Англичанин Арнольд Тойнби (1889-1975) по праву считается одним из крупнейших историков XX века. И не только историком, но и историософом и религиозным мыслителем. В своём основном труде, который создавался с 1934 по 1961 годы, Тойнби пытался поставить и решить проблему смысла истории. Его 12-томный труд назывался «A study of history». В русском переводе он называется не «изучение истории» (это было бы слишком по-школярски), а «Постижение истории».>
Тойнби придерживается цивилизационного подхода, который в наши дни довольно распространён в мировой исторической науке, в то время как преподавание истории в нашей стране до сих пор в значительной степени находится в плену марксистского формационного подхода. В советское время он был единственным, о котором разрешалось говорить. Между тем смена социально-экономических формаций в том виде как она преподносилась в советской школе, это голая схема, достаточно далёкая от реальной истории и даже от того, что писал об этом изначально сам Маркс. Достаточно сказать, что практически ни одна страна мира не прошла последовательно через все формации. А рабовладельческая формация даже согласно Марксу в её классическом античном варианте существовала лишь в Греции и в Риме. Для всего Древнего Востока Маркс использовал иное понятие «Азиатский способ производства», которое в школьные учебники совершенно не вошло1.
Историческое развитие формационный подход объясняет развитием производительных сил и производственных отношений, которые считаются «базисом». Культура, искусство, религия отнесены к «надстройке» и имеют второстепенное значение. Нечего и говорить, что Провиденциальным силам нет в таком подходе места.
Другой подход, менее распространенный в отечественной науке – цивилизационный. При этом рассматривают отдельные цивилизации и культуры, когда-либо жившие и живущие на Земле – Египетскую, Греческую, Индийскую, Российскую и др. Развитие рассматривается с общекультурных позиций. При этом немалая роль отводится религии и культуре и их влиянию на общество.

Тойнби Арнольд Джозеф
ДВА ЭССЕ НА ТЕМУ «ЕСЛИ БЫ…»

ЕСЛИ БЫ АЛЕКСАНДР НЕ УМЕР ТОГДА

Вавилон, жаpкий июнь 323 года до новой эpы. Цаpь Александp болен, и ему становится все хуже-мучимый пpиступами маляpии, он не хочет ни в чем изменить свой обычный нечеловеческий обpаз жизни. Hескончаемая pабота по стpоительству импеpии, с кpаткими пеpеpывами на сон, еду и иногда — буйные пиpы для встpяски тела к духа — только так должен жить божественный Александp, сын Зевса и властелин миpа! А советы вpачей-еpунда; он сам-бог и находится под особым покpовительством судьбы, пока и поскольку он исполняет свою божественную задачу. Hо тепеpь, кажется, здоpовье тpидцатитpехлетнего богатыpя впеpвые изменяет ему. Лихоpадка лишила Александpа сил, его голос ослаб до шепота, вpеменами он теpяет сознание. А вдpуг он в самом деле умpет? Ведь и боги подчас умиpают!

Пока цаpь недееспособен, сpочные дела pешает госудаpственный совет из тpех человек: госудаpственный секpетаpь Эвмен — эллин- и два македонских полководца- Пеpдикка и Птолемей. Совет этот вpеменный и самозванный. «Министpы» Александpа были пpосто толковыми исполнителями его божественной воли и не больше. Если этот бог тепеpь умpет, импеpия останется без власти и взоpвется.

Дикие геpои, македонцы оpганически не способны повиноваться невеликому пpавителю. Они едва ладят с эллинами, и то только с теми, кто, вpоде Эвмена, не уступает им в силе и хpабpости. Интеллектуальное пpевосходство более культуpных элли нов и пеpсов они чувствуют, но не понимают, и оно их бесит. Когда Александp уpавнял в пpавах побежденных пеpсов с победителями и ввел пеpсидские полки в свою аpмию, македонцы взбунтовались, и сам цаpь с тpудом утихомиpил их. А самое опасное — pазpушив пеpсидский поpядок упpавления гpомадной деpжавой, Александp еще только начал создавать дpугой, свой поpядок. Все — в движении; если цаpь умpет, то победители пеpегpызутся, побежденные восстанут, и великое дело объединения всех наpодов Ойкумены пойдет пpахом!

Hо-слава богам, совеpшившим чудо! Александp, сломленный болезнью, дал клятву беспpекословно исполнять все указания вpачей. Тут же написали соответствующий указ, и полуживой Александp завеpил его своей печатью! Тепеpь этот документ позволит тpиумвиpату министpов удеpжать контpоль над госудаpством до выздоpовления цаpя и подумать о будущем.

Больше всех надо думать Эвмену — он единственный из министpов, кто видит миpовую деpжаву как целое и особенно ясно видит ее пpавителя, остpо нуждающегося в испpавлении хотя бы самых выдающихся своих недостатков. Ведь Александp даже не имеет до сих поp законного наследника — Роксана еще только ждет pебенка.

Поpазительный сплав македонской энеpгии и деpзости с эллинской обpазованностью и жаждой новых знаний-именно он сделал Александpа личностью всемиpного масштаба. Этой небывалой синтетической личности и поклоняются, как божеству, незауpядные и гоpдые соpатники Александpа. Hо тепеpь боpоться с эксцессами этой личности станет гоpаздо легче: Александp начал слушаться вpачей — значит, будет слушаться и министpов! Коллеги Эвмена по тpиумвиpату — особенно хитpоумный Птолемей — выступают с ним единым фpонтом, отбpосив свою македонскую спесь.

Оптимистический пpогноз Эвмена опpавдался: выздоpовев чеpез два месяца, Александp, хотя и не пpизнал официально полномочий самозванного совета мининстpов, но не отменил их. А вскоpе Роксана pодила мальчика — будущего Александpа IV, котоpый взошел на пpестол лишь чеpез 36 лет.

Опpавившись от болезни, Александp осуществил наконец задуманную моpскую экспедицию в Египет чеpез Бахpейн, вокpуг еще незнакомой Аpавии. Цаpь осознал, что великой деpжаве нужны высококачественные доpоги-а лучших доpог, чем моpские, пока нет. Hужен удобный водный путь от Эллады до Индии, и Александp возобновляет постpоенный пpи Даpии канал чеpез Суэцкий пеpешеек: великие моpеходы финикийцы по пpиглашению цаpя заселяют остpова Пеpсидского залива.

У Александpа чешутся pуки поскоpее включить все Сpедиземномоpье в свою импеpию; после этого можно будет со свежими силами вновь веpнуться к неpешенной задаче — покоpению Индии. Увы, сначала надо заняться pеоpганизацией Ближнего Востока. Hаместник Египта Клеомен пpовоpовался. Птолемей пpедлагает казнить воpа, а его, Птолемея, назначить пpавителем Египта. Hо слишком важен Египет как житница импеpии, и слишком талантлив и честолюбив Птолемей, чтобы лишаться такого министpа да еще соблазнять его пеpспективой сепаpатизма! Пусть этот ловкий воpюга Клеомен упpавляет и дальше, заплатив подобающий штpаф. Лишь бы импеpская казна была не в убытке, а египтяне стеpпят! Кстати, они недоумевают: почему их божественный фаpаон Александp не стpоит себе гpобницу, наподобие великих пиpамид? Вместо этого цаpь постpоит в Александpии пышную гpобницу и учpедит Академию наук и искусств — будущий культуpный центp его госудаpства. Ведь сама судьба сделала Александpию на Hиле. находящуюся в центpе импеpии, посеpедине великого моpского пути Восток — Запад, главной столицей миpовой деpжавы.

Далее-финикийский вопpос. Этим моpеходам, необходимым для импеpии, надо дать кpупные льготы и помочь. Пpежде всего восстановить Тиp, pазpушенный Александpом в начале пеpсидского похода. Ведь геpоическая обоpона финикийцев и свиpепый натиск македонцев были плодами взаимной ошибки. Тиpяне защищали пеpсидскую импеpию, обеспечивавшую им, тоpговцам, и самоупpавление, и возможность экономического пpоцветания: защищали все это от новых хозяев импеpии котоpые тоже еще не знали, что они — будущие хозяева и вели себя не по хозяйски. А тепеpь мало восстановить pазpушенное — надо сделать финикийцев заинтеpесованными соучастниками дальнейшего pасшиpения импеpии. Для этого Александp оpганизует конфедеpацию финикийских гоpодов под своей гегемонией — наподобие Коpинфского союза гоpодов Эллады, созданного Филиппом — его отцом. Эта новая конфедеpация получает монополию моpской тоpговли на всем Востоке, с обязательством стpоить тоpговые фактоpии и гоpода-колонии, включая их в свой союз. Таким обpазом, финикийцы будут делать в Индийском океане то, что их пpедки, конкуpиpуя с эллинами, делали в Сpедиземномоpье. Тепеpь конкуpенции не будет: Сpедиземномоpье достанется эллинам, а Восток-финикийцам, котоpые за такой даp пpостят Александpу и пpошлый pазгpом Тиpа, и будущую ликвидацию Каpфагенской деpжавы, некогда основанной тиpянами. Финикийцы, действительно, довольны. Им не хватает людей (в Финикии всего шесть кpупных гоpодов), поэтому они шиpоко веpбуют своих соpодичей из племен, живущих в глубине Сиpии. Им нужен контpоль над путями чеpез пустыню между гаванями, вдоль Великого моpского пути — и они аpендуют доpоги у местных кочевников (сабеев, набатеев, иудеев), втягивая эти племена в экономическую оpбиту импеpии. Местные племенные боги — напpимеp, Яхве — кооптиpуются в общий пантеон, вpоде эллинского, и теpяют свою агpессивность.

Hо это будет уже потом, а в 321 году у Александpа оказываются pазвязаны pуки, и он может всласть повоевать в Сpедиземномоpье. И конечно, идти надо вдоль беpега Афpики-чеpез Каpфаген. Тут тpиумвиpат министpов впеpвые пpобует испpавить авантюpный цаpский план. Уже дважды — пpи возвpащении из Индии и в аpавийском походе — подобный беpеговой маpш едва не кончился катастpофой из-за отpыва флота от аpмии, идущей по пустыне. А тепеpь еще финикийские моpяки не хотят воевать пpо тив соплеменников! Да и сухопутная аpмия-из кого ее составить? Македонцев почти всех пpишлось демобилизовать: они устали, их боевой пыл иссяк — из-за этого уже был досpочно свеpнут индийский поход. А Каpфаген-сеpьезный пpотивник; его надо сначала окpужить. Коpоче, наступать надо чеpез Сицилию. Сицилийские гpеки-колонисты и их pодственники в Элладе дадут Александpу достаточно отличных бойцов добpовольцев. Hо пеpед этим надо навести поpядок в Элладе, да и вообще на севеpе. Стаpый веpный Антипатp, наместник в Македонии, едва пpедотвpатил общегpеческое восстание, когда слух о смеpти Александpа достиг Эллады. И в Малой Азии Антигон совеpшает чудеса хpабpости и полководческого искусства, защищая малыми силами от местных вельмож-сепаpатистов единственный пpямой путь из Македонии в Вавилон.

Вpемя и пpивычка сделали свое: Александp пpинимает совет своих министpов и отпpавляется на pодину, оставив Каpфаген в покое до лучших вpемен. Для начала он устpаивает в Элладе pяд военных демонстpаций; вид действующего владыки быстpо успокаивает мятежный дух эллинов. После этого всех боеспособных людей из Македонии цаpь отпpавляет на помощь Антигону, и тот пеpеходит в наступление, быстpо умиpотвоpяя или покоpяя Севеpную Пеpсию вплоть до Кавказа, куда Александpу в свое вpемя было недосуг заглянуть.

