Аль-Газали. Методы суфиев.

02    Отрывок из книги великого Имама, теолога, искусного юриста и знатока исламского права, социолога, опровергателя философов, аскетического суфия Абу Хамид Мухаммад ибн Мухаммад Аль-Газали. Аль-Газали сыграл очень важную роль в объединении понятий суфизма и законов шариата. Он был тем, кто в своих работах дал формальное описание суфизма. Когда (особенно в годы уединения) он стал тщательно изучать науки , он пришёл к выводу, что рационально сконструированная вера не жизненна, и всерьёз обратился к суфизму.

005
Аль-Газали
МЕТОДЫ СУФИЕВ
004

Далее, покончив с этими науками, я устремил свое внимание на путь (тарикат) суфиев. Я узнал, что их путь (т.е. тарикат) в совершенном своем виде включал и теорию и практику. Суть их практики заключалась в том, что они до сих пор занимались искоренением страстей души и освобождением себя от ее дурных наклонностей и порочных свойств, пока не добивались таким образом очищения ума от иных мыслей, кроме как о Всевышнем Аллахе, и украшения его богомыслием.Теория суфиев оказалась для меня более легкой, чем их практика. Я начал с изучения этой теории по таким их книгам, как “Пища сердца” Абу-Талиба аль-Макки (да смилостивится над ним Аллах), книга аль-Хариса аль-Мухасиби, различные предания об аль-Джунайде, аш-Шибли и Абу-Язиде аль-Бустами (да освятит Аллах их души) и другие произведения их духовных вождей, пока не ознакомился с сущностью их научных устремлений и не освоил из метода их того, что можно было освоить путем обучения и бесед. И тогда мне стало ясно, что более специфические их особенности заключаются в том, что постижимо не путем обучения, но лишь благодаря испытанию, переживанию и изменению душевных качеств.

Какая большая разница – знать определение здоровья и определение сытости, их причин и условий, с одной стороны, и быть самому здоровым и сытым – с другой; знать определение опьянения, знать, что оно есть состояние, возникающее оттого, что пары, поднимаясь от желудка, завладевают источниками мыслей, с одной стороны, и быть самому пьяным – с другой. Ведь хмельной человек не знает определения опьянения и его теории, и все же он пьян, хотя он не имеет ни малейшего понятия о природе опьянения. Трезвый же знает определение опьянения и его причины, хотя сам он ничуточки не пьян. Будучи больным, врач знает определение своей болезни, ее причины и лекарства, которыми ему можно излечиться, и все же он не здоров. Такая же разница существует между тем, что мы знаем истинную природу аскетизма, его условия и предпосылки, с одной стороны, и тем, что ты сам переживаешь состояние аскетизма и духовного отвращения к подлунному, дольнему миру – с другой.

Для меня стало совершенно достоверным то, что они – люди вкушения, а не поборники рассуждения, и что я усвоил все, что можно было усвоить путем теоретического познания. Оставалось лишь то, чего можно было достигнуть не с помощью бесед и обучения, но только благодаря испытанию и ведению определенного образа жизни.

Еще раньше, благодаря наукам, которыми я занимался, и тем путям, которыми я шел при исследовании двух видов наук – религиозно-юридических и рациональных, – я проникся глубокой верой во Всевышнего Аллаха, в пророчество и в Судный День. Эти три основы вероисповедания глубоко укоренились в душе моей не благодаря определенным, точным доказательствам, но вследствие таких причин, обстоятельств и опытов, подробности которых передать невозможно.

Мне стало ясно, что надеяться на блаженство в потусторонней жизни может только тот, кто ведет благочестивый образ жизни и сторонится мирских соблазнов, что главное во всем этом – разорвать путы, связывающие душу с дольним миром, покинув обитель суеты, обратившись к обители бессмертия и устремив все свое внимание на Всевышнего Аллаха, и что осуществления этого может добиться лишь тот, кто отказывается от почестей и богатств, кто избегает мирских треволнений и связей.

