Я отвечаю так: вдохновение вовсе не исключительная привилегия поэтов или вообще художников. Есть, была и всегда будет определенная категория людей, которых посещает вдохновение. Это все те, кто сознательно выбирает себе занятие и трудится с любовью и с фантазией..

Вислава Шимборская
ПОЭТ И МИР
Нобелевская лекция

Польская поэтесса Вислава Шимборска родилась 2 июля 1923 г. в городке Курнику, который находится вблизи Познани. С 1931 г. живет в Кракове. В 1948 г. закончила отделение польской филологии и социологии Ягеллонского университета. Поэтический дебют Шимборской состоялся в печати в 1945 г. С 1952 по 1981 г. она вела отдел поэзии в еженедельнике «Жице литерацке», часто выступала в нем с рецензиями. Она возглавляла также отдел «Необязательное чтение», где писала не только о художественных книжках, а и о научно-популярных и социальных. Поэтесса дебютировала сборником «Для того живем» (1952). Потом была книга «Вопросы, заданные себе» (1954). От этих двух сборников Шимборска позже отказалась. Книга «Призывы к йети» (1957) была отмеченная Шведской академией наук, потому что в обиде снежного человека читатели и критики видели узнаваемый, хотя и кое-что замаскированный, образ Сталина. Последующими были книги: «Соль» (1962), «Сто потех» (1967), «Всякий случай» (1972), «Большое количество» (1976), «Люди на мосту» (1986), «Конец и начало» (1992), «Миг» (2002), «Игрушки для больших детей» (2003).

Задел поэтессы не особенно большой. Это связано с общественной позицией автора. Она олицетворяла определенный уровень морального поведения, на который взирала польская интеллигенция и из которого возросла этика «Солидарности»… Она не колебалась подписывать протесты против арестов диссидентов в Чехословакии и других странах соцлагеря. И правительство ПНР, которое так старалось ее «приручить», был бессильно. Ее стихи, наперекор классическому определению поэзии, можно почти все перевести прозой. И действительно, в 1973 г. Шимборска заметила, что почти перестала различать грань между прозой и поэзией и вещи, которые сейчас пишет, называет небольшими «фрагментами для чтения». Автору важнее, чтобы их прочитали и они стали кому-то нужными… Большинство ее стихов — короткие философские трактаты-раздумья с сильной, эмоциональной окраской. Главное художественное средство Шимборской — парадоксы, чтобы, сопоставляя несовместимости, по возможности лаконичнее раскрыть суть явления. С парадоксальностью связана яркая метафоричность художественных определений. Это глубоко драматическая лирика, но преисполненная иронии и гротеска.

В поэтических кругах Шимборскую часто называли «поэтическим Моцартом» и одновременно признавали, что в ее стихах есть что-то от «фурии Бетховена». А относительно ироничности в ее стихах, то сама Шимборска признавалась: «Я верю, что моя ирония не является ни издевательской, ни убийственной. Моя ирония обваливается и на меня также».

В 1996 г. Нобелевский комитет присудил ей премию «за поэзию, которая с предельной точностью описывает исторические и биологические явления в контексте людской реальности». Действительно, ее поэзия — «это мир, которому судьбу я вершу сама и в котором время связываю цепями звуков».

Произведения Виславы Шимборской переведены 36 языками, ее книги вышли в 18 странах мира. Поэтесса удостоена премии Гете (1991), премии имени Гердера (1995) и премии польского Пен-клуба (1996).

Вислава Шимборска скончалась 1 февраля 2012 года в своем доме в Кракове в возрасте 88 лет.

Докторов поэзии нет. Будь оно так, профессия «поэт» требовала бы специального образования, регулярной сдачи экзаменов, наличия теоретических трудов, подкрепленных библиографией и сносками, наконец, торжественно вручаемых дипломов. А это, в свою очередь, означало бы, что недостаточно исписанного — пускай прекраснейшими стихами — листка бумаги: чтобы считаться поэтом, нужна — и это необходимое условие — некая бумажка с печатью.