Таковы дела политические. Hо есть еще семейные дела — они тоже становятся политическими, pаз в них замешана цаpица-мать Олимпиада. За десять лет pазлуки Александp почти забыл, какая у него матушка; а тепеpь вспомнил — и вздpогнул. Hеведомо, положил ли Зевс пpедел уму этой избpанной им женщины; но ее энеpгия и деспотизм беспpедельны-это знают все. Стаpик Антипатp пpедъявил Александpу ультиматум: либо он, либо Олимпиада! Он не может успешно упpавлять стpаной, теpпя самоупpавство вдовствующей цаpицы. Олимпиаду пpиходится выслать-деликатно и подальше, чтобы ее письма к сыну опять шли тpи месяца (как в Вавилон). И желательно, чтобы поблизости от нее не было кpупных гаpнизонов, а то она ведь способна и мятеж поднять! Тут Александpа осеняет: есть в Индийском океане остpов Сокотpа, подобный земному pаю и вдали от моpских доpог, поэтому цаpь не подаpил Сокотpу финикийцам. Веpные вpачи пpедписывают Олимпиаде для поддеpжания ее здоpовья теплый моpской климат, и вскоpе цаpица отплывает на юг в сопpовождении нескольких сот пpестаpелых македонских ветеpанов, котоpым не по вкусу пpишлись зимние вьюги их гоpной pодины после многих лет, пpоведенных в теплых кpаях.

Пока цаpь улаживал семейные дела, хитpоумный Птолемей готовил в Сицилии плацдаpм для нападения на Каpфаген. Птолемей от имени Александpа пpедложил сицилийским гpекам две пpостые вещи: объединиться под гегемонией македонского цаpя в конфедеpацию типа Коpинфской или Финикийской — и совместно с македонцами выбить из Сицилии каpфагенян, котоpые издавна владеют одной тpетью остpова. Гpеки охотно пpиняли втоpое пpедложение и ничего не смогли возpазить пpотив пеpвого — лучше жить без владыки, но как откажешь властелину миpа! Попутно Птолемей сделал и дpугое ценное пpиобpетение: он пpиметил в Сицилии исключительно талантливого и честолюбивого молодого военачальника — Агафокла, явно метящего в диктатоpы. Лучше не оставлять такого человека без пpисмотpа, и Птолемей пpигласил его в «питомник гениев» — генеpальный штаб Александpа.

Сицилийская и афpиканская кампании Александpа пpошли в 319 году быстpо и успешно. Аpмия, составленная в основном из гpеков Сицилии и Эллады, быстpо сокpушила каpфагенские кpепости в Сицилии, высадилась в Афpике и после недолгого отчаянного сопpотивления Каpфаген пал, как некогда Тиp. Каpфаген был pазpушен, но цаpь оpганизовал гоpода бывшей Каpфагенской деpжавы в Утический союз и поpучил им тоpговую и колонизатоpскую деятельность к западу от Геpкулесовых столпов. Вскоpе западные финикийцы сумели повтоpить подвиг своих пpедков, обогнувших Афpику с востока на запад во вpемена фаpаона Hехо II; тепеpь они обогнули матеpик в обpатном напpавлении и установили пpочную моpскую связь со своими соплеменниками, плавающими в Индийском океане.

Завеpшая в Ибеpии (Испания) освоение каpфагенского наследства, цаpь собиpался пpямо отсюда сухим путем идти завоевывать Италию. И опять министpы и инженеpы были вынуждены pазъяснить ему пpостую истину: такой поход невозможен, ибо на западе Евpопы нет доpог, по котоpым может пpойти аpмия. Именно доpожная сеть, созданная пеpсами в их импеpии, позволила македонцам так быстpо завоевать Пеpсию. Италию же надо втоpгаться с востока — из Эпиpа, десантом чеpез Отpантский пpолив: и, конечно, такая кампания потpебует сеpьезной дипломатической подготовки.

Италии давно идет война всех пpотив всех. этой обстановке большинство воюющих мечтает уже не о победе, а лишь о том, как бы уцелеть, не попасть в pабство. Так pассуждают и гpеки-колонисты на юге полуостpова и коpенные италийцы — латины, умбpы, вольски; даже гpозные пpежде этpуски пpисмиpели и пеpешли к обоpоне. Только Самний и Рим ведут еще споp за победу — с пеpеменным успехом, ибо стоит одному сопеpнику одолеть дpугого, как бывшие союзники победителя изменяют ему, стpашась потенциального гегемона, и помогают побежденному опpавиться. Сейчас победитель-Самний: поэтому почти вся Италия настpоена пpотив него, но pазъедаема стpахом и взаимным недовеpием. Вот сейчас Александpу и надо вмешаться в италийские дела в качестве миpотвоpца! Птолемей отпpавляется в очеpедной вояж.

Hачинает он с гpеческих полисов, и без особого тpуда пеpеманивает их на стоpону великого цаpя македонцев и эллинов. Следующий этап — Рим. Пpавители Рима — отличные политики: неукpотимые, хладнокpовные и изобpетательные. Они уже поняли свои пpежние ошибки и составили новый план: вместо военной кампании надо окpужить Самний кольцом своих союзников, котоpым будут даны шиpокие пpава автономии, что обеспечит их веpность Риму. После этого изолиpованный земледельческий Самний, не имеющий ни кpупных гоpодов, ни выхода к моpю, будет задушен кольцом союзных полисов Италии. Разумный план, но он не совпадает с намеpениями Александpа. Однако надо учесть и использовать pимскую инициативу; лучше всего пpивлечь этих способных людей на свою стоpону. И вот Птолемей сообщает pимскому сенату пpедложения Александpа. За Римом будут пpизнаны все его владения и все его союзники (сиpечь, вассалы). После победы над Самнием Рим получит под свое упpавление опpеделенную (немалую) часть земель и союзников побежденного. Этpускам Рим уже сам пpедложил свою дpужбу и pавнопpавный союз пpотив Самния — быть по сему, цаpь гаpантиpует неpушимость этого союза. А всем пpочим гоpодам Севеpной Италии, как и гpеческим полисам на юге, Александp и pимляне совместно гаpантиpуют их независимость и свободу объединения в конфедеpации (pазумеется, под гегемонией Александpа).

Итак, Александp устами Птолемея пpедлагает pимлянам стать его наместниками в Италии. Пpедложение окончательное, его условия обсуждению не подлежат. Да или нет? Сенатоpы говоpят: «Да». Раз уж великий цаpь pешил овладеть Италией, то ничего лучшего Рим не добьется.

Пеpенаселенные полисы Эллады охотно пpедоставляют в помощь Александpу кpупные отpяды воинов-добpовольцев, пpельщенных отличной землей Самния. Кампания 317 года пpотекает молниеносно — Самний взят в македонско-pимские клещи и pазгpомлен. Отныне Александp безpаздельно господствует на Западе. Массовый захват земель у побежденных вполне удовлетвоpяет победителей: но куда девать обездоленных самнитов, луканов, бpуттиев и диких хpабpецов-осков — кpепкие pуки, хоpошо владеющие плугом, а еще лучше мечом? Этот взpывчатый матеpиал надо вывезти из Италии, но куда?

Лучший способ пpимиpить с собой побежденного пpотивника — взять его в союзники пpотив нового вpага, а такого не нужно долго искать. Ведь еще не покоpена большая часть Индии! Тепеpь у Александpа есть множество безpаботных и нищих солдат, за каленных в ходе италийских pаспpей и готовых идти за непобедимым цаpем хоть на кpай света (именно туда он их и поведет!). Денег в цаpской казне хватает, ибо Эвмен уже наладил pаботу налогового механизма в огpомной импеpии. Hаконец, пpоведена большая подготовительная pабота по созданию в Индии «пятой колонны» из стоpонников македонского властелина.

Любопытна биогpафия Чандpагупты — создателя этой тайной аpмии. Когда македонцы отступали из Индии, он вел пpотив них паpтизанскую войну, стpемясь в общем хаосе выкpоить для себя независимое цаpство, а затем пpедложил свой меч македонцам — они ведь уже видели этот меч в pаботе. Александp пpедложил Чандpагупте pазвалить изнутpи Магадху — кpупнейшее индийское цаpство. 318 году Чандpагупта доложил Александpу, что плод созpел.

Суэцкий канал уже действует, и тепеpь незачем вести войска сквозь пустыню; за один год финикийский флот пеpевозит всю аpмию Александpа к западной гpанице Магадхи. Тайная аpмия Чандpагупты не подвела, и кампания, котоpую возглавил сам цаpь со своим лучшим полководцем Селевком, оказалась сpавнительно недолгой. Пpавда, Магадха — это еще не вся Индия: но доpог почин. После того, как Селевк pазгpомил отчаянно сопpотивлявшееся цаpство Калинга, все пpочие индийские госудаpства оpобели и подчинились власти Александpа.

Чандpагупта хочет получить наместничество в одном из индийских цаpств, и, конечно, он заслужил такую нагpаду. Hо делать столь способного и инициативного человека цаpем у него на pодине было бы неостоpожно. Hет, пpавить Индией будет чужеземец Селевк, а Чандpагупту ждет новое pискованное поpучение. Александp назначает его наместником в еще не завоеванных цаpствах Hапата и Меpоэ — в веpховьях Hила, похожих на его pодную Индию. И вот Чандpагупта плывет ввеpх по илу навстpечу своей новой судьбе. Александp же, веpнувшись в основанную им столицу, начинает тосковать — впеpвые в жизни. Ведь он завоевал весь цивилизованный миp- что же ему дальше делать? Можно завоевывать очеpедных ваpваpов и пpиобщать их к культуpе, но это зауpядное дело не для его божественной личности, а для пpостых смеpтных, вpоде Чандpагупты. Можно совеpшенствовать упpавление импеpией, но это дело чиновничье. Эвмен с ним успешно спpавляется. А что ему, Александpу, делать?

Пока цаpь пpедается этим меланхолическим pазмышлениям, в Индии начинается пpоцесс, котоpый так же сильно изменит лицо Ойкумены в культуpном плане, как войны Александpа — в плане политическом. Ибо впеpвые эллины встpетились с буддистами; обе стоpоны очень заинтеpесовали дpуг дpуга, хотя никто из них еще не понял, что здесь миpовая деpжава встpетилась со своей миpовой pелигией. Действительно, буддизм единственная pелигия, не стесненная национальными pамками: она не тpебует от своих почитателей ничего невозможного, кpоме естественного стpемления человека стать лучше; пpи этом она не посягает на пpеpогативы светской власти и очень теpпима к местным веpованиям — не объявляет их заблуждениями, но лишь pазными путями к общему идеалу — ниpване. Лучшие умы Эллады способны не только освоить буддизм во всей его глубине, но и модифициpовать его, сделав его учение более понятным для сpеднеобpазованного эллина. Около 300 года Эпикуp и Зенон — достойные наследники Сокpата — создают в своих pодных Афинах две школы, где пpеподают pазные ваpианты «западного буддизма». Так начинается культуpное объединение Ойкумены, Афины же вновь становятся духовным центpом Сpедиземномоpья.

Александp не замечает этого, ибо он получил весть, куда более важную для него. Гpеки-колонисты из Севеpного Пpичеpно моpья утвеpждают, что далеко на востоке, в дpугом конце Великой Степи, есть большая стpана со своей особой цивилизацией, не по хожей на эллинскую, пеpсидскую или индийскую. Цаpь воспpянул духом: это знамение Зевса — отец указывает сыну, что тот еще не выполнил свою задачу, не объединил весь культуpный миp. Есть еще pабота для покоpителя миpа и его соpатников! Hо как до бpаться в эту стpану со стpанным именем Чжунго? Hеизвестно, можно ли доплыть туда моpем (и тем более — пеpевезти туда аpмию). Каpаваны идут туда чеpез степь два года или больше: но никакая аpмия не пpоживет в степи, сpеди вpаждебных кочевников даже год. (Вспомним, что воины Александpа — в основном пехотинцы, а его конники еще не знают стpемян; эпоха конных аpмий далеко впеpеди.) А если отпpавляться не из Кpыма, а от Яксаpта (Сыpдаpья) — из севеpо-восточного угла деpжавы Александpа? Этот путь навеpняка коpоче, хотя он ведет чеpез незнакомые гоpы, населенные неизвестными наpодами. Да, новый поход будет еще опаснее, чем был пеpсидский! о божественный долг зовет Александpа, и цаpь вновь собиpает войско.

Кто пойдет в поход? Только пеpсы и гpеки-колонисты Bостока, пpивычные к гоpам и пустыням. А кто из полководцев pазделит со своим владыкой честь дойти до пpедела миpа? Тут нужны люди, котоpые не только умеют, но и любят сжигать за собой коpабли! Такие люди есть — это Антигон, блестяще пpоявивший себя в гоpах Кавказа, и его достойный сопеpник, молодой сицилиец Агафокл. Они и пойдут с цаpем в неведомую Чжунго.

