Мы приехали на железнодорожный вокзал. Здесь было много народу, все пришли провожать солдат. Многие приехали на грузовиках. Толпились кучками, там и тут прямо на земле были расстелены дастарханы, некоторые притащили даже казаны с пловом. Те, кто приехал с раннего утра, постелили курпачи и лежали на них. И всюду – еда, изобилие еды: кто-то чуть ли не насильно пихает призывнику еще касу плова, другой настаивает, чтобы он отведал жареного мяса… Бедный паренек отнекивается – мол, все, больше не могу, а родственники в ответ: «Кушай, кушай, когда еще насладишься такой вкусной домашней едой»… Каждый, как может, старается проявить заботу об отъезжающем, – ведь кто знает, куда отправят ребят: может, в холодную Сибирь, а то и в Афганистан… Эти мысли – у каждого, но вслух никто этого не произносит…

Мухаммад Шариф
Воспоминания о С. А.

Родился в Касансайском районе Наманганской области Республики Узбекистан. Окончил факультет журналистики Ташкентского государственного университета. Рассказы Мухаммада Шарифа печатаются в периодических изданиях Узбекистана с 1990 года. Журналист с 20-летним стажем работы.

«Уходрание» в туркменской пустыне

Это было 18 апреля 1986 года. В районном военкомате нас построили, выкликнули фамилии по списку, посадили в автобусы, и мы поехали в областной центр.
Дорога проходила через мой кишлак. Наш двор был виден с шоссе. Из окна автобуса я успел разглядеть детвору во дворе, сестер, которые мыли посуду под большой черешней, и своего шестилетнего племянника – он махал рукой вслед автобусной колонне. Видимо, родственники и соседи, пришедшие меня провожать, еще не разошлись.

Мы приехали на железнодорожный вокзал. Здесь было много народу, все пришли провожать солдат. Многие приехали на грузовиках. Толпились кучками, там и тут прямо на земле были расстелены дастарханы, некоторые притащили даже казаны с пловом. Те, кто приехал с раннего утра, постелили курпачи и лежали на них. И всюду – еда, изобилие еды: кто-то чуть ли не насильно пихает призывнику еще касу плова, другой настаивает, чтобы он отведал жареного мяса… Бедный паренек отнекивается – мол, все, больше не могу, а родственники в ответ: «Кушай, кушай, когда еще насладишься такой вкусной домашней едой»… Каждый, как может, старается проявить заботу об отъезжающем, – ведь кто знает, куда отправят ребят: может, в холодную Сибирь, а то и в Афганистан… Эти мысли – у каждого, но вслух никто этого не произносит…

Все это мне уже знакомо: год назад мы трижды приходили сюда провожать моего брата. Каждый раз он вечером возвращался домой. И только на четвертый раз удалось и вправду его проводить. Родственникам, честно говоря, уже надоело приходить к нам прощаться с призывником, но они, конечно, не показывали виду, чтобы не обидеть нас: все должно быть честь по чести, как принято. Я как раз подобного и боялся и потому строго-настрого запретил родным ехать на вокзал. Но все равно трое-четверо родственников пришли.
Наконец нас еще раз отметили по списку и посадили в поезд. Он тронулся со свистом и шумом. Вслед нам махали провожающие, борясь с отрыжкой, – они с раннего утра заседали за обильным дастарханом и им это уже порядком надоело…

Сердце у меня колотилось от волнения.