Затем я обратил свой взор на собственное положение – и оказалось, что я весь утопаю в мирских связях, опутавших меня со всех сторон. Обратив же взор на деятельность свою, причем на самое лучшее, что в ней было, – на чтение лекций и преподавание, – я обнаружил, что науки занимают меня, не имеющие ни значения, ни пользы для того, кто готовит себя к путешествию в потусторонний мир. Поразмыслив далее о целях, которых я хотел достичь в своей преподавательской деятельности, я обнаружил, что помыслы мои были направлены в отношении этих целей не исключительно только на Всевышнего Аллаха, но что побудительным мотивом и двигателем для меня служили поиски почестей и широкой известности. Я убедился, что стою на краю пропасти и что, если не займусь исправлением своего положения, наверняка попаду в ад.

В течение некоторого времени я, не переставая думать о своем положении, все еще не делал окончательного выбора: сегодня я принимал твердое решение уехать из Багдада и порвать с окружавшей меня обстановкой, а назавтра передумывал делать это. В своих тогдашних планах я одной ногой делал шаг вперед, а другой – назад: стоило мне утром проникнуться искренним желанием искать верных путей к потусторонней жизни, как вечером на желание это нападали, охлаждая его, полчища мирских страстей. Мирские страсти начинали притягивать меня своими цепями, удерживая меня на местe, в то время как голос религии взывал ко мне: “В дорогу! В дорогу! Жить осталось совсем мало, а перед тобой еще долгий путь. Наука и дела, в кои ты погружен, – лишь обман и иллюзия. Когда же ты будешь готовить себя к потусторонней жизни, если не сейчас? Когда ты будешь рвать свои мирские связи, если не сейчас?” И тогда во мне вновь возникало побуждение и крепла решимость к бегству. Но тут снова появлялся дьявол и говорил: “Это случайное состояние, и не вздумай поддаться ему. Оно быстро пройдет, и когда ты, поддавшись ему, расстанешься с оказываемыми тебе великими почестями, с упорядоченной жизнью своей, не знающей ни печали, ни горести, и с благополучием своим, которое не может быть отнято у тебя и врагами твоими, – возможно, душа твоя потянется к этой жизни снова, но вернуться к ней тебе уже не удастся”.

Почти шесть месяцев я находился в состоянии беспрестанных колебаний между соблазнами мирских наслаждений и призывами потусторонней жизни. А началось это в месяц раджаб четыреста восемьдесят восьмого года (июль-август 1005 г.). В тот месяц дело перешло границу свободного выбора и вступило в область необходимости. Аллах замкнул язык мой, и скованность его помешала мне даже вести занятия: в один прекрасный день, когда я старался сделать свой урок возможно более приятным для сердец тех, кто посещал мои лекции, язык мой не произнес ни единого слова, и я так и не смог выдавить его из себя. В результате скованность эта в языке возбудила в душе моей скорбь. Одновременно у меня исчезла пищеварительная способность – еда и напитки не возбуждали во мне аппетита, хлеб не шел в горло, не переваривался ни единый кусочек пищи. И у меня наступил такой упадок сил, что лекари пресекли надежду на мое выздоровление. Они говорили: “Это вещь, поразившая сердце, а затем распространившаяся от него по всему организму. Излечить его можно только в том случае, если будет раскрыта тайна одолевшей его заботы”.

Почувствовав в себе слабость и окончательно лишившись свободы выбора, я обратился ко Всевышнему Аллаху, как это делают люди, оказавшиеся во власти необходимости и не способные предпринять чего-либо по собственному усмотрению. И Тот, кто отвечает оказавшемуся во власти необходимости, когда он взывает к Нему, ответил мне. Сердцу моему уже ничего не стоило отказаться и от почестей, и от богатства, и от детей, и от друзей.