Самой трудной, когда произносишь речь, считается первая фраза. У меня это, стало быть, уже позади… Но я чувствую, что и последующие фразы будут непростыми -третья, шестая, десятая, вплоть до последней, ведь я собираюсь говорить о поэзии. На эту тему я высказываюсь редко, крайне редко. И всегда мне сопутствует ощущение, что делаю я это не наилучшим образом. Потому моя речь не будет чересчур длинной. Всякое несовершенство легче стерпеть, если оно преподносится в небольших дозах.

Сегодняшний поэт скептичен и подозрителен даже — а возможно, прежде всего — по отношению к самому себе. Он неохотно вслух называет себя поэтом — словно бы немножечко этого стыдится. В нашу крикливую эпоху куда легче признать собственные недостатки — конечно, если они эффектно выглядят, — чем достоинства, которые глубже спрятаны и в которых мы сами не до конца уверены… В различных анкетах или в беседах со случайными попутчиками, когда поэт вынужден обозначить род своих занятий, он обходится неопределенным «литератор» — или называет свою дополнительную специальность. Сообщение о том, что перед ними поэт, чиновники или пассажиры автобуса принимают с легким недоверием и опаской. Думаю, с подобной реакцией сталкивается и философ. Однако философ все-таки в лучшем положении: он сплошь и рядом имеет возможность украсить свою профессию каким-нибудь ученым званием. Доктор философии — это звучит уже гораздо солидней.

А вот докторов поэзии нет. Будь оно так, профессия «поэт» требовала бы специального образования, регулярной сдачи экзаменов, наличия теоретических трудов, подкрепленных библиографией и сносками, наконец, торжественно вручаемых дипломов. А это, в свою очередь, означало бы, что недостаточно исписанного — пускай прекраснейшими стихами — листка бумаги: чтобы считаться поэтом, нужна — и это необходимое условие — некая бумажка с печатью. Вспомним, что именно из-за отсутствия таковой был отправлен в ссылку будущий лауреат Нобелевской премии, гордость российской поэзии Иосиф Бродский. Его сочли «тунеядцем», поскольку он не имел официального документа, дозволяющего ему быть поэтом…

Несколько лет назад я имела честь и удовольствие познакомиться с Ним лично. Я заметила, что изо всех известных мне стихотворцев он один любил говорить о себе «поэт», произнося это слово без внутреннего сопротивления, даже с какой-то вызывающей свободой. Думаю, потому, что не забыл жестокие унижения, которые претерпел в молодости.

В более счастливых странах, где не так легко попирается человеческое достоинство, поэты, разумеется, мечтают, чтобы их печатали, читали, понимали, но уже не делают ничего — или почти ничего — для того, чтобы в повседневной жизни выделяться среди своего окружения. А ведь еще так недавно, в первые десятилетия нашего века, поэты любили шокировать публику затейливыми нарядами, эксцентрическим поведением.

Однако это всегда было зрелищем на потребу общественного мнения.

Рано или поздно наступал момент, когда поэт закрывал за собой дверь, сбрасывал все эти пелерины, блестящие украшения и прочие поэтические аксессуары и оказывался в тишине, в ожидании самого себя, наедине с еще пустым листом бумаги. Потому что, по сути дела, это — главное.

Характерное явление. Снимается много биографических фильмов о великих ученых и великих художниках. Честолюбивые режиссеры ставят перед собой задачу достоверно изобразить творческий процесс, в результате которого были сделаны важные научные открытия или созданы знаменитые произведения искусства. Можно весьма успешно показать работу ученого: лаборатория, разнообразные приборы, действующие механизмы способны на некоторое время приковать внимание зрителей. Кроме того, на экране удается очень драматично представить минуты неуверенности, напряженного ожидания: получится ли повторяемый уже в тысячный раз, только с мелкими изменениями, эксперимент?

Зрелищными могут быть и фильмы о художниках — нетрудно воспроизвести все стадии создания картины, от первого штриха до последнего прикосновения кисти к холсту. Фильмы о композиторах наполнены музыкой — с первых тактов, которые творец слышит в себе, до окончательно созревшего, инструментованного произведения. Все это не более чем наивно и ничего не говорит о том странном состоянии духа, которое принято называть вдохновением, однако зрителю хотя бы есть на что посмотреть и что послушать.

