Замечательная, мудрая философская сказка Германа Гессе. История юноши, по имени Август, который благодаря волшебнику, получил свойство всем нравиться. Отныне его любят все, кто его видит. Поначалу это забавляет, но потом перед нашими глазами вырастает самовлюбленный эгоист, просто издевающийся над окружающими людьми.Августа спасает старик-волшебник, его крестный отец. Он выполняет его просьбу изменить судьбу. Теперь Август любит окружающих людей. Но и испытывает ненависть к себе, попадает в тюрьму. История Августа заставляет нас по новому оценивать мир в котором мы живем и окружающих.

Герман Гессе
АВГУСТ

На Мостакерштрассе жила одна молодая женщина, вскоре после свадьбы потерявшая мужа из-за несчастного случая, и теперь, бедная и заброшенная, она сидела в своей клетушке и ждала ребенка, у которого не будет отца. И поскольку она была совсем одна, все ее мысли кружились вокруг этого ребенка, каких только благ она ему не желала, каких только богатств ему не придумывала, о какой только роскоши для него не мечтала. Каменный дом с зеркальными окнами и фонтаном в саду казался ей более или менее подходящим жилищем для ее малыша, а что касается дела, которым он в будущем займется, то он должен стать по меньшей мере профессором или королем.

Рядом с бедной женщиной Элизабет жил один старичок, который редко выходил из дому, а когда это случалось, людям представал серый человечек в шапочке с кисточкой и с зеленым зонтиком, спицы которого были сделаны еще из китового уса, как в старые времена. Дети боялись его, а взрослые полагали, что, уж наверно, у него есть причины так старательно уединяться. Часто его подолгу никто не видел, но вечерами из его маленького ветхого дома доносилась порой тихая музыка, издаваемая словно бы множеством маленьких нежных инструментов. Тогда дети, проходя мимо, спрашивали своих матерей, не поют ли там ангелы или, быть может, русалки, но матери ничего об этом не знали и говорили: «Нет, нет, наверно, это музыкальная табакерка».

Этот человек, которого соседи называли господин Бинсвангер, дружил с фрау Элизабет особым образом. Они никогда не говорили друг с другом, но, проходя мимо окна своей соседки, старый господин Бинсвангер каждый раз любезнейше с ней здоровался, а она благодарно кивала ему в ответ, была очень расположена к нему, и оба думали: если мне когда-нибудь придется совсем туго, я, конечно, обращусь за советом в соседний дом. И когда смеркалось и фрау Элизабет, сидя у своего окна, скорбела о погибшем возлюбленном или думала о будущем ребенке и предавалась мечтам, господин Бинсвангер тихонько отворял створку окна, и из его темной комнаты тихо и серебристо текла утешительная музыка, словно лунный свет из разорванной тучи. А у заднего окна соседа росло несколько старых гераней, которые, хоть он их и забывал поливать, всегда оставались зелеными, были полны цветов и никогда не увядали, потому что фрау Элизабет каждый день рано утром поливала их и обхаживала.

Дело шло к осени, и однажды ненастным ветреным вечером, когда на Мостакерштрассе не видно было ни души, бедная женщина поняла, что ее час пришел, и ей стало страшно, потому что она была совсем одна. Но ближе к ночи явилась какая-то старуха с фонарем, вошла в дом, вскипятила воду, расстелила полотно и сделала все, что надо делать, когда на свет должно появиться дитя. Фрау Элизабет приняла ее услуги молча и, лишь когда ребенок родился и уснул в новых тонких пеленках первым своим сном на земле, спросила старуху, откуда она явилась.

– Меня прислал господин Бинсвангер, – сказала та, и тогда усталая роженица уснула, а когда она утром проснулась, для нее было уже вскипячено и приготовлено молоко, комната оказалась убрана, а рядом с ней лежал ее сыночек и плакал, потому что проголодался; мать поднесла ребенка к груди и порадовалась, что он такой красивый и сильный. Она подумала о его погибшем отце, который никогда не увидит его, и на глазах у нее появились слезы, она прижала к сердцу сиротку и опять улыбнулась, а потом снова уснула вместе с мальчиком, и когда проснулась, опять были готовы молоко и суп, а ребенок лежал в новых пеленках. Вскоре, однако, мать оправилась, окрепла и смогла уже сама заботиться о себе и маленьком Августе, и тут ее осенила мысль, что сына нужно окрестить, а у нее нет крестного отца для него. Вечером, когда смеркалось и из соседнего домика опять доносилась приятная музыка, она пошла к господину Бинсвангеру. Она робко постучала в темную дверь, он приветливо крикнул «входите!» и вышел ей навстречу, а музыка вдруг прекратилась. В комнате на столе перед книгой стояла маленькая старая лампа, и все было как у других людей.

– Я пришла, – сказала фрау Элизабет, – чтобы поблагодарить вас за то, что вы прислали ко мне эту добрую женщину. Я, конечно, заплачу ей, как только смогу снова работать и что-нибудь заработаю. Но у меня сейчас другая забота. Мальчика нужно окрестить и назвать Августом, как звали его отца. Но я никого не знаю, и мне некого позвать в крестные отцы.

