25 июля 1929 года родился Василий Шукшин.

    Василий Макарович Шукшин родился 25 июля 1929 года в крестьянской семье, в Алтайском крае. Его отец был расстрелян в 1933 году во время коллективизации. Шукшин окончил 7 классов школы в селе Сростки. В 1943 году он поступает в Бийский автомобильный техникум. В 1947–1949 годах Шукшин работает слесарем на турбинном заводе в Калуге и на тракторном заводе во Владимире. Будучи в армии, Василий Шукшин служил на Балтийском и Черноморском флотах. В 1954 году Шукшин поступил на режиссёрское отделение ВГИКа в мастерскую Ромма. Уже во время учёбы в институте он начинает сниматься в кино. Впервые он появился на экранах в 1956 году в фильме С. Герасимова «Тихий Дон». В 1958 году Василий Шукшин снялся в первой своей главной роли в фильме М. Хуциева «Два Фёдора». Ему также удалось опубликовать свой первый рассказ «Двое на телеге», который был напечатан в журнале «Смена». В 1960 году Шукшин окончил ВГИК, представив в качестве дипломной работы фильм «Из Лебяжьего сообщают», где выступил как сценарист, режиссёр и исполнитель главной роли. В 1963 году Шукшин опубликовал свою первую книгу «Сельские жители». В следующем году он снял по собственному сценарию фильм «Живёт такой парень», который принёс ему первый серьезный успех. В 1969 году за заслуги в области советской кинематографии режиссёр получил звание заслуженного деятеля искусств РСФСР. Он снял такие известные фильмы, как «Ваш сын и брат» (1965), «Странные люди» (1969), «Печки-лавочки» (1972). В 1974 году на экраны вышел знаменитый фильм Шукшина «Калина красная», получивший впоследствии несколько призов российских и зарубежных кинофестивалей. Картина имела грандиозный успех и сделала Василия Шукшина знаменитым. 2 октября 1974 года Василий Макарович Шукшин скоропостижно скончался в период съёмок фильма «Они сражались за Родину» в станице Клетская Волгоградской области. В 1976 году он был посмертно удостоен Ленинской премии.

Писатель, актер, режиссер Шукшин
Владимир Коробов

Одна из первокурсных, «первосеместровых» весточек Василия Шукшина домой: ««Здравствуй, мама. Получил от тебя письмо. От Наташи что-то долго нет – наверно, обиделась, что не писал так долго. А мне действительно некогда. Столько дел, что приходишь домой как после корчевания пней. Ты уж попроси, мама, чтобы она не обижалась. Учиться, как там ни говори, а все-таки трудновато. Пробел-то у меня порядочный в учебе. Но от других не отстану. Вот скоро экзамены. Думаю, что будут только отличные оценки.

Но учиться страшно интересно. Говоришь, смотрела «Бродягу». Они здесь были – в институте у нас – индийцы-то. И сам этот бродяга и все, кто с ним.

Фильм «Бродяга» сделал Радж Капур, т. е. тот, кто играет бродягу. Он режиссер этой картины и сам в ней играет. Вот, чтобы ты поняла, на кого я учусь.

Ну, а дела мои идут замечательно. Только вот времени не хватает. Скоро переходим в общежитие. Три человека в комнате – замечательно. Деньги пока есть. Это те триста рублей, которые ты прислала мне – забыл когда, то ли до праздника, или после праздника. В предыдущем письме ты писала, что вышлешь еще триста рублей». Если я их получу, то мне хватит до нового года. Ну, до свидания. Привет Саню, родным. Какие новости в Сростках? Пиши. Целую, родная моя мамочка.

Борзе передай, что я приеду и начну его перевоспитывать».

Учиться ему было действительно интересно. Долго ждавшее своего часа зерно упало на благодатную почву.

Не будем говорить о предметах, которые более-менее одинаково читаются во всех гуманитарных вузах, сосредоточим свое внимание на главном, на том, что давало гореть творческому огню, было сухими поленьями в этом костре.

Михаил Ильич Ромм, автор фильмов «Пышка», «Тринадцать», «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», «Русский вопрос», «Адмирал Ушаков», «9 дней одного года», «Обыкновенный фашизм»… Есть на счету этого уважаемого человека, сыгравшего выдающуюся роль в развитии советского кинематографа, и определенные «грехи» по отношению к Шукшину. Так, например, он в немалой степени «виноват», что Шукшин довольно поздно обратился к театру и успел не так много сделать для него (Ромм искренне считал, что театр постепенно и медленно умирает, будущее в зрелищном искусстве принадлежит исключительно кинематографу и телевидению, и постоянно внушал эту мысль своим ученикам). Но при всем притом заслуги этого человека в первичном формировании и утверждении Шукшина как творческой личности переоценить трудно. И дело даже не в том, что он прекрасно читал лекции по специальности: «Что

такое кинорежиссер», «Что принесло с собой появление звука в кино», «От сценария к кадру», «От кадра к картине», «Мир, снятый с движения, и мир, снятый монтажно», «Виды кинематографической мизансцены», «Композиция сценария и фильма», «Актер в кино»… С этими лекциями и размышлениями М. И. Ромма о киноискусстве может сейчас познакомиться любой желающий, прочитав его книжку «Беседы о кинорежиссуре». Дело в другом, в самой атмосфере его преподавания и учения, а какова эта атмосфера – подчас не меньше, если не больше, значит для пробуждения высших творческих импульсов учеников.

