72-ой годовщине депортации крымских татар
18 мая 1944 года на рассвете сильный стук разбудил всю семью. Мама не успела соскочить с постели, как двери распахнулись — и советские солдаты с автоматами в руках приказали выйти во двор. Мама начала собирать плачущих детей, а солдаты с винтовками начали нас выталкивать из дома. Мама думала, что нас ведут расстреливать. Когда вышли во двор, там стояла подвода, нас посадили и вывезли за село в лощину. Там уже сидели наши односельчане с семьями…
Гульнара Бекирова
КРЫМ БЕЗ ТАТАР
70 лет (статья написана в 2014 г.) назад началась депортация, жертвами которой стала почти половина коренного народа полуострова
Долгие годы страшная правда об истории репрессированных народов была тайной за семью печатями. Советский режим тщательно скрывал ее, о ней знали лишь жертвы и очевидцы тех событий. К счастью, сегодня ситуация изменилась. Но о главной трагедии ХХ века для крымских татар — депортации — в современной России знают и помнят, увы, немногие. Да и сами крымские татары в понимании многих россиян — примерно то же, что и казанские татары. Не касаясь различий этнических, отмечу главное отличие — разность исторической судьбы в ХХ столетии.
После длительного военного противостояния между Россией и Турцией по Кючук-Кайнарджийскому миру 1774 года турки признали отделение Крыма от Османской империи. Но после почти десяти лет смутного времени манифестом от 8 апреля 1783 года «полуостров Крымский, остров Тамань и вся Кубанская сторона» вошли в состав России. Прекратило свое существование Крымское ханство — государство крымских татар, и практически немедленно последовала первая эмиграционная волна.
Нам немного известно об эмиграции коренного народа Крыма 1800–1812 годов, о которой, по мнению историка Евгения Маркова, существуют только «изустные предания». Но зато мы немало знаем о наиболее масштабной и трагической по последствиям эмиграции крымских татар середины ХIХ века: по официальным сведениям, тогда Крым покинули около 193 тысяч человек. Тяжелое экономическое положение крымских татар, обезземеливание активизировали эмиграционный процесс в конце ХIХ — начале ХХ века. Крымскотатарская интеллигенция в лице Исмаила Гаспринского и его сподвижников высказывалась категорически против эмиграции соотечественников — через известную среди тюркоязычных народов Российской империи газету «Терджиман». Великий просветитель призывал не торопиться с отъездом, не продавать за бесценок свои дома и имущество, не ехать на чужбину в поисках лучшей доли. Но эти усилия лишь отчасти увенчались успехом…
18 октября 1921 года была образована Крымская Советская Социалистическая республика — автономия в составе РСФСР. 1920–1930-е годы были противоречивым периодом в жизни крымскотатарского народа. Как и в других автономных республиках, в Крыму провозглашались принципы приоритетного развития национальных групп, прежде всего крымскотатарской (политика т.н. «коренизации»). Но одновременно уже со второй половины 1920-х годов начались репрессии под лозунгом борьбы с «национализмом», причем столь яростные, что в предвоенные годы национальной интеллигенции практически не осталось.
Сразу после нападения гитлеровской Германии на СССР в Крыму началась мобилизация в Красную Армию всех мужчин, в том числе и крымских татар призывного возраста. Уже в октябре 1941 года большая часть полуострова оказалась под оккупацией. С падением в июле 1942 года Севастополя Крым был полностью оставлен советскими войсками, а освобожден в мае 1944 года.
Подписанное Сталиным постановление ГКО «О крымских татарах» от 11 мая 1944 года стало роковым для целого народа. Ранее та же участь коснулась балкарцев, ингушей, калмыков, карачаевцев, корейцев, немцев, чеченцев. Механизм депортаций был уже вполне апробирован, а операции по выселению тщательно подготовлены. В деталях расписаны время на сборы и маршруты следования, заранее под благовидными предлогами уточнены адреса проживания крымскотатарских семей в городах и поселках со смешанным населением, а в селах, населенных крымскими татарами, размещены войска.