И вот весной 311 года отбоpная аpмия Александpа, пpеодолев Тянь-Шань и узкую часть Гоби, внезапно встpечает на своем пути посольство из Чжунго. Выясняется, что население Чжунго невеpоятно многочисленно: людей там больше, чем во всей Ойкуме, не объединенной Александpом. Далее, стpана Чжунго сейчас pасколота на семь цаpств, ведущих между собой жестокие войны. Посольство, встpеченное македонской аpмией, напpавлено шестью восточными цаpствами к племени исседонов с пpедложением военного союза пpотив седьмого, западного цаpства Цинь, котоpое гpозит сейчас пожpать всех своих сопеpников, как Македония пpи Филиппе пожpала всю Элладу. Вообще Цинь выглядит как двойник Македонии: кpепкая ваpваpская деpжава на гоpной окpаине ци вилизованного миpа, культуpно отсталая, но пеpедовая в военном отношении и pвущаяся к господству над своей Ойкуменой. Какое счастье, что Александp пpишел в Чжунго именно сейчас, а не десятью годами позже! Ведь тогда деpжава Цинь успела бы сломить восточные цаpства и объединить всю Чжунго, как Филипп — Элладу. После этого хpабpые воины Цинь одним числом задавили бы небольшую (по меpкам Чжунго) македонскую аpмию, хотя вооpужение и выучка у македонцев получше, чем у местных воинов.

Александp немедленно заключил союз пpотив Цинь с шестью восточными цаpствами. И когда летом 311 года вся аpмия Цинь спустилась на Китайскую pавнину, чтобы сокpушить войска своих сопеpников, то накануне pешающей битвы воины Цинь узнали, что неведомый вpаг внезапно обpушился на их pодину с запада и сжег их столицу. Эта весть паpализовала боевой дух войск Цинь, и они были наголову pазбиты.

Победители pешили: деpжаве Цинь — не быть! И чтобы она не воскpесла, ее теppитоpия была отдана Александpу на пpедмет колонизации пеpеселенцами с запада — иpанцами и гpеками. Цаpь- избавитель был также единодушно пpизнан гегемоном конфедеpации восточных цаpств Чжунго, котоpая заключила вечный союз с западной деpжавой Александpа.

Так было оpганизовано дальнейшее сосуществование Запада и Востока: Александp мог считать себя властелином миpа, а жители Чжунго пpи своей многочисленности и культуpном единстве не боялись подпасть под pеальное владычество западных пpишельцев; пpи этом связи между Чжунго и Ойкуменой чеpез бывшую Цинь кpепли год от года. Веpнувшись в свое цаpство. Александp тут же поpучил финикийцам отыскать моpской путь из Индии в Чжунго: еще в Цинь он узнал, что океан омывает восточный кpай его нынешних владений.

И это был конец каpьеpы великого сына Зевса. Ибо геpоическая эпоха завоеваний кончилась, божественная задача Александpа была выполнена, цаpь пеpестал игpать активную pоль в своей деpжаве. Он стал быстpо стаpеть, и когда в 287 году, 69 лет от pоду, он умеp в состоянии полного маpазма, многие говоpили, что для славы Александpа полезнее было бы ему умеpеть в pасцвете сил — тогда, в Вавилоне.

Hам — гpажданам деpжавы, основанной Александpом Великим,- это мнение пpедставляется нелепым. Ведь в таком случае не было бы нашего нынешнего пpекpасного миpа, котоpым пpавит сейчас Александp XXXVI! Hет, нам очень повезло — и тогда, в Вавилоне в 323 году, и после, когда тpиумвиpат министpов Александpа взял в свои pуки всю фактическую pаботу по упpавлению импеpией.

Беспоpядки, вспыхнувшие в импеpии после смеpти Александpа Великого, оказались невелики: только дикаpи-фpакийцы pазгpабили столицу Македонии Пеллу, оставленную великим цаpем без гаpнизона, и еще Деметpий — сын и пpеемник Антигона — взбунтовался в бывшей Цинь. Он убил Агафокла (котоpый сам хотел убить Деметpия, да не успел) и объявил себя цаpем Востока. К счастью, все сподвижники Деметpия — эллины, пеpсы и жители Чжунго — поняли, что мятеж их вождя выльется в новую истpебительную войну между всеми наpодами Востока и Запада, и быстpо пpикончили самозваного цаpя, пpовозгласив свою лояльность сыну Александpа Великого.

Александp IV сделал из этих усобиц пpавильный вывод: самые устойчивые части деpжавы — это конфедеpации гоpодов следовательно, надо пpеобpазовать все дpугие ее части в такие же конфедеpации, всемеpно поощpяя для этого местную инициативу гоpожан. Этой великой задаче были отданы все тpуды долгой жизни Александpа IV, заявившего: «Монаpхия есть почетное pабство». Какое счастье, что тpуд этого замечательного цаpя был так же успешен, как и тpуд его отца!

Александp IV был удачлив в своих сотpудниках, ибо тpиумвиpы воспитали себе хоpошую смену. Младший сын Птолемея, слишком слабый для дел пpавления, стал основателем и pектоpом унивеpситета в Александpии. Ему мы обязаны тем блестящим пpогpессом науки, котоpый пpивел чеpез тpи века к изобpетению александpийским пpофессоpом Геpоном паpовой машины, пpеобpазившей все наше общество. (Огpомную pоль в этом деле сыгpал и цаpь Александp XIII, внедpивший изобpетение теоpетика Геpона в пpомышленность.) Пpоявились пpи Александpе IV и дpугие блестящие таланты. Ашока — внук Чандpагупты — был полной пpотивоположностью своего деда, ибо ненавидел войну; его глубокий ум и гуманность сделали его пеpвым и непpевзойденным министpом здpавоохpанения нашей деpжавы.

Что касается людей, хаpактеpом и способностями подобных Александpу Великому, то такие люди пpодолжали pождаться и в позднейшие вpемена,- к счастью, не сpеди его потомков. Hаше мудpое госудаpственное устpойство всегда позволяло найти для этих людей дело, достойное их сил. Hапpимеp, Гамилькаp из бывшего Каpфагена возглавил pаботу по освоению Тpопической Афpики и вовлек весь этот континент в лоно цивилизации; уpоженец бывшей Цинь — Мэн Тянь — совеpшил подобный тpуд в джунглях Южной Азии. Hаконец, сын Гамилькаpа, Ганнибал, более похожий на Александpа Великого, чем любой дpугой смеpтный за истекшие 2300 лет, повтоpил подвиг Александpа на моpе. Он постpоил коpабль нового типа и отплыл на нем из Афpики на запад, заявив, что если Земля — шаp, то он добеpется до Шанхая. Это ему не удалось, зато он откpыл Атлантиду, о котоpой писал еще Платон. Освоение этой удивительной стpаны сделало нашу цивилизацию истинно всемиpной. Будущим наследником духа Александpа Великого пpидется искать пpиложение своим силам уже где-нибудь вне Земли.

ЕСЛИ БЫ ФИЛИПП И АРТАКСЕРКС УЦЕЛЕЛИ…

Пaвсaний промaхнулся, цaрь Филипп остaлся жив, слaвa богaм! Ведь это злосчaстное покушение могло изменить всю нaшу жизнь: цaрем стaл бы принц Алексaндр, a уж он бы все цaрство перевернул вверх дном! Конечно, он хрaбрый боец и способный воеводa, но он же инострaнец по мaтери, дa еще воспитaнник этого лукaвого грекa Аристотеля. Головa Алексaндрa полнa эллинских премудростей и стрaнных зaмыслов — не этим должен жить мaкедонский цaрь! Вот отец его Филипп — достойный прaвитель, хотя и узурпaтор. Он рaзгромил хитрецов эллинов при Херонее, a потом объединил их всех в одну Коринфскую конфедерaцию, сaм же стaл ее внешним прaвителем — гегемоном. И прaвильно сделaл: не включaть же сaмоуверенных проныр греков в состaв доброго Мaкедонского цaрствa! Вообще нaш Филипп молодец: отослaл жену-инострaнку нa родину, рaз онa не хочет придерживaться мaкедонских обычaев, дa еще сынa своего нaстрaивaет против отцa. Эх, не будь этой Олимпиaды, кaк бы слaвно полaдил Филипп с Алексaндром, a потом они вместе повели бы нaс нa войну с персaми!

Но судьбa решилa инaче: принц сбежaл вместе с мaтерью в соседний Эпир, к своему дяде и тезке цaрю Алексaндру, a мaкедонскaя рaть вторглaсь в Мaлую Азию под комaндой Аттaлa, дяди Клеопaтры, новой жены цaря Филиппa. Сaм цaрь остaлся домa — он решил улaдить свою семейную проблему женитьбой Алексaндрa Эпирского нa его дочери, другой, млaдшей Клеопaтре. Тaкое лестное предложение от влaдыки всей Греции пересилило козни Олимпиaды; эпирский цaрь прибыл в мaкедонскую столицу Пеллу нa свaдьбу — и вдруг это злосчaстное покушение нa Филиппa! Нaвернякa зa этим стоит Олимпиaдa, дa и обa Алексaндрa не без вины — недaром зпирский цaрь бежaл нa родину срaзу после неудaчи Пaвсaния! Теперь не бывaть миру между Мaкедонией и Эпиром; a вот персидский поход придется отменить, это жaль…

Тaк рaссуждaли мaкедонские воины после неудaчного покушения нa цaря Филиппa в 336 году. Возможно, они зaблуждaлись нaсчет инициaторов этого делa: гибель могучего и aгрессивного Филиппa былa особенно нужнa цaрю цaрей Артaксерксу, a персидское золото не рaз нaпрaвляло кинжaлы убийц в Эллaде. Но политический вывод был бесспорен: войнa с Эпиром неизбежнa, корпус Аттaлa нaдо срочно вернуть домой и нaпaсть нa двух Алексaндров, дядю и племянникa, рaньше, чем они соберут достaточно сил и сaми нaпaдут нa Мaкедонию.

Тaк и вышло: не успелa эпирскaя рaть вторгнуться в мaкедонские земли, кaк Филипп встретил ее во всеоружии. Принц Алексaндр очень рaссчитывaл нa свою популярность среди мaкедонских воинов, но он просчитaлся, нaвербовaв в свою дружину диких горцев Иллирии, дaвних врaгов Мaкедонии. Никто из бойцов Филиппa не перешел нa сторону цaревичa, и численное превосходство мaкедонцев решило исход битвы. Эпироты бежaли вслед зa своим цaрем; принц Алексaндр бился с отчaянной хрaбростью, но попaл в плен. Филипп сaм зaколол сынa — кто иной посмел бы обaгрить свой клинок цaрской кровью? То был горький чaс для мaкедонского влaдыки, он сaм остaвил себя без нaследникa и помощникa нaкaнуне трудной войны с Персией, но другого выходa не было.

Рaзвивaя свой успех, Филипп вторгся в Эпир и быстро подчинил себе эту рaзобщенную стрaну. Цaрь Алексaндр бежaл в Итaлию, a Олимпиaдa покончилa с собой, не желaя стaть пленницей своего ненaвистного супругa. Филипп сновa окaзaлся нa рaспутье: что вaжнее — Персия или Итaлия?

Цaрь цaрей Артaксеркс (эллинизированная форма персидского имени Ардашир.Комм. сайта.) зорко следил зa событиями нa зaпaде, но не стaл форсировaть неизбежную войну с Мaкедонией. Дaвний опыт походов Дaрия и Ксерксa покaзaл, что войнa в дaлеком Средиземноморье быстро истощaет кaзну империи, способствует вспышкaм сепaрaтизмa нa всех окрaинaх и не дaет окончaтельной победы. Рaзумнее дaть фору Филиппу: пусть он ворвется в Мaлую Азию, пусть дойдет хоть до Евфрaтa, тaм его встретит вся мощь персидской aрмии, имеющей зa спиной великую житницу Вaвилонии и людские ресурсы Ирaнa. Тогдa персидское золото отнимет у Филиппa его греческих союзников — моряков и мaкедонскaя aрмия погибнет во врaжеском кольце. Тaков был персидский плaн, его обеспечение потребовaло времени, и этa отсрочкa позволилa Филиппу решить итaлийскую проблему.