– Да, я тоже об этом думал, – сказал сосед и провел ладонью по своей седой бороде. – Хорошо бы найти ему доброго и богатого крестного отца, который позаботился бы о нем, если бы ваши дела пошли худо. Но я тоже всего лишь старый, одинокий человек, и у меня мало друзей, поэтому я не могу никого предложить вам, разве что вы возьмете в крестные отцы меня самого.

Бедная мать обрадовалась, поблагодарила старичка и пригласила его быть крестным отцом. В следующее воскресенье они отнесли младенца в церковь и окрестили его, и та старая женщина тоже пришла туда и подарила ему талер, а когда мать стала отказываться от такого подарка, старуха сказала:

– Возьмите, я стара, и у меня есть все, что мне нужно. Может быть, этот талер принесет ему счастье. Мне приятно было оказать услугу господину Бинсвангеру, мы старые друзья.

Затем все вместе пошли домой, и фрау Элизабет сварила гостям кофе, а сосед принес торт, так что получились настоящие крестины. И когда они попили-поели, а ребенок давно уснул, господин Бинсвангер скромно сказал:

– Теперь я, значит, крестный отец маленького Августа, и я рад был бы подарить ему королевский замок и мешок золотых монет, но этого у меня нет, я могу только приложить еще один талер к талеру госпожи кумы. Однако все, что я смогу сделать для него, будет сделано. Фрау Элизабет, вы, конечно, уже пожелали своему мальчику всяческих благ. Подумайте же теперь, что, по-вашему, для него лучше всего, и я позабочусь о том, чтобы так и вышло. Вы можете задумать для своего мальчика какое угодно желание, но только одно, подумайте хорошенько, и когда вы сегодня вечером услышите мою музыкальную табакерку, скажите свое желание малышу в левое ухо, и оно сбудется.

С этими словами он быстро удалился, крестная мать ушла с ним, и фрау Элизабет осталась одна. Она была в изумлении и, если бы в колыбели не лежали два талера, а на столе не стоял торт, сочла бы, что все это ей приснилось. Она села рядом с колыбелью, стала качать младенца и думать и придумала много прекрасных желаний. Сначала она хотела сделать его богатым, или красивым, или очень сильным, или смышленым и умным, но во всем оказывалась какая-нибудь загвоздка, и в конце концов она подумала: ах, да ведь старичок просто пошутил.

Уже стемнело, и она чуть не уснула сидя у колыбели, уставшая от приема гостей, от хлопот и множества желаний, но тут из соседнего дома донеслась тонкая, ласковая музыка, такая нежная и приятная, какой не играла еще ни одна музыкальная табакерка. От этих звуков фрау Элизабет очнулась, опомнилась, и теперь она снова поверила в соседа Бинсвангера и его подарок крестнику, и чем больше она думала, чем больше желаний у нее возникало, тем больше путались ее мысли, и она ни на что не могла решиться. Она совсем приуныла, и на глазах у нее появились слезы, а тут музыка стала затихать и замирать, и она решила, что если не задумает желания сию же минуту, то будет поздно и все пропадет.

Она вздохнула, склонилась над своим мальчиком и прошептала ему в левое ухо:

– Сыночек, желаю тебе… желаю тебе… – И, когда прекрасная музыка уже совсем стихла, она испугалась и быстро сказала: – Желаю тебе, чтобы все люди любили тебя.

Звуки теперь умолкли, и в темной комнате стояла мертвая тишина. А она приникла к колыбели, плакала, полная страха и тревоги, и говорила:

– Ах, я пожелала тебе самого лучшего, что я знаю, но, может быть, это все-таки было не то. И даже если все люди полюбят тебя, никто не сможет любить тебя так, как твоя мать.

Август рос, как другие дети, он был красивый белокурый мальчик со светлыми смелыми глазами, мать его баловала, и все были к нему расположены. Вскоре фрау Элизабет заметила, что ее пожелание ребенку сбывается, ибо, как только он стал на ножки и начал выходить на улицу, все видевшие его люди находили малыша на редкость красивым, живым и умным, каждый протягивал ему руку, заглядывал в глаза и показывал ему свое расположение. Молодые матери улыбались ему, а старушки дарили яблоки, и, если он, бывало, где-нибудь набедокурит, никто не верил, что виноват он, а если отрицать это никак нельзя было, все пожимали плечами и говорили: «На такого милого мальчонку и обижаться-то невозможно» .

Обращая внимание на этого красивого мальчика, люди приходили к его матери, и у нее, никому прежде не ведомой и не избалованной заказами портнихи, работавшей на дому, покровителей было теперь больше, чем она того желала когда-либо. Ей жилось хорошо, и мальчику тоже, и куда бы они вместе ни приходили, соседи радовались им, приветствовали их и глядели счастливцам вслед.

Лучше всего бывало Августу у жившего рядом крестного отца; тот звал его иногда вечерами в свой домик, там было темно, только в черной дыре камина горело маленькое красное пламя, старичок сажал ребенка возле себя на пол, на расстеленную шкуру, и смотрел с ним в тихое пламя, и рассказывал ему длинные истории. А иной раз, когда такая длинная история кончалась и мальчика клонило ко сну и он в темной тишине смотрел слипавшимися глазами в огонь, из темноты возникала приятная, многоголосая музыка, и после того, как оба долго и безмолвно ее слушали, часто случалось так, что вся комната вдруг наполнялась маленькими блестящими ангелочками, они взмахивали своими светлыми золотыми крыльями, словно в прекрасном танце, кружили парами, и пели в лад танцу, и сотни голосов сливались в созвучии, исполненном радости и веселой красоты. Это было самое прекрасное из всего, что Август когда-либо слышал и видел, и когда он позднее думал о своем детстве, то в памяти его возникали, будя тоску о прошлом, тихая темная комната крестного отца, красное пламя в камине, музыка и торжественный, золотой, волшебный полет ангелочков.

