Даже само сопоставление двух понятий – «мир Достоевского» и «мир Ислама»– может шокировать тех, кто привык воспринимать наследие Федора Михайловича как «русскую идею» по преимуществу, как убеждённость в «исключительности спасительного Православия».
ДОСТОЕВСКИЙ И ИСЛАМ
Беседа с доцентом БГУ В. Борисовой
Джаннат Сергей Маркус
Даже само сопоставление двух понятий – «мир Достоевского» и «мир Ислама»– может шокировать тех, кто привык воспринимать наследие Федора Михайловича как «русскую идею» по преимуществу, как убеждённость в «исключительности спасительного Православия».
Но опыт великого русского писателя и мыслителя, оказывается, шире. Да, он переживал за Россию и мечтал о её величии. Да, он был христианином.
Но при этом, оказывается, личное общение с искренними мусульманами также было очень важным для него. Более того, он понимал глубинное единство авраамических религий. И его наблюдения не утратили актуальности в наши дни.
Об этом мне довелось поговорить с доцентом кафедры русской литературы Башкирского Государственного Университета Валентиной Васильевной Борисовой.
– Как Вы считаете, насколько справедливо привычное восприятие Достоевского как «почвенника» и действительно ли он глубоко интересовался Исламом?
– Внутренний мир Достоевского шире узких школьных штампов и сложившихся представлений о нем. Его мысль всегда находилась в поиске, а пережитый личный жизненный опыт был огромен. Напомню: писатель испытал мгновения, когда приговоренный к смертной казни, он был внезапно помиловали, Достоевский познал российскую каторгу, общался как с падшими, униженными и оскорбленными, так и с мудрецами и властителями своего времени.
А Исламом он интересовался очень глубоко, поскольку имел живой опыт общения с мусульманами. Не нужно забывать, что 9 лет молодой Достоевский прожил в Азии: сначала в Омске на каторге, затем 4 года в Семипалатинске. И самым близким, дорогим для Федора Михайловича в последние годы пребывания в Азии стал известный и тогда, и сейчас востоковед, замечательный человек Чокан Чингиcович Валиханов.
Как известно, он был моложе Федора Михайловича, но, тем не менее, именно Валиханов много рассказал писателю о культуре Ислама и о других восточных религиях, в частности, о буддизме. Память о дружбе двух великих людей – классиков русской и казахской литератур – чтят по сей день в Казахстане, где в Семипалатинске открыт литературно-мемориальный музей Достоевского.
Но не нужно забывать, что у Достоевского был опыт живого общения и с другими мусульманами. Напомню детали его знаменитого каторжного романа «Записки из Мертвого дома».
Там есть замечательные страницы, в которых рассказывается, как писатель общался с молодым дагестанским татарином, мусульманином Алием, как они вели долгие разговоры между собой. Например, рассказ о том, что автор (это «двойной автор»– одновременно и создатель романа, и рассказчик), научил Алия читать по-русски, писать – с помощью Евангелия, которое у него было.
Есть и еще один удивительный момент, который заставляет осознать, что Достоевский выступал тогда не только в роли учителя молодого мусульманина, своеобразного «миссионера» или «проповедника» православной веры. Он и сам многому научился от Алия.
Вот смотрите: Алий, слушая рассказы Достоевского о Христе, воскликнул: «Иса – Божий пророк! Иса хорошие слова говорил! Ведь то же самое и в нашей книге, в Коране написано».
Может быть, именно тогда Федор Михайлович впервые почувствовал эту «перекличку» между Христианством и Исламом, понял, что Коран и Библия, Коран и Евангелие – это книги родственные. На мой взгляд, тогда еще Достоевский пришел к пониманию генетического родства, близости двух великих мировых религий.
