороки, присущие каждому из них. Не идеализировал он, как это принято думать, и древние цивилизации Востока с господствовавшими в них рабством, деспотизмом, бесправием. Однако западная буржуазная цивилизация в тех формах, в каких она выступала в XIX — XX вв., была столь ужасна и бесчеловечна, находилась в столь вопиющем противоречии с элементарными нормами человеческой морали, что Толстой мучительно искал выход из создавшегося тупика. Порою ему казалось, что более человечными были отношения людей в период раннего христианства, и он превозносил этот «золотой век» человечества7. Иногда он видел привлекательные черты в еще более далеких, чуть ли не первобытных временах, когда люди в суровой борьбе с природой трудились сообща и справедливо делили плоды своего труда.

Возвращаясь к современной ему действительности. Толстой усматривал элементы справедливых, «божеских» порядков в патриархальной жизни русской деревни с ее естественностью и простотой во взаимоотношениях людей, склонностью решать все споры сообща, «миром», с безграничным трудолюбием и неприхотливостью в потребностях, с ее отзывчивостью на чужую беду и другими высокими нравственными принципами. Толстой даже хотел написать роман о такой общине, роман об идеальной жизни деревенских тружеников — без государства, полиции, судов, без налогов, недоимок и рекрутских наборов — о жизни «по справедливости», по извечным нравственным законам, бытующим в русском крестьянстве8.

Древний Восток привлекал Толстого не столько реальными обстоятельствами царивших там жизненных укладов (хотя и в них он паходил отдельные привлекательные черты), сколько глубиной мысли его философов и вероучителей, их пристальным вниманием к духовной сущности человека. В вековой мудрости, отражавшей думы и чаяния сотен поколений, в мудрости, воплотившей тысячелетние представления человечества о добре и справедливости, он надеялся найти ответ на проблемы современности. И поэтому он столь заинтересованно вникал в эти древние учения и в позднейшие писания философов Востока.

Исключительный интерес Толстого к так называемой «восточной мудрости» породил представление о том, будто русский мыслитель полностью принимал концепцию мыслителей Азии и Африки в их негативном отношении к европейской культуре и цивилизации. Такие утверждения можно услышать, например, в Индии, в лагере приверженцев философии интуитивизма; эта мысль проникла и в некоторые советские работы о Толстом9. Но этот тезис требует критической проверки.

В древних учениях Востока, да и во многих трудах современных философов Индии, Японии, стран ислама, утверждается мысль о бренности опытного знания, утверждается, будто современная наука бесплодна, ибо она не в состоянии познать внутреннюю сущность человека.

У некоторых современных мыслителей, в том числе и европейских, этот взгляд — естественная реакция на общий кризис буржуазной идеологии, неспособной объяснить, а тем более разрешить все усложняющиеся проблемы современного мира. У большинства других философов-идеалистов этот взгляд связан с многовековой традицией релятивизма, с проповедью мистицизма и спиритуализма, а в Индии — и с интуитивизмом как специфически восточным способом постижения действительности.

Такой негативный, нигилистический взгляд на культуру приписывают и Толстому порою лишь на том основании, что его критика современной цивилизации в конкретных аспектах перекликается с той, которая раздается и на Востоке.

Чтобы глубже разобраться в этом вопросе, следует уяснить себе аргументацию Толстого против современной ему культуры, увидеть, в чем ее сильные и слабые стороны. Это тем более необходимо, что взгляды писателя в этой области часто интерпретируются неправильно.

Наука в собственническом мире, утверждает Толстой, содержит в себе все пороки того общественного строя, которому она служит. Приспособленная к интересам господствующего меньшинства, оторванная от нужд и запросов трудового человека, она перестала быть наукой в ее высоком и благородном смысле, а стала промыслом для дипломированных слуг богачей, «раздавательницей дипломов на праздность» (25, 246)10.

Коренной и главный порок науки в собственническом мире состоит, по мнению Толстого, в том, что она помогает держать людей в рабстве. Господствующий строй жизни — это, по существу, рабский строй. «Люди повергнуты в рабство самое ужасное, худшее, чем когда-либо; но наука старается уверить людей, что это необходимо и не может быть иначе» (25, 284).

Анализируя в трактате «Так что же нам делать?» многочисленные отрасли современной науки — философию, социологию, юриспруденцию, политэкономию и другие, Толстой с неотразимой убедительностью доказывает, что все они в буржуазном мире служат господствующим классам и помогают им держать народ в покорности. «Все эти науки, — пишет он, — стали любимыми науками потому, что они все служат оправданием существующего освобождения одними людьми от человеческой обязанности труда и поглощения ими труда других». (25, 317).

В своей ожесточенной критике науки Толстой не дифференцирует ее по специальностям, не делает различия между, скажем, гуманитарными и техническими знаниями, не отдает преимуществ одним над другими. Его главным образом интересуют общие пороки современной ему науки, и по ним он ведет огонь со всей силой страсти.

Истинная наука, по его мысли, гуманна, озарена лучшими идеалами человечества. Она всегда стоит на страже интересов людей, имеет в виду их благо и счастье. Современная же наука основана на «метафизике лицемерия» (28, 266); «рядом с признанием равенства, братства, свободы» она доказывает «необходимость войска, казней, таможен, цензуры, регламентации проституции, изгнания дешевых работников, необходимости и справедливости колонизации, основанной на отравлении, ограблении и уничтожении целых пород людей, называемых дикими, и т. п.» (28,270).

Беспощадно вскрывая пороки современной ему буржуазной цивилизации, не признавая за нею (в том виде, в каком она существует в классовом обществе) высокой, благотворной роли, Толстой запальчиво полемизирует с теми, кто склонен приписывать ей выдающиеся заслуги.

Преднамеренной ложью является, по Толстому, аргумент, будто жизненные условия отсталых народов улучшились при капитализме. Нигде, утверждает он, ни в Азии, ни в Африке, ни в Латинской Америке, рабочие на плантациях не стали жить лучше, свободнее, здоровее, чем раньше. Наоборот, в их среде с каждым годом растут голод, нужда, болезни, бесправие. Количество жителей Азии и Африки, вынужденных покинуть родные места и уехать на Запад, на фабричную каторгу, с каждым годом увеличивается.

Таким образом, заключает Толстой, хваленая буржуазная цивилизация не улучшила положения трудового человечества и не уменьшила существующего рабства, а лишь замаскировала его11.

Толстовская критика буржуазной культуры сокрушительна. Но какие же писатель делает выводы? Отвергает ли он на основе приводимых им бесспорных фактов науку и цивилизацию в целом, как отвергали ее, например, Жан-Жак Руссо и некоторые философы Востока? Смыкается ли он с ними в полном отрицании полезности современного знания?

Нет, не отвергает и не смыкается. При всей беспощадности его критики современной цивилизации, при том, что его воззрениям на науку, как мы увидим ниже, были присущи и многие противоречия и слабости, Толстой далек от общего отрицания культуры и опытного знания. Различие между ним и приверженцами подобных воззрений в западной и восточной философии весьма велико.