Гораздо хуже обстоит дело с поэтами. Их работа безнадежно нефотогенична. Человек сидит за столом или лежит на диване, уперев неподвижный взгляд в стену или в потолок, время от времени напишет семь строк, одну из которых через четверть часа зачеркнет, и потом еще целый час ничего не происходит… Какой зритель выдержит подобное?

Я упомянула о вдохновении. На вопрос “что это?” — если это существует, — современные поэты дают уклончивые ответы. Не потому, что никогда не ощутили благодати этого внутреннего импульса.

Причина иная. Нелегко объяснить кому-либо нечто, непонятное самому.

И я, когда меня иногда об этом спрашивают, далеко обхожу суть дела. Я отвечаю так: вдохновение вовсе не исключительная привилегия поэтов или вообще художников. Есть, была и всегда будет определенная категория людей, которых посещает вдохновение. Это все те, кто сознательно выбирает себе занятие и трудится с любовью и с фантазией. Бывают такие врачи, бывают такие учителя, бывают такие садовники; можно перечислить еще сотню других профессий. Для этих людей работа может стать неизменно увлекательным приключением — если только они не оставят без внимания ни один брошенный ею вызов. Несмотря на трудности, на поражения, их любопытство не иссякает. Каждая решенная проблема влечет за собой целый рой новых вопросов. Вдохновение, чем бы оно ни было, рождается из постоянного «не знаю».

Таких людей не слишком много. Большинство обитателей этой земли работают, чтобы обеспечить себе средства к существованию, работают, потому что должны работать. Не они по велению сердца выбирают работу, за них делают выбор жизненные обстоятельства. Работа нелюбимая, работа скучная, работа, которую ценишь только потому, что даже в такой форме она не всем доступна, — горькая недоля, одна из самых тяжких, какие выпадают человеку. И не похоже, чтобы в ближайшие столетия произошла какая-нибудь счастливая перемена.

Тем не менее прошу обратить внимание, что я, хотя и отнимаю у поэтов монополию на вдохновение, все же помещаю их в немногочисленную группу баловней судьбы.

Но тут у слушателей могут возникнуть сомнения.

Всевозможные палачи, диктаторы, фанатики, демагоги, борющиеся за власть с помощью нескольких — главное, чтобы погромче! — лозунгов, тоже любят свою работу и тоже выполняют ее рьяно и изобретательно. Да, но они «знают». Они знают, и того, что знают, им абсолютно достаточно. Ничто сверх уже известного их не интересует, ибо может поколебать их убежденность в собственной правоте. А всякое знание, которое не порождает очередных вопросов, очень быстро умирает, утрачивает необходимый для жизни накал. В самых крайних случаях — чему есть примеры и в древней, и в новейшей истории — оно даже может стать смертельно опасным для общества.

Поэтому я так высоко ценю два коротких слова: «не знаю». Маленьких, но всемогущих. Открывающих для нас пространства, которые спрятаны в нас самих, и пространства, в которых затеряна наша крошечная Земля. Если бы Исаак Ньютон не сказал себе «не знаю», яблоки в его саду могли бы сыпаться градом у него на глазах, а он бы в лучшем случае подбирал их и с аппетитом съедал. Если бы моя соотечественница Мария Склодовская-Кюри не сказала себе «не знаю», она бы, вероятно, преподавала химию в пансионе для благородных девиц, и в этой — вполне достойной — работе прошла бы вся ее жизнь. Но она сказала «не знаю», и именно эти слова привели ее, притом дважды, в Стокгольм, где людям с неспокойной и вечно ищущей душой вручают Нобелевскую премию.

И поэт, если он настоящий поэт, должен неустанно повторять про себя: «не знаю». Каждым своим стихотворением он пытается что-то объяснить, но едва ставит точку, как его начинают одолевать сомнения, он начинает понимать, что объяснение это недолговечное и неисчерпывающее. И тогда он делает еще одну попытку и еще одну, а потом все эти доказательства его недовольства собой историки литературы скрепят огромной скрепкой и назовут «творческим багажом».

