К дню рождения великого поэта и полководца

Над крышами Риштана вздымался покрытый снегами, изборожденный складками Алайский горный хребет. В этих горах писал поразительные по силе стихи о любви великий поэт и историк султан Бабур. Лишившись трона Ферганы, целый месяц он скрывался в верховьях Соха, а его единственная, как видно, осталась в Андижане

С ТОБОЙ И СУЛТАНОМ БАБУРОМ
Из кнги В. Витковича «Круги жизни»

Вчера утром никакого султана Бабура еще не было. Мы выехали из Коканда, за городом распахнулись хлопковые поля, рассеченные рядами тутовых деревьев: короткие, почти черные стволы, наверху каждого причудливо наросло морщинистое утолщение, из него — молодая поросль тонких ветвей. А между деревьями — женщины с кетменями, поблескивающими на солнце, одни женщины (когда это, наконец, кончится?) — правда, не в паранджах, а загорелые, в праздничных нарядах, ярких, цветных, но одни женщины, лишь кое-где возле трактора одинокий мужчина.

Остальные мужчины на велосипедах, на мотоциклах (треугольные кончики ярких поясов развеваются на ветру!), на легковых машинах (и в такси — тюбетейки колхозников!), на грузовиках и автобусах: все спешат на базар. Мужчины сидят в придорожных чайханах, распивают чаи на помостах, крытых коврами, пока их сестры и жены работают на полях. Когда это кончится? Сколько об этом писали, разговаривали на собраниях, высмеивали, вся жизнь стала другой, а это все еще держится — приходит базарный день, и узбек-мужчина садится на велосипед: «Пусть работают женщины!»

Я стал размышлять над отношениями в этих семьях. Как это сочетается с народной любовной лирикой, давшей нам образцы силы и тонкости чувства? Тем временем въехали в Риштан — районный центр, селение, исстари славящееся искусными гончарами. Над крышами Риштана вздымался покрытый снегами, изборожденный складками Алайский горный хребет. В этих горах писал поразительные по силе стихи о любви великий поэт и историк султан Бабур. Лишившись трона Ферганы, целый месяц он скрывался в верховьях Соха, а его единственная, как видно, осталась в Андижане:

Клянусь, что и день в разлуке мне быть с тобой нелегко.
Но ладить с тобой, как с темной моей судьбой, нелегко.

Твой нрав прихотлив, ты очень резка, а я сумасброд,
И чести мужской униженной стать рабой нелегко.

Что плач мой, что стон, коль счастье мое, как мертвое, спит?
Не только мольбой — его разбудить пальбой нелегко…

Только я проговорил эти строки, как машина остановилась. Ну вот, даже аккумулятор не выдержал, будто вся энергия ушла в стихи! Бензин есть (перед выездом заправились), а энергии нет. Стоим посреди Риштана, в стороне — сельмаг, сверху — горы. Арип, не теряя присутствия духа, вытащил из багажника трос, прикрепил на переднюю ось, поднял руку, остановил какой-то самосвал, подцепился… Остановились, но мотора уже не выключаем. Расцепились… Поехали дальше сами. Спасибо самосвалу! Отвлек от грустных мыслей.

Выехали из садов Риштана, едем по адырам — предгорьям то зеленеющим от трав, то голым, каменистым. Отличное шоссе, разогнали машину, уже недалеко Фергана. Какой-то бес подталкивает меня: прочти еще несколько строк Бабура — и заглохнет мотор! Пытаюсь извлечь из памяти, но стихи не лезут в голову. Вспомнил, как, разбитый войсками Шейбани-хана, Бабур с горстью воинов завоевал Индию, основал империю Великих Моголов и стал первым шахом Индии, гордостью ее истории. Но и там, сделавшись властителем гигантской страны (это после маленького Ферганского царства), тосковал по той, которую ему ни одна не могла заменить.

Сзади — скорбь, рядом — горе, а передо мною — разлука.
Вот чем я окружен, твоей близости прежней лишенный…

Я покосился на мотор, прислушался: работал спокойно и ровно, как будто сам чеканил стихи.

Видишь, оторвалось мое сердце от жизненной нити
И повисло на пряди косы твоей, туго сплетенной…

В этот миг машина остановилась опять.

— Не надо выключать мотор! — вскричал я. Но Арип уже повернул ключ зажигания:

— Посмотрю, аккумулятор работает или нет.

— А если не работает?!

— Впереди дорога под горку, — сказал Арип. — Машина сама пойдет, и мотор заведется…

— Не заведется, — пробормотал я. — Стихи не дадут…

— Что? — не понял он.

— Нет, ничего, — сказал я.

Арип нажал на стартер: раз, и два, и три… Ни-ни! Аккумулятор «сидел». Делать нечего, Арип отпустил тормоза, машина покатилась, я бежал сзади, подталкивая ее, чтобы сильней разогнать. Спуск под горку оказался мал и полог — мотор не завелся: пришлось опять цеплять трос и поднимать руку перед мчавшимися в Фергану грузовиками. Один пролетел, не остановившись, второй, пятый… Полчаса спустя мы катили вновь. Так между тобой, аккумулятором и султаном Бабуром шло у меня утро.

Въехали на широкие улицы Ферганы, окаймленные четырьмя, восемью, кое-где двенадцатью рядами могучих деревьев. Сразу выяснилось — выходной, никого не найдешь. Понял, оставаться в городе сейчас наедине с мыслями о тебе не могу, надо спешно заслонять тебя новыми впечатлениями. Решил немедленно ехать в горы, в Шахимардан, или, как он нынче называется, Хамзаабад, а назавтра, в обычный рабочий день, возвратиться.