Общеизвестно, сколь живучи в современном мире идеи релятивизма, направленные против научного знания, против самой возможности методами научного исследования уяснить сущность человека и общества. Эти идеи неизбежно влекут за собой принижение, а то и полное отрицание роли науки в процессе познания мира. Наука отрицается и как духовная и как производительная сила общества.

Толстого неоднократно упрекали в стремлении заменить современное знание религией, моралью, божественным откровением. Но, не отрекаясь от своих истинных убеждений, он решительно эти упреки отвергал.

Воюя против подобных необоснованных обвинений, Толстой многократно формулировал свое отношение к человеческому прогрессу и цивилизации. В отличие от Руссо, он отвергает не всякую цивилизацию, а только цивилизацию собственнического мира. Он обличает не культуру вообще, а только лжекультуру богатых и сытых. Он признает современную науку, ее потенциальную благотворность для человечества, но считает, что ее достижения должны быть использованы только для блага людей.

«Я не только не отрицаю науку и искусство, — читаем мы в трактате «Что такое искусство?», — но я только во имя того, что есть истинная наука и истинное искусство, и говорю то, что я говорю» (25, 364).

В трактате «Рабство нашего времени» (1900), где проклятия по адресу «господской» цивилизации особенно сильны, где писатель в пылу гнева предает анафеме и электричество, и телефоны, и телеграфы, и железные дороги, и «все добротные ситцы и сукна в мире, если для их производства нужно, чтобы 99/100 людей были в рабстве», он в итоге заключает:

«Но культура, полезная культура и не уничтожится. Людям ни в каком случае не придется вернуться к копанию земли кольями и освещению себя лучинами. Недаром человечество при своем рабском устройстве сделало такие большие успехи в технике. Если только люди поймут, что нельзя пользоваться для своих удовольствий жизнью своих братьев, они сумеют применить все успехи техники так, чтобы не губить жизней своих братьев, сумеют устроить жизнь так, чтобы воспользоваться всеми теми выработанными орудиями власти над природой, которыми можно пользоваться, не удерживая в рабстве своих братьев» (34, 166-167).

Итак, Толстой отнюдь не отвергает культуру и цивилизацию как плодотворный процесс развития человечества. «То, что называют цивилизацией, — пишет он в дневнике 1905 г., — есть рост человечества. Рост необходим, нельзя про него говорить, хорошо это или дурно. Это есть, — в нем жизпь. Как рост дерева» (55, 145). «Но, — добавляет он, — сук, или силы жизни, растущие в суку, не правы, вредны, если они поглощают всю силу роста. Это — с нашей цивилизацией» (там же).

Таковы в общей форме взгляды Толстого на культуру и прогресс, которые и находили опору в древних учениях Востока, и во многом расходились с ними.

Вместе с тем очевидны и слабые стороны отношения Толстого к историческому прогрессу. Осуждая те страшные извращения, которым наука подвергается в собствен- « ническом мире, Толстой бывал часто склонен приписывать их самой науке и жестоко критиковал ее. В его статьях можно встретить саркастические замечания не только против принимающих в буржуазном мире ложное, извращенное направление гуманитарных наук — истории, социологии, политэкономии, философии и других, но и против биологии, физиологии, медицины, астрономии, против «спектрального анализа звезд» или изучения теории наследственности. Видя в современной ему науке лишь хаос сталкивающихся интересов отдельных ученых, не веря, что из этого хаоса может вырасти стройная система представлений о мире, Толстой порою рубил с плеча и нападал даже на те области науки (математику, физику, химию), выводы которых он считал бесспорными. Воюя против пороков науки в собственническом мире, он иногда как бы забывал, что в мире немало честных ученых, не зависящих от денежного мешка, что, несмотря на сковывающие ее путы, паука на каждом этапе исторического развития все же играет большую прогрессивную роль, поскольку увеличивает силы человека в борьбе с природой, содействует устранению устарелых, ошибочных воззрений и выработке более правильных представлений о природе, человеке и обществе.

3

Философскую мысль Толстого роднили с некоторыми учениями Востока отдельные черты ого религиозно-нравственной доктрины, особенно постулаты о моральном совершенствовании человека, о непротивлении злу насилием. В последующих главах мы ближе ознакомимся с реальным содержанием этих принципов в различных учениях Востока. Здесь же прежде всего необходимо присмотреться к тем социальным корням, из которых произросло сложное и противоречивое мировоззрение Толстого.

Основными критериями оценки господствующего строя жизни были для Толстого интересы и нужды «стомиллионного земледельческого народа», т. е. стремления и взгляды русского патриархального крестьянства. Народные, точнее, крестьянские представления о добре и справедливости, трудовая мораль простых людей были исходными позициями, с которых он совершал свой суд над миром угнетения и эксплуатации. И поскольку он опирался на вековой жизненный опыт и нравственные устои миллионов тружеников земли, на их могучий протест против экономического и духовного закабаления, его критика современного общества отличалась огромной силой убедительности, остротой и бесстрашием. Эта критика нашла отклик в душе лучших людей России и выдающихся деятелей мировой культуры.

От исконно народных, веками бытовавших в русском крестьянстве нравственных идеалов шел и высокий этический пафос Толстого. Обличая эгоизм и своекорыстие собственнического мира, он предъявлял господствующим классам самые высокие моральные требования, судил их со всей строгостью своего неподкупного нравственного кодекса. Критика уродств буржуазной цивилизации велась им с позиций такой высокой человечности, которой не отвечал ни один из социальных институтов современного ему общества.

Но крестьянские массы России в силу исторических условий своего существования, особенно из-за длительного господства в стране крепостнических отношений, находились в плену противоречивой и во многом консервативной идеологии. Века помещичьего произвола накопили в их душе, как писал Ленин, «горы ненависти, злобы, отчаяния и решимости»12, но не увеличили их политической сознательности, не научили их организованности и сплоченности для совместного отпора врагу. Сильны были в сознании крестьян и веками укоренившиеся патриархально^ религиозные представления, обрекавшие их на бессильные воздыхания, терпение и страдания, уводившие их от активной борьбы за свои права. Отсюда, из этого сложного сплава разнородных элементов в сознании русского крестьянства, обусловленных, в свою очередь, сложными условиями бытия русской деревни, берут истоки те противоречивые тенденции в мировоззрении Толстого, которые отразились и в его взглядах на Восток.

Толстой был беспощаден к миру рабства и насилия. Вопреки своей проповеди всепрощения он никогда не прощал угнетателей, не амнистировал общество, основанное на лжи и эксплуатации. Господствующий строй жизни имел в его лице самого могущественного и непримиримого врага. Толстой многократно и со всей силой провозглашал по адресу господствующего строя свое знаменитое «Карфаген должен быть разрушен»13.

«Существующий строй жизни, — писал он, — подлежит разрушению… Уничтожиться должен строй соревновательный и замениться должен коммунистическим; уничтожиться должен строй капиталистический и замениться социалистическим; уничтожиться должен строй милитаризма и замениться разоружением и арбитрацией… Уничтожиться должен всякого рода деспотизм и замениться свободой; одним словом, уничтожиться должно насилие и замениться свободным и любовным единением людей» (из письма к австрийскому писателю Эугену Генриху Шмиту от 27 марта 1895 г., т. 68, стр. 64).