«Я вот думаю, – говорил Шукшин в одной из последних своих бесед с корреспондентом «Правды» Г. Кожуховой (опубликовано в «Неделе» уже после его смерти), – чем он привлекал к себе? Тем, наверное, что мысль его работала постоянно, как-то не мог я – и не могу – представить его… на рыбалке, например, или в очереди. Понимаю, что везде можно мыслить, но у меня в памяти он живет размышляющий, рассуждающий. Вслух размышляет, для всех, или слушает, смотрит – тоже размышляет. В жизни – с возрастом – начинаешь понимать силу человека, постоянно думающего. Это огромная сила, покоряющая. Все гибнет: молодость, обаяние, страсти, – все стареет и разрушается. Мысль не гибнет, и прекрасен человек, который несет ее через жизнь.

Михаил Ромм никогда не хотел казаться не тем, что он есть, – это большое мужество. Он часто бывал даже беспомощен. Я помню, двадцать лет назад, в пору, когда я поступил учиться во ВГИК, один тридцатилетний, которому он отказал вправе учиться в его мастерской, стал преследовать его, стал караулить на лестничной площадке – как видно, требовал принять… Словом, принялся портить ему жизнь по всем правилам негодяя и вымогателя. Случилось так, что мы, студенты-первокурсники, пришли как-то к Михаилу Ильичу домой; и в то же время туда пришел этот, с железным характером. Самое-то простое: пожалуйся нам тогда Михаил Ильич, что вот не дает человек покоя, мы бы этого, с железным характером, спустили с лестницы. Но он лично не сказал нам, поговорил с тем человеком и вернулся, только в глазах грусть. Позже мы узнали, скольких нервов стоил нашему учителю тот настырный человек. А когда мы заохали: «Да что же вы, да сказали бы нам, мы бы!..» – Михаил Ильич усмехнулся (он как-то очень человечно усмехнулся, про себя) и утихомирил нас. «Ишь какие, – сказал он, – сами-то поступили… Ведь и ему хотелось быть режиссером. Но он не режиссер, нет – слишком нахален. – Но и тут же заметил нам на будущее: – Но имейте в виду: наша профессия довольно нахальная. Жестокая, между прочим, профессия. – Подумал и сказал еще негромко, главное: – Но человечнейшая профессия». Он по-особенному умел говорить главное: негромко, как бы, между прочим». И потому, может быть, это, сказанное тихо, искренне входило в душу, оставалось в памяти. Не потому, конечно, что это ах какой ораторский прием – было что сказать. Я говорю о личности…»

Михаил Ромм составлял для учеников – а не для одного только Шукшина, как невольно это можно вывести из иных публикаций и статей! – списки книг, которые обязательно надо было прочитать (или

перечитать). Он заставлял их писать этюды, рассылал по всей Москве за наблюдениями всякого рода и постоянно беседовал с ними о прочитанном и увиденном. Он воспитывал свою мастерскую на Пушкине, Толстом, Достоевском и – как верно это и важно! – не подавлял молодого пыла и задора своих учеников, уважал жизненный опыт каждого из них и учил сравнивать даже самые первые литературные опыты с самыми высокими образцами российской словесности. Он – что с распространенной точки зрения совсем «непедагогично» – и собственное свое творчество выносил на суд своих учеников и принимал их оценки, убеждения и взгляды, даже если не соглашался с ними. И не потому ли в свое время мы получили, как говорят, из одних и тех же рук столь разных художников, как М. Хуциев, Э. Климов… и, наконец, Василий Шукшин!

Впрочем, тогда-то мало кто из соучеников следил ревниво за не столь уж заметными, но все же успехами Шукшина. «Куда ему, пеньку деревенскому, да в режиссеры», – если не точно такая, то очень схожая с ней фраза, если не более хлесткая и выразительная, звучала заглазно и заушно в иных компаниях молодых да ранних, непризнанных киногениев. Знал об этом Шукшин? Разумеется. И что же он? А что, скажите на милость, он должен был делать?

