Автор: Лариса МИЛЛЕР
Попытки отыскать какую-то аномалию в судьбе художника особенно сильны в переломную эпоху… Не возникла бы мода на кривые зеркала!
ВСЕ ПОПРОЩАЛИСЬ со счастливым хозяином дома, и Кристофер Робин пошел обедать со своими друзьями — Пухом и Пятачком». Что может быть уютнее этой фразы, написанной 70 лет назад английским писателем А. А. Милном? Что может быть идилличнее той жизни, которую вели герои его знаменитой сказки? Наверное, это большая удача — быть сыном сказочника и главным действующим лицом его бессмертного сочинения!
«Кристофер Робин Милн, владелец книжного магазина, умер 20 апреля в возрасте 75 лет. Он родился 21 августа 1920 года», — сообщили английские газеты весной 96-го. А еще они сообщили, что Кристофер Робин всю жизнь тяготился своим именем и пытался избавиться от досадного наследства. Едва заходила речь о книгах отца, он становился мрачным, как траченный молью ослик Иа-Иа. Нет, он не был счастливчиком, этот Кристофер Робин. Раннее детство он провел со своей няней на верхнем этаже дома, спускаясь в гостиную к родителям лишь три раза в день: после завтрака, после чая и перед отходом ко сну. Мать изредка играла с ним в разные игры, но особой близости между ними не было. Вечно погруженный в литературные занятия отец был с сыном приветлив, но сух. «Он всегда был наглухо застегнут», — написал позднее в своих воспоминаниях Милн-младший. «Отец забрался на мои детские плечи и украл мое доброе имя» — такой беспощадный приговор вынес Кристофер Робин тому, кто его обессмертил.
Со страниц английской газеты «The Times» на меня смотрят пять глаз: два принадлежат папе Милну, два — его семилетнему сыну и один-единственный стеклянный глазок (второй закрыт шерстью) — плюшевому медвежонку, славному и неувядающему Винни-Пуху. Сказочник и его герои — как не умилиться, глядя на это фото. Но — увы, увы — в жизни нет места идиллии и редки поводы для умиления. А может, не сокрушаться надо, а лишь поражаться тому, насколько жизнь сложнее, неоднозначнее и изощреннее всего, что мы можем вообразить.
Я не читала воспоминаний Милна-младшего. Что же до цитат, приведенных в некрологе, то они пугающе безжалостны, полны застарелой обиды и беспредельного раздражения. Прочтя их, я сперва испытала удивление, а потом досаду, как будто узнала что-то неприятное о близком человеке. Ведь речь шла об авторе книги, поселившейся в нашем доме более тридцати лет назад и ставшей почти настольной. Кроме самого первого и самого потрепанного «Винни-Пуха», пересказанного Заходером, в нашем книжном шкафу постепенно скопилось множество других «Винни-Пухов» — русских и английских, толстых и тонких, цветных и черно-белых. Нам казалось, что мы знаем героев этой книжки, включая самого Кристофера Робина, как облупленных. Ан нет. Открылось кое-что, чего мы не знали. А надо ли знать? «It depends», как говорят англичане. «Это зависит». Зависит от того, кто, как и зачем пишет. ., В те дни, когда умер Кристофер Робин, я была в Англии. Прочтя в одной из газет столь неприятно поразившие меня подробности его биографии, я бросилась читать другие газеты. И чем больше я читала, тем сильнее досадовала. Но теперь уже не столько на прискорбные факты его жизни, сколько на то, с каким энтузиазмом они муссировались. В каждом некрологе сообщалось о несчастном детстве Кристофера, о его многочисленных претензиях к суховатому, сдержанному, с ледяным взглядом и тонкими губами отцу. Создавалось впечатление, что все пишущие начисто забыли, что умер не просто Кристофер Робин Милн, но сын того самого Милна, который сочинил Очень Маленькое Существо Пятачка, Очень Большого Поэта Пуха, Очень Мрачного Ослика Иа- Иа, Очень Мудрую Сову, Чересчур Умного Кролика, — короче, всех тех, без кого наш мир был бы скучнее, преснее и темнее. Почему же не напомнить об этом хоть мимолетной строкой, хоть короткой репликой из бессмертной сказки? Зачем, выбрав лишь желчные цитаты из автобиографии Милна-младшего, превращать некролог в обвинительное заключение Милну-старшему? Неужели он не заслужил ничего иного?