Откроем «Записки из Мёртвого дома»:
«Дагестанских татар было трое, и все они были родные братья. Два из них уже были пожилые, но третий, Алей, был не более двадцати двух лет, а на вид еще моложе. Его место на нарах было рядом со мною. Его прекрасное, открытое, умное и в то же время добродушно-наивное лицо с первого взгляда привлекло к нему мое сердце, и я так рад был, что судьба послала мне его, а не другого кого-нибудь в соседи. Вся душа его выражалась на его красивом, можно даже сказать – прекрасном лице. Улыбка его была так доверчива, так детски простодyшна; большие черные глаза были так мягки, так ласковы, что я всегда чувствовал особое удовольствие, даже облегчение в тоске и в грусти, глядя на него. Я говорю не преувеличивая. ( … )
Трудно представить cебe, как этот мальчик во все время своей каторги мог сохранить в себе такую мягкость сердца, образовать в себе такую строгую честность, такую задушевность, симпатичность, не загрубеть, не развратиться. Это, впрочем, была сильная и стойкая натура, несмотря на всю видимую свою мягкость. Я хорошо узнал его впоследствии.
Он был целомудрен, как чистая девочка, и чей-нибудь скверный, цинический, грязный или несправедливый, насильный поступок в остроге зажигал огонь негодования в его прекрасных глазах, которые делались оттого еще прекраснее. Но он избегал ссор и брани, хотя был вообще не из таких, которые бы дали себя обидеть безнаказанно, и умел за себя постоять. Но ссор он ни с кем не имел: его все любили и все ласкали.
Сначала со мной он был только вежлив. Мало-помалу я начал с ним разговаривать; в несколько месяцев он выучился прекрасно говорить по-русски, чего братья его не добились во всё время своей каторги. Он мне показался чрезвычайно умным мальчиком, чрезвычайно скромным и деликатным и даже много уже рассуждавшим.
Вообще скажу заранее: я считаю Алея далеко не обыкновенным существом и вспоминаю о встрече с ним как об одной из лучших встреч в моей жизни. Есть натуры до того прекрасные от природы, до того награжденные Богом, что даже одна мысль о том, что они могут когда-нибудь измениться к худшему, вам кажется невозможною. За них вы всегда спокойны.
Однажды мы прочли с ним всю Нагорную проповедь. Я заметил, что некоторые места в ней он проговаривал как будто с особенным чувством.
Я спросил его, нравится ли ему то, что он прочел.
Он быстро взглянул, и краска выступила на его лице.
– Ах, да! – отвечал он, – да, Иса святой пророк, Иса Божии слова говорил. Как хорошо!
– Что ж тебе больше всего нравится?
– А где он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, как хорошо он говорит!
Он обернулся к братьям, которые прислушивались к нашему разговору, и с жаром начал им говорить что-то. Они долго и серьезно говорили между собою и утвердительно покачивали головами.
Потом с важно-благосклонною, то есть чисто мусульманскою улыбкою (которую я так люблю и именно люблю важность этой улыбки), обратились ко мне и подтвердили, что Иса был Божий пророк и что он делал великие чудеса; что он сделал из глины птицу, дунул на нее, и она полетела… и что это и у них в книгах написано. Говоря это, они вполне были уверены, что делают. Мне великое удовольствие, восхваляя Ису, а Алей был вполне счастлив, что братья его решились и захотели сделать мне это удовольствие.
Где-то, где-то теперь мой добрый, милый, милый Алей!..»
– Да, люди часто воспринимают тюремные испытания лишь как тяжкое наказание. Но на жизненном пути Достоевского, по воле Всевышнего, появились некнижные, живые мусульмане, как просвещенный ученый Валиханов, так и простые братья из Дагестана. Вряд ли, оставшись жить в Петербурге, он смог бы сблизиться с такими новыми для него людьми. Но Достоевский не только описывал встретившихся ему людей, но и пытался осмыслить образы далекого прошлого.
Несомненно, его волновала личность основателя Ислама. В романе «Преступление и наказание» звучат слова Раскольникова о Пророке Мухаммаде: «О, как я понимаю Пророка с саблей на коне! Велит Аллах, и повинуйся, дрожащая тварь».
