Автор: Геннадий КРАСНИКОВ
Полная книга стихов замечательного ингушского поэта вышла только теперь
МОЖЕТ быть, когда-нибудь, в далеком будущем, мы сумеем разгадать смысл Божьего замысла, в силу которого Россия и Кавказ обречены быть соседями, веками жить рядом и то замиряться, то враждовать. Не исключено, что в конце концов окажется, что План задумывался прекрасный, величественный, как и вся Идея Мироздания, но люди, увы, предпочли ему свои земные законы и собственную волю. И только поэтам всегда была открыта Небесная книга, только они умели читать тайные скрижали, только они отличали временное от вечного, искаженное от истинного. В этой связи глубоко символично, что, вопреки всем историческим и политическим сюжетам, русские поэты и поэты Кавказа традиционно составляли неофициальное, неидеологизированное, в своем роде лицейское братство. Особенность этого поэтического братства — трагическая судьба и русских, и кавказских поэтов. В прошлом веке поэтов ссылали на Кавказ, в XX веке сослали половину Кавказа вместе с его поэтами. Русская литература в этом веке оказалась в «рассеянии», Кавказ оказался в «переселении»… Когда ингушский поэт Джемалдин Яндиев, высланный в 1944 году со своей родной земли в Киргизию, писал в Москву, обращаясь к М. Шагинян, К. Симонову, М. Шолохову, А. Твардовскому с просьбой о помощи, — ответом ему было молчание. На телеграмму А. Фадееву с одним вопросом: «За что?..» он получил ответную: «Очень сожалею, ничем помочь не могу». Если бы был жив гусарский офицер Лермонтов, он бы не молчал. Именно от него, любимого поэта, у Джемалдина Яндиева в лексиконе было неизменное обращение к мужчинам: «Гусар». Кстати, единственным «гусаром» в Москве, не побоявшимся встретиться и поговорить с тайно нагрянувшими из ссылки «врагами народа», оказался Алексей Сурков. Яндиеву и двум его собратьям-землякам Сурков мог помочь только своим бесстрашием и словом участия. «Надо продолжать писать, работать, — говорил он, — все эти страдания не вечны, им придет конец, и ваше слово, ваши стихи будут услышаны…» Кто знает, может быть, именно эта минута, именно эта твердая уверенность Суркова спасла от отчаяния тех «заклейменных» горцев, сохранив для нас большого поэта Джемалдина Яндиева.
А вот как вспоминал свою первую встречу с поэтом еще в 1938 году Арсений Тарковский: «Джемалдин Яндиев выглядел так, словно он происходил не от людей, а из племени орлов». И как подтверждение этому характерная яндиевская строфа:
Орел глядит на солнце,
Ослепнуть не боясь.
Поэт пред взглядом правды
Не опускает глаз…
Сейчас, когда издательство «Зеркало» выпустило его наиболее полный сборник стихов «Жизнь моя — встревоженная птица», вспоминается и выпущенная в 1941 году самая первая книга Д. Яндиева на русском языке «Зеркало времени». Не правда ли, какое философски емкое и символическое название? И то, что в ней переводы А. Тарковского, сын которого через три десятилетия снимет свой знаменитый фильм «Зеркало», символично.
Мы пережили эпическое время, эпический двадцатый век. События, происходившие с нами, были настолько масштабны, настолько громадны по своим трагическим последствиям, по общечеловеческому смыслу, что каждый народ достоин отдельного эпоса об этом времени, своей национальной «Илиады» и «Одиссеи». И то, что история переселения, изгнания целых народов, история циклопически слепого диктаторства еще не нашла выхода в литературе, соразмерной страданию и горю, говорит только о том, что прошлое еще слишком близко, слишком болезненно, в каком-то смысле еще не завершено, еще продолжается и потому не обрело законченной формы.