Тем временем мальчик рос, и теперь его мать, бывало, с грустью вспоминала тот вечер после крестин. Август весело бегал по соседним улицам, ему везде были рады, ему дарили орехи и груши, пирожные и игрушки, его кормили и поили, подкидывали верхом на коленке, ему позволяли рвать цветы в садах, и часто он возвращался домой лишь поздно вечером и с отвращением отодвигал от себя материнский суп. Когда она из-за этого огорчалась и плакала, ему делалось скучно, и он с недовольным видом ложился в свою кроватку, а когда она однажды отчитала и наказала его, он стал кричать и жаловаться, что все очень милы и любезны с ним, одна только мать – нет. Поэтому она часто огорчалась, а иногда и не на шутку сердилась на своего мальчика, но когда он потом засыпал на своей подушке и на его невинном детском лице мерцал свет ее свечи, сердце ее смягчалось и она осторожно, чтобы не разбудить, целовала его. Это она сама была виновата в том, что все любили Августа, и порой она с грустью и чуть ли не с ужасом приходила к мысли, что, может быть, лучше бы она тогда не задумывала такого желания. Однажды она стояла у гераней под окном господина Бинсвангера, срезая ножничками увядшие цветы со стеблей, как вдруг услышала со двора, что находился позади обоих домов, голос своего мальчика. Она заглянула за дом и увидела, что он, красивый и горделивый, прислонился к стене, а перед ним стоит девочка, выше его ростом, которая просительно глядит на него и говорит:

– Может быть, ты будешь так мил и поцелуешь меня?

– Не хочу, – сказал Август и засунул руки в карманы.

– Ну пожалуйста, – повторила она. – Я ведь тоже подарю тебе что-то.

– Что же? – спросил мальчик.

– У меня есть два яблока, – сказала она робко. Но он отвернулся и скорчил рожу.

– Яблок я не люблю, – сказал он презрительно, собираясь убежать.

Но девочка задержала его и подобострастно сказала:

– Знаешь, у меня есть хорошее колечко.

– Покажи-ка! – сказал Август.

Она показала ему свое колечко, и он внимательно рассмотрел его, затем снял у нее с пальца, надел на собственный палец, поглядел на свет и остался доволен.

– Ну что ж, можешь получить поцелуй, – сказал он невзначай и небрежно поцеловал девочку в губы.

– Пойдешь теперь играть со мной? – доверчиво спросила она, беря его под руку.

Но он оттолкнул ее и сердито крикнул:

– Оставь меня наконец в покое! У меня есть другие знакомые дети, чтобы с ними играть.

Девочка, заплакав, пошла прочь, а он состроил гримасу, выражавшую скуку и раздражение; затем он повернул кольцо на пальце и рассмотрел его, после чего засвистел и медленно удалился.

А мать его стояла с садовыми ножницами в руке, испуганная жестокостью и надменностью, с какой ее ребенок принимал любовь других. Она оставила цветы и стояла, качая головой и твердя про себя: «Он же злой, у него же нет сердца». Но вскоре, когда Август вернулся домой и она призвала его к ответу, он, смеясь, взглянул на нее своими голубыми глазами без малейшего чувства вины, а потом запел и стал к ней подлизываться и был так забавен, так мил с ней и ласков, что она рассмеялась и решила, что в детских делах не надо все принимать так уж всерьез.

Не все, однако, проступки сходили теперь мальчику с рук. Крестный отец Бинсвангер был единственным, к кому он относился с почтением, и, когда он вечером приходил к нему в комнату, а старик говорил: «Сегодня не будет огня в камине, и музыки не будет, ангелочкам грустно, оттого что ты вел себя скверно»,– Август молча уходил домой, бросался в постель и плакал, а затем несколько дней всячески старался быть добрым и милым.

Однако огонь в камине горел все реже и реже, и подкупить крестного отца не удавалось ни слезами, ни ласками. Когда Августу исполнилось двенадцать лет, волшебный полет ангелов в комнате старика стал уже далеким сном, и если он снился ему когда-нибудь ночью, то на следующий день мальчик бывал особенно буен и громок и, как полководец, гнал своих многочисленных товарищей через всяческие преграды. Его мать давно устала выслушивать от всех похвалы своему мальчику, слушать, какой он милый и славный, он доставлял ей только заботы. И когда в один прекрасный день к ней пришел его учитель и сказал, что знает кого-то, кто готов послать мальчика учиться в чужие края, она переговорила с соседом, и вскоре после этого весенним утром к дому подъехала карета, и Август, в новой, красивой одежде, сел в нее и сказал матери, крестному отцу и всем соседям: «Прощайте», – потому что он уезжает в столицу. Мать напоследок причесала его светлые волосы и благословила его, а затем лошади тронули, и Август отбыл в неведомый мир.