– «…До поры до времени, – скажет Шукшин незадолго до кончины, оглядываясь на пройденный путь, – я стал таить, что ли, набранную силу. И, как ни странно, каким-то искривленным и неожиданным образом я подогревал в людях уверенность, что правильно, это вы должны заниматься искусством, а не я. Но я знал, вперед знал, что подкараулю в жизни момент, когда… ну, окажусь более состоятельным, а они со всеми своими бесконечными заявлениями об искусстве окажутся несостоятельными. Все время я хоронил в себе от посторонних глаз неизвестного человека, какого-то тайного бойца, нерасшифрованного».

Это из «последних разговоров» его, записанных на магнитофон журналистом «Литературной газеты» Г. Цитриняком и болгарским журналистом С. Поповым. Но все эти и иные разговоры имели другое, еще более откровенное, а иногда и более резкое продолжение после съемок и в перерывах между съемками фильма «Они сражались за Родину». Разговоры с Георгием Бурковым, из которых, мы надеемся, будет составлена книга воспоминаний (мы в своей работе используем далеко не все, что хорошо известно Г. Буркову и подчас только ему одному).

Так вот, одна из ночных бесед Шукшина с Бурковым как раз и была посвящена этой, если так можно выразиться, проблеме расшифровки «тайного бойца».

«Понимаешь, – рассказывал он другу, – я тогда во ВГИКе словно под водой был. Вынырну, покажусь на поверхность, послушаю – аж страшно, до чего все гении, хоть завтра «Мастера и Маргариту» ставить. Где уж нам дуракам чай пить – опять скроюсь. А кто режиссером стал? Тарковский. А еще?.. Меня и сейчас от всякого рода «высоких» рассуждений об искусстве тошнит. Работать надо, а не говорить: «А я вот то сделаю, да здесь вот так-то надо было, допустил ошибку известный мастер…»

В разговоре с журналистами Шукшин заметил, что он настолько с вгиковских времен свыкся с подобной манерой жить и работать, что ему очень трудно сейчас менять образ своих действий, что до сих пор ему иногда «кажется, что должны мне отказывать в этом деле – в праве на искусство». О скромности Шукшина, о жестких его оценках сделанного им в жизни мы еще поговорим, сейчас же скажем, что в том разговоре с Бурковым Шукшин пришел-таки к выводу, что наступает в жизни творца такая минута, когда он просто обязан обозначиться во весь рост, «расшифроваться» и сказать обо всем, что любит и ненавидит, прямее прямого и громче громкого, чтобы до всех дошло, и не пугаться, и даже ждать их гордо – будущих кривотолков и нападок иных «деятелей», обвинений во всяких «измах» и «фильствах». Правда, сколько бы ни морочили иные «художники» людям голову разным «модерном», «новаторством», всегда остается правдой, а подлинное искусство – единственно настоящим. И заключал эту свою речь Шукшин предположением, что он, возможно, уже готов «расшифроваться» и «обозначиться» до конца…

А пока что жил он тихо и скромно, все обиды выгонял напряженнейшей работой как на занятиях, так и в общежитии над общей тетрадью (он и до конца жизни любил писать не на отдельных листах бумаги, а в тетради, и чем более та была велика по размерам – ближе к «амбарной книге», – тем сильнее ему нравилась). И ему доставляли искреннюю радость похвалы М. И. Ромма за удачную режиссерскую разработку или только что написанный рассказ. («В этюде, над которым Шукшин работает как режиссер с актерами Ким Ен Соль и Ирмой Рауш, чувствуются уже «крупицы настоящего искусства», – заключалась словами М. И. Ромма заметка в «Советском воине», и здесь же была помещена фотография Шукшина и актеров-студентов. На Шукшине – гимнастерка, галифе, сапоги. Он и вправду походит на молодого Александра Фадеева, как не раз говорил об этом потом Сергей Герасимов. И сходство это сослужит для него в будущем хорошую службу, даст роль Черных в фильме «У озера», ведь прототипом для этого образа послужит Герасимову молодой Фадеев.)

Я написал выше, что жил он тихо. «Тихо» надо понимать по отношению к выражению им себя в коллективе как творческой личности. В остальном он ничуть не отличался от шумных и «бравых» студентов середины пятидесятых годов. И шутки шутил, и за девушками ухаживал, и выпивал, случалось, в компании земляков или соседей по общежитию. Паинькой он не был, с ним даже ЧП случались. В личном деле в графе «выговоры» значится: «Да. За драку с милиционером». (Любой знает: случается в молодости всякое. Все дело в том, какие выводы после случившегося делает для себя провинившийся, как сознает вину. Шукшин, мы знаем, был в высшей степени совестлив.)

