Элеонора Шафранская. Русский дервиш

070 Биографии художников, не оставивших дневников или мемуаров, выстраивать непросто, но возможно: если не написали сами, то вспоминают о них другие. Личность художника Усто Мумина (Александра Васильевича Николаева) из этого ряда.

Элеонора Шафранская
Русский дервиш

Мифы следуют гурьбой за Усто Мумином.
Русский художник Николаев, принявший ислам, ученик Малевича; нетрадиционная ориентация; танцоры-бачи той же нетрадиционной ориентации; очарованный Востоком странник — такие клише сопровождают имя художника.
Это все, что осталось в повседневности, в уме обывателя, более или менее осведомленного, о художнике Усто Мумине, а то и вообще ничего.

Мифология, как известно, дискурс, базирующийся не только на правдивой, но и на ложной информации: часто конъюнктурной и провокативной.
Так, в частности, художника стало сопровождать имя Малевича: да, Николаев в 1919?г. учился в СВОМАС (Свободных государственных художественных мастерских), где среди преподавателей был Казимир Малевич, но не более. Да, рисовал танцоров-бачей — красивых юношей, и что? Кстати, сама принадлежность юношей к прослойке бачей — это еще не факт их «иной ориентации»: к слову, тоже «железобетонный» фальшивый миф.

Да и так ли важна ориентация?

Стоит взглянуть на фигуру Усто Мумина еще раз, и не в последний, чтобы открыть новую, или иную, страницу его биографии или ее вектор.

* * *

Биографии художников, не оставивших дневников или мемуаров, выстраивать непросто, но возможно: если не написали сами, то вспоминают о них другие. Личность художника Усто Мумина (Александра Васильевича Николаева) из этого ряда. Потому так ценны все краткие, обрывочные записи или сторонние фразы, позволяющие выстраивать сам фон жизни и творчества. Биография Усто Мумина уже написана, и неоднократно. В 1973?г.1 — в советском стиле, с умолчаниями (там, где «нельзя»), с наставлениями: «художник не понял», «чрезмерно увлекался» и проч.; в 1982?г. — альбом с репродукциями картин Николаева (Усто Мумина), составленный Р. В. Еремян, в котором не столь прямолинейно, но тоже обозначена черта, которую художнику вменялось перешагнуть: «Для нас важна не только роль Николаева как одного из первых художников в Узбекистане в борьбе изобразительного искусства за новый быт, за новые формы взаимоотношений людей, но и принципиальная особенность его плакатов и газетно-журнальной графики»2 (курсив мой. — Э. Ш.); в 2014?г.вновь монография3 — с добытыми при посредстве ФСБ РФ документами. Чем чаще «активируешь» имя Усто Мумина (на встречах, посвященных художнику или книге о нем; в интернет-блогах), тем больше находится свидетелей и свидетельств, связанных с его именем и творчеством.

Географический и, соответственно, историко-культурный вектор биографии Усто Мумина таков: Воронеж — Петроград — Самарканд — Ташкент — Ленинград — Ташкент — Сиблаг — Ташкент (с заездами в Москву, а также в города Средней Азии).

Самым закрытым остается период жизни в Воронеже, где и происходит осознание Александром Николаевым себя как художника.

Как открылось одно чудесное упоминание о Николаеве воронежского периода и в каком неожиданном месте — достойно отдельного сюжета. Вкратце он таков.

Наталья Громова, известный современный писатель, исследователь литературной повседневности эпохи Сталина, открыла читателю дневники Ольги Бессарабовой, которые хранятся с недавних пор (середина 1990-х гг.) в Доме-музее М. И. Цветаевой. На выставке, приуроченной к выходу4 дневников и переписки брата О. Бессарабовой, Бориса, с Мариной Цветаевой, экспонировались работы художника Усто Мумина (А. В. Николаева), на которых изображены: академик (с 1946?г.) Степан Борисович Веселовский (1876—1952), его и Ольги Бессарабовой дочь — Анна Степановна Веселовская (на обороте надпись, сделанная рукой художника: «Аничка (Степановна)»), портрет жены выдающегося историка Евгения Алексеевича Косминского — Надежды Николаевны. (Супруги Косминские также были эвакуированы в Ташкент; надо полагать, у Е. А. Косминского было немало тем для общения с Усто Мумином: историк помимо прочего прекрасно рисовал — сделал иллюстрации к «Острову пингвинов» А. Франса, а также был карикатуристом.5) Все работы подписаны автором — «Усто Мумин. 1943» — и хранятся в доме уже немолодой Анны Степановны Веселовской.