Иногда мне представляются совершенно нереальные ситуации. Например, я имею дерзость вообразить, будто у меня появилась возможность побеседовать с Екклесиастом, автором необычайно волнующего плача о тщете любых человеческих начинаний. Я бы низко ему поклонилась, ведь он один из самых важных — по крайней мере, для меня — поэтов. Но потом схватила бы его за руку. «Нет ничего нового под солнцем», — сказано Тобою, Екклесиаст. Но Ты же сам родился новым под солнцем. А поэма, которая сочинена Тобой, тоже новая под солнцем, потому что до Тебя ее никто не написал. И новые под солнцем все Твои читатели, ибо до Тебя они не могли ее прочесть. И кипарис, в тени которого Ты присел, не растет здесь от сотворения мира. Ему дал начало какой-то другой кипарис, подобный Твоему, но не в точности такой же. А кроме того, позволь спросить у Тебя, Екклесиаст, что нового под солнцем Тебе хочется еще написать. Нечто такое, что дополнило бы Твои рассуждения, или же Тебя искушает желание кое-какие из них опровергнуть? В уже написанной поэме Ты в числе прочего заметил и радость — пусть преходящую, ну и что с того? Так, может быть, о ней будет Твоя новая под солнцем поэма? Есть уже у Тебя какие-нибудь заметки, предварительные наброски? Не скажешь же Ты, надеюсь: «Я все написал, мне нечего больше добавить». Такого не может сказать ни один поэт на свете, а уж тем паче такой великий, как Ты.

Мир, что бы мы о нем ни подумали, напуганные его необъятностью и собственным перед ним бессилием, обиженные его равнодушием к страданиям отдельных существ — людей, зверей, а может быть, и растений, ибо откуда эта уверенность, что растения избавлены от страданий; что бы мы ни подумали о его пространствах, пронизанных излучением звезд, звезд, вокруг которых мало-помалу открывают какие-то планеты — уже мертвые? еще мертвые? — неизвестно; что бы мы ни сказали о том вселенском театре, куда у нас, правда, есть билет, но действителен он до смешного короткое время, ограниченное двумя заданными датами; что бы мы ни подумали об этом мире — он удивителен.

Но в определении «удивительный» скрывается некая логическая ловушка. Ведь обычно нас удивляет то, что отступает от известной и общепризнанной нормы, не укладывается в некую очевидность, к которой мы привыкли. Так вот, такого очевидного мира просто нет. Наше удивление возникает самопроизвольно и не вытекает из сравнений с чем бы то ни было.

Согласна, в бытовой речи, не заставляющей нас задумываться над каждым словом, мы широко пользуемся определениями «обычная жизнь», «обычный мир», «обычный порядок вещей»… Однако в поэзии, где взвешивается каждое слово, ничто не является обычным и нормальным. Ни один холм и ни одно облако над ним. Ни один день и ни одна наступающая за ним ночь. И главное — ничье существование на этом свете.
Похоже, что у поэтов всегда будет много работы.