Нетрудно заметить, что в сознании Раскольникова возникает образ жестокого Пророка – но может ли мусульманин согласиться с таким взглядом? Конечно, нет. Ведь для мусульман «Магомет» (как говорили в России в 19 веке, хотя Достоевский знал, как по-настоящему звучит имя – «Мухаммад») – такой же совершенный человек, как Иисус Христос для христиан.
Здесь литературный герой искажает образ Пророка. Он совершает грубую религиозную ошибку. Автор ее исправляет.
– Каким же образом?
– Он не соглашается со своим героем, трагически ошибающимся в том, что Иисус и Магомет – это противопоставленные друг другу идеалы. Такая оппозиция – только в сознании Раскольникова.
Единство этого пророческого ряда: Иисус, потом Магомет, восстанавливается в конце романа. В эпилоге «Преступления и наказания» есть упоминание об Аврааме или, как говорят, используя арабский – Ибрахиме. Раскольников сидит на берегу сибирской реки (это Иртыш, конечно), и вот он всматривается в далекую киргизскую степь. Перед ним – широкая панорама залитой солнцем золотой степи. Казахи сказали бы, что это «сары арка» – золотая, желтая степь. Он вглядывается: и какая-то тоска волнует его и мучает. Конечно, это тоска по идеалу. Ему казалось, что «не прошли еще века Авраама и стад его».
Причудливым образом вот эта киргизская, казахская степь представилась ему как бы древней Палестиной, по которой когда-то и бродил Авраам, общий предок, родоначальник тех семитских народов, в том числе евреев, и арабов. И Авраам – «общий человек».
Это библейский общий человек, одинаково почитаемый как иудеями, так и христианами и мусульманами. Даное упоминание об Аврааме эмблематично. Оно указывает на духовный исток, к которому возвращается Раскольников, стремясь утолить свою духовную нравственную жажду.
Откроем же эпилог «Преступления и наказания»:
«День опять был ясный и теплый. Ранним утром, часов в шесть, он отправился на работу, на берег реки, где в сарае устроена была обжигательная печь для алебастра и где толкли его. Отправилось туда всего три работника. Один из арестантов взял конвойного и пошел с ним в крепость за каким-то инструментом; другой стал изготовлять дрова и накладывать в печь. Раскольников вышел из сарая на самый берег, сел на складенные у сарая бревна и стал глядеть на широкую и пустынную реку.
С высокого берега открывалась широкая окрестность. С дальнего другого берега чуть слышно доносилась песня. Там, в облитой солнцем необозримой степи, чуть приметными точками чернелись кочевые юрты. Там была свобода и жили другие люди, совсем не похожие на здешних, там как бы самое время остановилось, точно не прошли еще века Авраама и стад его. Раскольников сидел, смотрел неподвижно, не отрываясь; мысль его переходила в грезы, в созерцание; он ни о чем не думал, но какая-то тоска волновала его и мучила».
На самом деле, опыт переживания и осмысления Достоевским исламских ценностей уникален для его времени. Не стоит забывать, что тогда даже образованные люди, воспитанные русской культурой, как и другие европейцы, просто не имели прямой информации об Исламе – переводы Корана делались немусульманами и с «имперско-миссионерскими» целями, Сунна и Сира (жизнеописание Пророка Мухаммада, мир ему) переведены не были, равно как и классические труды по Шариату и истории мусульман.
По сути, только сейчас, на рубеже нового тысячелетия закладывается на наших глазах фундамент знаний об Исламе для читающих и мыслящих по-русски. А тогда большинство было уверено, что «спящий Восток» хранит лишь волшебные сказки да затейливые «арабески», а его религиозная жизнь полна предрассудков и рутины.
И удивительно, насколько Достоевский сумел опередить свое время в понимании преемственности Пророков Единобожия (мир им всем) и в личном сочувствии к Пророку Ислама (да благословит его Всевышний и приветствует)!