Ольга Бессарабова всю сознательную жизнь вела подневные записи, включая туда не только свои наблюдения и умозаключения, но и записи своего брата Бориса, письма родных и друзей, случайные записки, оставленные кем-то из близкого круга. По прочтении складывается картина повседневности и нравов первой четверти ХХ века. (Среди персонажей дневника — Марина Цветаева, Леонид Андреев, Даниил Андреев, Павел Флоренский и много других известных имен русской истории и культуры.) Дневники замыкает 1925 г. Конечно, есть и продолжение, О. А. Бессарабова дожила до 1967?г., однако семья пока не решается расстаться с ее дневниками последующих лет и сделать их публично доступными. Со стопроцентной уверенностью можно предположить, что в записях О. Бессарабовой (Веселовской) 1940-х гг. есть упоминание об Усто Мумине, ведь он бывал в гостях в доме Веселовских в Ташкенте, рисовал домочадцев. Как он попал в дом к известному уже в те времена ученому, историку, оказавшемуся в эвакуации в Ташкенте? Ольга Бессарабова и Николаев были знакомы по Воронежу. Это было не просто землячество — они ходили по одним тропам в одно и то же время. Ольга Бессарабова активно участвовала в жизни брата, они делились, судя по переписке, всеми подробностями как личной, так и общественной жизни. Борис Бессарабов и Александр Николаев — одногодки (1897?г. рождения), оба принадлежали к воронежской художественной среде, учились у одного учителя — А. А. Бучкури, О. Бессарабова посещала Воронежский Свободный театр, где начинал свою деятельность в качестве художника Усто Мумин. Поэтому впечатления об этих фрагментах биографии брата Бориса и ее собственные воссоздают атмосферу Воронежа 1917—1919?гг. и жизни А. Н. Николаева (вопреки «однообразной жизни Воронежа», описанной в книге С. М. Круковской6).

Так выглядит Воронеж времен детства и юности Николаева: «Двор был покатый, занимал весь скат окраинного холма. Через темя этого холма — когда-то „Терновой поляны“, заросшей терном, было прорыто полотно железной дороги, а за холмом, к Троицкой Слободе, в низине была сделана очень высокая насыпь, лежавшая между высокой нашей горой, „это еще город Воронеж“ — и слободской низиной.

На другой стороне откоса — „на том берегу“ — видна была Терновая улица с Терновою церковью в конце. Домик наш стоял на краю откоса, а дальше, над нашей горой, была уже Троицкая Слобода. Из окон детской была видна вся слобода, а за ней — горизонты с деревнями и церквами, поездами туда и сюда, лугами, лесами и извилистой рекой Воронежем.

Весною Воронеж разливался, затопляя луга и деревни — до самой Архиерейской рощи, — почти до железнодорожной насыпи. <…> Как-то вечером, когда уже стемнело, мы были еще за домом. Всева (брат Ольги Б. — Э. Ш.) принес горсть елочных огарков, мы расставили свечечки в круг на столе и зажгли. Все обрадовались этой огненной короне. За дубом и яблоней стало еще темнее. И вдруг Боря сказал: „А вдруг здесь у нас в Воронеже будет война, будут стрелять, убивать и окопы рыть?“ Почему-то эта фантастическая мысль была подхвачена, и все мы дополняли картину боя „на той стороне“ (откоса) „и за рекой и вообще кругом“. <…> Потом как-то, когда я приехала домой из Москвы на зимние каникулы, я и Боря из окон девичьей комнаты, улыбаясь, вспоминали эти детские бредни.

А потом, в 1919 и 1920-м году, когда „на той стороне“ и за рекой и вообще кругом были бой, была война, и стреляли, и убивали, и окопы рыли, и под самыми окнами у семафоры был броневик, и стрелял за реку в белых, и медленно ползал то к мосту, то от моста, чтобы мешать прицелу противника, и когда от первого снаряда в белых все стекла нашего дома вылетели наружу (поздней осенью, да так и остались окна без стекол на всю зиму) — мы должны были согласиться, что в детских бреднях не хватило пороху на броневиках под окнами, и на снаряды „от нас“ и „к ним“».7 (Отчасти ситуация с Воронежем объясняет, почему к А. В. Николаеву в Самарканд выехала его сестра и маленький мальчик Леван, называемый в комментариях по-разному: то брат, то племянник.).