Через много лет, когда юный Август стал студентом, носил красную шапочку и усы, он однажды снова приехал на свою родину, потому что крестный отец написал ему, что мать его тяжело больна и недолго протянет. Юноша прибыл вечером, и люди с восхищением смотрели, как он выходил из кареты и как кучер нес за ним в домик большой кожаный чемодан.

А мать лежала на смертном одре в старой, низенькой комнате, и когда этот красивый студент увидел на белых подушках бледное увядшее лицо матери, которая только тихо взглянула на него в знак приветствия, он с плачем припал к кровати и всю ночь стоял на коленях перед ней и целовал ее холодеющие руки, пока они совсем не остыли и глаза ее не погасли.

А когда они похоронили мать, господин Бинсвангер взял своего крестника под руку и пошел с ним в свой домик, который, как показалось молодому господину, стал еще ниже и темнее, и после того как они долго сидели вместе и в темноте только слабо мерцали маленькие оконца, старичок пригладил худыми пальцами свою седую бороду и сказал Августу:

– Я хочу зажечь огонь в камине, тогда нам не нужна будет лампа. Я знаю, завтра утром ты должен уехать, а теперь, когда твоя мать умерла, тебя здесь увидят не скоро.

Говоря это, он зажег огонек в камине и пододвинул к нему свое кресло, а студент – свое, и они снова долго сидели и смотрели на тлеющие поленья, пока искры совсем уж не поредели, и тогда старик ласково сказал:

– Прощай, Август, я желаю тебе добра. У тебя была хорошая мать, и она сделала для тебя больше, чем ты знаешь. Я рад был бы еще раз завести для тебя музыку и показать ангелочков, но ты понимаешь, что этого больше не будет. Однако не забывай их и знай, что они все еще поют и что и ты, может быть, еще их услышишь, если когда-нибудь потянешься к ним одинокой и тоскующей душой. Дай мне теперь руку, мой мальчик, я стар и должен лечь спать.

Август дал ему руку и не смог ничего сказать, он печально пошел в опустевший домик и в последний раз лег спать в родном краю, и, прежде чем он уснул, ему почудилось, что откуда-то издалека он снова слышит тихие звуки милой музыки своего детства. На следующее утро он уехал, и о нем долго ничего не было слышно.

Вскоре он забыл и крестного отца Бинсвангера, и его ангелов. Богатая жизнь бурлила вокруг него, и он отдавался ее волнам. Никто не мог так скакать верхом по гулким улицам и приветствовать взирающих снизу девушек насмешливым взглядом, никто не умел так легко и пленительно танцевать, так лихо и ловко править упряжкой, так громко и блистательно бражничать летней ночью в саду. Богатая вдова, чьим любовником он был, давала ему деньги, платье, лошадей и все, что ему нужно было и чего он желал, он ездил с ней в Париж и в Рим и спал в ее шелковой постели, но любовью его была кроткая белокурая мещаночка, которую он ночами с опаской посещал в саду ее отца и которая писала ему длинные, горячие письма, когда он путешествовал.

Но один раз он не вернулся. Он нашел в Париже друзей, и, поскольку богатая любовница ему наскучила, а учиться давно надоело, он остался на чужбине и жил, как живет большой свет, держал лошадей, собак, имел содержанок, проигрывал и выигрывал деньги целыми стопками золотых, и везде находились люди, которые бегали за ним, поклонялись и служили ему, а он только улыбался и принимал это, как когда-то мальчиком принял колечко девочки. Какое-то очарование было в его глазах и речах, женщины окружали его нежностью, а друзья восторгались им, и никто не видел – он сам почти не ощущал этого, – что сердце его стало пустым и жадным, а душа была больна и страдала. Порой, устав от такой всеобщей любви к себе, он одиноко бродил, переодетый, по чужим городам и везде находил людей глупыми и слишком податливыми, и везде казалась ему смешной любовь, которая так упорно бежала за ним и столь немногим довольствовалась. Женщины и мужчины часто вызывали у него отвращение недостатком у них гордости, и он целые дни проводил наедине со своими собаками или в прекрасных охотничьих угодьях в горах, и какой-нибудь олень, которого он подстерег и застрелил, доставлял ему больше радости, чем ухаживания красивой и избалованной женщины.

И вот однажды, во время путешествия по морю, он увидел молодую жену одного посланника, строгую, стройную даму из северной аристократии, она стояла среди множества других благородных дам и светских львов удивительно обособленно, гордо и молчаливо, словно равных ей здесь не было, и когда он увидел ее и заметил, что и по нему взгляд ее лишь мимолетно и равнодушно скользнул, ему показалось, будто он впервые узнал, что такое любовь, и он решил добиться ее любви, и с этих пор он во всякое время дня бывал близ нее и у нее на глазах, а поскольку сам он всегда был окружен женщинами и мужчинами, которые им восхищались и искали его общества, то он с этой строгой аристократкой красовался в обществе путешественников, как князь со своей княгиней, и даже муж блондинки выделял его и старался ему понравиться.