Перевод с польского К.Старосельской

Опубликовано в журнале: «Иностранная литература» 1997, №5

Вислава Шимборска
СТИХИ

ПРЕДПОЧИТАЮ ЦВЕТ ЗЕЛЁНЫЙ…

Предпочитаю кино.
Предпочитаю кошек.
Предпочитаю дубы по-над Вартой.
Предпочитаю Диккенса Достоевскому.
Предпочитаю себя, любящую людей,
себе, влюбленной в человечество.
Предпочитаю держать наготове иголку с ниткой.
Предпочитаю не твердить,
что разум всему виной.
Предпочитаю исключения.
Предпочитаю выходить пораньше.
Предпочитаю говорить с врачами
о чём-нибудь другом.
Предпочитаю старые заштрихованные гравюры.
Предпочитаю смехотворность стихописания
Смехотворности их не писания.
Предпочитаю в любви личные годовщины,
чтоб праздновать их каждый день.
Предпочитаю моралистов,
которые мне ничего не обещают.
Предпочитаю хитрость доброты
её доверчивости.
Предпочитаю землю в штатском.
Предпочитаю завоёванные страны завоевателям.
Предпочитаю запасные варианты на всякий случай.
Предпочитаю ад хаоса аду порядка.
Предпочитаю сказки братьев Гримм
газет передовицам.
Предпочитаю листья без цветов
цветам без листьев.
Предпочитаю псов с некупированными хвостами.
Предпочитаю очи светлые, потому что мои — тёмные.
Предпочитаю ящики стола.
Предпочитаю многое здесь не упомянутое
многому другому, тоже не перечисленному.
Предпочитаю нули на свободе
тем, что выстроились за цифрой.
Предпочитаю время насекомых времени звёзд.
Предпочитаю постучать по дереву.
Предпочитаю не спрашивать, как долго ещё и когда.
Предпочитаю рассматривать даже ту возможность,
что бытие имеет смысл и право.

В ПЕРЕИЗБЫТКЕ

Я это я.
Непостижимый случай,
как и любой другой.

Окажись моими
иные предки,
я бы выпорхнула
из другого гнезда,
из-под другого пня
выползла бы в чешуе.

В костюмерной природы
одеяний несчетно –
паука, чайки, полевой мыши.
каждое сразу сидит как влитое
и выглядит новым
пока не износишь.

Я не выбирала,
но грех жаловаться.
Могла ведь возникнуть
вовсе маловажной.

Кем-то с отмели, из муравейника, из гудящего роя,
или мотаемой ветром деталькой пейзажа.

Кем-нибудь не столь счастливым,
разводимым на мех,
для праздничного стола,
чем-то, плавающим под стеклышком.

Деревом, увязшим в земле,
к которому торопится пожар.

Стеблем, вытаптываемым
ходом непонятных событий.

Темной какой-нибудь личостью,
хоть пусть для кого-то и светлой.

А вдруг бы я вызывала страх,
или отвращение,
или всего лишь жалость?

А вдруг бы появилась
не в каком надо племени
и закрылись бы передо мной дороги?

Судьба пока
была ко мне расположена.

Могла же не быть придана
память о добрых минутах.

Могла быть отнята
склонность к сравнениям.

Могла бы стать и собой – но без удивления,
а это значит,
кем-то совсем иной.

Платон, или зачем
По непонятным причинам
при неведомых обстоятельствах
Идеальное бытие перестало быть самодостаточно.

А ведь из мрака вызволенное, из света вызванное –
могло без конца длиться и длиться
в надмирных дремлющих своих садах.

Зачем, черт побери, вздумало оно искать впечатлений
в плохой компании с материей?

Зачем ему подражатели,
несообразные, неудачливые,
без видов на вечность?

Прихрамывающая мудрость
с тернием, впившемся в пятку?
Гармония, раздираемая
расходившимися водами?
Красота
с неприятными внутри кишками
и Добро –
почему с тенью,
если прежде ее не наблюдалось?

Должна же быть какая-то причина,
пусть бы и никакая с виду,
но этого не обнаружит даже Голая Правда,
поглощенная перетряхиванием
земного гардероба.

А ещё, Платон, эти ужасные поэты,
разносимый ветром сор из-под статуй,
утиль великой на вершинах Тишины.

ВЬЕТНАМ

Женщина, как тебя звать? — Не знаю.
Сколько тебе лет, откуда ты родом? — Не знаю.
Для чего копала эту нору? — Не знаю.
От кого прячешься? — Не знаю.
Почему кусаешь меня за палец? — Не знаю.
Ты ведь знаешь, что мы тебя не обидим? — Не знаю.
На чьей ты стороне? — Не знаю.
Война идет, должна бы знать. — Не знаю.
Что твоя деревня? Цела? — Не знаю.
Это твои дети? — Мои.

ПРИТЧА

Рыбаки поймали бутылку. В ней — письмо. В нем такие строки: «Люди, спасите! Я тут. Выброшен океаном я на безлюдный остров. На берегу стою и помощи вашей жду. Скорее ко мне. Я тут!».
— Нет числа. Наверно, уж поздно. Бутылка могла долго плавать, — сказал так первый рыбак.
— И не указано место. И океан не назван, — сказал так второй рыбак.
— И вовсе не слишком поздно. И уж совсем недалеко. Остров ТУТ — везде среди нас, — сказал третий рыбак.
Наступило смущение. Воцарилось молчание. Как обычно, когда выясняется общеизвестный факт.