И вот я объявил о своем решении отправиться в Мекку, хотя в душе своей замышлял поездку в Сирию. Поступил же я так из опасения, что о намерении моем остаться в Сирии станет известно халифу и всем моим друзьям. Я прибег к этой хитрости, дабы скрыть свое решение покинуть Багдад с тем, чтобы уже никогда туда не возвращаться. И я подвергся упрекам всех духовных предводителей иракского населения, ибо никто из них не допускал мысли, что для отказа моего от всего, что окружало меня, имелись религиозные мотивы, ибо они полагали, что все это – высший предел, которого может достичь религиозный деятель. Большего они не знали.

После этого люди стали теряться во всевозможных догадках: те, кто находился далеко от Ирака, думали, что я уезжаю в предчувствии чего-то недоброго от властей, а те, кто был близок к власти, кто видел их крепкую привязанность ко мне и приверженность, кто видел, что я бросаю их, не обращая внимания на их уговоры, – эти люди говорили: “Это – рука судьбы; не иначе, как мусульманская община и ученая братия поражены дурным глазом”.

И я покинул Багдад, раздав людям все свое достояние. Накоплено же было у меня лишь столько, сколько было необходимо для того, чтобы пропитаться самому и накормить детей. А позволил я себе это потому, что деньги Ирака, будучи предназначены для мусульман, идут на общее благо, и я не видел на свете лучшего применения деньгам, чем накопление их ученым ради своих детей.

Затем я приехал в Сирию и прожил там около двух лет, в течение которых у меня не было иных занятий, кроме отшельнической, одинокой жизни, упражнений и подвижничества, сопровождаемого очищением души, совершенствованием моральных качеств и подготовкой ума к богомыслию соответственно тому, что я перенял из учения суфиев. Некоторое время я безвыходно провел в Дамасской мечети, на минарет которой забирался на целый день, запирая за собой дверь. Оттуда я затем перебрался в Иерусалим, где каждый день просиживал взаперти в часовне ас-Сахра. После того, как я навестил Друга Божьего1 (да благословит его Аллах), во мне возникло влечение к совершению обряда паломничества и к подкреплению души своей посещением благостных мест Мекки и Медины и гробницы Посланника Божьего. И я отправился в Хиджаз.

Затем заботы и зов детей моих потянули меня на родину, и я вернулся туда, хотя до этого я более чем кто-либо другой был далек от мысли о возвращении. Но и вернувшись на родину, я предпочитал держаться в стороне от людей, сохраняя одиночество и очищая сердце свое для богомыслия. Превратности судьбы, семейные заботы и житейские нужды препятствовали осуществлению моей цели и омрачали своей сумятицей безмятежность отшельнической жизни.

Необходимая для меня обстановка наступала лишь от времени до времени, но несмотря на это я не терял надежды на то, что когда-нибудь достигну своего, и всякий раз, когда на пути моем вставали препятствия, я преодолевал их и продолжал шествовать к намеченной цели.

И так продолжалось у меня десять лет. В течение этих лет уединения передо мной раскрылись вещи, которые невозможно ни перечислить, ни разобрать. Для пользы дела я упомяну лишь вот о чем. Для меня стало совершенно достоверным, что теми, кто идет по пути Всевышнего Аллаха, являются именно суфии, что их образ жизни – наилучший образ жизни, что их путь – наилучший путь и что их нравы – наичистейшие нравы. Я могу сказать больше. Если бы собрать воедино разум разумных людей, мудрость мудрецов и знание знатоков божественного закона с тем, чтобы они хоть что-нибудь изменили в образе жизни и нравах суфиев с целью внести в них хоть какое-нибудь улучшение, они не знали бы, как это сделать. Ибо все дела и поступки суфиев, все их тайные и высказанные помыслы имеют своим источником свет, исходящий из Ниши Пророчества2, а на земле нет иного света, которым могли бы руководствоваться люди, кроме света пророчества.