В ночь с 17 на 18 мая к изгнанию крымских татар одновременно приступили более 32 тысяч оперативников, офицеров и бойцов НКВД–НКГБ.
…Мусфире Муслимова (в девичестве Керимова), ей тогда было 10 лет, проснулась, как и все ее соотечественники, 18 мая около 4 часов утра от громкого лая собаки и стука в дверь. В дом зашел офицер с солдатами, посмотрел на часы, дал на сборы 15 минут и приказал всем выйти на улицу. Они думали, что их ведут на расстрел, — в 10 метрах от дома стоял пулемет. Солдат сказал: «Пошевелитесь — расстреляю». Одеться не дали, так и остались в нижнем белье, только успели сверху пальто накинуть. Дети захотели в туалет, солдаты не разрешили: «Где стоите, там и справляйте нужду». Мама плакала, просила, чтобы дали время узнать, где старшая дочь Зекие. Два дня назад она уехала на учебу в Симферополь, и о ней ничего не знали. Оказывается, она не успела уехать оттуда и заночевала в деревне Чистополье у русской подружки. Утром та ее будит и говорит:
— Вставай, всех татар выселяют.
— Наверное, не всех?
— Всех.
На 8–10 семей дали одну повозку. На нее посадили бабушку Ачче с четырьмя маленькими внуками, ее сын воевал. Пожилая женщина ничего не взяла в дорогу. Когда приказали выходить из дому, она успела схватить только сковородку с хамсой — больше ни еды, ни одежды. Так и сидела, обняв внуков и сковородку. Добрались до села Аджи-Эли — там собрали крымских татар из нескольких деревень.
…Одним из солдат, кто в те дни выселял крымских татар из керченских деревень, был Александр Веснин. Как знать, может быть, это он зашел в дом Мусфире или моей мамы, также уроженки керченской деревни Аджименди. Но как бы то ни было, сегодня он фактически единственный, кто публично признался, что участвовал в депортации, и смог дать ей адекватную оценку.
Его чекистская служба началась в конце 1943 года. Сразу после изгнания немецко-фашистских войск в Мелитополе обосновался 222-й отдельный стрелковый батальон 25-й стрелковой бригады НКВД, для пополнения которого было мобилизовано 60 юношей, в том числе и Веснин. 8 мая 1944 года они выехали в Крым для борьбы, как сказали командиры, с татарами, засевшими в крымских лесах, а также немцами, отставшими от своих частей. Утром 14 мая вышли в поход и к вечеру прибыли в райцентр Ленино. Пару дней занимались учениями, а 17-го вечером были подняты и несколько часов шли неизвестно куда по степи, а около четырех утра подошли к деревушке. Только тут им сообщили: деревня населена татарами, они сегодня все должны быть депортированы. В оцепление было направлено шесть пар солдат с ручными пулеметами, из остальных сформировали тройки во главе с сержантами, офицерами и оперативниками из Керчи. В четыре утра приступили к операции.
«Мы заходили в дома, поднимали хозяев с постели и объявляли: «Именем Советской власти! За измену Родине вы выселяетесь в другие районы Советского Союза!» Операция сама по себе была безнравственной, но и на ее фоне выделялись отвратительные сцены: старуха, обезумев от горя, бросилась бежать в степь и была срезана пулеметной очередью; безногого инвалида-фронтовика, на днях вернувшегося из госпиталя домой, волоком потащили к машине и, как куль муки, бросили в кузов…
Операция в масштабах всего Крыма была подготовлена блестяще. А через месяц с небольшим, в ночь на 25 июня, с боевым снаряжением мы вновь вышли из Керчи и двинулись в сторону Феодосии. К утру подошли к большому селу. Нам объявили: это Марфовка, здесь живут болгары, которых мы должны выселить. Кроме болгар в этот день из Крыма выселяются также греки и армяне… Выселения в том виде, в каком они проводились, — это акции по своей гнусности, по физическим и моральным мукам ни с чем не сравнимые. Те, кто в своей жизни не подвергался этому, не могут, пожалуй, в должной мере представить весь их трагизм», — написал этот порядочный человек уже на склоне лет, незадолго до смерти.