Никак не выпадало ему побыть с незнакомкой наедине, пока в одном южном порту все путешественники не сошли с судна, чтобы побродить несколько часов по чужому городу и хоть ненадолго почувствовать под ногами твердую землю. Тут он не отставал от возлюбленной до тех пор, пока ему не удалось в толчее пестрой рыночной площади завести разговор с ней. В эту площадь втекало бесконечное множество темных улочек, и в одну из них он повел доверившуюся ему женщину, а когда она оробела, увидев вокруг, что осталась одна с ним и потеряла свою компанию, он, светясь, повернулся к ней, взял ее колеблющуюся руку в свою и стал умолять остаться с ним здесь на берегу и бежать.

Незнакомка побледнела и не подняла глаз.

– О, это не по-рыцарски, – сказала она тихо. – Позвольте мне забыть то, что вы сейчас сказали!

– Я не рыцарь, – воскликнул Август, – я любящий, а любящий ничего знать не хочет, кроме возлюбленной, и у него одна мысль – быть с ней. Ах, красавица, пойдем со мной, мы будем счастливы.

Она посмотрела на него своими голубыми глазами строго и осуждающе.

– Откуда вы знали, – прошептала она жалобно, – что я вас люблю? Не буду лгать: я люблю вас, я часто желала, чтобы вы были моим мужем. Ведь вы первый, кого я полюбила всем сердцем. Ах, на какие заблуждения способна любовь! Я никогда не думала, что смогу полюбить человека, который нечист и недобр. Но я тысячу раз предпочту остаться со своим мужем, которого мало люблю, зато он рыцарь, человек чести и неведомого вам благородства. А теперь не говорите больше ни слова и доставьте меня на корабль, не то я позову на помощь чужих людей, чтобы они спасли меня от вашей наглости.

И как он ни просил, ни молил, она отвернулась от него и пошла бы одна, если бы он молча не присоединился к ней и не проводил ее на корабль. Там он велел вынести его чемоданы и, не попрощавшись ни с кем, ушел.

С этих пор счастье многолюбимого пошло под уклон. Добродетель и добропорядочность сделались ему ненавистны, он топтал их ногами, для него стало удовольствием совращать всеми уловками своего обаяния добродетельных женщин, а простодушных людей, которых он быстро делал своими друзьями, с пользой употреблять, а потом издевательски бросать. Он обирал женщин и девушек, от которых потом отрекался, и выискивал себе юношей из благородных семей, чтобы совратить их и развратить. Не было наслаждения, которого он не искал бы и не исчерпывал, не было порока, которого он не усваивал бы и опять не бросал. Но не было больше радости в его сердце, и на любовь, которая везде встречала его, никак не откликалась его душа.

Мрачный и угрюмый, жил он в красивом загородном доме у моря, муча женщин и друзей, которые навещали его там, самыми дикими причудами и гадостями. Его страстью было унижать людей и показывать им всяческое презрение, он насытился и пресытился непрошеной, ненужной ему и незаслуженной любовью, окружавшей его; он чувствовал малоценность своей растраченной и загубленной жизни, которая никогда не давала и всегда только брала. Иногда он подолгу голодал, только ради того, чтобы вновь почувствовать какое-то острое желание, которое можно потом удовлетворить.

Среди его друзей распространился слух, что он болен и нуждается в покое и одиночестве. К нему приходили письма, которых он не читал, и озабоченные люди справлялись у слуг о его самочувствии. А он в одиночестве угрюмо сидел в зале над морем, позади у него была пустая, загубленная жизнь, бесплодная и без малейшей тени любви, как серые, бурные, соленые волны. Он был безобразен, когда вот так, скорчившись в кресле, сидел у высокого окна и сводил счеты с самим собой. Над взморьем проносились на ветру белые чайки, он провожал их пустым взглядом, в котором не оставалось никакой радости, никакого участия. Только губы его улыбнулись жестоко и злобно, когда он додумал до конца свои мысли и позвонил камердинеру. Он велел пригласить на определенный день всех своих друзей на некое празднество; а намерен он был поиздеваться над пришедшими, испугав их зрелищем пустого дома и собственного трупа. Ибо он решил перед тем принять яд.

Накануне мнимого праздника он услал из дому всех своих слуг, отчего в просторных покоях воцарилась тишина, прошел в свою спальню, подлил в кипрское вино сильного яду и поднес стакан к губам.

Только он собрался отпить глоток, как в его дверь постучали, и поскольку он не ответил, дверь отворили, и в комнату вошел маленький старичок. Он подошел к Августу, заботливо вынул у него из руки стакан и сказал хорошо знакомым голосом:

– Добрый вечер, Август, как поживаешь?

Застигнутый врасплох, раздосадованный и посрамленный, тот язвительно улыбнулся и сказал:

– Господин Бинсвангер, вы еще живы? Много времени прошло, а вы словно бы и не постарели. Но сейчас вы мешаете мне, дорогой, я устал и хочу сделать глоток на сон грядущий.

– Вижу, – ответил спокойно крестный отец. – Ты хочешь сделать глоток перед сном, и ты прав, это последнее вино, которое может еще помочь тебе. Но сначала мы минутку поговорим, мой мальчик, и, поскольку я проделал долгий путь, ты не рассердишься, если я освежусь глоточком.

С этими словами он взял стакан и, прежде чем Август успел схватить его за руку, поднял его и осушил одним духом.

Август побледнел, он бросился на крестного отца и стал трясти его за плечи, пронзительно крича:

– Ты знаешь, старик, что ты выпил?

