Узбекские слова — какие они? Спроси любого читателя, пожалуй, ответит согласно первой ассоциации: красочные, яркие, радостные, кричащие и праздничные, как восточный базар! Не так ли воспринимается нами узбекское слово «дастархан», которым и Вадим Муратханов оперирует? Однако «узбекские слова» Муратханова совсем не таковы.

Елена Сафронова
ОДЕЯЛО, НОЖ, ЛАСТОЧКА
ИЛИ КАКИЕ ОНИ — УЗБЕКСКИЕ СЛОВА?

Новая книга стихов Вадима Муратханова называется «Узбекские слова», а входят в нее стихи на русском языке. Содержание книги — качественный, литературный русский текст — контрастирует с названием слишком явственно, чтобы оказаться случайным. Загадка? Кокетство? Или безыскусное следование за контентом: центральное место в подборке авторских стихов Вадима Муратханова (помимо них в сборник входят и тексты поэтических переводов) занимает цикл «Узбекские слова» (с посвящением «памяти Юсупхана Муратханова»).

Узбекские слова — какие они? Спроси любого читателя, пожалуй, ответит согласно первой ассоциации: красочные, яркие, радостные, кричащие и праздничные, как восточный базар! Не так ли воспринимается нами узбекское слово «дастархан», которым и Вадим Муратханов оперирует?

Однако «узбекские слова» Муратханова совсем не таковы. Это восемь слов — курпача, боорсок, пул, батыр, сув, пичок, асир, айвон — служащих заглавиями стихотворений. Из этих нейтральных слов, как из кирпичиков, выстраивается принципиально обратное «восточному празднику» настроение.

К некоторым из узбекских слов тут же, в заголовках, даны переводы: одеяло, деньги, вода, узник, терраса. «Боорсок» и «батыр» остались без разъяснения — видимо, автор считает, что нет смысла «разжевывать» их читателям, и так все их значения знают. На мой взгляд, задумка Вадима Муратханова для «Узбекских слов» сложнее, чем дать «колоритное» восточное слово с переводом. Если это и переводы, то не текста, а целого поэтического мировоззрения — если не самой жизни, как бы не казалось банально такое определение:

Курпача (Одеяло)

Толстая гармошка,
свернувшаяся до потолка,
научи меня небу.
Подними меня выше крыши,
выше груши, урюка и одноглазой телевышки,
откуда можно всех пересчитать.

Пул (Деньги)

Дедушка хрипло откашливается,
отрывает голову от подушки.
«Фахриддин, — зовёт он младшего внука
именем старшего, —
вот деньги, сходи на базар, купи мяса».

«Здесь слишком мало, —
кричит Рустам в мохнатое ухо, —
мясо стоит пять тысяч».

«Э, нет, не обманешь», —
дедушка пальцем грозит…

Батыр

Горел. Два раза был порезан.
Ходил с простреленной рукой. И говорят, на нём
немало тёмных дел.

Вечерами на бревне от старого тутовника
сутулится, усталый и больной.
Интересно, помнит он
про нашу детскую драку?

Это стихотворения из серии «остановись, мгновение» — внешне лаконичные, но скрывающие за своей краткостью бездны: как и в каждом жизненном мгновении, сколь бы «проходным» нам оно ни казалось, заключен глобальный смысл бытия, заклю-чено мгновенное изменение целого мира. Насколько трагичным и непо-правимым может быть это изменение, Вадим Муратханов запечатлел в стихотворении «Пичок (Нож)», подчеркнуто лишенном эмоциональности:

Махмуд сидит на корточках,
держится за бок,
десяти шагов не дойдя до дома.
Будто снова, как в детстве,
сел покурить с друзьями,
пока мать занята лепёшками.
Только б не вышла —
опасливый взгляд на ворота.

Странно: лезвие входит совсем ненадолго
в недоступный внутренний воздух.
Но мяч уже не скачет,
и вмятина от удара
исчезает не сразу.
Воздух внутри всё больше похож
на тот, что снаружи.