Непривычный климат, постоянная нехватка питания, а зачастую и крыши над головой привели к тому, что практически сразу же по прибытии в новые места, в июне 1944 года, среди спецпереселенцев разразилась эпидемия малярии и желудочно-кишечных заболеваний. Согласно секретному сообщению НКВД, к ноябрю 1944 года от болезней и истощения в Узбекистане умерло 10 105 крымских татар, т.е. около 7% прибывших. И это были только первые полгода высылки. Смертность во всех местах проживания спецпереселенцев из Крыма была высокой — особенно в первые после выселения годы. По сведениям Отдела спецпоселений НКВД УзССР, «за 6 месяцев 1944, т.е. с момента прибытия в УзССР и до конца года, умерло 16 052 чел. (10,6%), а за 1945 — 13 183 (9,8%)». Таким образом, за первые полтора года ссылки в Узбекистане погибло почти 30 000 крымских татар, что составило примерно 20% выселенных. По сведениям «народной переписи», которую провели активисты крымскотатарского движения в первой половине 1960-х годов путем посемейного опроса, всего в местах ссылки погибло 46,2% крымских татар.
Большая часть мужского населения была в это время в Красной Армии. Свои семьи защитники Родины находили — если, конечно, находили — уже на чужбине…
Сегодня, по прошествии 70 лет, крымские татары задают себе вопрос: как жить дальше — в новой стране, в новой политической реальности? Вызовов и тревог эта новая для них жизнь таит немало. Но что для меня очевидно: жить крымские татары должны и будут на своей исторической родине — в Крыму, и больше никто и ничто не сможет эту данность нарушить.
Источник: МК
Гульнара Бекирова
«БАБУШКА,БРАТЬЯ И СЕСТРЫ
УМЕРЛИ В ПЕРВЫЕ МЕСЯЦЫ..»
О литературных и документальных свидетельствах
депортации крымских татар
11 мая 1944 года, вскоре после освобождения Крыма советскими войсками, Сталин подписал постановление Госкомитета обороны о выселении всех татар с территории Крыма. В ночь на 18 мая операция началась. Свидетельства и документы о том, как это было, историки стали собирать лишь после распада СССР. Сегодня в архиве Гульнары Бекировой несколько сотен рассказов тех, кто сумел эту депортацию пережить.
«Трех мальчишек, шумных и непоседливых, родила Арзы и двух дочек — тихих и ласковых. Не успела больше. Началась война. Потянулись тоскливые дни и ночи ожидания. Бекира взяли в армию, а через месяц Арзы получила конверт-треугольник. Она развернула его и прочла: «Ваш муж погиб в боях за свободу и независимость нашей Родины… Вскоре пришли немцы, а потом был четверг, 18 мая 1944 года. Изгнание…»
Это строки из рассказа «Год изгнания» русского писателя, участника крымско-татарского национального движения, политзаключенного Григория Александрова. Он прожил долгие годы бок о бок с крымскими татарами в Узбекистане, оказывал посильную помощь национальному движению и знал о трагической судьбе этого народа не понаслышке.
«…Младший сын умер в вагоне. Арзы долго не разрешала хоронить его, но в Казахстане, на каком-то маленьком полустанке, когда труп ребенка распух и почернел, отдала сына старенькой казашке. Та обещала схоронить сына по мусульманскому обычаю… Это была первая, но не последняя потеря: дочери не дожили до осени, а вслед за ними ушел сын Джелил. Три года назад их было семеро, а теперь осталось двое — она и Расим. Но и последнего, Расима, не уберегла бедная мать…»
Рассказ Григория Александрова заканчивается тем, что Арзы сходит с ума и умирает. Разум ее не выдерживает ужасной несправедливости жизни, лишившей ее всего, ради чего стоило жить, — пятерых детей и мужа. Те, кто пережил депортацию, скажут: случившееся с Арзы вовсе не литературная гипербола, а страшная быль о годах депортации 1944-го. Сегодня таких свидетельств собрано уже немало.