Господин Бинсвангер кивнул своей умной седой головой и улыбнулся:

– Это кипрское вино, как я вижу, и недурное. Похоже, что ты не бедствуешь. Но у меня мало времени, и я не долго буду тебе докучать, если ты меня выслушаешь.

Испуганный Август с ужасом глядел в светлые глаза крестного отца, ожидая, что тот вот-вот упадет. А крестный отец удобно расположился на стуле и добродушно подмигнул своему молодому другу.

– Ты боишься, что этот глоток вина мне повредит? Не беспокойся! Очень мило с твоей стороны, что ты тревожишься за меня, я этого никак не ожидал. Но давай-ка поговорим теперь, как в былые времена! Ты, мне кажется, сыт легкой жизнью? Это мне понятно, и когда я уйду, тебе ведь вольно снова наполнить свои стакан и выпить его. Но сначала я должен кое-что рассказать тебе.

Прислонясь к стене, слушал Август добрый, приятный голос древнего старичка, знакомый ему с детства и ожививший в его душе тени прошлого. Глубокий стыд и печаль охватили его, словно он взглянул в глаза собственному невинному детству. – Твой яд я выпил потому, – продолжал старик, – что это я виноват в твоей беде. Когда тебя крестили, твоя мать задумала для тебя одно желание, и я исполнил его, хотя оно было глупое. Тебе незачем знать его, оно стало проклятием, как ты и сам почувствовал. Мне жаль, что так вышло, и я был бы рад дожить до того, чтобы ты еще разок посидел со мной у камина и послушал, как поют ангелы. Это нелегко, и сейчас тебе, может быть, кажется невозможным, чтобы твое сердце когда-либо стало снова здоровым, чистым, веселым. Но это возможно, и я прошу тебя сделать такую попытку. Желание твоей бедной матери вышло тебе боком, Август. Не разрешишь ли ты мне исполнить еще и какое-нибудь твое желание? Ты ведь вряд ли пожелаешь денег, богатства, власти или женской любви, ведь этого тебе хватало. Подумай, и если ты полагаешь, что знаешь такую волшебную силу, которая могла бы снова украсить или улучшить твою загубленную жизнь и сделать тебя снова веселым, я пожелаю ее тебе!

Август молчал в глубокой задумчивости, но он слишком устал и слишком отчаялся и потому вскоре сказал:

– Благодарю тебя, крестный отец Бинсвангер, но думаю, что мою жизнь никаким гребнем не причесать. Лучше мне сделать то, что я собирался сделать, когда ты вошел. Но я все-таки благодарю тебя за твой приход.

– Да, – неторопливо сказал старик, – понимаю, что тебе это нелегко. Но, может быть, ты еще раз подумаешь, Август, может быть, ты поймешь, чего тебе до сих пор больше всего не хватало, или, может быть, вспомнишь прежние времена, когда была еще жива твоя мать и когда ты иной раз вечером ко мне приходил. Тогда ведь ты порой бывал счастлив, правда?

– Да, это так, – кивнул Август, и перед ним возникла картина его сияющего детства, далекая и тусклая, как из старого-престарого зеркала. – Но это не может вернуться. Я не могу пожелать стать снова ребенком. Ах, ведь тогда бы все началось сначала!

– Да, это не имело бы смысла, тут ты прав. Но вспомни еще раз то время у нас на родине и ту бедную девушку, к которой ты студентом ходил по ночам в сад ее отца, вспомни также ту красивую белокурую женщину, с которой ты однажды путешествовал по морю, вспомни все мгновения, когда ты бывал счастлив и когда жизнь казалась тебе прекрасной и драгоценной. Может быть, ты распознаешь то, отчего ты тогда был счастлив, и пожелаешь себе этого. Сделай так ради меня, мой мальчик!

Август закрыл глаза и оглянулся на свою жизнь, как люди, бывает, глядят из темного коридора на то пятно света вдали, откуда они пришли, и он снова увидел, как было вокруг него светло и прекрасно, а потом понемногу делалось темней и темней, пока не стало совсем темно, так что ничто уже его не радовало. И чем больше он думал и вспоминал, тем прекраснее, милее и вожделеннее казалось это светлое пятнышко вдалеке, и наконец он распознал его, и из глаз его полились слезы.

– Хорошо, я попробую, – сказал он крестному отцу. – Сними с меня старое волшебство, которое не помогло мне, и дай мне взамен этого способность любить людей.

Плача, он стал опускаться на колени перед своим старым другом и в тот же миг почувствовал, как пылает в нем любовь к этому старику, как ищет она забытых жестов и слов. И тогда крестный отец, маленький старичок, ласково взял его на руки и отнес на ложе, уложил и смахнул волосы с его горячего лба.

– Хорошо, – шепнул он ему тихонько, – хорошо, дитя мое, все будет хорошо.

Тут Август почувствовал, что его одолевает огромная усталость, словно он вдруг постарел на много лет, он заснул глубоким сном, а старик тихонько вышел из опустевшего дома.

Август проснулся от дикого шума, оглашавшего дом, и, когда он встал и отворил ближайшую дверь, он увидел, что зал и все комнаты заполнены его бывшими друзьями, которые пришли на его праздник и застали дом пустым. Они были недовольны и разочарованы, и он вышел к ним, чтобы всех их, как обычно, вновь покорить улыбкой и шуткой; но он вдруг почувствовал, что эта власть от него ушла. Едва увидев его, они все наперебой стали кричать, а когда он беспомощно улыбнулся и закрылся от них руками, злобно набросились на него.