И даже стихотворение со смачным названием «боорсок» (кстати, я только в ходе работы над рецензией узнала, что это род пончиков из кислого теста, жаренных в жире), где якобы описывается пиршество — «дастархан» — на деле не праздничное:

Солнце плавит стекло портрета.
Красным карандашом обведена дата
в календаре 1976 года.
день, когда с неба падали боорсоки.

Возможно, ключом к пониманию — не рассудочному, а интуитивному, эмоциональному — цикла «Узбекские слова» служит посвящение. Цикл «поминальный», он — точно письма на тот свет, точно зарисовки, которыми поэт хочет «обогреть», ободрить одинокую душу. Но разлука его с адресатом, над которой человек не властен, диктует особый смысл и тон этих «весточек». Для поэта они имеют метафизическое значение: не зря в стихотворении «Ни вина, ни гурий не надо…», не входящем в этот цикл, он признается:

Но чем дольше из памяти рву
детства выгоревшую траву,
тем сильнее боюсь подмены
и больнее жить наяву.

Однако, при всей элегичности, порой скорбности, местами трагичности «Узбекских слов», они создают у читателя не только сочувственное настроение. Я бы сформулировала чувство, зарождающееся при прочтении этих стихов, с помощью культового для русской поэзии образа — «печаль моя светла» (а Муратханов, похоже, обозначает подобное ощущение как «смирение сухое»). Ему больно жить наяву, потому он живет в мире условной реальности — эта реальность художественно усовершенствована относительно материального пространства.

Рядом с естественной человеческой эмпатией, болью от чужой боли, после чтения «Узбекских слов» неизменно возникает эстетическая радость от упоения текстом, где все слова гармоничны, точны, стоят на своих местах, и невозможно представить их в другой последовательности, в обратном порядке, в иной тональности. Вадим Муратханов постоянно демонстрирует исключительную чуткость к слову — посмотрите, как он рисует последствия мельчайшего бытового происшествия — случайно сбито ласточкино гнездо с потолка — в стихотворении «Айвон (Терраса)»:

Не с того ли всё началось?
Что-то стало не так.
Что-то больше не даст
приподняться на цыпочки
и взглянуть сквозь узкое отверстие
на покатое дно, покрытое пухом,
нежным помётом и сухими
комочками глины.

Точно в знаменитом рассказе Рея Брэдбери «И грянул гром», где раздавленная в далеком прошлом бабочка породила такой «детерминированный хаос», что в настоящем изменился язык, правительство и структура власти, оброненное — и тут же приклеенное назад обрывком клеенки! — ласточкино гнездо деформирует окружающий мир, а поэт даже бессилен описать масштаб изменений — и беспомощно разводит руками: «Что-то стало не так».

Вадим Муратханов не из тех поэтов, кого можно назвать «оптимистами», тем паче «трибунами». «Громогласье», фонтан эмоций, наслаждение бытием, проявления бурной радости, конкретные высказывания, лобовые утверждения — не для него. Тут напрашивается иной эмоциональный ряд, иной круг сравнений: пастельная гамма, минорный лад, сумеречный час, даже мистический «параллельный мир», либо обиталище бестелесных душ — порой упомянутые настолько определенно, насколько вообще этому автору свойственна определенность и «прямые линии»:

Вывернут сегодня наизнанку
внутренний зелёный мир.
Не друзья ли детства спозаранку
шелестят, не ведая квартир?

Я достигну градуса покоя,
Буду молчаливее на треть.
Гаснет день и умирает стоя,
не переставая шелестеть.

Пока вы не отвыкли от дыханья
и речи близких в памяти свежи,
нет ни души вокруг. Киномеханик
бесплатно крутит прожитую жизнь.

Вот входите вы с робостью ребёнка
в пустынный зал на сорок мест.
Стрекочет и потрескивает плёнка,
пока смотреть не надоест.

Но в этих пределах настроения, интонации и веры — размытых, расплывчатых, точно детали осеннего пейзажа в стихотворении «Долго на осень глядя в окно…» — «точкой неясной, рыжим листочком» — Муратханов остается привержен четкости поэтического слога:

Здесь минус двадцать пять на солнце — потому,
должно быть, мне так просто одному,
хрустя кристаллами застывшей боли,
пересекать заснеженное поле.