Вспоминает Нинель Османова: «18 мая 1944 года на рассвете сильный стук разбудил всю семью. Мама не успела соскочить с постели, как двери распахнулись — и советские солдаты с автоматами в руках приказали выйти во двор. Мама начала собирать плачущих детей, а солдаты с винтовками начали нас выталкивать из дома. Мама думала, что нас ведут расстреливать. Когда вышли во двор, там стояла подвода, нас посадили и вывезли за село в лощину. Там уже сидели наши односельчане с семьями».
Как вспоминает Нинель, некоторым солдаты объясняли, что их ведут не на расстрел, а будут выселять. Но их семью выселяли настолько жестоко, что даже не разрешили ничего взять с собой, кроме одного мешка пшеницы. Всю дорогу они и ели эту пшеницу.
Их погрузили в вагоны для перевозки скота. Было настолько тесно, что люди не могли вытянуть ноги. На остановках разжигали костры, искали воду. Поезда уходили без объявления. Кто-то, набрав воды, успевал вернуться, добежать до вагона, кто-то — нет и пропадал без вести. Умерших в дороге выбрасывали по ходу поезда, не разрешая хоронить.
Семью Нинель привезли в Узбекистан, в Наманганскую область, Уч-Курганский район, разместили в каком-то старом сарае, в каждом углу которого жило по семье. Жара стояла невыносимая. Вода быстро протухала, в ней заводились черви. Но пить было больше нечего. Дети бросались и на эту жижу, чтобы хоть как-то утолить жажду. Люди начали болеть, умирали целыми семьями…
«Моя бабушка, братья и сестры умерли в первые месяцы депортации, не дожив до конца 1944 года. Мама без сознания в такую жару с умершим братом пролежала три дня. Пока ее не увидели взрослые», — Нинель запомнилось,что маму увезли в барак, где лежали больные, и она осталась одна. Никто не интересовался ею, никто не кормил. Она ела люцерну и всякие травы, чтоб утолить голод, мучилась после такой еды сильными болями в животе. Наконец в местах изгнания их нашел отец, он вернулся с фронта:
«До самой смерти, а мне уже 73, не забуду день, когда папа разыскал нас в 1945 году. Зима была снежная, мы, дети, сидели дома и не могли выйти на улицу, нечего было обуть и одеть. Мама, замотав на ноги всякие тряпки, пошла узнать, нет ли письма от папы. Мы сидели и смотрели в окно. И вдруг кто-то крикнул: «Нинель, вон твой папа стоит на дороге».
Девочка бросилась к окну и увидела мужчину, он стоял и смотрел по сторонам: «Я как вскрикну и как была босиком, так и побежала по снегу к папе. Папа увидев меня, поднял на руки, тут уже и односельчане все высыпали на улицу».
Отец зашел в дом. Искал глазами других детей, но не нашел… Взрослые сказали ему, что их уже нет в живых. «Папа, как ребенок, сидя на чемодане, навзрыд заплакал, тут и мама уже прибежала. Все вокруг плачут. Мне это никогда не забыть», — пишет Нинель Османова.
Нинель повезло: дальше заботу о семье взял на себя мужчина. В большинстве семей за жизнь детей героически боролись только матери.
Вспоминает активистка крымско-татарского национального движения Айше Сеитмуратова: «Чтобы прокормить детей, мать вынуждена была продавать на базаре вещи. Как-то раз она ничего не смогла продать. Вдруг к ней подошел старик и предложил в обмен на ведро джугары (мука из проса) отдать ее бархатное платье. Не задумываясь, мама сняла платье и осталась в одной рубашке. Мы должны быть благодарны нашим матерям, которые сами не ели, но сохранили жизнь детям».