«Ах ты, мошенник, – кричал один, – где деньги, которые ты мне должен отдать?» А другой: «Где лошадь, которую я дал тебе на время?» А одна красивая, злобная женщина: «Все на свете знают мои тайны, которые ты разболтал. О, как я тебя ненавижу, чудовище!» А один молодой человек с впалыми глазами кричал с перекошенным лицом: «Ты знаешь, что ты из меня сделал, сатана, растлитель?»

Так оно и продолжалось, и каждый осыпал его бранью и поношениями, и каждый был прав, и многие били его, и когда они ушли, разбивая зеркала и прихватывая драгоценности, Август поднялся с пола, побитый, обесчещенный, и когда он вошел в свою спальню и посмотрел в зеркало, чтобы умыться, на него взглянуло дряблое, безобразное лицо, красные глаза слезились, со лба капала кровь.

– Это возмездие, – сказал он себе самому и смыл с лица кровь, и едва он немного оправился, как в дом снова ворвался шум и по лестнице ввалилась толпа людей: заимодавцы, которым он отдал дом в залог, супруг, жену которого он соблазнил, отцы, чьи сыновья погрязли из-за него в пороке и нищете, уволенные слуги и служанки, полиция и адвокаты, и через час он со связанными руками сидел в карете, везшей его в тюрьму. Сзади бесновался и распевал издевательские куплеты народ, а один уличный мальчишка швырнул горсть отбросов через окошко в лицо арестованному.

Весь город изнывал от мерзких дел этого человека, которого знало и любило так много людей. Не было ни одного порока, в каком его не обвинили бы, ни одного, какого бы он не признал за собой. Люди, которых он давно забыл, стояли перед судьей и рассказывали о его давних проступках; слуги, которых он одаривал и которые его обкрадывали, выдавали его тайные пороки, и на всех лицах были написаны отвращение и ненависть, и не было никого, кто выступил бы в его защиту, похвалил бы, простил бы его, сказал бы о нем какое-нибудь доброе слово.

Он все сносил, покорно следовал в камеру, а из камеры к судьям и свидетелям, удивленно и грустно вглядывался больными глазами в злые, возмущенные, искаженные ненавистью лица, и в каждом лице видел сквозь кору ненависти и ярости проблеск тайного очарования, сердечности. Все эти люди когда-то любили его, а он никого не любил, и теперь он просил у всех прощения и старался вспомнить о каждом что-нибудь хорошее.

Наконец его отправили в тюрьму, посещать его было запрещено, и во сне, бредя, он говорил со своей матерью и со своей первой возлюбленной, с крестным отцом Бинсвангером и с северной дамой с корабля, а просыпаясь, он изнывал от тоски и заброшенности и жаждал увидеть людей с такой силой, с какой не жаждал никаких наслаждений, никакого богатства.

Когда он вышел из тюрьмы, он был болен и стар и никто уже не знал его. Жизнь шла своим чередом, люди разъезжали в повозках и верхом, прогуливались по улицам, где продавались фрукты и цветы, игрушки и газеты, только до Августа никому не было дела. Красивые женщины, которых он обнимал когда-то за музыкой и шампанским, проезжали мимо него в экипажах, обдавая Августа пылью из-под колес.

Однако страшная пустота и одиночество, в которых он задыхался среди своей роскошной жизни, покинули его совсем. Входя в подворотню, чтобы на миг укрыться от палящего солнца, или прося где-нибудь на задворках глоток воды, он поражался, как брюзгливо и неприязненно слушали его люди, те же самые, что прежде благодарно и с сияющими глазами отвечали на его гордые и холодные слова. А его радовал, волновал, трогал самый вид любого человека, он любил детей, которых видел идущими в школу, любил стариков, сидевших перед своим домиком на скамейке и гревших на солнце дряблые руки. Когда он видел молодого парня, с тоской глядящего вслед девице, или рабочего, который, придя с работы домой, берет на руки своих деток, или благородного, умного врача, который тихо и торопливо проезжает в коляске, думая о своих больных, или, к примеру, бедную, скверно одетую девку, которая вечером стоит в предместье у фонаря и предлагает свою любовь даже ему, отверженному, – все они были его братьями и сестрами, и каждый нес память о любимой матери и о добрых предках или тайный знак лучшего и более достойного предназначения, и каждый был мил и любопытен, каждый давал повод для размышлений, и никто не был хуже, чем, по его ощущениям, он сам.