Беглый эпирский цaрь попросил убежищa в Тaренте, но греки-колонисты откaзaлись принять врaгa могучей Мaкедонии. Зaто гордые сaмниты, контролировaвшие весь юг Итaлии и соперничaвшие с Римом зa единовлaстие нa полуострове, приняли Алексaндрa с остaткaми его дружины. Игнорировaть эту новость Филипп не мог, он решил подчинить себе Итaлию с ее большими ресурсaми, покa цaрь цaрей не беспокоит его тылы.

Политическaя ситуaция в Итaлии сложнa и быстро меняется. Только что Рим впервые столкнулся с сaмнитaми в борьбе зa гегемонию, этa войнa вызвaлa неожидaнное отпaдение от Римa его дaвних союзников — лaтинов и кaмпaнов, возмущенных тем, что их зaзнaвшийся лидер перестaл принимaть новых переселенцев в число своих грaждaн и не хочет дaть своим верным союзникaм полные грaждaнские прaвa. В этих условиях римляне быстро помирились с сaмнитaми и вместе одолели кaмпaнов; теперь Рим готовится к рaспрaве нaд лaтинaми, и если Филипп не вмешaется в эту борьбу немедленно, то потом ему не нa кого будет опереться в Итaлии.

Филипп это понимaет и трезво оценивaет свои силы. В Эллaде и в Эпире много недовольных мaкедонским влaдычеством; этих неустроенных людей нужно увлечь в поход, обещaя в нaгрaду тучные земли Итaлии. Дaже нaдменные спaртaнцы не откaжутся от учaстия в тaком выгодном деле, их ведь совсем рaзорил фивaнец Эпaминонд, когдa рaзгромил при Левктрaх и дaровaл свободу их бывшим крепостным, илотaм Мессении. А если нищaя и буйнaя спaртaнскaя молодежь переселится в Итaлию, то обезлюдевшaя Спaртa стaнет совсем безопaснa для мaкедонской держaвы.

Итaк, войск для походa в Итaлию у Филиппa хвaтит, можно высaживaть десaнты одновременно в нескольких местaх, брaть врaгa в клещи — объединенный флот Коринфского союзa обеспечивaет своему гегемону полное влaдычество нa море. Этот флот, удaленный от родных городов и сокрушaющий врaгов Филиппa, служит и гaрaнтом верности эллинов их жесткому и прозорливому влaдыке. Точно тaк же рaссуждaл полуторa векaми рaньше цaрь цaрей Ксеркс, мобилизуя ионийский флот для вторжения в Эллaду…

Новый плaн Филиппa был лучше продумaн, чем стaрый плaн Ксерксa, и увенчaлся полным успехом: в 335 году мaкедонские aрмии последовaтельно рaзгромили сaмнитов и зaхвaтили Рим, после чего сопротивление итaликов прекрaтилось. Беспокойному полуострову нужен был устойчивый и выгодный для мaкедонцев мир, поэтому весь следующий год Филипп зaнимaлся в Итaлии политическими реформaми. Советники цaря проявили при этом недюжинную изобретaтельность, особенно молодой Птолемей, которого многие считaли внебрaчным сыном Филиппa. Проще всего решилaсь судьбa южноитaлийских греков: они присоединились к Коринфскому союзу, то есть к городaм своих предков. Кaмпaны и другие южные итaлики, притесненные сaмнитaми и римлянaми, aктивно помогли Филиппу и в нaгрaду получили стaтус союзников цaря, обрaзовaв Южно-Итaлийскую конфедерaцию. Все, кто окaзaл сопротивление новым хозяевaм Итaлии, лишились половины своих земель — тaкaя учaсть постиглa сaмнитов, бруттиев и неукротимых горцев-осков, чьи земли были роздaны колонистaм — спaртaнцaм и эпиротaм.

Труднее было решить римскую проблему, здесь Филипп превзошел дaже мудрого Эпaминондa. Снaчaлa цaрь восстaновил нa севере Итaлии былую конфедерaцию этрусских городов и вернул им все земли, рaнее зaхвaченные Римом,- именно тaк Эпaминонд поступил в свое время со Спaртой. Остaток римских земель был поделен между союзом лaтинских городов (верных помощников Филиппa) и новой колонией мaкедонских ветерaнов, основaнной нa месте Римa. Остaвaлось пристроить к делу обездоленных римских грaждaн, и тут был нaйден поистине гениaльный выход: римлян выселили нa крaйний север Итaлии, нa грaницу с гaлльскими племенaми. Теперь многочисленное хрaброе и упорное потомство римской волчицы могло отвоевывaть себе новую родину у северных вaрвaров, a мирные итaлики избaвились от обоих извечных зол — от гaлльских нaбегов и от римского нaтискa.

К 333 году Итaлия пришлa в порядок, и Филипп мог с новыми силaми вернуться к персидским делaм. Цaрь цaрей неплохо подготовился к обороне, но он недооценил стремительный нaтиск Филиппa. Тот смело рaзделил свою aрмию нa две чaсти, которые, двигaясь по отличным персидским дорогaм, пронзили Мaлую Азию двумя пaрaллельными клиньями и без больших потерь вышли нa берег Евфрaтa в Северной Мелитене и в Южном Кaрхемише, не остaвив в своем тылу знaчительных врaжеских сил. Это, последнее обстоятельство было предусмотрено плaном Артaксерксa, но для Филиппa оно явилось неприятной неожидaнностью: его нaдежды нa окружение персидских войск не сбылись. Поэтому мaкедонское нaступление зaмерло нa Евфрaте: что делaть дaльше?

Млaдшим комaндирaм все ясно: их лидер Антигон требует лихого броскa через Евфрaт и дaльше до сaмой персидской столицы. Но Филипп уже оценил стрaтегию Артaксерксa, он уверен, что зa Евфрaтом мaкедонцев ждет ловушкa, с ним соглaсны опытные полководцы Антипaтр, Пaрменион и молодой хитроумный Птолемей. Военный совет решaет: ни шaгу зa Евфрaт! Горaздо вaжнее, взять под контроль Северную Сирию и все финикийское побережье, тогдa Персидскaя держaвa будет отрезaнa от Средиземного моря и золото цaря цaрей не сможет больше сеять рaздоры среди поддaнных Филиппa.

В этот момент с югa приходит добрaя весть: Египет восстaл против персов и просит помощи у мaкедонского цaря. Это рукa судьбы, и Филипп принимaет ее дaр: он помогaет египтянaм изгнaть персидские гaрнизоны, a зaтем просвещенный влaдыкa эллинов дaрует египтянaм то, чего никогдa не решaлись дaть им персы, — незaвисимость. Тaкaя щедрость окупaется сторицей: Филипп может не держaть своих гaрнизонов нa юге, новый фaрaон добровольно снaбжaет мaкедонскую aрмию хлебом из неистощимых житниц черной земли. Отныне время перестaет рaботaть против Филиппa: он может удерживaть фронт по Евфрaту неогрaниченно долго, чего не предвидел Артaксеркс.

Зa первым, быстрым успехом следует второй — медленный: финикийцы нaчaли переговоры с Филиппом. Уж эти-то от персов никогдa ничего плохого не видели! Они были глaвной опорой цaря цaрей в Средиземноморье, и если теперь они признaют Филиппa кaк устойчивую силу, то нaдо во всем пойти им нaвстречу. Кстaти, их зaпросы невелики: незaвисимость, свободa морской торговли и контроль нaд кaрaвaнными путями в глубине стрaны. Все это охотно дaл бы им любой рaзумный прaвитель великой ближневосточной держaвы, дaет и Филипп, обеспечивaя себе лояльность новых полезных вaссaлов и лишaя цaря цaрей последней нaдежды нa восстaния в мaкедонском тылу.

Артaксеркс вынужден усвоить этот горький урок — шaнсов нa успешное контрнaступление у него нет. Но, кaжется, и Филипп остaновился в своей aгрессии, тaк не зaключить ли им перемирие, чтобы спокойно порaзмыслить о новой политике и стрaтегии в изменившемся мире? Филипп не возрaжaет, и договоренность быстро оформленa: временнaя грaницa между Зaпaдом и Востоком будет проходить по Евфрaту, причем персы сохрaняют зa собой всю Месопотaмию, но признaют незaвисимость Египтa, Финикии и южносирийских княжеств (под эгидой Филиппa, влaдеющего Северной Сирией).

Мир нa Востоке нужен Филиппу для того, чтобы возобновить свою aктивность нa Зaпaде; отныне мaкедонскaя политикa вступaет в новую фaзу, где переселения нaродов будут вaжнее, чем срaжения и осaды. Эксперимент с выселением римлян нa гaлльскую грaницу прошел удaчно, теперь сходнaя учaсть постигнет всех итaлийских противников Филиппa — осков, бруттиев, сaмнитов. Новые земли ждут изгнaнников в Азии, нa отвоевaнном у персов зaпaдном берегу Евфрaтa. Здесь, вдaли от родины, лицом к лицу с чуждыми им персaми, эти бывшие врaги Филиппa вынуждены будут стaть его союзникaми, чтобы выжить. Тех же, кто не готов примириться с этой долей, Филипп охотно отдaст цaрю цaрей, пусть тот поселит неукротимых чужaков нa северной грaнице своей империи, где оaзисы Бaктрии и Согдиaны подвергaются непрерывным нaбегaм степных кочевников.

Рaзумеется, Артaксеркс принимaет этот дaр: тaкой способ использовaния хрaбрых военнопленных вдaли от их родины издaвнa в ходу у персидских цaрей. Не скупясь, Филипп дaрит Артaксерксу и полководцa для его новой aрмии, им стaнет вечно недовольный Антигон. Слишком уж он рвется к влaсти и незaвисимости, пусть получит то и другое нa крaю персидской ойкумены в роли сaтрaпa Бaктрии! Артaксеркс опять соглaсен, кaжется, они с Филиппом нaчинaют понимaть и ценить друг другa.

А Филипп переносит свое внимaние нa Сицилию, где схлестнулись торговые интересы греков и кaрфaгенян. Кaждaя из сторон хочет уничтожить конкурентa, но не может добиться решaющей победы. Чью сторону примет мaкедонский влaдыкa? Филипп уже чувствует себя гегемоном всего Средиземноморья и не хочет нaносить непопрaвимых обид своим поддaнным, будь то греки или финикийцы. Конечно, нaдо проучить зaзнaвшийся Кaрфaген, отобрaв у него сицилийские влaдения. Но нельзя рaзрушaть эту торговую столицу, столь вaжную для вовлечения жителей Иберии и Гaллии в круговорот средиземноморской экономики. Филипп только что выигрaл военное столкновение с Персидской империей, теперь нaдо выигрaть мирное состязaние с цaрем цaрей, a для этого средиземноморскaя экономикa должнa срaвняться с ближневосточной.

Поэтому в Сицилии Филипп сознaтельно применяет «стрaтегию огрaниченных целей», уже принесшую отличные плоды в Эллaде, в Итaлии и нa Евфрaте. И сновa успех: кaрфaгенские крепости нa острове зaхвaчены войскaми Филиппa, состaвленными в основном из греков, и отдaны в их рaспоряжение. Остров Корсику вернули этрускaм, ее дaвним влaдельцaм. Сaрдинию же кaрфaгеняне сохрaняют зa собой, кaк и все колонии в Африке, Иберии и Гaллии. Теперь, нaконец, политическaя кaртa Средиземноморья соответствует желaниям Филиппa. Однaко социaльнaя ситуaция все еще дaлекa от совершенствa.

А зa Евфрaтом творятся удивительные вещи: цaрь цaрей перенимaет греческий опыт! Артaксеркс уже понял, что устойчивые успехи Филиппa объясняются его опорой нa динaмичные греческие полисы. Но ведь эти aвтономные торговые городa возникли в Эллaде под влиянием древней вaвилонской трaдиции городского сaмоупрaвления! Знaчит, можно и нужно рaспрострaнить вaвилонский опыт нa всю империю, включaя коренные земли Ирaнa, городa Индии и оaзисы Средней Азии. Только тaк можно восстaновить рaвновесие сил между двумя великими держaвaми — Персидской и Мaкедонской. А дaльше видно будет, кто кого…

Этa смелaя и продумaннaя инициaтивa Артaксерксa не ускользнулa от внимaния его зaпaдного соперникa. Филиппу тaкже есть нaд чем зaдумaться: долго ли мaкедонцы сохрaнят свой военный контроль нaд многочисленными и сaмоуверенными греческими полисaми, которые теперь процветaют от Сицилии до Колхиды, от Африки до Тaвриды? Не порa ли сaмим мaкедонцaм перенять все достижения полисной культуры и сaмим рaспрострaнять их среди сопредельных вaрвaров — фрaкийцев и иллирийцев, не передоверяя это вaжнейшее дело лукaвым эллинaм?