А вот как вспоминает свою маму Адиле Эмирова: «Мама! Как она боролась за нашу жизнь! Выросшая в крестьянской семье, с детства работавшая на земле, она с первых же дней жизни на новом месте завела огород. Она научилась варить нам кашу из недозрелых кукурузных зерен. Из картофельных очисток пекла горьковатые на вкус черные лепешечки. По ночам ходила поливать огород: вода на полив распределялась по очереди, часто со скандалами и драками, а ночью было легче взять воду — провести ее из центрального арыка на свой участок. Работала на износ, не жалея себя. И раньше всех ушла из жизни».
Из таких воспоминаний о событиях 70-летней давности можно составить целые тома. И у нас сегодня одна задача: чтобы это страшное прошлое осталось историей навсегда.
Сегодня крымские татары фактически в одночасье оказались в новой стране, в новой политической реальности. Большинство из них не стремились стать гражданами России.
Ни для кого не секрет, что крымские татары в Крыму были едва ли не единственными украинцами, а многие до сих пор остались подданными Украины, каким бы сложным ни было их возвращение на родину в конце 1980–1990-х и сколь противоречивыми — взаимоотношения с официальными украинскими властями.
По горькой иронии истории долгожданные юридические решения о своей реабилитации в составе Украины крымские татары получили, будучи уже де-факто россиянами. Но даже несмотря на это, значительная часть крымских татар воспринимают перемены в их жизни как весьма драматические. Спектр настроений варьируется от активного неприятия вплоть до отъезда с полуострова до тревоги — это чувство характерно для большинства крымских татар сегодня.
За несколько дней до 70-й годовщины депортации по-прежнему закрыт въезд в Крым лидеру крымско-татарского народа Мустафе Джемилеву, который пятнадцать лет провел в тюрьмах и лагерях только за то, чтобы каждый крымский татарин, в том числе он сам, имел возможность жить на своей родине.
Не пускать на родину Джемилева — значит оскорбить лично каждого крымского татарина. И вряд ли можно было сделать нечто более глупое, чтобы окончательно испортить отношения с этим и без того недоверчивым народом.
Но властям Крыма это удалось: традиционный митинг 18 мая, в этом году посвященный 70-летию депортации, в пятницу объявили незаконным. Автозаки и бронетранспортеры окружили площадь Ленина в Симферополе. В ночь с четверга на пятницу у многих крымских татар прошли обыски — без объяснения причин. Те, кого посетили сотрудники ФСБ, трактуют случившееся однозначно — как способ давления и устрашения.
Хватит ли у российских властей мудрости и терпения сохранить хрупкий мир в Крыму? Очень надеюсь. Ибо, как показывают многочисленные примеры из истории (например, 25-летней давности трагические события в Ферганской долине), чтобы загорелся и разрушился этнический мир, нужно совсем немного — всего один недобрый взгляд на того, кто чем-то отличается от тебя.
Мне же очень хочется верить, что события 70-летней давности останутся для нас очень страшной, но перевернутой навсегда страницей истории.
* * *
Автор — историк, публицист, доцент кафедры истории Крымского инженерно-педагогического университета (Симферополь, Крым). Автор монографий «Крымско-татарская проблема в СССР (1944–1991)», «Крым и крымские татары в ХIХ — ХХ веках», «Крымские татары. 1941–1991. (Опыт политической истории)». Учредитель и редактор сайта «Крым и крымские татары» www.kirimtatar.com
Источник: Газета.ru
ПРО КРЫМСКИХ ТАТАР
Людмила Петрановская
С крымскими татарами я познакомилась, а потом и подружилась в Ташкенте.
Мальчики, девочки, примерно мои ровесники (я заканчивала университет) или чуть постарше. Молодежная часть ОКНД, движения за возвращение на Родину.
Синовер Кадыров, с которым мы общались больше всего, только вернулся с зоны, был одним из последних выпущенных советских политзеков. Он часами сидел на своей кухне, молол кофе в ручной мельничке — это обязательно должен делать мужчина — потом варил в турке, разливал, снова молол. Это было такое бесконечное безумное кофепитие: люди приходили, уходили, печатали на машинке, приносили-уносили газеты, присаживали попить кофе и поболтать.
Я помню, что в них поразило меня до глубины души, потому что никаких аналогов в моем на тот момент совершенно советском жизненном опыте не было.