ВПРОЧЕМ, на то и журналистика, чтоб делать акценты на изъянах и скандалах. Но когда в подобном ключе пишут литераторы, поэты, критики, причем пишут о людях выдающихся, составивших целую эпоху в литературе и жизни, становится не по себе. Нет ничего проще, чем отыскать аномалию в характере или судьбе художника. (Употребляю это слово в широком смысле, чтобы избежать ненавистного словосочетания «творческая личность».) Ведь художник — это почти диагноз, а значит, весьма удобный объект для острого пера, жаждущего кого-нибудь проткнуть или хотя бы задеть. Эти позывы особенно сильны в переломную эпоху, когда все перекраивается, перелопачивается, ставится с головы на ноги, с ног на голову или вообще на попа. «Хорошим тоном» считаются публикации и высказывания уничижительного, разоблачительного, обвинительного характера. Так, Николай Александров в короткой радиореплике раз и навсегда «покончил» с Николаем Алексеевичем Некрасовым, уничтожив его с помощью множества суровых и едких слов, среди которых эпитет «нудный» звучал почти нежно. Автор, конечно, имеет право на свое особое мнение, но вынося, говоря языком Пятачка, «лизорюцию» по поводу столь значительной величины, как Некрасов, хотелось бы меньшей лихости, большей доказательности и большего уважения к тем, кто думает и чувствует иначе.
В 9-м номере «Звезды» за 96-й год опубликована работа А. Жолковского «Анна Ахматова — пятьдесят лет спустя». И снова не могу не вспомнить милновскую глубокомысленную Сову, которая «говорила и говорила какие-то ужасно длинные слова, и слова эти становились все длиннее и длиннее…». Может быть, и был в этом многостраничном, многословном и полном «ума холодных наблюдений» труде какой-то резон, но главного я там не обнаружила — поэта Анны Ахматовой. Ведь нельзя же всерьез считать ею ту нарисованную Жолковским даму, главной заботой которой была слава, а основным занятием — умелые манипуляции «механизмами имидж-мейкинга». Вряд ли подобная особа могла сочинить в своей жизни хоть что-нибудь путное. Когда я читала Жолковского, мне на память пришло вот что: «Кролик — он умный! — сказал Пух в раздумье… — У него настоящие Мозги… Наверно, поэтому-то он никогда ничего не понимает!»
Какое-то время назад много шума наделала книга М. Кралина «Артур и Анна», посвященная сложным и запутанным отношениям Анны Ахматовой и композитора Артура Лурье, — книга душная и тесная, напрочь лишенная вертикали, без которой жизнь художника вряд ли представима. Вот так и возникает кривое зеркало и ложный образ. Если бы герои этих произведений вдруг ожили и попытались узнать себя и друг друга в тех, кто назван их именами, то, наверное, состоялся бы разговор, описанный мудрецом Милном:
— Слушай, Кролик, а это не ты?
— Нет, не я! — сказал Кролик совершенно не своим голосом.
— А разве это не твой голос?
— По-моему, нет, — сказал Кролик. -По-моему, он совсем, ну ни капельки не похож!
Я ни в коем случае не призываю создавать и лелеять мифы, «делать» читателю «красиво» и придавать биографии великих «товарный вид». Но мне бы хотелось, читая чей-то труд, видеть, что автор занят предметом разговора, а не какими-то побочными соображениями или желанием самоутвердиться любой ценой.
«Полюби Бога и делай, что хочешь», -сказал Блаженный Августин. Перефразируя его слова, можно сказать: «Люби своего героя и пиши, что хочешь». Дорожи плодами его труда, и свидетельства твои никогда не станут ни злопыхательством, ни сплетней. Знай ему цену, и все будет в порядке: и интонация окажется верной, и акценты точными.