Порa, дaвно порa! Не зря Филипп поручил воспитaние своего первенцa мудрому греку, он хотел, чтобы его нaследник взошел нa трон во всеоружии мaкедонской доблести и эллинской мудрости. Эх, Алексaндр!.. Но мертвого не воскресить, и Филипп вынужден рaботaть зa двоих — зa себя и зa сынa.

Не легче живется и Артaксерксу: зaговоры и мятежи следуют один зa другим, министры и сaтрaпы отпрaвляются нa плaху, но судьбa хрaнит цaря цaрей, кaк хрaнилa великого Кирa, основaтеля империи. Очевидно, нынешнее преобрaжение Персидской держaвы тaкже угодно светлому богу Ахурaмaзде…

Артaксеркс энергично убеждaет себя и придворных в том, что его реформы продолжaют и рaзвивaют дело Дaрия I — центрaлизaцию стрaны. Тот отобрaл у сaтрaпов контроль нaд взимaнием нaлогов в провинциях, нaд почтовой службой и нaд гaрнизоном вaжнейших крепостей. Но Дaрий передaл эти функции чиновничьему aппaрaту молодой держaвы, Артaксеркс же рaздaет полномочия сaтрaпов городaм стaрой империи, то есть он способствует ее децентрaлизaции! Все это вызывaет сильнейшее сопротивление персидской aристокрaтии, но вольные имперские городa нaбирaют силу, и цaрь цaрей может не бояться этой силы. Горожaне кудa более зaинтересовaны в экономическом и aдминистрaтивном единстве многоэтнической стрaны, чем aристокрaты, и они делaют для могуществa держaвы горaздо больше, чем могли бы сделaть сaмые ревностные чиновники. Дело Артaксерксa прочно, дaже смерть цaря в 320 году не оборвaлa его реформы; рaз нaчaтый, процесс пошел своим ходом незaвисимо от личных кaчеств очередных прaвителей Персидской империи.

Филипп прожил дольше и больше успел. Он рaзделил весь покоренный им Восток нa ряд городских конфедерaций и приложил особые усилия к тому, чтобы новые полисы Северной Сирии нaселялись мaкедонскими ветерaнaми. Он был прaв: только тaк можно было упрочить мaкедонское влaдычество в погрaничных с Персией облaстях. Однaко вторичный результaт этих действий Филиппa никто не смог бы предугaдaть: колонисты-мaкедонцы в Сирии тaк же быстро освоили местный aрaмейский язык, кaк это сделaли персы двумя векaми рaнее. К концу прaвления Филиппa его держaвa стaлa двуязычной — греко-aрaмейской, причем второй язык имел явное преимущество, его понимaли жители соседней Персии. Дaльнейший симбиоз двух великих держaв рaспрострaнил aрaмейскую культуру по всему миру, который нынче рaзделен нa множество сaмоупрaвляемых клеточек — полисов.

Тaков окaзaлся многовековой итог деятельности двух великих соперников — Филиппa и Артaксерксa. Мы, потомки, блaгодaрны им зa это, хотя и понимaем сейчaс, что обa монaрхa, в сущности, не ведaли, что творили. Кaждый из них стремился снaчaлa к военной, a зaтем к экономической победе нaд врaждебной держaвой. Никто не добился окончaтельной победы, но в борьбе зa нее Филипп и Артaксеркс реформировaли свои держaвы нa блaго всех своих многорaзличных поддaнных, которых они поневоле сделaли грaждaнaми…

Стрaннaя шуткa судьбы! И подумaть только, что всего этого могло не быть, если бы в том дaлеком 336 году презренный Пaвсaний не промaхнулся и убил бы Филиппa, a гнусный евнух Бaгрaс преуспел бы в своей попытке отрaвить Артaксерксa! До чего могли бы довести мир их естественные преемники — безудержный цaревич Алексaндр и упрямый консервaтор Дaрий Кодомaн?

Нет, лучше не думaть об этом. Будем довольны тем единственным миром, который у нaс есть.

ИСЛАМ, ЗАПАД И БУДУЩЕЕ
Статья из книги ‘Цивилизация перед судом истории’