Август решил побродить по свету и поискать места, где он смог бы как-то принести людям пользу и показать им свою любовь. Ему надо было свыкнуться с тем, что его вид никого не радовал: лицо его осунулось, платье и обувь были нищенские, голос и походка не сохранили ничего из того, что когда-то радовало и пленяло людей. Дети боялись его, потому что его седая борода свисала космами, хорошо одетые люди избегали его близости, им становилось не по себе, словно они сами боялись испачкаться, а бедные не доверяли ему как чужаку, норовящему урвать у них кусок-другой. Поэтому ему трудно было служить людям. Но он учился и не унывал. Он увидел, как какой-то ребенок тянется к дверной ручке булочной и не может достать ее. Он помог ему, а иногда попадался и кто-нибудь, кто был еще беднее, чем он, слепой или парализованный, которому он мог тотчас оказать небольшую поддержку. А если такой возможности не представлялось, он с радостью дарил то немногое, что у него было, – светлый, доброжелательный взгляд, братский привет, жест понимания и сострадания. Странствуя, он научился определять по внешности, чего ждут от него люди, что доставит им радость: одному – громкое, бодрое приветствие, другому – тихий взгляд, третьему – если его обойдут стороной, ничем не помешают ему. Он каждый день поражался, сколько горя на свете и как веселы бывают люди, он восхищался и восторгался, снова и снова встречая рядом с каждым страданием радостный смех, рядом с каждым похоронным звоном детское пение, рядом с каждой бедой и подлостью любезность, шутку, утешение, улыбку.

Жизнь человеческая казалась ему устроенной превосходно. Когда он сворачивал за угол и навстречу ему неслась орава школьников, как блестели в их глазах отвага, радость жизни, красота молодости, и если они немного дразнили и мучили его, то это было не так уж худо: это можно было даже понять, он и сам находил, видя свое отражение в витрине или когда пил из фонтана, что вид у него неказистый, увядший. Нет, ему уже не нужно было нравиться людям или властвовать над ними, этим он насытился. Ему было теперь отрадно и утешительно видеть, как другие люди идут теми же путями, какими и он шел когда-то, и то, как все с таким упорством, с такой силой, с такой гордостью и радостью стремятся к своим целям, – это было для него чудесное зрелище.

Тем временем прошла зима, настало лето, Август долго лежал в больнице для бедных, и здесь он тихо и благодарно отдавался своему счастью – видеть, как бедные, поверженные люди изо всех сил, всеми желаниями держатся за жизнь и преодолевают смерть. Чудесно было видеть терпение на лицах тяжелобольных и светлую радость жизни в глазах выздоравливающих, прекрасны были и тихие, исполненные достоинства лики умерших, а прекрасней всего этого были любовь и терпение красивых, чистоплотных сиделок. Но и эта пора кончилась, подул осенний ветер, и Август двинулся дальше, навстречу зиме, и его охватило странное нетерпение, когда он увидел, как бесконечно медленно продвигается он вперед, ведь во стольких еще местах он хотел побывать, стольким людям еще хотел посмотреть в глаза. Волосы его поседели, глаза его тупо улыбались за красными, больными веками, и постепенно помутилась его память, отчего ему казалось, что он никогда и не видел мир иным, чем сегодня; но он был доволен и находил мир чудесным и достойным любви. Так пришел он с началом зимы в один город; по темным улицам гуляла метель, и несколько запоздалых уличных мальчишек бросали вдогонку путнику снежки, но в остальном было по-вечернему тихо. Август очень устал, он вошел в какую-то узенькую улочку, которая показалась ему знакомой, затем в другую, и вот перед ним был дом его матери и дом крестного отца Бинсвангера, маленький и ветхий среди холодной вьюги, и у крестного отца одно окно было освещено, оно мирно мерцало красным сквозь зимнюю ночь.

Август постучал в дверь и вошел в дом, и старичок вышел ему навстречу и привел его напрямик в свою комнату, где было тепло и тихо, а в камине горел небольшой светлый огонь.

Ты голоден? – спросил крестный отец.

Но Август не был голоден, он только улыбнулся и покачал головой.

– Но устать-то ты устал? – спросил крестный отец. И он расстелил на полу старую шкуру, и оба старика сели рядом и стали смотреть в огонь.

– Ты проделал длинный путь, – сказал крестный отец.

– О, это было очень славно, я только немного устал. Можно мне переночевать у тебя? А утром я пойду дальше.

– Да, хорошо. А не хочешь ли ты снова увидеть танцующих ангелов?

– Ангелов? О да, конечно, хочу увидеть, если опять когда-нибудь стану ребенком.

– Мы давно не виделись, – вновь начал крестный отец. – Ты очень похорошел, глаза у тебя снова такие же добрые и мягкие, как в старое время, когда еще была жива твоя мать. Ты хорошо сделал, что навестил меня.

Путник в рваной одежде сидел в изнеможении рядом со своим другом. Никогда еще он не был таким усталым, и от приятного тепла, от бликов огня мысли его так спутались, что он неясно отличал нынешнее от прошлого.

– Крестный отец Бинсвангер, – сказал он, – я опять был непослушен, и мать плакала дома. Поговори с ней и скажи, что я исправлюсь. Поговоришь?

– Поговорю, – сказал крестный отец, – будь спокоен, она ведь любит тебя.

Огонь догорал, Август глядел на красноватые угли такими же большими сонными глазами, как когда-то в раннем детстве, а крестный отец положил его голову себе на колени, темную комнату нежно огласила тихая, радостная, блаженная музыка, и в воздухе весело закружились в полете, замысловато сплетаясь друг с другом и парами, тысячи сияющих ангелочков. И Август слушал и смотрел, открывая всю свою нежную детскую душу вновь обретенному раю.

Один раз ему послышалось, что его позвала мать; но он слишком устал, да и крестный отец обещал ведь поговорить с ней. И когда он уснул, крестный отец сложил ему руки и прислушивался к его остановившемуся сердцу, пока в комнате не стало совсем темно.