Лето, каникулы Шукшин стремился провести дома. Помогал родным и колхозу, много читал, рыбачил, путешествовал по Горному Алтаю. Сколько сюжетов здесь было найдено, сколько характерных человеческих черт подмечено! Так, например, беседы у ночных костров со старожилами Сростков, их рассказы о гражданской войне и коллективизации в этих местах навели Шукшина на мысль о романе «Любавины». Эта книга наряду с вымышленными персонажами содержит немало реальных. И в скором будущем, думается, мы узнаем, в каком родстве и в какой связи находятся герои романа и с жившими недавно и с шагающими ныне по улицам села жителями. Сейчас же можно утверждать не случайную одинаковость их фамилий: Байкаловы, Поповы, Малюгины, Колокольниковы, Бедаревы… Кстати, иные из этих фамилий будут носить и герои некоторых шукшинских рассказов и фильмов. Почему столь упорно давал Шукшин именно такие «земляческие» – да еще и одинаковые – фамилии своим персонажам? На этот вопрос без специального исследования трудно ответить окончательно. Но, возможно, он делал так для того, чтобы разрозненное, никак на первый взгляд не соприкасающееся соединялось-таки, образовывало если не монолитное, то достаточно прочное единство идей, образов и характеров…

А вот как – много лет спустя – «аукнулся» в шукшинской публицистике, в полемических размышлениях писателя о традициях и обычаях в городе и на селе совершенно личный, казалось бы, эпизод, за пределы семейной жизни не выходящий, на обобщения не претендующий.

«Если город, – пишет Шукшин в статье, вошедшей в коллективный сборник «Культура чувств», – способен принять и переварить (он огромный!) «достижение» вроде Дворцов бракосочетаний, то деревня не может вынести «показушную» свадьбу – стыдно, тяжело. Стыдно участникам, стыдно со стороны смотреть. Почему? Не знаю. Ведь и старый обряд свадьбы – это тоже спектакль. А вот поди ж ты!.. Там – ничего, смешно, трогательно, забавно и, наконец, волнующе. Законный вопрос мне: где это вы видели сегодня такие «старинные» свадьбы? Сегодня – нигде. К сожалению. А вот лет двенадцать

назад я выдавал замуж сестру (на правах старшего брата, за неимением отца. Это было далеко, в Сибири). По всем правилам (почти по всем) старинной русской свадьбы. Красиво было, честное слово! Мы с женихом – коммунисты, невеста – комсомолка… Немножко с нашей стороны этакая снисходительность (я лично эту снисходительность напускал на себя, ибо опасался, что вызовут, потом на бюро и всыплют; а так у меня отговорка: «Да я ведь так – нарочно»). Ничего не нарочно, мне чрезвычайно нравилось. Итак, с нашей стороны – этакое институтское – «из любопытства», со стороны матерей наших, родни – полный серьез, увлеченность, азарт участников большого зрелища. Церкви и коней не было. О церкви почти никто не жалел, что коней не было – малость жаль. Утверждаю: чувство прекрасного, торжественный смысл происходящего, неизбежная ответственная мысль о судьбе двух, которым жить вместе, – ничто не было утрачено, оттого что жених «выкупал» у меня приданое невесты за чарку вина, а когда «сундук с добром» (чемодан с бельем и конспектами) «не пролез» в двери, я потребовал еще чарку. Мы вместе с удовольствием тут же и выпили. Мы роднились. Вспоминаю все это сейчас с хорошим чувством. И всегда русские люди помнили этот единственный праздник в своей жизни – свадьбу. Не зря, когда хотели сказать: «Я не враг тебе», – говорили: «Я ж у тебя на свадьбе гулял».

…Тоска по дому, по Сросткам, по Катуни – по всему, с чем было это связано, чем дальше он учился и жил в Москве, приходила чаще и сильнее. И тогда снова слагались стихи. Конечно, поэзия была, как мы сейчас скажем, не его стихией. И все же… Прочитайте-ка внимательно вот эти строки:

И разыгрались же кони в поле, Поископытили всю зарю. Что они делают? Чью они долю мыкают по полю? Уж не мою ль?

Тихо в поле.
Устали кони…
Тихо в поле –
Зови, не зови.
В сонном озере, как в иконе, –
Красный оклад зари.

В немалой степени влияние Есенина? Согласен, и все же… Все же очень и очень жаль, что до сих пор не удалось разыскать нам тетрадок со стихами Шукшина, это многое бы дало для понимания его чувств и мыслей того времени. Пока же мы знаем, как принадлежавшие перу Шукшина, только приведенное выше лирическое стихотворение (оно дано как эпиграф к рассказу «И разыгрались же кони в поле») да некоторые песни в романе «Я пришел дать вам волю», такие, например, как «про шубу», которую разинцы несут астраханскому воеводе, и «про ежа» (ее напевает загулявший на волжском берегу казак).