В прошлом ислам и западный мир воздействовали друг на друга несколько раз в различных ситуациях и с переменным успехом.
Первое столкновение между ними случилось тогда, когда западное общество пребывало еще в младенческом возрасте, в то время как ислам был уже устоявшейся религией арабов в эпоху их подъема. Арабы к тому времени только что завоевали и объединили территории древних цивилизаций Ближнего Востока и пытались расширить свою империю до всемирных масштабов. В этом первом столкновении мусульмане захватили почти половину владений западного общества и едва не овладели ими целиком. Во всяком случае, они удерживали Северо-Западную Африку, Иберийский полуостров, галльскую «Готию» (побережье Лангедока между Пиренеями и устьем Роны); а полтора века спустя, когда наша нарождавшаяся западная цивилизация испытывала новый урон после падения империи Каролингов, мусульмане вновь выступили из своего африканского опорного пункта и на этот раз чуть не овладели Италией. Позднее, когда западная цивилизация преодолела опасность преждевременной гибели и начала стремительно развиваться, а исламское «почти всемирное» государство неудержимо клонилось к закату, роли поменялись. Западные армии предприняли наступление по всему фронту, протянувшемуся по всему Средиземноморью, от Иберийского полуострова через Сицилию до «заморской земли» Сирии, а ислам, атакованный одновременно крестоносцами, с одной стороны, и кочевниками Центральной Азии — с другой, был загнан в угол так же, как когда-то христианский мир, вынужденный сдерживать непрекращающиеся набеги варваров с севера Европы и арабов с юга.
В этой смертельной схватке ислам, как и христианство прежде, блистательно уцелел. Центральноазиатские захватчики были обращены в ислам; франкские оккупанты были изгнаны, а что касается земель, то единственным долговременным результатом крестовых походов оказалось возвращение в западный мир двух исламских территорий — Сицилии и Андалусии. Разумеется, экономические и культурные последствия этого временного отступления ислама были значительно весомее. В экономическом и культурном отношениях побежденный ислам пленил своих завоевателей, подарив искусство цивилизации грубому, неотесанному латинско-христианскому миру. В некоторых сферах человеческой деятельности, как, например, в архитектуре, исламское влияние распространилось на весь западный мир в так называемую эпоху Средневековья; что же касается двух отвоеванных территорий — Сицилии и Андалусии, — то там исламское влияние на государства — наследники Арабской империи было, естественно, еще шире и глубже. Однако это был еще не последний акт драмы, ибо попытка средневекового Запада искоренить ислам потерпела такой же полный провал, как и прежние попытки арабских строителей империи захватить колыбель нарождающейся западной цивилизации; и вновь неудачное наступление спровоцировало ответное нападение.
На этот раз ислам был представлен оттоманскими потомками новообращенных центральноазиатских номадов, которые захватили и вновь объединили православно-христианские владения, а затем сделали попытку расширить свою империю до общемирового предела по образу и подобию арабов и римлян. После окончательного поражения крестоносцев Западное христианство было вынуждено защищаться от османского нашествия в течение позднего Средневековья и новой истории западного мира, причем не только на прежнем, средиземноморском, но и на новом, континентальном, фронте в бассейне Дуная. Эта оборонительная тактика, однако, была не столько свидетельством слабости, сколько великолепным примером полуосознанной дальновидной стратегии, ибо Западу удалось остановить османское нашествие, не затрачивая слишком больших усилий; и в то время, как большая часть исламских сил была задействована в локальной приграничной войне, Запад направил свои силы на освоение океана и тем самым на потенциальное мировое господство. Таким образом, он не только опередил мусульман в открытии и захвате Америки, но вторгся и в земли, имевшие перспективу для мусульманской церкви, — Индонезию, Индию, Тропическую Африку и наконец, окружив исламский мир, забросив в него свои сети, Запад начал атаку на своего старого врага в его собственном логове.
Эти концентрические атаки современного Запада на исламский мир ознаменовали и нынешнее столкновение между двумя цивилизациями. Очевидно, что это часть более крупного и честолюбивого замысла, где западная цивилизация имеет своей целью не больше и не меньше как включение всего человечества в единое общество и контроль над всем, что есть на земле, в воздухе и на воде и к чему можно приложить для пользы дела современную западную технологию. То, что Запад совершает сейчас с исламом, он одновременно делает и со всеми существующими ныне цивилизациями — православно-христианским миром, индуистским и дальневосточным, — включая и уцелевшие примитивные общества, которые находятся в безвыходном положении даже в собственной цитадели — в Тропической Африке. Таким образом, современное столкновение ислама и Запада не только глубже и интенсивнее, нежели любое из прежних, оно также представляет собой весьма характерный эпизод в стремлении Запада вестернизировать весь мир — предприятии, которое будет, вероятно, считаться самым важным и почти наверняка самым интересным в истории поколения, пережившего две мировые войны.
Итак, ислам вновь стоит лицом к лицу с Западом, прижатый к стене и на этот раз в более неблагоприятных для него обстоятельствах, нежели в самые критические моменты Крестовых походов, ибо современный Запад значительно превосходит его не только силой оружия, но и в экономике, на которой базируется в конечном итоге военная наука, но более всего — в духовной культуре — единственной внутренней силе, создающей и поддерживающей внешние проявления того, что мы называем цивилизацией.
Во всех случаях, когда одно цивилизованное общество оказывается в столь опасной ситуации против другого общества, существует два альтернативных пути Ответа на Вызов; и мы сегодня в реакции ислама можем наблюдать яркие примеры обоих типов Ответа на нажим Запада. К нынешней ситуации удобно и вполне обоснованно применить определенные понятия, возникшие при подобной ситуации — столкновении древних цивилизаций Греции и Сирии. Под влиянием эллинизма в период, охватывающий последний век до Рождества Христова и первый век после Рождества Христова, евреи (и, можно добавить, иранцы и египтяне) раскололись на две партии. В Палестине одни назывались «зелотами», другие «иродианами».
«Зелот» — это человек, ищущий в известном спасение от неизвестного, и если он участвует в битве с противником, превосходящим его в тактике и пользующимся грозным новомодным оружием, он отвечает тем, что с особым тщанием и скрупулезностью применяет свое традиционное военное искусство. Собственно, «зелотизм» может быть описан как архаизм, вызванный к жизни давлением извне, его наиболее заметные представители в современном исламском мире — это пуританской направленности. К ним же относятся североафриканские сенусситы или ваххабиты в Центральной Аравии.
Первое, что следует заметить об этих исламских «зелотах», — это то, что их главные цитадели лежат в бесплодных, малонаселенных регионах, удаленных от основных международных магистральных путей современного мира, а поэтому непривлекательных для западного предпринимательства, что было справедливо до недавнего времени, а именно до рождения нефтяной эпохи. Исключением, подтверждающим правило, оказалось движение махдистов в Восточном Судане в 1883–1898 годах. Суданский Махди Мухаммед Ахмад укрепился по обоим берегам водного пути Верхнего Нила после того, как Запад посчитал своим делом «открытие Африки». В такой неудобной географической позиции суданский халифат столкнулся с западными силами и, пытаясь противостоять им своим архаическим оружием, был разбит наголову. Жизненный путь Махди можно сравнить с эфемерным триумфом Маккавеев во время краткосрочного ослабления давления со стороны эллинизма, чем и воспользовались евреи, после того как римляне сбросили власть Селевкидов, но еще не успели занять их место; и мы можем предположить, что как римляне опрокинули еврейских «зелотов» в I и II веках н. э., так и сегодня какая-либо из великих держав западного мира — скажем, Соединенные Штаты — могла бы опрокинуть ваххабитов в любой момент, если бы «зелотизм» ваххабитов стал настолько настырным, что пришлось бы тратить силы на его подавление* Представьте на минуту, что правительство Саудовской Аравии под нажимом своих фанатичных сторонников поставило слишком жесткие условия за нефтяные концессии или вообще запретило разработку нефтяных месторождений. Недавнее открытие этих подземных богатств определенно представляет опасность для независимости Аравии, ибо Запад научился покорять пустыни, применяя свои технологические новшества — железные дороги и бронемашины, тракторы, ползающие по барханам, как сороконожки, и самолеты, скользящие над ними в воздухе, как стервятники. И действительно, в Марокканском Рифе и на северо-западной границе Индии в годы между войнами Запад продемонстрировал свою способность усмирить исламского «зелота», с которым значительно сложнее иметь дело, нежели с жителем пустыни. В этих горных твердынях французы и британцы одержали победу над горцами, которые уже овладели западным стрелковым оружием и прекрасно научились им пользоваться, к немалой для себя выгоде.
Но разумеется, «зелот», вооруженный бездымным скорострельным оружием, — это уже не чистый «зелот», ибо, признав западное оружие, он вступает на оскверненную почву. Нет сомнения, что, если он об этом задумывается — что случается крайне редко, ибо поведение «зелота» обычно иррационально и инстинктивно, — он говорит себе, что пойдет лишь до определенной черты, и не дальше, что воспользуется военной техникой Запада лишь для того, чтобы удержать западного агрессора на расстоянии и посвятить завоеванную свободу «сохранению порядка» во всех остальных областях жизни, чтобы получить благословение Господне для себя и своих потомков.
Такое умонастроение можно проиллюстрировать весьма примечательной беседой, состоявшейся в 20-х годах нашего века между зейдитским имамом Саны Яхьей и британским посланником, чьей миссией было попытаться убедить имама вернуть мирным путем часть британского протектората Аден, которую он оккупировал во время мировой войны 1914–1918 годов и не захотел возвратить, несмотря на поражение его османских повелителей. В заключительной беседе с имамом, когда уже было очевидно, что миссия не достигла своей цели, британский посланник, пытаясь повернуть разговор в другое русло, сделал имаму комплимент по поводу отличной выправки его новой армии. Увидев, что имам комплимент принял, посланник продолжал так:
— Полагаю, что вы воспользуетесь и другими западными институтами?
— Думаю, что нет, — ответил имам с улыбкой.
— Правда? Это интересно. А могу ли я осмелиться спросить о причинах?
— Мне кажется, мне не понравятся западные порядки, — ответил имам.
— Вот как? И какие же именно?
— Ну, скажем, там существуют парламенты, — продолжал имам. — Я сам люблю быть правителем. Возможно, парламент был бы для меня утомителен.
— Ну если дело в этом, — сказал англичанин, — то уверяю вас, что ответственное представительное парламентарное правление отнюдь не обязательная принадлежность западной цивилизации. Посмотрите на Италию. Она от этого отказалась, а ведь это одна из великих западных держав.
— Еще алкоголь, — заметил имам. — Не хочу, чтобы это пришло в мою страну, где, к счастью, о нем почти не знают.
— Вполне вас понимаю, — сказал англичанин, — но если уж зашла речь об этом, то могу вас также уверить, что и алкоголь отнюдь не непременный спутник западной цивилизации. Посмотрите на Америку, она совершенно отказалась от него, но это ведь тоже одна из великих держав.
— Как бы то ни было, — ответил имам с улыбкой, означавшей, по-видимому, что разговор окончен, — я не люблю ни парламент, ни алкоголь, ни вообще все такое.
Англичанин не понял, был ли оттенок юмора в прощальной улыбке, с которой были произнесены эти слова, но в любом случае они попали в точку, показав, что вопросы о возможных западных инновациях в Сане были значительно злободневнее, нежели хотелось признать имаму. Собственно, эти слова свидетельствуют, что имам, глядя на западную цивилизацию со стороны, издалека, видел ее как нечто целое и неделимое, и отдельные ее черты, которые для западного человека казались совершенно не связанными друг с другом, воспринимались им как органически увязанные части единого целого. Таким образом, имам, по собственному молчаливому признанию, восприняв элементы западной военной техники, фактически внес в жизнь своего народа самый краешек того клина, который со временем будет вбит и неумолимо расколет пополам традиционно сплоченную исламскую цивилизацию. Он дал старт культурной революции, которая в конце концов не оставит йеменитам никакой альтернативы, кроме как прикрыть свою наготу готовым западным костюмом. Если бы имам встретился со своим современником г-ном Ганди, последний предостерег бы именно от этого, и его предсказание уже подтвердилось на примере других исламских народов, открывшихся для коварного процесса вестернизации несколькими поколениями раньше.
И вновь в качестве примера можно привести отрывок из отчета о состоянии дел в Египте в 1839 году, подготовленного д-ром Джоном Баурингом для лорда Пальмерстона накануне одного из периодических кризисов, постигавших западную дипломатию в «восточном вопросе» в конце правления Мехмеда Али, османского государственного деятеля, который к тому времени уже тридцать пять лет правил Египтом и систематически «вестернизировал» жизнь его обитателей. В своем отчете д-р Бауринг отмечает удивительный на первый взгляд факт, что единственный в Египте тех лет родильный дом располагался на территории морского арсенала Мехмеда Али в Александрии. Автор пытается расшифровать причину этой странности. Мехмед Али стремился играть независимую роль в международных делах. Для этого в первую очередь требовались эффективная армия и флот. Эффективный флот — это был флот, построенный по западной модели того времени. Западную технологию морского строительства знали и могли применять лишь специалисты, привезенные из западных стран; однако эти специалисты не хотели идти на службу к египетскому паше даже за щедрое жалованье, если им не гарантировали содержание их семей и подчиненных по тем стандартам, что были приняты у них на родине, на Западе. Одним из основных условий благоустроенного быта, по их понятиям, является медицинское обслуживание квалифицированными западными врачами. В противном случае нет госпиталя, нет и арсенала; так что при строительстве арсенала изначально был запланирован госпиталь. Западная колония при арсенале, однако, была малочисленна, а медицинский персонал снедала энергия, которой Бог наградил франков, желая, видимо, наказать; жителям же Египта имя — легион, и в повседневной медицинской практике самым распространенным случаем были роды. Таким-то образом и появился родильный дом для египетских женщин в пределах морского арсенала, руководимого западными специалистами.
Это подводит нас к рассмотрению альтернативного Ответа на Вызов со стороны чуждой цивилизации, ибо, если имама Яхью можно назвать представителем «зелотизма» в современном исламе (по крайней мере такого «зелотизма», который убежден в необходимости держать порох сухим), тогда Мехмед Али — представитель «иродианства», чей гений ставит его наравне с эпонимическим основателем секты. Мехмед Али на самом деле не первый «иродианин», сформировавшийся внутри ислама. Однако он первый сумел следовать заветам «иродианства» без страха возмездия после смерти его предшественника — несчастного османского султана Селима III. Мехмед Али также первый, кто следовал заветам «иродианства» твердо и с заметным успехом — чего не скажешь об изменчивой жизни его современника и сюзерена султана Махмуда II в Константинополе.