Словно в космос, из временного уюта
пассажир шагнёт — не вернешь обратно.
Ты один доживёшь до конца маршрута
за ту же плату.

Тесный сруб не меня ли ждёт
на краю лакированных вод?
Там сосна переходит дорогу,
и всё длится её переход.

Ту же точность выражений, кажется, идеально соответствующих интонации и содержанию текста, сохраняют переводы Вадима Муратханова, которым отведен второй раздел книги. Кстати, этот раздел «по-своему» отвечает на вопрос, почему книга называется «Узбекские слова». По чести признаться, имена большинства поэтов, чьи стихи перевел Муратханов, не были мне известны: Абдулла Арипов, Турсунбай Адашбаев, Ахмад Ташходжаев, Белги, Фахриёр, Хуршид Даврон, Кутлибека Рахимбаева, Рауф Парфи и Вафо Файзуллах. Но подстрочников в книге нет — только русский перевод. Переводы узбекских поэтов Вадима Муратханова в очередной раз делают понятной, даже очевидной простую истину, что у просвещенного человечества, на деле, несмотря на разность этносов и культур, один и тот же язык — язык межчеловеческих отношений, соответствующих нравственному кодексу.

Разве нуждаются в каком-то дополнительном истолковании, например, строки Абдуллы Арипова (хотя в нашем обиходе связано с падающей звездой другое поверье)?

Сорвётся в небе ночном звезда —
К кому-то день не придёт уже.
И отзовётся чужая беда
Лёгкой печалью у нас в душе.

Порой мне случается в поздний час
Внезапно о матери вспоминать.
И кажется: небо должно упасть,
Когда умирает мать.

Или ночная «жанровая сценка» Турсунбая Адашбаева:

Уснул кишлак. Блестит луна,
Как чашка медная, над ним.
И песню на один мотив
Поёт ручей, неутомим.

А за оградою козёл
Жуёт во сне, но сон глубок.
Закир-ака домой пришёл
Подвыпив — спит без задних ног.

Бехзод храпит — как говорит:
«Пилким пыр-пыр» — вот это да!
И дедушка мой спит, и вверх,
На небо смотрит борода.

Узбекской поэзии свойственно не только традиционное стихосложение, но различные авангардные искания, в том числе верлибры. Переводу всех этих опытов Вадим Муратханов воздает должное. В собственном творчестве он «амбидекстр»: одинаково легко слагает и силлабо-тонические стихи, и дольники, и верлибры — впрочем, может быть, эта легкость лишь мерещится? Ведь видишь, как правило, не процесс работы, а результат, кажущийся итогом счастливого вдохновения или вообще волшебства…

И все же к переводам Муратханова так и тянет отнести слово «легкость». Легкое дыхание стиха — почему бы и нет? Легко слагается, скажем, на русском языке символистская картина мира Белги, закольцованная в таинственное рондо:

одинокой лампы колеблется свет
в чёрных волнах теряя дрожащий след

вырастает корабль в ночи горой
странный мир вокруг нет не станет мной

или галька звёздам вверяет боль
нет всего лишь звуки в ночи бог с тобой

одинокой лампы колеблется свет
в чёрных волнах теряя дрожащий след…

Легко — по контрасту — звучит «тяжесть пустых рук» у Фахриёра. Легки даже чеканные белые стихи Хуршида Даврона:

Бродить по городу в вечерний снегопад,
из света в тень, в карманах грея пальцы,
из тени в свет, чтоб на губах
снежинки таяли.

…Кому-нибудь дорогу уступить,
кого-то поприветствовать — и тут же
забыть о нём. Пусть только снег идёт,
чтоб заблудился ты — и не заметил.

Неожиданный вывод напрашивается, когда закрываешь последнюю страницу книги Вадима Муратханова. Быть может, «узбекские слова» — эвфемизм, обозначающий красивый текст?..

Мне нравится такое толкование.