Александр Николаев в конце второго десятилетия ХХ в. учился в Воронежской школе рисования — в мастерской художника А. А. Бучкури8, в прошлом способного ученика И. Е. Репина.

А. А. Бучкури был авторитетным учителем-художником, если судить по дневниковой записи Бориса Бессарабова. Вот воспоминания Бориса о той поре, когда знакомство с А. А. Бучкури было его мечтой: «7 июня 1916?г. Меня начинают интриговать биографии и вообще художники ближе, хочу знакомиться <нрзб> с Врубелем, Серовым и Левитаном. И знакомиться лично с художником Бучкури. <…> 10 июня. Выпив по стакану чая, мы отправились играть в крокет. Я играл с Лизой, Игорь с художницей жалкой — Таней. Мы с Лизой выиграли. После игры пошли в фруктовый сад и говорили о рисовании, о гражданском институте, об академии. Тема разговора, вероятно, была такая потому, что, возвращаясь с крокета, Александр Александрович (так. — Э. Ш.) Бучкури и его жена сидели и рисовали, я спросил, могу ли стоять около него, но отказ его отлично понял и счел его вполне справедливым. Вот с этого и начал я говорить, что отлично понимаю этот отказ и действительно понимал его».9 «Войдя в покаянное кольцо „дач“ и чувствуя себя <нрзб>, я увидел Бучкури и его жену рисующими. Ах! Как электричество пробежало по моему телу. И я вспомнил пророчество А. В. о том, что я буду хорошим и что у меня есть жилка художника».10

А уже в послереволюционные годы, время организаторской активности Бориса Бессарабова, о Бучкури следует такое упоминание: «Только что кончился педагогический совет Художественной Школы, организованной им (Борисом. — Э. Ш.). Он вел собрание. Все, что надо было, „прошло“ (проведен как-то там?), он так рад, — пишет Ольга Бессарабова. — Он опять верит в молодежь, в себя, в Россию: „Художница Гаева на нашей стороне. Жданов — художник остался на лето. И Бучкури остался. <…> Но теперь художники на нашей стороне. У нас жизнь, а там рутина“».11

В 1918?г. в Воронеже открывается филиал Московского Свободного театра во главе с Д. Гутманом.12 Из дневниковых записей Володи Бессарабова (брата Ольги Бессарабовой): «18 марта 1919?г. Воронеж. Вчерашняя лекция в Свободном театре — реабилитация актера — укрепила мое настроение. Я давно уже стараюсь находить у себя внутреннюю силу против суеты сует…».13

Первое представление Свободного театра — синтетический спектакль «Русь» с балетными вкраплениями, «бабьими плясками». Николаева увлек этот экспериментальный театр. Вот несколько не публиковавшихся прежде фрагментов о рецепции Свободного театра людьми, бывшими воронежским окружением Николаева: «3 апреля 1919?г. Вечер. Днем увидала на афише, что в Свободном театре идет „Iоланта“. Обрадовалась очень. <…> „Iоланты“ не было — были отрывки „Мазепы“, из „Демона“, был балет».14 Продолжает Ольга Бессарабова: «С Зиной и братом Володей из Библиотеки Чеховского кружка пошли в Свободный театр на Iоланту — а попали на сборный спектакль — отрывок из „Демона“ и другие сценки. Красный Мизгирь мотался по сцене как пламенный язык костра, — голос, музыка, его пение — как пожар — с набатом. В антрактах с Зиной читали стихи Городецкого „Ярь“ и не могли оторваться»15; «7 апреля 1919?г. На диспуте „Искусство и профессионализм“ в Свободном театре. В Воронеж революция выплеснула из Москвы и Петербурга много людей, которых город и не видел и не слышал бы в „мирном течении“ своей жизни. Интересно»16; «8 апреля 1919?г. <…> Слушаю лекции в Университете — по искусству. К нам в Воронеж переведен Юрьевский Университет — и устроен он в бывшем Кадетском нашем корпусе».17

Составители Воронежской историко-культурной энциклопедии, по словам директора Воронежского областного художественного музея им. И. Н. Крамского В. Д. Добромирова, в статье об А. В. Николаеве собрали максимум информации о его художественной деятельности воронежского периода (увы, весьма малой — архивы уничтожены в военную пору). Один из фактов биографии художника не упоминался прежде ни в одном биографическом повествовании о Николаеве: «В 1918—19?гг. работал художником в воронежском Свободном театре, оформил сатирический спектакль „Самсониха, или Укрощение строптивого“ по пьесе Н. Л. Персияниновой18».19