Но, жестоко обличая мир корысти и наживы, столь яростно призывая к его «разрушению», он ослаблял свои призывы утопической проповедью непротивления злу насилием, утверждением, что только моральное самосовершенствование человеческой личности, а не революционная борьба, способно принести миру избавление от всех социальных зол.

Сказанное выше имеет прямое отношение и к толстовской концепции Востока.

Толстой находил в культурах Востока непреходящие духовные ценности, обогатившие человечество, и был в этом глубоко прав. Прав он был и в своей убежденности, что нравственные проблемы занимают в жизни восточных народов, в их повседневном бытии и сознании, в их древних учениях значительно большее место, чем на капиталистическом Западе.

Вместе с тем в его очень серьезном и уважительном отношении к Востоку были и сильные и слабые стороны.

Как и все лучшие русские писатели и ученые — его предшественники и современники, — Толстой питал глубокое уважение к народам Азии и Африки, создавшим на заре истории человечества высокую культуру и цивилизацию. Толстой, как мы уже сказали, никогда пе разделял высокомерного отношения к ним апологетов буржуазного «прогресса», которые видели в культурах Востока лишь явления застоя и упадка. Наоборот, писатель много раз противопоставлял духовные ценности Востока прогнившей западной цивилизации с ее неизлечимыми пороками. Он был убежден, что именно мудрые восточные народы укажут всему человечеству путь к лучшему будущему.

Но, веря в будущность и творческие силы народов Востока, Толстой основывал этот свой взгляд не на реальном, а на иллюзорном представлении об их жизненном укладе, исходил из традиционных, а не действительных фактов их бытия. Зная о жизни народов Азии большей частью из писаний древних мудрецов, не имея возможности в деталях следить за теми глубинными процессами, которые там происходили, Толстой не придавал значения тому факту, что там уже давно идет бурный процесс проникновения капитализма, безжалостно разрушающего те вековые экономические и моральные устои, на благотворность которых он столь уповал.

Картина мира рисовалась Толстому весьма своеобразно. Он делил все страны и народы на две категории: на «развращенные» буржуазной цивилизацией, оторванные от «хлебного труда» и погрязшие в болоте стяжательства промышленные страны Запада и сохранившие патриархальные формы бытия, не поддавшиеся «соблазнам цивилизации», свято исповедующие законы древних религий земледельческие народы Востока. По его мнению, «восточные народы находятся в особенно счастливых условиях… Не оставив земледелия, не развратившись еще военной, конституционной и промышленной жизнью и не потеряв веры в обязательность высшего закона Неба или Бога, они стоят на том распутье, с которого европейские народы давно уже сверпули на тот ложный путь, с которого освобождение от человеческой власти стало особенно трудно» (36, 298).

По мысли Толстого, народы, сохранившие дольше других патриархальные формы жизни, могут быть носителями подлинной культуры, истинно «нравственного» начала; восточная неподвижность, приверженность к тысячелетним обычаям и нравам и есть то драгоценное качество, которое страны Азии и Африки должны сохранить, дабы не очутиться в том же бедственном положении, что и западные промышленные государства. Отсюда и призывы Толстого к восточным народам изолироваться от современной цивилизации, держаться патриархальной старины, свято соблюдать принципы своих древних религий и этических учений.

Обращения Толстого к народам Востока сыграли в свое время двойственную роль. Его пламенные статьи и воззвания, содержавшие острую критику колониализма, содействовали пробуждению закабаленных народов, усиливали их стремление к свободе и независимости. Прогрессивные элементы в колониальных странах использовали эти статьи как действенное оружие в борьбе против военной и идеологической агрессии империализма. Но так как Толстой выдвигал на первый план проблемы духовные, проповедовал нравственное самосовершенствование и ограничивался пропагандой пассивных форм борьбы, то на его учение по-своему опирались и те силы, которые олицетворяли в своих странах консервативные тенденции, цеплялись за старину, отвергали связь своих стран с остальным миром. С особенным энтузиазмом толстовскую проповедь всеобщей любви подхватывали те, кто считал толстовский принцип ненасилия единственным законом жизненного поведения.

Толстовская концепция Востока при всей привлекательности многих ее аспектов не была конкретно-исторической. Толстой призывал народы Азии и Африки к самоизоляции в то время, когда в России уже гремели раскаты революционной бури, а разбуженные ею народы Востока поднимались на борьбу за независимость. «Вслед за русским движением 1905 года, — писал В. И. Ленин, — демократическая революция охватила всю Азию — Турцию, Персию, Китай. Растет брожение в английской Индии… Мировой капитализм и русское движение 1905 года окончательно разбудили Азию. Сотни миллионов забитого, одичавшего в средневековом застое населения проснулись к новой жизни и к борьбе за азбучные права человека, за демократию»14. В этих условиях утопический характер толстовского представления о «восточной неподвижности», его призыва к изоляции от европейского прогресса, его учения о «неделании», неучастии в политической борьбе, был особенно очевиден.

«Период 1862 — 1904 годов, — писал В. И. Ленин, — был именно такой эпохой ломки в России, когда старое бесповоротно, у всех на глазах рушилось, а новое только укладывалось, причем общественные силы, эту укладку творящие, впервые показали себя на деле, в широком общенациональном масштабе, в массовидном, открытом действии на самых различных поприщах лишь в 1905 году. А за событиями 1905-го года в России последовали аналогичные события в целом ряде государств того самого «Востока», на «неподвижность» которого ссылался Толстой в 1862 году. 1905-й год был началом конца „восточной» неподвижности. Именно поэтому этот год принес с собой исторический конец толстовщине…»15.

Анализируя социально-политические взгляды Толстого, В. И. Ленин указал и на другое заблуждение писателя, связанное с его воззрениями на Восток.

По мнению Толстого, история народов Востока, шедших на протяжении столетий особым путем, ставит под сомнение всеобщность закона прогресса. «…Большая часть человечества, — писал он, — весь так называемый Восток, не подтверждает закона прогресса, а, напротив, опровергает его» (8, 333).

Это убеждение Толстого выросло из его горячей веры в то, что не все человечество обречено развиваться в мучениях капиталистической цивилизации, что возможен иной, более благоприятный для народов путь. Будущее народов Востока рисовалось ему как неторопливая патриархальная жизнь, без бурного развития индустрии, без борьбы классов, без войн и человекоистребления, жизнь по проповедям Будды и учению Конфуция. Однако такой жизни никогда не было на Востоке, как никогда не было ее в России. Идиллия патриархальной старины, «общежитие свободных и равноправных мелких крестьян»16 была одной из несбыточных иллюзий писателя, и на этой прекраснодушной иллюзии основывались его светлые мечты о будущем.