РАЗВОД

Для детей первый в жизни конец света.
Для кота новый хозяин.
Для пса новая хозяйка.
Для мебели лестница, грохот, повозка и перевозка.
Для стен пустые квадраты от снятых картин.
Для соседей снизу тема, перерыв в скуке.
Для автомобиля лучше, если было бы два.
Для романов, поэзии — хорошо, увози, что хочешь.
Хуже с энциклопедией, аппаратурой видео
и со справочником правильного правописания,
где наверняка по поводу двух фамилий
указано, соединять ли их еще союзом «и»
или разделять уже точкой.

ПОХВАЛА СНАМ

Во сне
я рисую как Вермеер ван Дельфт.
Бегло говорю по-гречески,
и не только с живыми.
И вожу машину,
которая мне послушна.
Я способна
написать великие поэмы.
Я слышу голоса
не хуже настоящих святых.
Вы удивились бы —
я изумительно играю на рояле.
И взлетать я умею как надо,
то есть сама над собой.
И падая с крыши
я умею упасть мягко в зелень.
И без труда
я дышу под водой.
Я не жалуюсь:
мне удалось открыть Атлантиду.
Меня радует, что перед смертью
я всегда успеваю проснуться.
Я сразу же вслед за взрывом
переворачиваюсь на другой бок.
Я тоже дитя эпохи,
но я им быть не обязана.
Несколько лет назад
я видела два солнца.
А позавчера пингвина.
И совершенно явственно.

КОЕ-ЧТО О ДУШЕ

Душа бывает по временам.
Ни у кого ее нет непрестанно
и навсегда.
День за днем,
год за годом
могут пройти без нее.
Порой разве что в восторгах
и детских страхах
заводится на подольше.
Порой разве что в удивленье,
что вот и настала старость.
Изредка ассистирует
нам при надсадных занятиях,
таких, как двиганье мебели,
таскание чемоданов
и ходьба в неразношенной обуви.
При заполненье анкет
и рубке бифштексов
она берет выходной.
На тысячу разговоров
участвует разве в одном,
да и то не всегда,
предпочитая молчание.
Когда наше тело болит и болит,
незаметно уходит с дежурства.
Привередливая,
не любит видеть нас в толпе,
ей претит наша страсть к превосходству
и деловой крутеж.
Печаль и радость
для нее не разные чувства.
Только их сочетанье
держит ее при нас.
На нее можно рассчитывать,
когда мы ни в чем не уверены,
но до всего любопытны.
Из материальных предметов
по нраву часы ей с маятником
и зеркала, что усердствуют,
даже когда в них не смотришь.
Не скажет, откуда является
и куда опять подевается,
но явно ждет этих вопросов.
Похоже,
что, как и она нам,
мы ей тоже
зачем-то нужны.

УРОК

Кто, что — царь Александр.
Кем, чем — мечом.
Рассек кого, что — гордиев узел.
Не пришло это в голову
Кому, чему — никому.

Из ста советников никто не догадался.
Вот они и прячутся по сей день.
За бороды козлиные и за галстуки
Солдаты их таскают под хохот людей.

Все. К царю коня подвели.
Всколыхнулись перья его султана.
Трубы трубят. Бьют барабаны.
Кто, что — армия всей земли
Из кого, чего — из тысячи солдат с узлами
На кого и на что — на войну пошли.

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА.

Как приветливы сегодня мы друг с другом,
как приятна встреча после стольких лет!

Наши тигры лижут сметану.
Нашим ястребам тошно в небе.
Наши акулы тонут в океане.
Наши волки зевают в открытой клетке.

Наши змеи опали с зигзагов молний.
Растеряли перья наши павлины.
И летучие мыши давно не касаются наших волос.

Замолкнем на полуслове.
Не спасает даже усмешка.
Наши люди разучились говорить.