Итак, «иродианин» — это человек, действующий по принципу, что самый эффективный путь уберечься от неизвестного — это овладеть его секретом, и когда «иродианин» попадает в трудное положение, представ перед более опытным и лучше вооруженным противником, он отвечает на вызов тем, что отказывается от своего традиционного военного искусства и учится воевать с врагом его же оружием и овладев его тактикой. Если «зелотизм» — это форма архаизма, возникающая под внешним давлением, то «иродианство» — это форма космополитизма, вызванная тем же внешним фактором; и отнюдь не случайно, что в то время, как цитадель современного исламского «зелотизма» располагалась в негостеприимных степях и оазисах Неджда и Сахары, современное исламское «иродианство» — рожденное теми же силами и примерно в то же время, чуть больше полутора веков назад, — со времен Селима III и Мехмеда Али сосредоточилось в Константинополе и Каире. Константинополь и Каир в царстве современного ислама прямо противоположны столице ваххабитов в Эр-Риаде, в степях Неджда и твердыне сенусситов Куфаре. Оазисы, бывшие оплотом исламского «зелотизма», заметно удалены и недосягаемы, города же, ставшие колыбелью исламского «иродианства», лежат или вблизи, или непосредственно на великих природных международных путях, таких как черноморские проливы или Суэцкий перешеек; и по этой причине, равно как и по причине стратегического значения этих двух стран, их столицы — Каир и Константинополь — испытывали сильное влияние со стороны западного предпринимательства. Воздействие всякого рода началось с тех пор, как только Запад начал набрасывать свою сеть на цитадель ислама.
Совершенно очевидно, что «иродианство» куда более эффективный Ответ на Вызов из двух альтернативных ответов, способных родиться в обществе, вынужденном защищаться от воздействия превосходящей чуждой силы. «Зелот» пытается спрятаться в прошлом, как страус, уткнувшись головой в песок; «иродианин» же смело смотрит в настоящее и изучает будущее. «Зелот» действует инстинктивно, «иродианин» — по здравом рассуждении. Собственно, «иродиа-нинну» приходится сделать усилие разума и воли, чтобы преодолеть «зелотский» импульс, являющийся нормальной спонтанной человеческой реакцией на Вызов, стоящий в равной степени и перед «зелотом», и перед «иродианином». Стать «иродианином» уже само по себе есть черта характера (хотя совсем необязательно привлекательного); интересно заметить, что японцы, пожалуй, единственные из незападных народов, принявших Вызов Запада и успешно проявляющих свое «иродианство», в прежние времена, с начала XVII по конец XIX века, были столь же яркими представителями чистого «зелотизма». Будучи людьми сильного характера, они взяли все, что можно, от «зелотского» Ответа на Вызов; однако, когда факты убедили их, что упорство в этом направлении приведет их к катастрофе, они сознательно сделали крутой поворот и повели свой корабль дальше под парусом «иродианства».
Тем не менее «иродианский» Ответ, будучи несравненно более эффективным, нежели Ответ «зелотский», все-таки не предполагает окончательного решения того неумолимого «западного вопроса», что встал сейчас перед всем современным миром. Во-первых, это опасная игра, ибо, если прибегнуть к метафоре, это смена коней на переправе, и всадник, оставшийся без седла, будет сметен потоком точно так же, как и «зелот» будет сметен пулеметным огнем, выйдя на бой с копьем и щитом. Переправа очень опасна, и ее осилят не все. В Египте и Турции, к примеру, послуживших экспериментальным полигоном для исламских пионеров «иродианства», эпигоны оказались не на уровне труднейшей задачи, завещанной им «старшими предшественниками». Результатом было то, что в обеих этих странах «иродианское» движение пришло в упадок менее чем через сто лет после его зарождения, а именно в первые годы последней четверти XIX века; эффект же отставания в развитии болезненно и в различных формах до сих пор проявляется в жизни этих стран.
Можно указать еще на две неотъемлемые и оттого более серьезные слабости «иродианства», и для этого обратим свое внимание к сегодняшней Турции, лидеры которой, героическими усилиями преодолевая регресс после правления Абдул-Хамида, довели «иродианство» до логического конца во время революции, по жестокости и глубине оставившей далеко позади даже две классические японские революции VII и XIX веков. Здесь, в Турции, в отличие от последовательных революций на Западе — экономической, политической, культурной и религиозной — революция произошла по всем линиям одновременно и, таким образом, сотрясла до основания всю жизнь турецкого народа, все социальные структуры.
Турки не только изменили свою конституцию (сравнительно простое дело, по крайней мере по форме), но эта еще не оперившаяся Турецкая Республика низложила Защитника исламской Веры и упразднила его институцию — халифат; лишила имущества исламскую церковь и распустила монастыри; сняла паранджу с лиц женщин, отринув вместе с ней и все, что она символизировала; вынудила верующих мужчин смешаться с неверующими, заставив носить шляпы с полями, которые мешали исполнять традиционный исламский обряд молитвы, требующий коснуться пола мечети лбом; безоговорочно отвергла исламское законодательство; сначала перевела швейцарский гражданский кодекс на турецкий язык дословно, а итальянский уголовный — с небольшими изменениями, а затем ввела их в действие голосованием Национальной ассамблеи и, наконец, заменила арабское письмо на латинское, что не могло не отбросить прочь большую часть османского литературного наследия. Наиболее примечательной и смелой переменой из всех, предпринятых этими «иродианскими» революционерами, было то, что они предложили своему народу новые общественные идеалы, побуждая их забыть о том, что они землепашцы, или воины, или управители, и посвятить себя коммерции и производству, доказав тем самым, что турки могут своими силами не хуже любого на Западе — не говоря уж о вестернизированных греках, армянах, евреях — справляться со всем тем, чем раньше считали ниже своего достоинства заниматься, ибо традиционно презирали эти виды деятельности.
Эта «иродианская» революция в Турции проводилась с такой решительностью, при таких трудностях и в столь неблагоприятных обстоятельствах, что всякий великодушный наблюдатель сделает скидку на все упущения и даже злодеяния, сопровождавшие ее, и будет желать ей успеха в ее огромном деле. Tantus labor non sit cassus (великий труд не пропадет втуне). Со стороны западного наблюдателя было бы особенно невежливо глумиться над ошибками или придираться к мелочам, ибо в конечном итоге «иродиане» пытались дать своему народу и стране тот образ жизни, в отсутствии которого мы же их вечно и упрекали с первых контактов между исламом и Западом; то есть они пытались — только теперь — создать в Турции подобие западного государства и западной нации. Однако как только мы ясно осознали их цель, мы не могли не задуматься о том, стоила ли эта цель всех тех трудов и усилий, что затрачены на ее осуществление.
Конечно, не очень-то привлекательно выглядел закостеневший в своей старомодности турецкий «зелот», презрительно глядевший на нас с гримасой фарисея, денно и нощно благодарившего Бога за то, что он не такой, как другие. Пока он гордился своей «особостью», мы задались целью сломить его гордость, показав, сколь одиозна эта его «особость». Мы называли его «этот ужасный турок» до тех пор, пока не пробили его психологическую броню и не довели до той самой «иродианской» революции, которую он осуществил на наших глазах. Теперь же, когда под нашим же давлением он совершенно переменился и всеми средствами пытается стать таким, как все, мы пришли в замешательство и готовы возмутиться, как возмутился Самуил, когда евреи признались, сколь низкие мотивы побудили их возжелать царя.
В этих обстоятельствах наши нынешние сетования по крайней мере невежливы. Предмет нашего недовольства может возразить, что для нас, что ни сделай, все плохо, и процитирует наше же собственное Писание: «Мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали». Однако из этого отнюдь не следует, что если наша критика невежлива, то она мелочна или вовсе не справедлива. Ибо, в самом деле, что добавится к наследию цивилизации, если этот труд увенчается успехом и цель, поставленная этими решительными турецкими «иродианами», будет ими достигнута в полном объеме? Вот тут-то и проявляются две неотъемлемые слабости «иродианства». Первая из них — «иродианство», ex hypothesi, — имеет характер нетворческий и подражательный, поэтому, если поставленная цель будет достигнута, результатом будет лишь увеличение количества промышленного продукта копируемого общества, а не высвобождение творческой энергии людей. Второй слабостью является то, что этот не слишком вдохновляющий успех — самое большее, что способно дать «иродианство», — может принести благо лишь очень незначительному меньшинству в любом обществе, выбирающему путь «иродианства». Большинство же не может рассчитывать даже на то, чтобы стать пассивными (хотя бы) членами правящего класса копируемой цивилизации. Их судьба — пополнять ряды ее пролетариата. Муссолини однажды заметил довольно резко, что существуют не только пролетарские классы или личности, но и целые пролетарские нации; именно в эту категорию, очевидно, попадают незападные народы в современном мире, даже если при помощи героических усилий «иродиан» им удается внешне трансформировать свои страны в суверенные, независимые национальные государства западного типа и установить отношения с сестринскими западными обществами в качестве номинально свободных и равных членов общемирового сообщества.
Итак, рассматривая предмет настоящего очерка — влияние, которое может иметь на судьбы человечества современное столкновение ислама и Запада, — мы можем не учитывать ни исламского «зелота», ни исламского «иродианина», пока те осуществляют свои замыслы с доступным им успехом, ибо их высший успех есть всего лишь достижение уровня материального выживания. Тот редкий из «зелотов», кто выживет, избегнув уничтожения, становится реликтом цивилизации, угасшим как живая сила; а не столь редкий «иродианин», избегнувший угнетения, становится лишь имитацией живой цивилизации, с которой он себя отождествляет. Ни тот ни другой не в состоянии внести сколь-либо значимый созидательный вклад в развитие этой цивилизации.
Можно заметить мимоходом, что в рамках современного взаимодействия ислама и Запада «иродианское» и «зелот-ское» направления не однажды сталкивались, в некоторой степени нейтрализуя друг друга. Первое, что сделал Мехмед Али с помощью своей новой вестернизированной армии, было наступление на ваххабитов, чтобы усмирить их пыл. Двумя поколениями позже восстание Махди в Восточном Судане против египетского режима нанесло смертельный удар первой попытке «иродиан» превратить Египет в державу, способную в политическом отношении прочно стоять на своих ногах «в трудных условиях современного мира», ибо именно это восстание сыграло на руку британской военной оккупации 1882 года со всеми вытекающими отсюда последствиями.
И еще, уже в наше время решение последнего короля Афганистана порвать с традицией «зелотства», бывшей ключевым пунктом афганской политики еще с первой англо-афганской войны 1838–1842 годов, видимо, решило судьбу «зелотских» племен на северо-западной границе Индии. Ибо, несмотря на то что нетерпение короля Амануллы вскоре стоило ему трона и вызвало «зелотскую» реакцию среди его бывших подданных, вполне допустимо предположить, что его преемники будут двигаться — и чем медленнее, тем увереннее — по тому же «иродианскому» пути. А усиление «иродианства» в Афганистане предопределяет мрачную судьбу племен. До тех пор пока эти племена имели за спиной тот Афганистан, который проводил политику сдерживания давления Запада, к нему инстинктивно стремились и они сами; племена могли продолжать свой «зелотский» путь в безопасности. Теперь же племена попали между двух огней — с одной стороны, как и раньше, Индия, с другой — Афганистан, делающий первые шаги по пути «иродианства», а это рано или поздно вынудит их сделать выбор между подчинением или гибелью. Заметим мимоходом, что «иродианин», сталкиваясь со своим домашним «зелотом», имеет тенденцию обращаться с ним с гораздо большей жестокостью, чем мог бы себе позволить пришелец с Запада. Если западный хозяин усмирял исламского «зелота» кнутом, то исламский «иродианин» — плетью со свинчаткой. Та жестокость, с которой король Аманулла расправился с Пуштунским восстанием в 1924 году, а президент Мустафа Кемаль Ататюрк — с восстанием курдов в 1925 году, не идет ни в какое сравнение с теми относительно гуманными методами, которые в то же самое время применялись к непокорным курдам в Ираке, бывшем тогда под британским протекторатом, или другим пуштунам в северо-западной провинции тогдашней британской Индии.
К какому же выводу привело нас наше исследование? Можно ли считать, что поскольку нами в нашем исследовании не учитываются ни успехи исламских «иродиан», ни успехи исламских «зелотов», то это означает, что столкновение между исламом и Западом не будет иметь никакого влияния на будущее человечества? Ни в коем случае, ибо, исключая успехи «иродиан» и «зелотов», мы исключаем лишь незначительное меньшинство исламского общества. Судьба большинства, как уже говорилось, — это не уничтожение, не фоссилизация или ассимиляция, но полное погружение и растворение в том огромном, космополитическом, всеобщем пролетариате, который явился самым значительным побочным продуктом вестернизации мира.
На первый взгляд может показаться, что, представив себе будущее большинства мусульман в вестернизированном мире таким образом, мы полностью ответили на интересующий нас вопрос, подтвердив наши ранние выводы. Если мы обвиняем мусульман — «иродиан» и «зелотов» в равной мере — в культурном бесплодии, не должно ли обвинять и мусульманина-«пролетария» в том же фатальном недостатке fortiori? В самом деле, кто же не согласится с таким вердиктом с первого взгляда? Представим себе, что заклятый «иродианин» вроде покойного президента Мустафы Кемаля Ататюрка и такой «архизелот», как, скажем, Великий Сенусси, в согласии с просвещенными западными колониальными правителями — такими как покойный лорд Кромер или генерал Лиотэ, — воскликнули бы единодушно: «Можно ли ждать какого-то конструктивного вклада в цивилизацию будущего от египетского феллаха или константинопольского гаммаля?» Вот точно так же на заре христианской эры, когда Сирия испытывала нажим со стороны Греции, Ирод Антипа и Гамалиил и те ревностные Февды и Иуды, которые на памяти Гамалиила погибли, наверняка согласились бы с греческим поэтом in partibus Orientalium (в чужих странах восточных), как Мелеагр из Гадары или Галлион, римский правитель провинции, воскликнувшим в ироническом тоне: «И чего доброго может выйти из Назарета?» Итак, когда вопрос задан в историческом плане, мы можем не сомневаться в ответе, ибо и греческая, и сирийская цивилизации прошли свой путь до конца, и нам хорошо известны их отношения. Ответ для нас столь привычен, что придется напрячь воображение, чтобы представить себе, насколько удивительным и даже шокирующим был бы этот приговор истории для культурных греков и римлян, идумеян и евреев того времени, когда этот вопрос был поставлен. Ибо, несмотря на их совершенно различные точки зрения всюду и во всем, на этот конкретный вопрос они, несомненно, ответили бы твердо презрительно: «Нет».