Но вместе с грустью, такой, думается, каждому понятной, вместе с дорогими его сердцу воспоминаниями приходят «мысли и мысли», без которых, как говорил еще Пушкин, проза не живет. Первые мысли Шукшина – о деревне, о людях ее и – «рикошетом» – о городе. Разные мысли – веселые и печальные, благостные и тревожные, простые и сложные. Они будут меняться, трансформироваться, набегать одна на другую, что-то забудется, что-то будет вначале на первом плане, потом уйдет на второй, и наоборот. Но, в конце концов, эти мысли войдут в единое и широкое русло могучей реки, которая и будет питать его творчество, станут раздумьями не о «городе» и «деревне» – о России, ее людях и судьбах, а в итоге станут, как у любого большого национального художника, раздумьями о человеке, его судьбе, душе его в этом «прекрасном и яростном мире» (А. Платонов).

Одним из первых разглядев незаурядный литературный талант Шукшина, М. И. Ромм предостерегал его: «Выбирать между литературой и кино будет трудно». Но вряд ли Василий Макарович внял тогда этому предостережению. Если и прислушался, то решил про себя: «Там видно будет, а сейчас бабушка надвое сказала: ни писатель еще, ни режиссер. Вообще никто, вольный студент». По натуре своей он был максималист, принимавший ограничения только технического порядка: что позволяет техника в кино и что не позволяет.

Год тысяча девятьсот пятьдесят восьмой стал для Шукшина одним из счастливейших.

Он успешно закончил четвертый курс и приехал на режиссерскую практику в Одессу, где Марлен Хуциев начинал съемки художественного фильма «Два Федора». В сценарии – о том, как возвращавшийся с войны молодой солдат подобрал бездомного мальчонку и заменил ему отца, – чувствовалась некоторая сентиментальность, что смущало Хуциева, ибо он меньше всего хотел, чтобы получилось этакое заданное «прочувствованное кино». Спасти положение можно было лишь точным подбором исполнителя главной роли, но его-то как раз и не удавалось найти, все испробованные варианты были неутешительными. А. Тарковский посоветовал М. Хуциеву попробовать на

роль практиканта-режиссера Василия Шукшина, его и переодевать не надо было: ходил на практике все в той же гимнастерке. Хуциев присмотрелся внимательно, попробовал и решил, что это как раз и будет самый достойный Федор — старший.

Известный и уважаемый критик Л. Аннинский разобрал недавно в буклете, выпущенном Бюро пропаганды советского киноискусства, роли и фильмы Шукшина. Здесь немало точных наблюдений и анализ в целом интересен (Л. Аннинский вообще пишет интересно), но вот согласиться с его посылками, касающимися первого актерского фильма Шукшина. никак нельзя.

«…Шукшин чисто механически, – рассуждает критик, – вписан в приглушенно поэтичный хуциевский рассказ о фронтовике, душа которого оттаивает после войны. Фигура солдата здесь как часть пейзажа; Федор снят преимущественно на общих и средних планах, часто со спины; там, где мы видим его лицо, в глаза нам бросаются атрибуты типа: пышные усы, выбеленный чуб, крепкая лепка щек. Внешне все «бывалое», теркинское. Но странное ощущение: при всей этой «теркинской» внешности, когда ждешь взрывного юмора, бешеного темперамента, герой Шукшина словно бы заторможен. Глаза куда-то внутрь себя смотрят…»

Все в этом рассуждении и так и не так. Фильм действительно приглушенно поэтичный, таким и задуман был. Но причем здесь Теркин! Вот уж о ком ни сном, ни духом не вспоминаешь, смотря «ДваФедора», да и внешность главного героя, не говоря уж о характере, никак не теркинская. Всякое сравнение хромает, а это вовсе. Потом, что значит «чисто механически вписан», «атрибуты типа»? Выходит, Шукшин не более чем типаж в этом фильме?..

26 марта 1976 года на вечере памяти В. М. Шукшина в Доме кино Марлен Хуциев начал свое выступление так, будто только-только прочитал эти строки Л. Аннинского (что вообще-то не исключено: буклет продавался в фойе перед началом вечера). М. Хуциев сказал, что он отдал главную роль Шукшину потому, что почувствовал его индивидуальность, которая была выражена и лицом, и голосом, и жестом. Талант есть нечто поставленное от природы, похожесть же не есть всеобщность. Типажом Шукшин не был, он был и тогда актером с большими возможностями. «Сняли этот эпизод – приезд. Он должен был быть в монтаже другим, для этого был специально снят иной, длинный план, который, как предполагалось, войдет в этот эпизод. Пытался смонтировать, но что-то удерживало от этого, хотя по всем правилам нельзя было оставлять в кадре столь долго героя крупным планом – стоит, смотрит, и все. Но на это лицо хотелось смотреть…»

Глаза, которые куда-то внутрь себя смотрят, – это была очень верная и точная характерная деталь, найденная автором, без нее образ был бы не попон. не договорен, размыт.

Марлен Хуциев поведал и о некоторых запомнившихся ему чертах поведения Шукшина того времени. Василий Макарович много рассказывал тогда в перерывах веселых историй из деревенской жизни, про то, например, как некий дед дрался. Поразительна была его обязательность во всем, что касалось работы, и трогательна робость и вежливость: он мучительно долго переходил со своим первым режиссером на «ты», хотя они были почти ровесники.