Во-первых, чистый пафос любви к Родине. Ну, вы помните эти времена, когда «любовью к Родине» выносили мозг с первого класса, «широка страна моя родная», «то березка, то рябина», «с картинки в твоем букваре» и пр. и др. От всего этого несло фальшью, и фальшью оно и было, а если кто вдруг начинал жечь патриотизмом, то, значит, перед начальством выслуживался.
Словом, как всякий думающий советский ребенок, я выросла со стойким отвращением к патриотическому пафосу, точнее, псевдопафосу.
Но тут я увидела людей, которые любят свою отнятую Родину так откровенно и страстно, с таким глубоким личным чувством, что это вызывало сначала оторопь, а потом уважение. Я сама в Крыму бывала с 6 лет каждое лето, любила его очень, часть моего сердца оставалась там, я завидовала тем, для кого эти благословенные места — Родина, и там можно просто жить, а не «отдыхать», и я представляла, какие муки должен испытывать человек, у которого отняли это все навсегда. Его землю. Его Родину, место, к которому он прирос душой.
Пафос моих новых друзей не был истеричным, демонстративным и агрессивным, он органично сочетался с иронией и принятием разных сторон жизни, о «возвращении домой» говорили тихо, просто и страстно, говорили мои ровесники, которые, в отличие от меня, никогда Крыма своими глазами не видели — им запрещали туда приезжать. И было как-то совершенно понятно, что они — вернутся.
Второе, что поразило — то, как они обходились с национальной травмой. Травма была ужасная, потери, понесенные этим народом при депортации, вполне подходят под определение геноцида. Люди, особенно дети и старики, умирали в дороге и в Голодной степи, куда их вышвырнули без кола и двора, умирали от болезней и голода целыми семьями, нет семей, не потерявших в те годы родных. Об этом у нас мало говорят и знают.
Но в 20 веке мало было семей и целых народов, не перенесших травмы. Там же, в Ташкенте, многие из них жили рядом с нами, и про пережитое говорили редко, с трудом.
Крымские татары говорили о своей трагедии открыто и просто. В них не было ни ожесточенности чеченцев, ни виктимности евреев и русских, на мрачной изоляции в своей боли армян (во всяком случае, тех представителкй этих народов, с которыми я близко общалась на тот момент). Скорбь и боль были переплавлены в цель, в сильную и светлую энергию преодоления, «мы обязаны своим мертвым вернуться домой, любить и ухаживать за своей землей в память о них». Я тогда не знала, как все это называется, но это было настоящее, как в классических трудах по травме, превращение травмы в опыт и ресурс, а барьера — в цель. И это впечатляло.
Третье — последовательное ненасилие. Из давней истории крымскотатарского народа мы знаем, что особым миролюбием и гуманизмом он не отличался. Набеги, разграбление городов и сел и работорговля в грандиозных масштабах — вот прошлое, которым вряд ли стоит гордиться. После этого были годы сравнительно мирной жизни на краю сначала одной, потом другой империи, свой просветитель Исмаил Гаспринский, свое национальное возрождение — и изгнание. И новая выросшая молодежь, которая, конечно, хотела мстить. Я точно не знаю, кем, как и почему, но был сделан выбор: отказ от насилия и от мести. Никакой крови. Никакого реванша.
Что само по себе, в общем, чудо. Людям удалось сохранить ресурс смелости и твердости духа своих воинственных предков, при этом приняв, как свои, совершенно другие, новые ценности. Я ходила с ними на акции, всех винтили, некоторых били — они общались с милицией весело и беззлобно, но твердо, никаких показаний, никаких подписей. Сотни участников — и все на одной волне.
Отказ от реванша в их ситуации был вовсе неочевидным решением. По всем правовым понятиям они имели право требовать возрата имущества, своих прекрасных домов и садов на ЮБК, из которых их выгнали. А в дома заселились русские, реже украинцы. Зашли люди в дома, где не остыли еще постели их хозяев, где на полу лежали детские игрушки, а на столе стояла еда, и стали жить, и радоваться: вот же как повезло-то, как советская власть о них позаботилась.