Коробят ли нас подробности, которые сообщает в своих «Записках об Анне Ахматовой» Лидия Чуковская? Она и не думает скрывать того, что Ахматова бывала высокомерна, гневлива, нетерпима, не всегда справедлива к людям. Чего стоили хотя бы бесконечные «срочные вызовы», на которые Лидия Корнеевна, как правило, немедленно откликалась. «Сегодня Анна Андреевна позвонила мне и попросила прийти к ней. По правде сказать, просьба довольно безжалостная, ибо мороз — 35. Но я надела валенки, обмоталась платком и пошла». «Она сказала: «Приходите сейчас ко мне, и мы вместе пойдем к вам…» Было уже поздно, но я, как всегда, послушалась». «Вчера вечером Анна Андреевна позвонила и очень настойчиво попросила прийти. Я отменила работу с Колей Давиденковым и пошла к ней по проливному дождю». «Не знаю, что бушевало, каменело, созидалось, изнемогало в великой душе Анны Ахматовой, — пишет Лидия Чуковская в другом месте «Записок», — когда Анна Андреевна была со мной так несправедлива, так недружественна». «В великой душе Анны Ахматовой» — это не пустая фраза, написанная лишь для того, чтобы смягчить все горькие слова, сказанные в ее адрес. Для Чуковской поэзия Ахматовой — ценность безусловная и неизменная. Поэтические строки присутствуют чуть ли не на каждой странице книги, в которой к тому же есть отдельный раздел «Стихотворения Анны Ахматовой, без которых понимание моих записей затруднено». Сегодня, когда читателя в знаменитом поэте зачастую интересует все, кроме стихов, подобная книга кажется анахронизмом. «У меня такое впечатление, — сказала однажды Анна Ахматова Лидии Чуковской, — что вы знаете мои стихи наизусть за пять минут до того, как я их напишу. За десять, может быть, и нет, но за пять — безусловно». «Писать надо только о том, что любишь», — произнесла Ахматова в разговоре о предисловии к одной книге. Это весьма спорное утверждение абсолютно верно, когда речь идет о трудах, посвященных большому художнику. Подобная любовь не декларируется. Она просто присутствует как свет на полотнах Рембрандта, все преображая и высвечивая. Без нее нельзя понять ни единого мгновения жизни автора таких строк: «Он награжден каким-то вечным детством, Той щедростью и зоркостью светил, И вся земля была его наследством, А он ее со всеми разделил». Эти ахматовские строки посвящены Пастернаку.
ПОМНЮ, как двадцать лет назад, прочтя поразившую меня переписку Бориса Пастернака с Ольгой Фрейденберг, я стала обсуждать ее с моей приятельницей — математиком по специальности, человеком эмоциональным, но далеким от поэзии. Выяснилось, что у нее полным-полно претензий к поведению Пастернака в разные годы его жизни, о чем она и высказывалась напористо и категорично. Я пыталась возражать, но вдруг поняла всю бессмысленность своих попыток. Бесполезно говорить с человеком, чье сердце не дрогнет, если ему прочесть: «Душа моя — печальница О всех в кругу моем! Ты стала усыпальницей Замученных живьем…» Этим стихотворением кончался толстый тамиздатовский том переписки Пастернака и его двоюродной сестры Ольги, которая временами, по ее собственному выражению, «нудила» брата то за то, то за другое, У нее было немало причин и обижаться на него, и огорчаться. Но она ни на секунду не забывала, кто он: «Ты — един, и весь твой путь лежит тут, вроде картины с перспективной далью дороги, которую видишь всю вглубь, — пишет Ольга Фрейденберг о «Докторе Живаго», — стихи, тобой приложенные, едины с прозой и с твоей всегдашней поэзией. И очень хороши».
Люби и делай, что хочешь. Пиши, не боясь правды. Любовь делает перо целомудренным. Без нее самые достоверные факты становятся ложью, и все превращается в сор, из которого не растут стихи.