В августе 1958 года случилось другое приятное для Шукшина событие. В журнале «Смена» (№ 15) был опубликован – первая публикация! – его рассказ «Двое на телеге».

…Ненастье. Дождь, дождь и дождь. По раскисшим проселочным и лесным дорогам едва тащит телегу лошадь. «Но-о, ядрена Матрена», – подстегивает ее старый возница Семен Захарович. Если бы не записка председателя колхоза, ни за что бы, ни поехал в эту дальнюю Березовку. Вишь, понадобилось новой фельдшерице срочно за лекарствами туда! Девушка Наташа молча, сидит на телеге. Подъехали к пасеке, зашли в избу. У Семена Захаровича заметно улучшилось настроение: его друг пасечник Семен достал березовый туесок с медовухой. Сидят, мирно беседуют. Разомлели в тепле. «Девушке было так хорошо, что она невольно подумала: «Все-таки правильно, что сюда поехала. Вот где действительно… жизнь». А Семен Захарович ее хвалит: мол, молодец, не хныкала. А как иначе, вторит ему пасечник и указывает на комсомольский значок на груди девушки. Непогода разыгралась еще пуще. Старики собираются ночевать и ей советуют поскорее ложиться. А Наташа думает: как же так, сама попросилась в Березовку, ей и врач их толстый советовал переждать ненастье, и что же получается – она сидит в тепле, пьет чай и никуда не двигается. Вспомнилось, как указал пасечник на ее комсомольский значок… Девушка решительно начинает собираться, старики удерживают ее – куда на ночь, глядя да в дождь такой! – но Наташа не слушает их,, говорит взволнованным голосом, что и одна доедет; кряхтя и ругаясь про себя, начинает одеваться и Семен Захарович. Двое снова в телеге…

Как здорово было бы воскликнуть: смотрите, первый, только опубликованный рассказ, но сколько в нем уже, несмотря, конечно, на недостатки, присущие многим молодым писателям, проглядывает достоинств! Но нет, ничего здесь, кроме разве что отдельных точных бытовых деталей, да и то расхожих, не «проглядывает». Над автором довлеет схема, безлики и заданны характеры… Словом, в рассказе «Двое на телеге» ничего нет от знакомого и любимого нами Шукшина. Но вспомните, читатель, что далеко не все русские писатели начинали «Бедными людьми», были также «Мечты и звуки» и «Ганц Кюхельгартен» – книги, по которым никак нельзя было поручиться, что они принадлежат молодому перу будущих авторов «Кому на Руси жить хорошо» и «Мертвых душ». Первый же напечатанный рассказ Шукшина будет нам всегда дорог именно тем, что он первый, и со временем, когда он войдет в собрания сочинений (ни в одну книгу Василий Макарович его не включал и не мог включить, ибо был строг к себе), читатель, знакомясь с ним, сравнивая его с произведениями последующими, лишний раз воочию убедится, как быстро рос Шукшин, набирал творческую высоту.

Василий Макарович, видимо, скоро понял, что «Двое на телеге» в частности и вообще рассказы такого рода мало что могут дать читателю и ему самому. Последующие его рассказы – уже иные, хотя опять-таки не совсем еще «шукшинские», – увидят свет спустя более чем два года.

В 1960 году Василий Шукшин готовился к защите диплома и ходил в литературное объединение молодых писателей при журнале «Октябрь».

Еще на первом курсе и едва ли не на самом первом занятии М. И. Ромм учил:

«Если между зрителем и автором пьесы стоит как переводчик замысла автора на язык кинематографического или театрального действия актер, то режиссер стоит между актером и основным автором. Таким образом, режиссер является переводчиком для переводчиков. Он первый истолковывает произведение искусства и доносит свое истолкование, свое видение и рлышание всего того, что написал автор, до всего отряда исполнителей».

Уже для Шукшина-дипломника это определение не годится. Он сам написал сценарий короткометражного (из трех частей) художественного фильма «Из Лебяжьего сообщают». Сам поставил его как режиссер. И, более того, сыграл в этом дипломном фильме одну из главных ролей. Выходит, не в «Печках-лавочках», а еще на заре кинематографической юности попытался предстать Шукшин «един в трех лицах», стать не «переводчиком для переводчиков», а в максимальном приближении цельным художником, не истолкователем, а полновластным автором, создателем фильма.

Лебяжье – целинный центр на Алтае, фильм же снимался под Волоколамском. Он рассказывал о буднях райкома партии, о разного рода трудностях в борьбе за урожай, их преодолении. Не хватает машин, запасных частей для комбайнов и т. п., а тут еще несчастье такого рода: в горячую пору, уборочную страду, от инструктора райкома партии (его и играет Шукшин) ушла жена. Мы видим, как мучается этот хороший человек, но не опускает рук, не просит сочувствия, загоняет боль внутрь себя и едет-таки в Лебяжье, где прорыв, где его присутствие необходимо. Фильм заканчивается газетной информацией: из Лебяжьего сообщают, что уборочная подходит к концу без помех, высокими темпами.