Поезд, по пути собирая солдат, проехал Ташкент, потом Термез и наконец направился в сторону Туркменистана. Мы в поезде коротали время за едой и разговорами о том, что нас ждет в армии. Торба у каждого из призывников была до отказа набита едой – от испеченных в горячей золе лепешек и жирного бараньего мяса до курта и кишмиша. Карманы оттопыриваются от денег… В те времена проводы в армию проходили как большие торжества, каждый провожающий, родственник одаривал будущего солдата деньгами. Подростки, только что окончившие школу, столько денег в жизни в руках не держали…
Едем, слушаем стук колес, а на душе скребут кошки. Что ждет нас в эти долгие два года?.. Но бесстрашие и любознательность восемнадцатилетних помогают отогнать тревогу.
Два дня спустя поезд прибыл в Ашхабад. Нас высадили из вагонов и погрузили в военные грузовики. Часа через два мы оказались в части.
Находилась она в голой степи. Военный лагерь, окруженный колючей проволокой, представлял собой бесчисленное множество палаток. Нас построили и предупредили, что мы должны беспрекословно выполнять приказы офицеров и сержантов и не выходить за пределы территории. А еще сказали, что неизвестно, кто сколько времени проведет здесь, это зависит от распределения.
Вокруг – только песок, не видно никаких поселений. По утрам поднимается такой ветер, что все застилают тучи песка. Днем зной, ночью холод.
Оказалось, что в получасе езды от лагеря расположена войсковая часть. Довольно скоро мы поняли, что это за напасть на нашу голову… Те из новобранцев, кто уже успел прожить в лагере несколько недель, предупредили, чтобы мы были начеку, особенно в ночное время: солдаты из войсковой части каждую ночь наведываются в наш лагерь, чтобы обобрать новичков. Отнимают деньги, одежду, если новая, – в общем, все, что приглянется. Попросту грабеж.
«Если сможете – попробуйте сообща дать им отпор», – посоветовали нам «старожилы».
Ночи мы ждали с возрастающей тревогой…
В палатках на топчанах не было ни матрасов, ни подушек, – вместо подушек мы кое-как пристроили под головы свои торбы. К тому же топчаны были плохо оструганы, при каждом движении в тело впивались занозы, так что лучше было лежать не двигаясь…

Когда перевалило за полночь, до нас донесся топот сапог. Послышались голоса, какой-то шум… Потом все стихло. Через некоторое время – снова шаги, вроде уже поближе… Тишина, опять шум… Но в нашу палатку никто не зашел. Утром мы узнали, что грабежу подверглись несколько соседних палаток.
Эти разбои, сопровождавшиеся избиением «салаг», происходили каждую ночь. Как-то после очередного ночного налета в лагерь приехала машина передвижной почты. Нас собрали на плацу, и офицер заговорил в рупор:
– Товарищи будущие солдаты! Отправляйте деньги, которые есть при вас, обратно домой! Вот почта, вам выдадут квитанции об их отправке. Эти деньги больше пригодятся вашим родителям, а вам от них только неприятности. Так что избавьте нас от ненужных хлопот и немедленно отправляйте деньги по месту жительства!
Многие так и сделали. И действительно, ночные налеты после этого прекратились.
Но возникла другая проблема. Голод!