И все-таки в творчестве Д. Яндиева, как в «зеркале времени», отразилась вся жизнь и неповторимая судьба ингушского народа. Он глубоко национальный и в лучшем смысле этого слова народный поэт. Хотя бы уже одним тем, что фактически первый прокладывал пути в родной литературе. «Система ингушского стихосложения еще недостаточно выработана, — пишет в своем интересном исследовании Д. Мальсагов, — и поэтому Д. Яндиев ищет размер стиха, созвучия и поэтические средства, в наибольшей степени свойственные языку… Творчество Яндиева способствует формированию словаря и грамматики ингушского литературного языка». Но одно дело теоретические рассуждения, другое -жизнь. Есть воспоминания о том, как посетивший горные края гость всю дорогу слушал в машине шофера, напевавшего то грустные, то веселые песни. «Что ты поешь?» — спросил он водителя. «Песни Джемалдина». В сравнении с такой оценкой меркнут любые диссертации…
Есть четыре начальных слова,
И каждый народ
Их вручает ребенку
навечно беречь и любить.
Слово Жизнь, потому что и он,
будет время, умрет,
Слово Смерть, потому что
обязан он правильно жить.
Слово Родина, что продавать
на базаре нельзя.
Имя, данное матерью,
пусть беспорочно несет…
(Перевод Н. АСАНОВА)
Об этих стихах можно сказать, что в них-то и есть начало эпоса. Не черный юмор, которым сегодня стали нашпиговывать даже школьные учебники, а эти строки надо бы давать детям, чтобы они их знали наизусть, если мы хотим воспитать в них чувство достоинства. Важно и то, что перевод стихотворения нерифмованный и максимально приближен к оригиналу, от которого могут уводить либо соблазны мелодий чужого языка, либо несовпадение индивидуальностей поэта и переводчика. Кстати, Д. Яндиеву, несмотря на все изломы судьбы, с переводчиками и литературной средой по-настоящему повезло. Он был знаком с Н. Тихоновым, О. Берггольц, А. Фадеевым, В. Казиным, А. Толстым, с дочерью С. Есенина — Татьяной. Он учился на Высших литературных курсах у В. Луговского, не раз бывал со своим другом К. Кулиевым у Б. Пастернака, который говорил с ними об искусстве, о поэзии. Его переводили прекрасные поэты и переводчики — А. Тарковский, А. Гатов, С. Липкин, А. Передреев, Д. Голубков, Б. Сиротин, Н. Асанов, В. Бояринов, В. Коржиков. С каждым из них у него складывались добрые творческие отношения. С. Липкин писал в письме Д. Яндиеву: ,»Ваша поэзия — настоящая, человеческая, а не манекенная». Сам же Д. Яндиев любил повторять: «Поэзия — не цыганская лошадь, которую накачивают воздухом, чтобы выгоднее продать». С годами даже его краткая, лаконичная форма, словно надпись на кинжале, на кубке, на могильном камне, еще более оттачивалась, достигая летучей легкости хайямовского афоризма, крылатости максим европейской традиции, при всем колорите мусульманского Востока. Вот лишь несколько наугад подобранных его строк: «Мертвы и лживы монументы/ И лишь поэзия жива», «И о любви так тяжело писать/ на языке, в котором блеск кинжала», «Перед слепящей Тайной Бытия,/ Все люди — точно маленькие дети», «Жаль — смерть не старится, работает всегда». Или:
Здесь я узнал аулов горных речь,
И соль и сахар языка родного,
И с той поры поклялся я беречь
Звенящее, сияющее слово.
(Перевод С. ЛИПКИНА)
Кажется, есть в этой очаровательной ясности и чистоте подспудное стремление стереть гарь, обиды, патину прошлого с зеркала времени, чтобы новыми глазами зрелости, мудрости увидеть себя, свой путь, свою духовную биографию.
«Джемалдин Яндиев в конце книги словно замыкает круг и на витке, на котором душа ближе к небу, а усталое тело — к земле, отринув все временное, все суетное, все затемняющее и загромождающее пространство мироздания, возвращается к началу начал:
И как горестный странник,
К своему рубежу
Из скитаний бескрайних
Я едва выхожу…
(Перевод Н. АСАНОВА)