Здесь, на этом фильме, встретились Василий Шукшин и Леонид Куравлев, тогда студент ВГИКа. Куравлев играет роль механизатора, озабоченного, где бы достать дефицитные запчасти к комбайнам (ситуация, воспроизведенная затем Шукшиным в рассказе «Коленчатые валы», а еще позднее вошедшая в сценарий «Брат мой» и второй раз обретшая экранную жизнь в фильме В. Виноградова «Земляки» по этому сценарию, в котором, как мы узнаем дальше, Василий Шукшин в свое время разочаровался). Куравлев прекрасно ведет свою роль, по сути, это «штрихи к портрету» будущего Пашки Колокольникова. Из дипломного фильма Шукшина понятно, почему он не искал затем иного исполнителя главной роли для фильма «Живет такой парень», хотя кинопробы Л. Куравлева и были неудачны.

…Защита диплома прошла успешно, хотя стремление молодого режиссера быть «и швецом, и жнецом, и на дуде игрецом» восторгов не вызвало. До сих пор шокирует иных деятелей стремление молодых талантов делать больше, чем им «положено» на первых порах, пока у них нет «имени». Их подчас квалифицируют как «выскочек», «неблагодарных», «из себя меня корежит» и т. п. Одна заслуженная актриса язвительно заметила Шукшину на защите дипломного проекта: «А что, Вася, может, ты еще и музыку к фильмам писать будешь?..» Желваки Шукшина заходили, он с трудом сдержался, чтобы не нагрубить, но ответил все же вызывающе: «А что? И буду…» Как покажет время и расскажет потом композитор многих фильмов Шукшина П. В. Чекалов, это утверждение было недалеко от истины…

Но вот и диплом, а что с ним, скажите, делать? В прошлом, 1959 году киномеханик Саша Куксин объявил по радио, что нынче в Сростинском клубе будет показываться новый фильм «Два Федора», в котором… Сеансы были «битковыми». Зал будет столь же переполнен и в этом, 1960 году, когда покажут «Золотой эшелон», где Шукшин сыграл роль большевика-подпольщика Андрея Низовцева, спасающего с товарищами золото, которое Колчак хотел переправить за границу. И о «Простой истории» (1961) будут долго говорить в Сростках (здесь он играет «простого» деревенского парня Ивана Лыкова) и об «Аленке» (1962) – здесь герой тоже «свой» – моряк-целинник Степка Ревун (с женой «городской» ему не повезло). Будут роли, которые Шукшин спустя время сам посчитает дежурными и проходными. Роли будут, но режиссер такой, Шукшин, будет неизвестен вплоть до 1964 года. А в 1960-м и еще в течение двух лет у «дипломированного молодого специалиста» – ни московской прописки, ни постоянной работы, ни угла своего, а ему уже тридцать один…

Москва, известно, слезам не очень верит, да и не умеет и не собирается плакаться доброму дяде в жилетку этот человек. Фильм не дают снимать? Ну и ладно, ну и хорошо, подождем, зато рассказы печатать собираются – уже в наборе, в типографии. Не зря, выходит, пришел в литобъединение при журнале «Октябрь» молодой человек в грубом бобриковом пальто, в огромной рыжей шапке и в тяжелых сапогах. Он (продолжаю цитировать предисловие к первой книге Шукшина «Сельские жители», написанное одним из тогдашних сотрудников «Октября») нетерпеливо, настойчиво заявил тогда:

« – Я принес рассказы. Прошу прочитать и обсудить их сейчас же.

– Почему такая спешка? – спросили мы.

– На экзамен надо бежать. В институт.

Это был Василий Шукшин. В его поведении было что-то неспокойное, застенчивое и в то же время непреклонное. Он как бы стеснялся своей настойчивости, но вести себя по-иному не мог.

Мы не пожалели тогда, что стали обсуждать его рассказы. По первым же строкам их можно было определить, что в литературу вступает человек со своим взглядом на события и на людей, со своей манерой письма, что он обладает талантом большой грусти, теплого юмора и человечности».

Охотно поверим в эту «боевую» нетерпеливость и настойчивость Шукшина, проистекающие от робости и стеснения: пусть уж сразу прочитают и выскажутся, не понравится если вовсе, не примут в объединение, то сразу и уйду – краснеть и позориться меньше. Но вот к утверждению, что «по первым строкам» и что «он обладает талантом большой грусти, теплого юмора и человечности», отнесемся менее доверчиво, хотя бы потому, что оно очень расхожее (до чего любит наш брат, журналист и критик, эти «первые строки»), а такие грусть, юмор и человечность кому только, начиная с Чехова («певца сумеречных настроений»), не приписывались. Но по порядку.