Мешки, набитые еще дома продуктами, были опустошены, последние лепешки доедены. К тому же теперь мы не могли покупать продукты у туркменок, торгующих возле лагеря, – денег-то больше ни у кого не было. До этого момента многие из ребят даже не пробовали ту еду, что привозили из войсковой части в огромных бидонах. Может, поэтому до поры до времени не ощущалось, что этой еды изначально было мало. Теперь же начался настоящий голод. Парни выстраивались в очередь за завтраком, но еда заканчивалась уже где-то на середине этой очереди. Ребята же из нашей палатки почему-то всегда оказывались почти в хвосте, и мы пару раз вообще оставались без еды. То же с обедом – половине солдат его не хватало.
На второй день такого положения во время завтрака началось возмущение и беспорядки. Никто уже не соблюдал очереди. Сержанты с нами не справлялись, офицеров почему-то не было видно. Назавтра все повторилось уже в больших масштабах: те, кто посильнее, выхватывали и уносили еду вместе с посудой. Чан с чаем опрокинули в песок. Каждый старался заграбастать мешок с хлебом, в конце концов его вообще разодрали. У тех же, кто все-таки смог выхватить буханку, ее пытались вырвать другие…
Это зрелище напоминало «уходрание», в которое мы в детстве играли на свадьбах, – сейчас эта игра уже подзабыта. В нашем детстве свадьбы часто справлялись зимой и продолжались три-четыре дня. Кто-нибудь из взрослых собирал детвору, вытаскивал из кармана носовой платок, в угол которого была завязана денежная купюра, и подбрасывал его вверх. Тот, кому удавалось схватить платок, бросался бежать. Его догоняли и, повалив на землю, безжалостно драли за ухо. Если мальчик не мог выдержать боль, то бросал платок в сторону, лишь бы его отпустили. Наступала очередь другого «счастливчика» – теперь тянули за ухо его… Причем, некоторые мальчишки, прежде чем начать тянуть соперника за уши, скручивали их в трубочку. Бывало, кто-то не выдержит и расплачется… После этих игр уши у иных кровоточили.
Игра заканчивалась, когда самый выносливый, обежав по кругу место, где идет свадьба, прибегал к хозяину платка и отдавал ему свою добычу. Надо было видеть, как горели у победителя уши, за которые его только что нещадно драли….
Нынешнее зрелище мне напомнило именно эту игру. Такие унижения, правду говоря, могли вконец лишить аппетита.
Но, как гласит мудрая пословица: пустому мешку не суждено стоять. Наверное, это и называется борьбой за выживание, – во всяком случае, два дня поголодав, я всерьез задумался, как же отбить в жадной толпе свой кусок хлеба. Вместе с ребятами из нашей палатки мы выработали план. Как только выгрузят еду и все накинутся на нее, мы тоже не станем дожидаться у моря погоды, а разделимся по группам и будем действовать сообща, каждый выполняя свою задачу. Трое бегут к мискам с едой, еще трое прорываются к мешку с хлебом, а третья тройка заботится о том, чтобы добыть чай. Потом собираемся вместе, чтобы дружно пообедать…

Наш план оправдал себя уже в первый день. Правда, хлеба досталось всего полбуханки, но ничего, мы поделили его поровну. Так вот и научились отвоевывать принадлежащее нам по праву. Нельзя сказать, что было это легко. Порой приходилось уходить после свалки в толпе с пустыми руками. Но это была школа жизни…
Со временем начались и другие трудности. Председатели близлежащих колхозов по утрам приходили, чтобы нанять у офицеров солдат: их использовали в качестве трудовой силы на работе в поле. Те, кто работал у туркменских дехкан или на строительстве, считались просто везунчиками, потому что их кормили. Некоторых сержанты заставляли убирать в их комнатах. А оставшихся в лагере солдат пригоняли в войсковую часть, где им приходилось сидеть на огромном плацу на корточках и ждать, не понадобится ли кому бесплатный работник. Иногда они торчали на плацу целый день, если не находилось покупателя. Но чаще нас забирали всех и заставляли пахать, словно мулов. Мало того, если у тебя одежда более или менее приличная, ее забирали, выдавая взамен старье. Впрочем, за две недели нашего пребывания в лагере одежда у всех пропиталась потом и пылью, – за все это время мы не видели бани и стали похожи на обезьян. Мечтали лишь о том, чтобы быстрее надеть солдатскую форму…
Однажды, когда нас в очередной раз вели на работу в войсковую часть, мы, как обычно, проходили мимо Дома культуры офицеров. Было воскресенье, у входа жены и дети офицеров ожидали начала нового фильма. А нас сержанты вели, словно пленных… Я говорю «словно пленных», – в какой-то степени так оно и было. Одежда, в которой мы приехали из дома, изрядно пообтрепалась, обувь порвалась, а некоторые вообще были похожи на огородные пугала, потому что их одежду отняли солдаты, дав взамен свои лохмотья… Офицеришки, в дорогом и чистом, показывая на нас пальцами, стали над нами насмехаться. И надо признать, что вид наш заслуживал насмешек. В это время я услышал, как один из офицеров сказал: «Надо же, и вот таким выпала удача – поедут скоро в Германию…»