Короче говоря, что же рассказывают люди о том пути (тарикате), чистота которого – а это первое его условие – заключается в полном очищении сердца от всего, что чуждо Всевышнему Аллаху, начало которого – а избегающий этого лишается благословения Божьего – заключается в полном погружении сердца в богомыслие и которого конец – полное исчезновение в Аллахе? Но это конец его лишь в отношении того, что почти находится в сфере свободного выбора и приобретения от его начала. При ближайшем же рассмотрении оказывается, что это – лишь начало их пути, а то, что было раньше, образует своего рода преддверие для тех, кто вступает на него.

Обнаружение и созерцание скрытого появляется уже в самом начале пути, так что суфии даже в бодрствующем состоянии созерцают ангелов и души пророков, слушают их голоса и получают от этого пользу. За созерцанием видений и образов следуют новые, высшие ступени откровения, выходящие за пределы изречимого, так что, если кто-нибудь попытается выразить это, слова его обязательно будут содержать в себе погрешность, уберечься от которой невозможно.

Короче говоря, дело доходит до близости, когда одним почти кажется, что они растворяются, другим – что они соединяются, третьим – что они достигают. Но все это ошибка. Мы уже объяснили суть допускаемой в подобных случаях ошибки в книге “Высокая цель”. А человеку, испытывающему такое состояние, можно сказать не более, как: “Было, что было, а что было, не помню. Думай хорошо и не проси, чтобы тебе что-нибудь сообщили”.

Короче говоря, кому из всего этого не пришлось пережить самому ничего, тот из истинной природы пророчества поймет одно лишь название. Чудеса святых при ближайшем рассмотрении оказываются первыми проявлениями пророчества3. И именно таким было состояние Посланника Божьего, когда он отрешился от мира сего, придя к горе Хира и уединившись там с Господом своим, и когда он проявил там перед ним такую набожность, что арабы сказали: “Воистину, Мухаммед воспылал страстью к Господу своему”.

Изучить это состояние путем непосредственного переживания может лишь тот, кто следует по пути суфиев. А кому не пришлось пережить этого самому, тот может получить об этом достоверное знание из опыта других и из бесед, если такой человек будет часто общаться с суфиями. Вот тогда-то oн, ознакомившись подробнее с их состоянием, получит об этом достоверное знание. Стоит человеку посидеть с ними – и он получит oт них эту веру. А суфии – такие люди, собеседники которых не знают зла. А если кому не довелось общаться с ними, тот пусть удостоверится в возможности этого, опираясь на показания логических аргументов – так, как мы об этом рассказали в одной из книг “Оживление религиозные наук”, а именно – в книге “Чудеса сердца”.

Установление истины путем логического доказательства есть познание. Приведение себя в данное состояние есть непосредственное переживание. Приятие с благими мыслями того, что может быть почерпнуто из бесед и опыта других, есть вера.

Таковы три ступени, о которых говорится: “Тех из вас, кто уверовал, и тех, кто в состоянии познать, Аллах возводит по ступеням”.

За этими людьми следуют невежды. Последние отрицают все это в корне, а подобные речи производят на них впечатление чего-то странного, и они, выслушивая их, говорят с издевкой: “Удивительно! Как они могут рассказывать такую чушь!” Это о них сказал Всевышний Аллах: “Среди них есть такие, которые внимают тебе до тех пор, пока не уйдут от тебя, а уйдя спрашивают у тех, кто был способен познать: “О чем он только что говорил?” Это те, которым Аллах запечатал сердца, которые следовали своим прихотям и которых Он сделал глухими и слепыми”.

К вещам, ставшим ясными для меня, когда я практиковал их метод, относятся истинная природа пророчества и его специфическая особенность. Здесь обязательно нужно остановиться на принципе пророчества, ибо в этом ощущается острая потребность.

1 Т.е. гробницу пророка Ибрахима (мир ему) в Хевроне.

2 Термин из Корана.

3 Здесь и далее слово «пророчество» употреблено в смысле дара Всевышнего Аллаха, благодаря которому человек узревает невидимое обычными людьми, познает скрытое от них.

003

Оставьте комментарий