В мартовской книжке журнала «Октябрь» за 1961 год печатаются три рассказа Шукшина: «Правда», «Светлые души», «Степкина любовь». Причем рассказ «Правда» публикует в том же месяце с ссылкой на журнал газета «Труд» (со временем такие перепечатки-анонсы станут нормой для шукшинских рассказов). В январе следующего года «Октябрь»

публикует еще один рассказ Василия Шукшина – «Экзамен», а в мае еще три: «Сельские жители», «Коленчатые валы», «Леля Селезнева с факультета журналистики». Но Шукшин работает в это время очень много*, и журнал «Октябрь» просто не в состоянии один напечатать все, что выходит из-под пера молодого писателя, к тому же далеко не всегда его рассказы находят одобрение редакционной коллегии этого издания. «Леньку» и «Демагогов» напечатает в мартовском номере «Молодая гвардия», а в следующем месяце того же 1962 года в журнале «Москва» будут опубликованы рассказы «Артист Федор Грай», «Племянник главбуха», «Степан Разин».

Что это было за время в нашей литературе – конец пятидесятых – начало шестидесятых годов? Время поисков, всяческих перемен и горячих – иногда даже не в меру горячих – дискуссий. Выходит «Битва в пути» Г. Николаевой, «Тройка, семерка, туз» В. Тендрякова, «Суровое поле» А. Калинина, «Ледовая книга» Ю. Смуула, «Владимирские проселки» и «Капля росы» В. Солоухина, «Джамиля» и «Материнское поле» Ч. Айтматова, «Сентиментальный роман» В. Пановой, «Живые и мертвые» К. Симонова. Уже заявили о себе В. Астафьев, В. Быков, Е. Носов, В. Чивилихин, В. Липатов… Литературу еще только начинают делить на «деревенскую» и «городскую», «на рабочую тему» и т. д. Но и в таком поистине кипящем литературном котле первая книга Шукшина, выпущенная издательством «Молодая гвардия», была замечена, а отдельные рассказы даже вызвали споры. Книга называлась «Сельские жители».

Сегодняшнему читателю некогда (да и незачем) ворошить подшивки тех лет и вчитываться в старые рецензии, но он, конечно же, не избегает, коль скоро попадутся на глаза, многочисленных, посвященных Шукшину статей последнего времени. В одной из таких статей, принадлежащей перу В. Соловьева и напечатанной в конце 1975 года «Искусством кино», можно прочитать следующее: «Передо мной две книги Василия Шукшина: первая – «Сельские жители» и последняя – «Беседы при ясной луне». Они контрастны настолько, что кажется: их писали разные люди… «Сельские жители», как и первый фильм Шукшина, – книга безмятежная, светлая. В этом ее прелесть, и в этом ее ограниченность».

Это утверждение кажется на первый взгляд незыблемым, чуть ли не аксиоматичным. Но давайте вдумаемся в слово контрастны. Никто не спорит, что последняя прижизненная книга Шукшина сильнее, лучше, чем первая, но контрастны ли они, то есть, действительно ли между ними такая уж грань? Не будем пока торопиться с ответом, ибо он очень важен, этот ответ, и от него зависит что-то очень существенное в нашей оценке творческого развития, пути Шукшина, его мировоззрения, его взглядов.

«Если кто-то из литераторов, – пишет С. Залыгин в послесловии к рассказу «А поутру они проснулись» («Наш современник», 1975, № 6), – однажды предавшись излюбленному занятию своего цеха, станет делить творчество Шукшина на периоды, этот неоконченный рассказ, естественно, попадет в период последний, заключительный.

Так оно и есть, это подтвердит и хронология, только надо будет иметь при этом в виду, что Шукшин никогда и ничего не заключал, он всегда начинал, все его творчество – это сегодняшнее угадывание своего собственного творческого завтра».

В сущности, эту мысль мы хотим развить и подкрепить примерами, дабы в принципе оспорить всевозможные «контрастные» концепции творчества Шукшина, по сути дела, «отлучающие» от читателя (это-де «не настоящий» Шукшин) многое из созданного писателем. Невероятно? Не может быть? А прочитайте-ка внимательно статью И. Соловьевой и В. Шитовой «Свои люди – сочтемся» («Новый мир», 1974, № 3). Шукшин, по свидетельству ближайшего своего друга, кинооператора А. Заболоцкого, читал этот «итоговый» разбор его творчества и был страшно огорчен, но не подавлен, нет. Он был сильный человек и при всей стеснительности и скромности знал, как знает всякий подлинный художник, чего стоит он и его творчество…

Но пора заканчивать это необходимое отступление. Перейдем на примере «Сельских жителей» к конкретному разговору о том, что «все его творчество – это сегодняшнее угадывание своего собственного творческого завтра».