Толстой не хотел признать, что человечеству нет надобности выбирать между «западным» идеалом буржуазного прогресса и «восточным» идеалом патриархальной старины, что существует иной, более плодотворный путь, обусловленный всем ходом истории, — путь социалистического преобразования мира. Толстой видел свой идеал не в экономическом и техническом развитии отсталых стран, нe в активной борьбе лучшей, революционной части человечества за свободу и счастье, а в изоляции народов Востока от мирового прогресса, в их экономической и идеолоогической «неподвижности».

«Взгляд «историков», будто прогресс есть «общий загон для человечества», — писал В. И. Ленин, — Толстой побивает ссылкой на «весь так называемый Восток» (IV, 162). «Общего закона движения вперед человечества нет, — заявляет Толстой, — как то нам доказывают неподвижные восточные народы»»17.

Объясняя это заблуждение писателя, В. И. Ленин раскрыл его исторические истоки. Они — в отсталой идеологии русского патриархального крестьянства, идеологии, перекликающейся с древними идеалистическими учениями Востока с их проповедью бездейственного созерцания, вечного страдания, покорности и пессимизма.

«Вот именно идеологией восточного строя, азиатского строя и является толстовщина в ее реальном историческом содержании, — писал В. И. Ленин. — Отсюда и аскетизм, и непротивление злу насилием, и глубокие нотки пессимизма, и убеждение, что «все — ничто, все — материальное ничто» («О смысле жизни», стр. 52), и вера в «Дух», «начало всего», по отношению к каковому началу человек есть лишь «работник», «приставленный к делу спасения своей души», и т. д.»18.

С позиций своего революционного учения, зовущего к активной борьбе за счастье людей, Ленин отверг толстовскую концепцию «неделания», показал ее внутренние слабости и противоречия. Вместе с тем он заявил: «…отсюда вовсе не следует ни того, чтобы это учение не было социалистическим, ни того, чтобы в нем не было критических элементов, способных доставлять ценный материал для просвещения передовых классов»19. И вывод: «Это наследство берет и над этим наследством работает российский пролетариат»20.

Эти выводы Ленина очень важны. Последующий опыт исторического развития показал, что толстовская критика буржуазной цивилизации, и особенно его обличения империализма и колониализма, имели большое прогрессивное значение для борьбы народов за их освобождение и в значительной мере сохраняют это значение и в наши дни.

4

Толстой проявлял постоянный интерес к философской мысли народов Азии и Африки.

Вопреки утверждению буржуазных историков философская мысль восточных народов не находилась в застое, а развивалась в борьбе прогрессивных и реакционных течений — борьбе, которая отражала противоборство антифеодальных сил против сил реакции и мракобесия. Эта борьба имела свои давние традиции — она восходила к учениям древних мыслителей, каждый из которых был выразителем идеологии определенных социальных групп своего времени.

Чтобы уяснить себе отношение Толстого к древним мыслителям Востока, следует учесть ряд факторов, и прежде всего собственные философские воззрения писателя.

Хотя Толстой иногда пренебрежительно относился к философии как науке и заявлял, что не имеет к ней «профессионального отношения» (64, 103), он проявлял к ней большой интерес. В «Исповеди», например, он писал: «Философия всегда занимала меня, я любил следить за этим напряженным и стройным ходом мыслей, при котором все сложные явления мира сводились — из разнообразия — к единому» (23, 490).

Толстой весьма своеобразно определял назначение философии: «Есть один вопрос, подлежащий решению философии: что мне делать?» — писал он (35, 183). Философия, по его мнению, это синтез религии и этики, цель которых — выработать свод религиозно-нравственных норм для облегчения человеку «главного дела его жизни» — морального самосовершенствования.

Сводя философию к религии и морали, писатель неправильно решал и вопрос об историчности этических норм, о классовых истоках нравственности. Он утверждал, что основные законы морали извечны и неизменны — они от рождения заложены в душе каждого человека.

Заблуждения Толстого относительно цели и назначения философии были связаны с его идеалистическими позициями в главном вопросе философии — об отношении познания к бытию. Еще в раннем рассказе «Люцерн» (1857) Толстой провозгласил единственным «руководителем» человека в жизни «Всемирный Дух, проникающий нac» (5, 25). Позднее в дневниках писателя не раз встречаются признания первичности материи, например: «Все мироздание состоит из движущихся частей материи различной формы» (48, 133). Или: «Материя одна. Материя для себя самой непроницаема. Материя бесконечно дробима. Пространства без материи мы не знаем и не можем себе представить. Вот аксиомы» (48, 148). В письме к Н. Н. Страхову от декабря 1885 г. Толстой, полемизируя против его абсолютного отрицания материи, писал: «Мне кажется, что индийцы, Шопенгауэр, мистики и вы делаете ошибку, ничем не оправдываемую, что вы признаете мир внешний, природу, бесцельной фантасмагорией… Материальный мир не есть ни призрак, ни пустяки, ни зло, а это тот материал и те орудия, над которыми и которыми мы призваны работать» (63, 313 — 314). Но наряду с этим сотни страниц в его трактатах, статьях, дневниках и письмах посвящены доказательству первичности духа: «Дух управляет материею: материя есть последствие деятельности духа» (50, 223). «Мое пробуждение состояло в том, что я усомнился в реальности материального мира. Он потерял для меня все значение» (53, 191) и т. д.

Если в своем художественном творчестве Толстой с гениальной силой раскрывал многообразие и материальность мира, его вечно движущийся живой поток, бессмертную красоту природы, остроту социальных конфликтов, то в статьях и трактатах он отстаивал систему взглядов по сути идеалистическую. Толстой-философ утверждал главенство духа над материей, верил в существование некой высшей воли, управляющей миром, вносящей в него гармонию и целесообразность.

Столь же несомненна и религиозная окраска этики Толстого, хотя этическое учение составляет ценнейшую часть его противоречивого мировоззрения. В основе этики Толстого, как мы видели, лежат его возвышенные идеалы равенства, справедливости, добра, направленные против социальной несправедливости окружающей действительности. Высшей целью всякой деятельности Толстой объявляет благо человека, его свободу и счастье. Человеческая личность — самое ценное, что есть на земле. Труд на благо человека — первейшая и важнейшая обязанность человека. При всей склонности Толстого исходить из общих, вневременных понятий добра и зла его этические постулаты порождены современной ему действительностью, связаны с нуждами и чаяниями народных масс, с их земными, а не потусторонними интересами. Источник зла, по Толстому, но в греховной природе человека, не в карах, которые ниспосылаются ему свыше за его извечные грехи, а в несправедливости господствующих социальных отношений, в том строе рабства, в который превратили современный мир его жестокие властители.

Но искоренение социального зла, как мы убедились, Толстой связывает не с изменением материальных условий жизни, а с победой «вечного» закона добра, с утверждением «бога в душе», т. е. опять-таки с тем, что можно именовать религиозным сознанием. Отсюда в его прогрессивной, возвышенной, гуманистической этике и значительные элементы аскетизма и квиетизма, на которые справедливо указывали многие его современники.

Сказанное выше имеет прямое отношение к толстовской трактовке философов Востока.