Книжка с текстом пьесы нашлась в РГБ — рукописная, выполненная каллиграфическим почерком, датированная 1909 г. Жанр пьесы — «Шутка в 1 действии». Действующие лица: «Макар Григорьевич Голованов — богатый лабазник, тучный мужчина, за 50 лет; Аграфена Егоровна Голованова — его третья жена, красивая молодая баба, лет 25—30; Серафима Дмитриевна Коняшина, золовка Головановой по ее первому мужу — купчиха, лет 40; Лукерья — кухарка, старуха». Действие происходит в глухом уездном городке. Как видим, никакой «Самсонихи» в перечне действующих лиц нет. Оказалось, что именно в таком метафорическом наречении главной героини пьесы, вынесенном в заглавие, вся соль сюжета. Ее муж, «синяя борода», пытается подчинить жену своему крутому нраву, она же, на свой страх и риск, запирает его в чулане и требует от него клятвы: не сметь запрещать ей ходить в церковь на всенощную в день смерти ее первого мужа и никогда не поднимать на нее руку. И ей удалось усмирить мужа. Потому — подвиг, под стать библейскому Самсону, но в женском обличье — Самсониха.

Пьеса, поставленная в самые неординарные годы — революционные и пафосные, не могла пользоваться успехом, на потребу были другие сюжеты и другие смыслы. Николаев — как в юности, так и в зрелости — никогда не совпадал с «линией партии». Тем не менее этот факт весьма ценен для биографии Усто Мумина — расширяется ее культурный и исторический контекст.

Ольга Бессарабова занесла в свой дневник письмо брата Бориса, адресованное другу, которое дает представление о непростой ситуации вокруг организации культурных подразделений в первые годы советской власти, — шла борьба за власть, за влияние, за «культурный фронт». В частности, Б. Бессарабов активно обсуждал возможность устройства выставки молодых художников: «Москва, 7 мая 1919?г. <…> Теперь<,> слава Богу<,> налаживаю дело, которое принесет в области Изобраз<ительных> Искусств много хороших результатов. Я считаю, что вся жизнь в этой области будет исходить от выставки. Ведь она ослепит всю нашу Воронежскую и Губернскую Совдепию и после этого они будут щедры и к моему подотделу, т<ак> ч<то> тебе понятны, конечно, причины и основания моей неустанной здесь работы во имя будущих благ».20

013 Художники Усто-Мумин (Александр Николаев) и Александр Волков (Фото Макса Пенсона. )

Таким образом, интеллектуальная и художественная жизнь Воронежа била ключом: «18 мая 1919?г. <…> Заходил молодой художнике Гога Крутиков. Много рассказывал о делах художеств Подотдела, о Борисе (Бессарабове. — Э. Ш.), о новых направлениях в искусстве».21

И наконец, здесь же, в дневнике Ольги Бессарабовой, упоминается Александр Николаев (у Бориса Бессарабова был одноклассник Вася Николаев22; в личном деле НКВД на А. В. Николаева есть запись об одном из братьев А. В. Николаева — Василии Николаеве; однако упомянутый Бессарабовой Вася Николаев, возможно, родственник нашего героя, но не близкий, так как далее в дневнике О. Бессарабовой упоминается о гибели Васи Николаева). Вот что сказано о художнике: «2 июня. 1919?г. <…> Александр Николаев: „Я разлюбил женственно красивых мужчин. Мне нравятся сильные и загорелые“. Готовится к выставке. Не сойдет ли он с ума, бедняга?».23 Эти ценнейшие слова о вкусах-приоритетах художника, сказанные, если верить дневнику, самим Николаевым, проливают свет на последующие пристрастия художника к выбранной натуре — красивым мальчикам, танцорам-бачи, «сильным и загорелым». Фраза «Не сойдет ли он с ума, бедняга?», скорее всего, говорит о Николаеве как о не похожем на окружающих, возбужденных ломкой жизни, каким, например, предстает со страниц дневника Борис Бессарабов. Уже в 1919?г. Николаев имел достаточно художественных работ, чтобы выставляться, однако, по словам В. Д. Добромирова, ничего с той поры не сохранилось — погребено войной.

(Полная версия в журнале «Звезда» №8 2015г.)

Источник: «Звезда» 2015, №8