Это вообще-то называется мародерство, но этого слова я никогда не слышала от крымских татар. «Ну, людям надо где-то жить, у них тоже дети». Они приняли решение не требовать своего имущества назад — пусть только дадут вернуться в Крым, а там они все начнут сначала. Не все были с этим согласны, многих жгло чувство несправедливости. Их убеждали, уговаривали часами, я слышала эти разговоры.
Кому-то, единицам, удавалось с огромными трудностями вернуть дома своих предков — выкупить за накопленные годами деньги, обойдя все запреты. Рассказывали трогательные истории, про то, что «есть же и хорошие, совестливые люди». Как новые хозяева будто родного приняли сына прежних, приехавшего на Родину впервые, после ослабления запретов. Как не пустили в гостиницу и оставили ночевать, как передали бережно сохраненные все эти годы вещи: недовышитое его мамой покрывало, деревянную погремушку его младшего брата (брат умер в дороге), какие-то бумаги, как присылали потом варенье, писали: «Это из фруктов вашего сада, с Родины, пусть придаст сил и здоровья». Судя по повторяющимся деталям, история была все та же самая. Ровно одна. В большинстве своем «новые крымчане» советского разлива возвращению депортированных, мягко говоря, не радовались. Сгинули где-то «эти» — и хорошо.
Поэтому возвращались крымские татары в основном в безводные степи вокруг Джанкоя и Смферополя, селились где получится, закреплялись, как могли, постепенно, упорным трудом пробираясь снова к побережьям и в города, где можно нормально работать. Тут уже и стычки случались, но единичные, в целом авторитетным в народе людям все же удалось удерживать процес в рамках ненасилия, что само себе, конечно, поразительно.
«Горячей точкой» Крым не стал, и, хочется верить, не станет, но мало кто может себе представить, какая огромная работа за этим стояла, прежде всего — Мустафы Джемилева, которого сейчас в Крым не пускают, второй раз отняв у него Родину. Что само по себе безумие даже в чисто практическом смысле: кто будет удерживать разгневанную молодежь? Или превратить Крым в новую Чечню — и есть истинный план его «обустройства»?
Ну, и еще одно — солидарность. Я даже не знала тогда как это назвать, просто была поражена, насколько оно было не похоже на то, как действовали в подобных ситуациях люди вокруг.
Один пример. Была история, когда власти приняли решение закрыть факультет крымско-татарской филологии в Ташкентском педвузе, единственный в стране. Студенты объявили забастовку и заняли аудитории, откавшись их покидать. Как в Сорбонне какой. КГБ была на ушах, угрозы не помогали, тогда решили задействовать «культурно-религиозный фактор».
Пошли по семьям девушек-студенток с «доверительными беседами» на тему «вот ваша дочь, приличная мусульманская девушка, а ночует там с парнями, вы можете себе представить, чем они там занимаются, может быть, подействуете на нее?». Надо сказать, не все семьи были в восторге от идеи с забастовкой. Люди боялись за своих детей, не хотели потом ждать их из тюрьмы. Но когда в ход пошла такая грязная игра — не было ни одной семьи, из которой «заботящихся о нравственности» не спустили бы с лестницы. То же самое неизменно проделывали соседи, к которым обращались за сбором компромата на участников забастовки. Способность забывать о роазногласиях в минуту общего вызова, действовать по принципу «один за всех и все за одного» — впечатляла.
Впрочем, хватит мемуаров. Что хочу сказать. Я представляю, каково сейчас вам, друзья.
Все это дико несправедливо по отношению к вашему народу, который начал восстанавливаться от пережитого и снова налаживать жизнь.
Бить по больному, по травме — подло.
Не пускать домой Мустафу — подло.
Снова возвращать вас во времена обысков, допросов, задержаний — подло.
Но вы справитесь. За вами правда, вы на своей земле, у вас есть опыт, так что вы обязательно справитесь. Я желаю вам все это преодолеть и остаться такими, какими я вас знаю и уважаю.