Как известно, многолетняя традиция изучения восточной философии на Западе знает два подхода к ней21. Одни видят в ее религиозно-идеалистических традициях проявление «азиатского» духа — духа косности, отсталости, застоя, что, по их мнению, свидетельствует о природной неполноценности и отсталости народов Востока, обреченных вечно находиться на задворках мировой цивилизации. Подобный взгляд является теоретической основой реакционного европоцентризма, который, в свою очередь, служит оправданием империалистического разбоя. Толстой, как мы уже сказали, был бесконечно далек от подобного взгляда на Восток и его древние учения.

Другие мыслители Запада — с ними и многие философы Востока — видят в спиритуализме и религиозности восточных учений, в их проповеди пассивно-созерцательного отношения к жизни великую благотворную силу, поскольку именно эти черты якобы способны сохранить восточную духовность в противовес разлагающему влиянию буржуазной цивилизации. В процессе национально-освободительной борьбы часть патриотически настроенной интеллигенции восточных стран обращается к древним религиозным традициям как к важному фактору возрождения национальной культуры и средству объединения народных масс в борьбе за освобождение и независимость.

Толстого не интересовали политические последствия его пропаганды восточных учений, да и не всё он принимал в них. Он страстно разделял и проповедовал мысль об их благотворности для будущности человечества, не дифференцируя их и не замечая, что у других авторов (в ее крайних выражениях) такая огульная проповедь ведет к идее восточного мессианства, к азиатскому гегемонизму. Толстой не видел, что некритическая апология «восточной мудрости» используется реакционными элементами для разжигания религиозного фанатизма и своеобразного азиатского шовинизма, не менее отвратительных, чем аналогичные явления на Западе. Третий, подлинно научный, диалектико-материалистический подход к древним культурам Востока был сокрыт от него вследствие узости его религиозно-утопической доктрины, которую Ленин назвал «идеологией восточного строя»22.

Это обстоятельство пужно иметь в виду, говоря о толстовской трактовке древних учений Востока.

Следует прежде всего отметить специфический характер его подхода к восточной философии. Толстой относился с огромным уважением к древним мыслителям Китая, Индии, Японии, Ирана и других стран Востока. Однако его интересовала не история философии и борьба направлений в ней, не вопрос о том, как они трактовали отношение сознания и бытия, а то, как великие мыслители древности понимали смысл жизни, роль и назначение человека, каковы были их моральные принципы. В их сочинениях Толстой искал прежде всего мысль о всеобщей любви как высшем нравственном законе, которым должно руководствоваться человечество. И когда, как казалось ему, он находил у них эту идею, Толстой пропагандировал ее, отвлекаясь от того, на какой социальной базе выросло то или иное философское учение, какую роль оно играло и играет в истории человечества, какова его социально-политическая концепция.

Древние учения Востока, как и позднейшие учения мыслителей Азии и Африки, возникали и развивались в борьбе рационалистических, атеистических и материалистических течений с течениями религиозно-идеалистическими и мистическими. Эта борьба составляет основное содержание многовековой истории философских учений Востока. В основе этой борьбы лежали реальные жизненные условия, в которых веками жили народные массы. Толстого, однако, все эти обстоятельства почти не интересовали. Ему казалось, что искомые им религиозно-нравственные основы были присущи всем без исключения древним учениям. Учения же, не содержавшие «религии добра» в той форме, которая ему импонировала, он объявлял второстепенными, несущественными, а то и извращенными подобиями основных учений и попросту игнорировал их.

Вследствие такого весьма субъективного подхода к мыслителям Востока Толстой иногда без достаточных оснований возвышал, идеализировал некоторых из них и вместе с тем недооценивал других выдающихся философов, сыгравших в свое время большую прогрессивную роль. Порой он ставил на одну доску мыслителей противоположных направлений. Он сближал, например, Конфуция и Лао-цзы, исходные позиции которых во многом различны. Он часто брал за одни скобки религии Христа, Мухаммеда, Будды, Конфуция и других вероучителей по одному лишь признаку, что они обращали свою проповедь к душе человека.

Толстой почти безошибочно находил и воспринимал в учениях древних мыслителей демократические черты, отражавшие настроения и чаяния простых людей. Он верно улавливал в концепциях избранных им философов все, что выражало гуманистический взгляд на мир, извечную мечту народов о свободе и равенстве, о жизни без гнета и нужды, без войн и насилия. Но при этом он иногда оставлял без внимания другие стороны этих учений, отражающие своекорыстные интересы господствующей верхушки. Ему был чужд конкретно-исторический подход к явлениям прошлого, и это придавало многим его суждениям о древних религиях и мыслителях, при всей их глубине и тонкости, ненаучный, односторонний характер. Выделяя в древних учениях созвучные ему этические элементы, изучая и пропагандируя раннее христианство, буддизм, конфуцианство и магометанство, он часто «отвлекался» от их социальной функции в истории народов, от того факта, что религии помогали господствующим классам держать народ в рабстве. Правда, он отвергал отдельные реакционно-мистические положения в господствующих религиях и в философских системах древних, но в целом принимал и пропагандировал их. Поэтому в глазах передовых читателей Толстой выступал как апологет религий, особенно восточных, со всеми присущими им реакционными чертами. Как известно, именно за это вслед за Лениным критиковали его Г. В. Плеханов23, А. В. Луначарский24, А. М. Горький25 и другие современники.

Таким образом, и подходе Толстого к древним учениям Востока сказались противоречия его собственных философских воззрений. Тем не менее толстовская пропаганда учений древних мыслителей имела и большое прогрессивное значение. Писатель противопоставлял гуманистические элементы древних философских систем современным ему реакционным учениям с их открытой апологией насилия (Ницше), проповедью пессимизма (Шопенгауэр), неверием в разум и силы человека. При всех своих заблуждениях Толстой в отличие от многих мыслителей Запада никогда не восприпимал и не отстаивал ущербные мотивы философий Востока, не проповедовал культ страдания, не терял веры в человека, не возвеличивал уродливое и болезненное в его душе. Вера в духовные силы народов в грядущее обновление мира, жажда такого обновления не покидали писателя на всем протяжении его жизненного и творческого пути. И это находило отражение в его работах, посвященных философам древности.

Интерес Толстого к учениям Востока определялся и тем, что они на протяжении многих веков имеют миллионы последователей во всех странах мира. «В наше время, — писал он в письме к Н. А. Рукавишникову 4 февраля 1909 г., — людям, хотя несколько просвещенным, нельзя притворяться, что они не знают того, что есть 500 миллионов китайцев и японцев, 400 миллионов индусов, турок, персов, татар, исповедовавших веками и теперь совершенно другие веры, чем наша» (79, 55).

Этические нормы, нравственные законы, считал Толстой, вырабатываются тысячелетиями. И если в древних учениях Востока содержатся отдельные принципы, которые близки миллионам простых людей, отражают их нравственные воззрения, то эти учения представляют истинную ценность.