Но аккумулятор? Как быть с ним? Ездим, мотора не выключаем. Что будет, если мотор заглохнет на горной дороге? Сунулись в один гараж, в другой… Весь город выходной! Наконец возле таксомоторного парка поймали двух таксистов. Они вместе с Арипом долго колдовали, крест-накрест соединяя в аккумуляторе какие-то банки и выключая те, от которых все зло. Аккумулятор заработал.

Конечно, рискованно было ехать… Но мы, даже не пообедавши (это было чем-то похоже на бегство! Гордись!), выехали по хамзаабадской дороге. Остановились лишь за городом — среди громадного совхозного сада, выключили мотор. Воздух наполнился звоном цикад. А на языке опять четверостишие султана Бабура:

Если б я знал, что разлука убьет меня злая,
С милой до смерти я жил бы, печали не зная.
Адом пугают…. Но перед пожаром разлуки
Адское пламя не больше, чем искра простая.

Достали из машины лепешки с тмином, масло, брынзу, копченую колбасу, термос с чаем, свесили ноги в кювет, поели-попили и помчались к горам.

Тоска и разлука рождают в мужчине не только письма, но побуждают, как говорится, высшую нервную деятельность. Это я вовсе не о себе, это я опять про султана Бабура. Мне кажется, что именно тогда, когда Бабур окончательно потерял надежду увидеть любимую, оставленную за долами, за горами, он, чтобы как-то приблизиться к ней, стал все чаще вспоминать в Индии и свою далекую родину. Так написалась книга «Бабур-намэ», в которой удивительно точно изображены места, где едем сейчас.

С той секунды, как мы въехали в сады Вуадиля, уже на все смотрел не своими — его глазами: это не я, а Бабур вернулся на свою далекую родину, и, может быть, вот сейчас у резной калитки какого-нибудь сада я встречу ту, на которую обменял бы все царство, все сокровища, всю Индию! У меня забилось сердце…

«Только не вспоминать его стихи!» — сказал себе, когда покинули Вуадиль и помчались вверх вдоль Шахимардан-сая, кипящего на камнях.

Лиловые сумерки быстро опускались на горные селения, через которые ехали, на близкие и далекие скалы. Чем выше, тем явственней отступала назад весна: в Кадамджае еще цвела джида, а в этих селениях только расцвел урюк. От снежных вершин веяло прохладой.

Хамзаабад встретил нас кромешной тьмою. В свете фар пронеслись призрачные заборы, деревья. Остановились возле чайханы, где, закутавшись в теплые халаты, сидела группа колхозников, наполнили чаем термос, поставили «Волгу» в колхозный сарай. И директор летней гостиницы для туристов, оказавшийся в чайхане, повел нас на ночлег: гостиница еще закрыта — сезон не наступил, но в одном помещении на всякий случай для ранних гостей приготовлено несколько постелей.

Нас встретил простуженным лаем пес, привязанный к конуре. Калитку открыл старик сторож и, приложив ладонь к сердцу, провел в помещение. На громадном столе мы с Арипом развернули лепешки, брынзу, масло, конфеты, стали угощать сторожа. Ему около восьмидесяти, голова седая, но борода черная. Сказал: «Знаете, почему?» — «Почему?» — «Потому что волосы на голове у меня старше волос на бороде на целых пятнадцать лет». Посмеялись и легли спать, накрывшись одеялами необычайной пестроты.

Не спалось, прямо под окном шумел Шахимардан-сай. Захотелось постоять у ночной реки с мыслями о тебе. Ощупью пробрался к выходу, вышел, стараясь не скрипнуть дверью, услышал близкий звук ударов хвоста о камень: с собаками у меня быстро налаживается дружба. Подошел к реке, обнесенной в этом месте невысокой, по колено, стенкой: белые пятна пены слабо виднелись на черной воде. Небо в звездах, и над краем селения, как синий факел, сияла Венера. Представляешь?

В голове понеслись бессвязные мысли. Недавно прочел, что ученые направили на Венеру мощный локатор и им удалось получить от нее слабое эхо. Наверное, сейчас, когда Венера ближе, им удастся получить от нее и более сильное эхо. Если бы мог вот в это мгновение повернуть мощный локатор к твоему окну! И уловить ответное эхо! Отзвук! Отзыв! Попросту получить здесь от тебя телеграмму или письмо, хотя бы и без посредства Венеры…

Продрог, ушел назад под одеяло. Так и не заснул. Едва в оконце завиднелся рассвет, Арип поднялся и, стараясь не будить меня, отправился осматривать машину после вчерашних встрясок. Я оделся и выволок на улицу свою «колибри». Шахимардан-сай бежал, как и сейчас, красуясь белыми венками пены, вдоль берега увидел красную кайму водорослей. На домике, где спали, обнаружились нарисованные красками павлины. Я сел за письмо к тебе. В двадцати шагах от меня колхозники к мостику выгоняют коров. Вон и Арип возвращается… Пора начинать день. Желаю тебе того же, что пожелал своей милой Бабур:

Что б ни решила ты, всегда счастливой будь!
Царица красоты, всегда красивой будь!
Веселой будь всегда, здоровой будь всегда,
Всегда, всегда, всегда — до страшного суда.

15 апреля. Фергана