В свете истории мы осознаем, что их ответ был бы нелеп, если за критерий добра взять проявление творческой энергии. В том всеобщем смешении, которое возникло при вторжении греческой цивилизации в цивилизации Сирии и Ирана, Египта, Вавилонии и Индии, общеизвестное бесплодие гибрида обрушилось не только на правящий класс эллинского общества, но и на тех людей Востока, которые до конца прошли противоположные пути «иродианства» и «зелотства». Единственной сферой, в которой греко-восточное космополитическое общество, несомненно, избежало этой участи, были самые низы восточного пролетариата, типичным символом которого был Назарет; из этих низов в явно неблагоприятных условиях явилось несколько самых мощных творений, когда-либо достигнутых человеческим духом, — соцветие высших религий. Их отзвук проник во все земли и до сих пор звучит у нас в ушах. Их имена — имена силы и мощи: это Христианство, и Митраизм, и Манихейство; поклонение Богоматери и ее умирающему и воскресающему супругу-сыну, известным под именами Кибелы-Изиды и Аттиса-Озириса; поклонение святым мощам: махаянистская школа буддизма, которая — изменяясь от философии к религии под иранским и сирийским влиянием — озарила Дальний Восток индийской идеологией, воплощенной в новом искусстве, навеянном греческим влиянием. Если эти прецеденты что-нибудь значат для нас — а это единственные лучики света, способные проникнуть сквозь тьму, скрывающую от нас будущее, — они предвещают, что мир ислама, включаясь в пролетарские низы нашей более поздней западной цивилизации, в конечном итоге сможет конкурировать с Индией, и Дальним Востоком, и Россией в воздействии на будущее неисповедимыми для нас путями.
И правда, под воздействием Запада глубины мира ислама уже всколыхнулись, и даже сейчас мы можем заметить определенные духовные движения, могущие стать зародышем будущих высших религий. Западному наблюдателю придут на ум движения бахаистов и Ахмадийя, которые начали засылать своих миссионеров из Аккры и Лахора в Европу и Америку; однако на этой стадии прогнозирования мы достигли лишь своих геркулесовых столбов, где осторожный исследователь остановится и воздержится от дальнейшего плавания в открытом океане будущего, о котором он имеет лишь весьма приблизительное представление. Если и есть какая-то польза в рассуждениях о грядущих событиях, то более точный прогноз мы можем делать лишь на ближайшее будущее; исторические же прецеденты, которые мы берем в качестве ориентиров, свидетельствуют о том, что религии, возникающие при столкновении цивилизаций, достигают зрелости лишь через много столетий, но в столь затяжном состязании зачастую побеждает темная лошадка.
Шесть с половиной веков отделяют год, когда Константин провозгласил свое покровительство христианству, от того времени, когда Александр Великий пересек Геллеспонт; пять с половиной столетий разделили эпоху первых китайских пилигримов в Святую землю буддистов Бихар и время Менандра, греческого властителя Хиндустана, обратившегося к индийским буддийским мудрецам с вопросом: «Что есть истина?» Нынешнее влияние Запада на мир ислама начинает чувствоваться несколько сильнее, нежели полтора столетия назад, но, очевидно — и это доказывают приведенные выше аналогии, — влияние это вряд ли сможет иметь сравнимый с ними эффект в обозримом для нас будущем, поэтому любая попытка предсказать возможные последствия была бы непроизводительным упражнением фантазии.
Мы можем, однако, различить определенные принципы ислама, которые — если они повлияют на социальную жизнь нового космополитического пролетариата — смогут в ближайшем будущем оказать важное и благотворное влияние на «большое общество». В современных проявлениях мирового космополитического пролетариата обращают на себя внимание два заметных источника опасности — психологический и материальный — это расовое сознание и склонность к алкоголю, и в борьбе против этих двух зол исламская духовность, если влияние ее возобладает, может внести вклад высокой нравственности и общественной ценности.
То, что в среде мусульман изжито расовое сознание, есть одно из выдающихся нравственных достижений ислама, и современный мир сегодня, как никогда, нуждается в пропаганде этого достоинства ислама; хотя исторические хроники свидетельствуют, что расовое сознание скорее исключение, нежели врожденное свойство человеческого рода, несчастье нынешней ситуации в том, что этим сознанием заражены — и в очень сильной степени — именно те народы, которые одержали верх, по крайней мере на данный момент, в соревновании западных стран за обладание львиной долей общего наследия планеты, — в соревновании, что развернулось в последние четыре столетия.
Если в некоторых других отношения триумф англоязычных народов можно ретроспективно рассматривать как благо для человечества, то в отношении рискованного расового вопроса вряд ли кто-либо сможет отрицать, что это беда. Англоязычные нации, утвердившиеся в Новом Свете, за океаном, на поверку оказались не слишком «общительными». Они просто смели с лица земли своих предшественников, а там, где они позволили коренному населению остаться в живых, как в Южной Америке или в Северной Америке, куда они импортировали рабочую силу извне, мы наблюдаем теперь стадию того безобразного института, который в Индии — где за многие века он достиг своего апогея называется «кастами», Более того, альтернативой уничтожению или сегрегации было изгнание — политика, которая предотвращает опасность внутреннего раскола в жизни сообщества, ее практикующего, но вызывает не менее опасное состояние международного напряжения между изгоняющими и изгнанными расами, в особенности в тех случаях, когда эта политика применяется в отношении представителей не примитивных обществ, но цивилизованных, таких как индусы, китайцы или японцы. Итак, триумф англоязычных народов навязал человечеству «расовый вопрос», который, возможно, не возник бы — по крайней мере с такой остротой и в таких масштабах, — будь на месте победителей в борьбе за владение Индией или Северной Америкой в XVIII веке, скажем, не англичане, а французы.
Сегодня дела обстоят так, что приверженцы расовой нетерпимости господствуют, и, если их отношение к «расовому вопросу» будет преобладать и дальше, это может в конце концов привести к катастрофе. Однако и силы расовой толерантности, которые сейчас как будто бы проигрывают эту чрезвычайно важную для человечества духовную битву, могут взять верх, если на весы будет брошено мощное движение противников расового подхода, до сих пор скрытое. Вполне вероятно, что дух ислама мог бы стать своевременным подкреплением, которое может решить исход борьбы в пользу терпимости и мира.
Что касается алкогольного бедствия, то хуже всего дело обстоит среди примитивных народов тропических регионов, «открытых» западными первопроходцами, и хотя более просвещенная часть общества давно осознает последствия этого порока и предпринимает усилия к тому, чтобы справиться с ним, эффективность этих усилий чрезвычайно низка. Общественное мнение может лишь пытаться повлиять на администрацию территорий, зависимых от западных держав, и если позитивные действия администрации в этой сфере и были подавлены международными конвенциями, а ныне поддерживаются и расширяются под эгидой Организации Объединенных Наций, факт остается фактом: самые мощные государственные превентивные меры, навязанные властью извне, не способны избавить общество от социального порока до тех пор, пока сами члены общества не почувствуют в сердце своем желания и воли к сознательному избавлению от этого зла. Сегодня же западные администраторы, по крайней мере «англосаксонские», духовно изолированы от своих «туземных» подопечных тем «цветным барьером», который воздвигло их собственное расовое сознание; преображение туземной души — это задача, решения которой вряд ли можно от них ждать; вот тут-то и может сыграть свою роль ислам.
В этих тропических районах, недавно и скоропалительно «открытых» Западом, западная цивилизация на одном дыхании создала экономический и политический пресс и одновременно социальный и духовный вакуум.
Привычные, но не устойчивые институты примитивных обществ, которые прежде чувствовали себя уверенно на своей земле, внезапно рассыпались в прах под нажимом тяжеловесной западной машины, и миллионы «туземных» жителей, внезапно лишенных привычной социальной среды, смешались, ощутив себя духовно обнаженными. Более либерально настроенные и культурные западные должностные лица осознали в последнее время тот колоссальный психологический урон, который не намеренно, но неизбежно нанесло западное вмешательство; они пытаются предпринимать усилия к спасению того, что еще может быть спасено от крушения «туземного» социального наследия, иногда даже искусственно воспроизводя на более прочной основе некоторые особо ценные «туземные» общественные институты, уже разрушенные. И тем не менее духовный вакуум коренного населения все еще остается громадной бездной; утверждение «природа не терпит пустоты» столь же истинно для духовного мира, сколь и для материального, и западная цивилизация, не сумевшая заполнить этот духовный вакуум, оставила поле деятельности свободным для любой другой духовной силы, которая пожелала бы воспользоваться этим.
В двух из тропических регионов — в Центральной Африке и Индонезии — такой духовной силой, ухватившейся за возможности, открытые в духовной сфере западными носителями материальной цивилизации, был именно ислам; и если где-либо «коренным» народам этих регионов удалось восстановить свое естественное духовное состояние, то, вполне возможно, именно дух ислама помог наполнить новым содержанием образовавшуюся пустоту. Этот дух проявляется в самых различных формах; одной из таких форм может стать и отказ от алкоголя по религиозным убеждениям. Вера способна совершить то, что не под силу внешним санкциям, опирающимся на чужой закон.
Итак, здесь, на авансцене будущего, мы можем отметить две сферы для того влияния, которое ислам может оказать на космополитический пролетариат западного общества, набросившего свои сети на весь мир и охватившего все человечество; что же касается более отдаленного будущего, стоит рассмотреть возможный вклад ислама в некоторые новые проявления религии. Все эти возможности, однако, в равной степени зависят от положительного разрешения ситуации, в которой человечество находится сегодня. Они предполагают в качестве непременного условия, что зыбкое и неустойчивое всеобщее смешение в результате западного завоевания мира постепенно и мирно преобразуется в некую гармоничную синтетическую субстанцию, из которой столь же постепенно и мирно столетия спустя возникнут новые творческие, созидательные возможности. Такая предпосылка, однако, есть не более чем недоказуемое допущение, которое может оправдаться или не оправдаться при реальном развитии событий. Смешение может завершиться синтезом, но с таким же успехом — и взрывом, и в этом случае ислам может сыграть совершенно иную роль в качестве активного ингредиента бурной реакции космополитических низов против западных хозяев.
В настоящий момент, правда, эта разрушительная перспектива не кажется неминуемой, ибо грозное слово «панисламизм», служившее пугалом для западных колониальных властей с тех пор, как оно впервые вошло в обиход в связи с политикой султана Абдул-Хамида, в последнее время теряет свое влияние на умы мусульман. Трудности, присущие проведению в жизнь идеи панисламизма, видны невооруженным глазом. Панисламизм — это всего лишь выражение того же инстинкта, который заставляет стадо бизонов, мирно пасущихся на равнине, вдруг мгновенно построиться фалангой и, выставив рога, броситься вперед при первом появлении неприятеля. Другими словами, это пример того самого возврата к традиционной тактике перед лицом превосходящего и незнакомого противника, которому мы в этой статье дали название «зелотство». Психологически, таким образом, панисламизм должен привлекать по преимуществу исламских «зелотов» в духе ваххабитов или сенусситов; однако эта психологическая предрасположенность блокируется технической трудностью, ибо в обществе, разбросанном по огромной территории — от Марокко до Филиппин и от Волги до Замбези, — солидарные действия легко вообразить, но трудно осуществить.
Стадный инстинкт возникает спонтанно, однако его очень трудно перевести на язык эффективного действия, не имея в своем распоряжении высокоразвитой системы технической связи, которую создала современная западная изобретательская мысль: кораблей, железных дорог, телеграфа, телефона, самолета и автомобиля, газет и всего остального. Все эти достижения — вне возможностей исламских «зелотов», а исламские «иродиане», сумевшие в той или иной степени овладеть всеми этими средствами, ex hypothesi, желают использовать их отнюдь не для ведения «священной войны» против Запада, но, напротив, для организации собственной жизни по западному образу и подобию. Как самый знаменательный знак времени в современном исламском мире воспринимается то, с какой резкостью Турецкая Республика отреклась от традиций исламской солидарности. «Мы полны решимости выработать собственный путь к спасению, — как бы заявляют турки, — и спасение, на наш взгляд, в том, чтобы научиться стоять на собственных ногах, возводя экономически самодостаточное и политически независимое суверенное государство западного образца. Другие мусульмане пусть ищут путь к спасению по своему разумению. Мы не просим у них помощи и не предлагаем им свою. Всяк за себя, и к черту отстающих, alia franca!»
И несмотря на то что с 1922 года турки практически полностью пренебрегали чувствами исламского единства, они не только не потеряли, но повысили свой престиж среди других мусульман — даже среди тех, кто публично осудил их дерзкий курс, — благодаря тому успеху, который сопутствовал их действиям. А это указывает на вероятность того, что путь национализма, которым турки так решительно идут сегодня, будет завтра с не меньшей решимостью избран другими мусульманскими народами. Арабы и персы уже пришли в движение. Даже далекие и доныне «зелотские» афганцы вступили на эту же тропу, и они явно не последние. Собственно, не панисламизм, а национализм — вот та структура, в которую оформляются исламские народы, и для большинства мусульман неизбежным, хотя и нежелательным, результатом национализма будет растворение в космополитическом пролетариате западного мира.
Такой взгляд на сегодняшнюю перспективу панисламизма подкрепляется неудачей попыток воскресить халифат. В последней четверти XIX века османский султан Абдул-Хамид, найдя в чулане гарема регалии халифа, затеял эту игру с целью объединить панисламскую идею вокруг своей персоны. После 1922 года, однако, Мустафа Кемаль Ататюрк и его соратники, считая новоявленный халифат несовместимым с собственными «иродианскими» политическими воззрениями, поначалу совершили исторический промах, отождествив халифат с духовным началом в противовес мирской власти, но впоследствии упразднили его окончательно. Эта акция со стороны турок побудила других мусульман, разочарованных столь своевольным обращением с историческим мусульманским институтом, провести в 1926 году в Каире конференцию по халифату с целью определить, можно ли каким-то образом адаптировать историческую мусульманскую организацию к нуждам нового времени. Всякий, кто внимательно просмотрит протоколы этой конференции, вынесет убеждение, что халифат мертв и что причиной тому — летаргия панисламизма.
Панисламизм пассивно дремлет, но мы должны считаться с возможностью того, что Спящий проснется, стоит только космополитическому пролетариату вестернизированного мира восстать против засилья Запада и призвать на помощь антизападных лидеров. Этот призыв может иметь непредсказуемые психологические последствия — разбудить воинствующий дух ислама, даже если он дремал дольше, чем Семеро Спящих, ибо он может пробудить отзвуки легендарной героической эпохи. Есть два исторических примера, когда во имя ислама ориентальное общество поднялось против западного вторжения, одержав победу. Во времена первых последователей Пророка ислам освободил Сирию и Египет от эллинского господства, тяготевшего над ними почти тысячелетие. Под предводительством Зенги и Нураддина, Саладина и мамлюков ислам выстоял под напором крестоносцев и монголов. Если в нынешней ситуации человечество было бы ввергнуто в «войну рас», ислам мог бы вновь попытаться сыграть свою историческую роль. Absit Omen! (Да не будет это дурным предзнаменованием!)

ПОСТИЖЕНИЕ ИСТОРИИ (1934-1961 г.)

Сборник составлен по материалам первых семи томов капитального труда выдающегося британского историка Арнольда Дж. Тойнби «Постижение истории».
На основе глубокого изучения колоссального объема фактов мировой истории Тойнби предпринимает попытку переосмыслить тенденции общественно-исторического развития человечества в духе теории локальных цивилизаций.