Толстой действительно находил в древних культурах многое из того, что отброшено или обесценено западной буржуазной цивилизацией. Это, прежде всего, этические взгляды передовых мыслителей Востока, их интерес к духовной сущности человека. Толстого угнетало необычайное падение нравственности в современном ему мире, принижение человека в нем. Казалось бы, утверждал он, рост материального прогресса, расцвет науки и техники должны привести к расцвету человеческой личности, к ее раскрепощению, освобождению от всех пут угнетения и рабства. Однако в мире корысти и наживы происходит обратное: человека все больше закабаляют, все лучшее в нем заглушают, оскверняют, низводят его до положения рабочего скота, превращают в машину.

Между тем древние ученые Востока ставили духовную сущность человека превыше всего: «Учения буддизма и стоицизма, как и еврейских пророков… — писал Толстой, — а также и китайские учения Конфуция, Лаотзе и мало известного Ми-ти26, все возникшие почти одновременно, около 6-го века до рождества христова, все одинаково признают сущностью человека его духовную природу, и в этом их величайшая заслуга» (74,261).

Толстому были дороги в философских системах Востока их гуманистические принципы, и прежде всего идея мира между народами. Рецензируя в декабре 1903 г. написанную для издательства «Посредник» брошюру М. А. Таубе «Христианство и международный мир», Толстой писал ее автору: «Еще мне показалось, что когда вы указываете на проявление до христианства идеи мира в еврействе, буддизме и у стоиков, вы упускаете проявление этой идеи в очень определенно и сильно выраженной форме у китайцев, у Конфуция и Лаотзе» (74, 260).

Традиции человечности, миролюбия, отрицательное отношение народов к войне он прослеживал начиная с самых ранних этапов человеческой истории и радовался этому. Об идее мира как основной идее восточных учений он говорил в 1904 г. французскому журналисту Жоржу Анри Вурдону:

«Мы плохо знаем азиатский мир. Кто изучил его, кто проникся им, кто овладел его сознанием? Я вижу, что китайцы ж индусы — не воинственные народы, что они презирают войну и тех, кто ее ведет, что их Будда объявил главной заповедью — запрещение причинять смерть даже насекомому, это уже немало, и хотя бы в этом одном их истинное превосходство над нами. Я вижу, что они не убивают. Из рассказов путешественников я вижу, что они добросовестны в деловых отношениях, уважают свое слово, что они не лгут. А ведь это не часто встречается в Европе»27.

Наконец, в древних учениях народов Азии и Африки Толстой находил проповедь трудолюбия, равенства, честности, доброжелательности28, и это также привлекало его. Таким образом, несмотря на тенденциозный и некритический подход ко многим явлениям прошлого, на неизбежные и обусловленные временем отдельные его ошибки в трактовке древних философов, изучение Толстым восточной философии было в целом весьма плодотворным. Оно было одним из проявлений его огромного интереса к народам Востока и их культурам, а результаты его деятельности — переводы философов Востока, рассказы, сказки, очерки, статьи и трактаты на восточные темы — представляют собой, как мы увидим ниже, интересную страницу в истории культурных связей России с Востоком.

5

Особого внимания заслуживает отношение Толстого к национально-освободительной борьбе народов Востока.

Толстой сурово осуждал западные империалистические государства, которые держали страны Азии и Африки в тисках колониального угнетения. С огромной заинтересованностью следил он за освободительной борьбой народов Индии, Китая, Эфиопии, Бирмы, Египта, Сирии, Южной Африки и других зависимых стран и оказывал этим народам моральную поддержку, разоблачая европейских и американских поработителей. Во время японо-китайской войны 1895 г., итало-абиссинской войны 1895 — 1896 гг., англо-бурской войны 1898 г. и других современных ему колониальных войн и «усмирений» он гневно осуждал английских правителей в Индии, американских, французских и немецких империалистов, душивших Китай, итальянских захватчиков в Абиссинии и прочих поработителей восточных стран. Он срывал маски с тех, кто фальшивыми лозунгами культуртрегерства прикрывал колониальный разбой. Но, оставаясь в плену своей философской и социально-политической доктрины, он не смог указать угнетаемым народам правильный путь к освобождению. Это противоречие наложило отпечаток на всю антиимпериалистическую и антиколониальную публицистику писателя. К проблеме колониализма Толстой впервые обратился в 80-х годах в трактате «Так что же нам делать?». Затронув ее наряду с другими актуальными проблемами, он в тот период еще не представлял себе в полной мере, какой угрожающий размах примет вскоре борьба за передел мира. Писатель стремился лишь показать среди прочих форм «рабства нашего времени» те методы н приемы, которые применяют капиталисты, чтобы поработить население колоний.

Колониальный гнет, утверждал Толстой, есть одна из разновидностей рабства, продолжающего существовать в мире в виде закабаления одних народов другими, в виде военного насилия «цивилизованных» государств над слабыми и беззащитными народами. В трактате «Так что же нам делать?» Толстой нарисовал типичную картину колониального порабощения:

«Живет народец в Африке, в Австралии, как жили в старину скифы, древляне. Живет этот народец, пашет, водит скотину, сады. Мы узнаем о нем тогда, когда начинается история. История же начинается с того, что наезжают завоеватели. Завоеватели же делают всегда одно и то же: отбирают от народа все, что только могут взять у него: скотину, хлеб, ткани, даже пленников и пленниц, и увозят с собой» (25, 255).

История закабаления слабого народа этим актом ограбления не кончается, а только начинается. Накинув веревку на горло покоренного народа, колонизаторы уже не отпустят ее, а будут все туже затягивать петлю. И хотя ограбленный народ почти полностью разорен, они изыскивают все новые способы выжимать из него соки. В новейшие времена, утверждает Толстой, когда стали очевидны неудобства открытого рабства, колонизаторы перешли к экономическому и финансовому закабалению. Прежние формы разбоя сменились военными репрессиями и денежной податью.

На примере Азии и Африки Толстой с большой силой развивает и тему рабства в современном мире.

Защитники капитализма хвастливо утверждают, что с рабством в современном мире покончено. Отношения между хозяевами и рабочими в колониях основаны якобы на добровольном соглашении, на свободно заключаемых контрактах. Более того, белый плантатор якобы является благодетелем черного туземца, поскольку, предоставляя ему работу, он этим спасает его от голодной смерти.

Толстой разбивает эти лживые доводы. «Рабство давно уже уничтожено, — иронизирует он. — Оно уничтожилось и в Риме, и в Америке, и у нас, но уничтожились только слова, а не дело… Там же, где есть, как и во всех европейских обществах, люди, пользующиеся посредством насилия трудом тысяч людей и считающие это своим правом, и другие люди, подчиняющиеся насилию и признающие это своей обязанностью, — там есть рабство в страшных размерах!» (25,288 — 289).

В трактате «Рабство нашего времени» (1900) Толстой исследует связь колониального рабства с существующими формами государственного насилия и приходит к выводу, что рабство существует не только в отсталых районах Азии и Африки, но и в самых так называемых свободных цивилизованных странах. Рабство здесь маскируется господствующими экономическими отношениями и часто выступает как «нормальное», ничем не выделяющееся явление.

Рабство в современном мире многолико. Оно воплощено не только в господствующих формах государственного насилия, но явственно проступает сквозь обычную повседневную жизнь народов, сквозь их неизбывную бедность. Всюду, утверждает Толстой, народ живет «как рабочий скот, которого заставляют всю жизнь делать то, что нужно не ему, а его угнетателям». «И так, — добавляет он, — живет большинство людей во всем мире, не в одной России, а во Франции, и в Германии, и в Англии, и в Китае, и в Индии, и в Африке, — везде» (34, 255).

Наряду с колониальным угнетением Толстой осуждает милитаризм, гонку вооружений, использование новейших достижений науки для покорения и истребления отсталых народов. В остро обличительном трактате «Царство божие внутри вас» (1893) он с горькой иронией пишет о так называемой европейской культуре с ее «крупповскими пушками, бездымным порохом и колонизацией Африки» (28,37).

Из года в год, утверждает Толстой, совершенствуется техника человекоистребления, придумываются новые орудия войны. Но страшны не они, а люди, которые используют эту технику в своих гнусных целях. «Страшны, говорят, новые орудия истребления, мелиниты, торпеды, электрические ружья и т. п. Нет, это не страшно. Сами мелиниты и торпеды и электрические ружья ничего никому не сделают. Страшны люди, воспитанные правительствами» (27,359).

Где же выход? Как можно обуздать войну? На эти вопросы Толстой отвечает в духе своей утопической доктрины ненасилия. Он полагает, что войну можно уничтожить, если все люди проникнутся духом ненависти к ней, откажутся служить в войсках и перестанут платить своим правительствам налоги. Однако как этого добиться? Как установить единодушие и братство в обществе, где царит идеология шовинизма и разбоя? Как смогут трудящиеся одними лишь мирными средствами отстоять свои интересы, если им противостоят вооруженные до зубов буржуазные правительства с их армиями, полицией, жандармерией, охранками, тюрьмами и каторгами? Можно ли все это уничтожить одной лишь проповедью «религии добра?».

На все эти вопросы Толстой ответа не дает, точнее, его ответы пропагандируют все ту же утопическую религиозно-нравственную доктрину непротивления злу насилием. И все же мощным лейтмотивом звучит в его статьях глубоко справедливая мысль, что народы, и только они, могут решить свою судьбу, могут остановить кровавую машину человекоистребления. Для этого, утверждает Толстой, они должны опомниться от того шовинистического дурмана, в котором их держат господствующие классы, должны избавиться от своей вековой покорности жестоким правителям и противопоставить их злой силе свое твердое, но мирное неповиновение.

Мысль о том, что дело мира зависит от воли народов и что народы, «обманутые и обманываемые правительствами», могут обуздать агрессоров, глубоко волновала писателя. Об этом свидетельствует кроме приведенных высказываний Толстого тот малоизвестный факт, что он поддержал идею всенародного плебисцита против войны, выдвинутую в письме к нему неким итальянским студентом. Свое убеждение, что только народы могут преградить дорогу войне, как и свои излюбленные идеи непротивления злу и отказа от оружия, Толстой хотел лично высказать на Стокгольмском конгрессе мира 1909 г., для чего и приготовил специальный доклад29, но поехать в Стокгольм ему не пришлось.

Глубоко тревожила Толстого усиливавшаяся с каждым годом гонка вооружений западноевропейских государств. «Европейские культурные народы — сумасшедшие, — говорил он, имея в виду империалистических заправил. — Стараются обзавестись колониями, чтобы иметь рынки для сбыта, вооружаются… Одни покрывают суда броней в метр, другие в полтора, потом в два, два с половиной. Одни вооружают мужчин, другие и баб. Весь ум, энергия идут на приготовление к истреблению. Не сумасшедшие ли это? У них я не вижу культуры; у народа, по крайней мере, у нашего, русского, вижу»30.

В связи с новыми сообщениями о гонке вооружений в Европе и Америке Толстой осенью 1906 г. с горечью отметил: «Вся культура теперь направлена на то, чтобы придумывать самые совершенные орудия убийства»31.

Борьбу против милитаризма Толстой мыслил в «ненасильственных» формах, но это не значит, что он призывал к смирению и непротивлению. Наоборот, он утверждал, что народы не должны оставаться бездеятельными наблюдателями преступлений зачинщиков войны. «Вся жизнь не только русская, но и европейская, — писал он, — кишит злодеяниями насилия (китайские, африканские дела), совершаемыми одними людьми над другими. Спокойно смотреть на эти дела нельзя и не должно. Нужно все силы жизни употребить на борьбу с этим злом насилия» (73, 25).

Многие высказывания Толстого последующих лет свидетельствуют о том, что перед лицом страшной угрозы истребления, которая нависла над народами в эпоху империализма, великий писатель порой сам ощущал бессилие и бесплодность своей идеи непротивления злу насилием. Проповедуя нравственное самосовершенствование как единственный путь устранения социального зла, Толстой чувствовал, однако, что без решительной борьбы с зачинщиками войн народы никогда не избавятся от смертельной опасности. И поэтому в его публицистике последних лет все отчетливее слышится прямой призыв к действию: к массовому отказу от оружия, от уплаты налогов, к бойкоту властей и т. п.

«Можно, — писал он в 1894 г. по поводу военной истерии во Франции, — с жалостью выслушивать тот вздор, который болтает слабый, старый безоружный сумасшедший в своем колпаке и халате, даже и не противоречить и шутя даже потакать ему, но когда это — целая толпа здоровенных сумасшедших, вырвавшихся из своего заключения, и толпа эта обвешана с головы до ног острыми кинжалами, саблями за заряженными револьверами и в азарте размахивает этими смертоносными орудиями, — нельзя уже не только потакать им, но и быть на минуту спокойным…» (39,39).

Мысль о том, что нельзя пассивно созерцать преступную деятельность зачинщиков войны, а нужно противопоставить им пусть мирные, но решительные действия народов, Толстой в последний период своей жизни высказывал все чаще и чаще.

«Да когда же это кончится? — писал он во время русско-японской войны в статье «Одумайтесь!». — И когда же, наконец, обманутые люди опомнятся и скажут: „Да идите вы, безжалостные и безбожные цари, микады, министры, митрополиты, аббаты, генералы, редакторы, аферисты и как вас там называют, идите вы под ядра и пули, а мы не хотим и не пойдем. Оставьте нас в покое пахать, сеять, строить…»» (36, 143).

Эти и многие другие взволнованные слова великого гуманиста, сказанные более шести десятилетий назад, и сегодня напоминают народам об угрожающей им опасности, зовут к борьбе против колониализма, империалистического варварства.

Писатель не знал правильных путей действенной борьбы против войны и колониализма. Его проповедь непротивления злу насилием оказалась бессильной перед империалистической агрессией. Но Толстой был гениальным художником и великим гуманистом, защитником интересов и стремлений широких народных масс. И он выразил народный протест против войн и колониального разбоя с такой силой и страстью, каких до него не знала мировая литература.

ПРИМЕЧАНИЯ

От автора

1Ромен Ролла н, Ответ Азии Толстому, — Собрание сочинений, т. 14, Л., 1933, стр. 328 — 329.

2 См.: В. И. Ленин, Л. Н. Толстой, — Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 19.

3 Там же.

4 «Международный толстовский альманах, составленный П. А. Сергееико», М., 1909. ,

5 «О Толстом. Воспоминания и характеристики представителей различных наций», под ред. П. А. Соргеенко, М., 1911.

6 «Tolstois Documente. Tolstoi und der Orient. Briefe und son-stige Zeugnisse iiber Tolstois Beziehungen zu den Vertretem orienta-lischer Keligionen, von Paul Birukoff», Zurich und Leipzig, 1925. Книга переведена также на итальянский язык: Paolo Вiriukof, Edraondo Marcucci, Tolstoi e L’Oriente. Lettere, Testimonianze, Gommenti, Milano, 1952.

7 Сб. «Из истории литературных связей XIX века», М., 1962, стр. 227 — 247.

8 А. Шифман, Лев Толстой и Восток, М., 1960; его же, Лев Толстой и Япония, Токио, 1966 (на яп. яз.); его же, Лев Толстой и Индия, Дели, 1969 (на хинди); его же, Tolstoy and India, Translated from the Russian by A. V. Esaulov, New Delhi, 1969.

9 См. работы А. И. Шифмана: «Лев Толстой — обличитель империализма», — сб. «Творчество Толстого», М., 1954; «Лев Толстой — друг Индии», — «Советское востоковедение*, 1957, № 1; «Лев Толстой и современный Китай», — «Современный Восток», 1958, № 9; «Лев Толстой — обличитель буржуазной культуры», Тула, 1961; «Лев Толстой и Токутоми Рока», — «Вопросы литературы», 1960, № 11; «Китайские писатели о Толстом», — «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, 1965; «Японский паломник, Воспоминания Токутоми Рока», — «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, 1965; «Африканская почта Льва Толстого», — «Вопросы литературы», 1968, № 11; «Лев Толстой и англо-бурская война», — «Народы Азии и Африки», 1969, № 1; «Лев Толстой и Африка», — «Азия и Африка сегодня», 1969, № 2 — 3; «Лев Толстой и Махатма Ганди», — «Новый мир», 1970, № 6; «Японские писатели о Л. Н. Толстом», — «Азия и Африка сегодня», 1970, № 11 — 12; а также статьи в журналах и газетах «Soviet Land» (Дели), «Indian Literature» (Дели), «National Herald» (Дели), «Бунгаку-кан» (Токио), «UNESCO courier» (Париж) и в других зарубежных изданиях.

Концепция Востока в мировоззрении Толстого

1 См.: Б. М. Данциг, Изучение Ближнего Востока в России (XIX — XX вв.), М-, 1968.

2 Подробно об отношении русских писателей XVIII — XX вв. к Востоку см. в нервом издании настоящей книги, стр. 9 — 17.

3 А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений, т. 14, М. — Л., 1941, стр. 56.

4 См. об этом: М. П. Алексеев, Пушкин и Китай, — сб. «Пушкин и Сибирь», Иркутск, 1937; Д. И. Б е л к и н, Пушкин и китайская культура. Из истории русско-китайских литературных связей, — «Ученые записки Горьковского государственного университета им. Н. И. Лобачевского, серия философская», вып. X, XIII, 1958.

5 М. Ю. Лермонтов, Полное собрание сочинений, т. 2, М. — Л., 1936, стр. 250.

6 В. С. Соловьев, Китай н Европа, — «Русское обозрение», 1890, № 1, стр. 674.

7 Этой теме посвящена его повесть «Ходите в свете, пока есть свет» и пролог к ней «Беседа досужих людей» (26, 246 — 301).

8 См.: А. Ш и ф м а и, Ненаписанный роман Льва Толстого, — «Литературная Россия», 1964, № 25.

9 См.: Д. Ю. Квитко, Философия Толстого, М., 1928, гл. IV.

10 Цитаты из произведений, писем, дневников и записных книжек Л. Н. Толстого даются по Полному (юбилейному) собранию его сочинений в 90 томах. Цифры в скобках обозначают том и страницу этого издания.

11 Любопытно в этой связи одно из высказываний Ф. Энгельса. В письме к К. Марксу от 15 декабря 1882 г. он высмеял «просвещенный предрассудок» немецкого буржуазного историка Г. Мау-рера, «будто со времени темного средневековья должен был иметь место постоянный прогресс к лучшему». «Это, — писал Энгельс, — мешает ему видеть не только антагонистический характер действительного прогресса, но и отдельные случаи регресса» (К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, изд. 2, т. 35, стр. 105).

12 В. И. Ленин, Лев Толстой, как зеркало русской революции, — Полное собрание сочинений, т. 17, стр. 211.

13 «Carthago delenda est» — так называлась яростно-обличительная статья, над которой Толстой работал в 1889, 1896 и 1898 гг. Статья осталась незавершенной. См.: Л. Н. Толстой, Полное собрание сочинений, тт. 27 и 39.

14 В. И. Лени н, Пробуждение Азии, — Полное собрание сочинений, т. 23, етр. 145, 146.

15 В. И. Л е н и н, Л. Н. Толстой и его эпоха, — Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 102 — 103.

16 В. И. Ленин, Лев Толстой, как зеркало русской революции, стр. 211.

17 В. И. Л е н и н, Л. Н. Толстой и его эпоха, стр. 102.

18 Там же.

19 Там же, стр. 103.

20 В. И. Лени и, Л. Н. Толстой, — Полное собрание сочинений, т. 20, стр. 23.

21 См. об этом: Н. П. Аникеев, Вступительная статья, — в кн.: Д. Чаттопадхьяя, История индийской философии, М., 1966, стр. 5-22.

22 В. И. Лен и п, Л. Н. Толстой и его эпоха, стр. 102.

23 См. статьи Г. В. Плеханова: «Симптоматическая ошибка», «Л. Н. Толстой и природа», «Заметки публициста», «Отсюда и досюда», «Смешение представлений», «Карл Маркс и Лев Толстой», «Толстой и Герцен», — сб. «Г. В. Плеханов. Искусство и литература». М., 1948.

24 См. ст.: А. В. Луначарский, Толстой и Маркс, — Собрание сочинений, т. 1. М., 1963.

25 См.: А. М. Горький, История русской литературы, М., 1939.

26 Так Толстой называет древнекитайского философа Мо Дп.

27 См.: «Французские посетители Толстого», — «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, М., 1965, стр. 47.

28 11 мая 1899 г. Толстой в разговоре с А. В. Гольденвейзером сказал с одобрением: «…У китайцев среди добродетелей упоминается одна — уважение. Просто без отношения к чему-нибудь определенному. Уважение к личности и мнению всякого человека» (А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. I, M., 1922, стр.17).

29 «Доклад, приготовленный для конгресса мира в Стокгольме» (38, 119 — 125).

30 Д. П. Маковицкпй, Яснополянские записки, запись от 21 мая 1905 г. Здесь и далее «Яснополянские записки» цит. по рукописи, хранящейся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

31 Там же, запись от 27 октября 1906 г.