Скитания по Германии

После того, что мы испытали в туркменской пустыне и как батрачили в войсковой части, у многих к труду было просто отвращение. Поэтому некоторые пускались на разные уловки. К примеру, после утреннего построения, прячась от глаз сержантов, окапывались где-нибудь на сеновале. Я об этом узнал, когда по чистой случайности остался однажды в лагере. В тот день четырех человек из нашего подразделения, в том числе и меня, продали туркменскому дехканину, и мы дожидались его. Я был даже рад – говорили, что работа у дехкан в колхозе легче, чем в войсковой части. Но тот туркмен почему-то не пришел, и мы остались в лагере. Тогда я увидел, какие уловки используют некоторые мои товарищи, чтобы укрыться от сержантов и тяжелой работы. После утренней переклички они прятались в каком-нибудь укромном уголке, питаясь чем придется, и могли так скрываться по нескольку дней. Мы делились всем, что удавалось найти съестного, и вели долгие разговоры. Говорили о том, что советская армия – самая большая и сильная в мире, что все наши теперешние трудности – временные, а когда наденем солдатскую форму, все пойдет совсем по-другому… Словом, как могли подбадривали друг друга. Я твердо верил во все это, ведь еще со школы нам внушали, что непобедимая военная мощь Советского Союза направлена лишь на одну цель – мир во всем мире. Если хоть чуть-чуть ослабнет Союз, этим немедленно воспользуются агрессивные империалистические государства вроде Америки, нападут на нас и превратят наш народ в рабов… Я только не мог себе объяснить, как же может армия государства, поддерживающего справедливость во всем мире, быть такой, какой она предстала мне здесь, в туркменской степи. Это, должно быть, какое-то недоразумение…
Ближе к обеду один из сержантов прошелся по палаткам и, покрикивая, собрал оставшихся в лагере ребят. Посреди плаца стояла выкрашенная в темно-голубой цвет машина связи с высокой антенной. Из машины, в которой он только что спал, всхрапывая, словно кабан, вывалился один из майоров, – его всегда видели сильно пьяным. Вот и теперь его выдавали налитые кровью глаза и отекшие веки. Однако в эту минуту он казался всполошившимся и, объявляя нам известие, суетился, как курица над яйцом. Оказалось, что из Германии поступил запрос, требовалось немедленно отправить туда пятнадцать солдат. В лагере сейчас их оставалось примерно тридцать. Нас построили, и сержант выбрал наугад пятнадцать человек. Среди них был и я.
Нас бегом пригнали в войсковую часть и завели в баню. Это было наше первое мытье после приезда. Из бани мы вышли, одетые в желто-голубую летнюю солдатскую форму. На ногах новые, блестящие кирзовые сапоги, на голове пилотка, похожая на тюбетейку… Как мы были счастливы! Еще бы – ко всему прочему у каждого на плече – солдатский мешок с сухим пайком: сухари, тушенка, кусковой сахар!
Теперь мы поступили в распоряжение молодого лейтенанта, только что окончившего офицерское училище. Он сказал, что сухой паек нужно экономить, его должно хватить минимум на три дня.
Без всяких задержек мы приехали в Ашхабадский аэропорт. Поскольку нас вместе с офицером было всего шестнадцать человек, пришлось добираться не военной машиной, а общественным транспортом.
Самолетом долетели до Симферополя, там – пересадка на другой самолет, до Минска. Из Минска электричка доставила нас на границу с Польшей. Здесь пришлось побегать – не нам, а офицеру. Зайдет в какое-нибудь здание и пропадает там часами. Потом в другом месте – опять ждем… Наше дело было греться на солнце и провожать взглядом проходящих мимо девушек.
Переночевать пришлось на вокзале, только утром сели в поезд.
Он прибыл на границу и долго стоял там. А нас привели в ближайшую комендатуру, где останавливались офицеры, ехавшие в служебную командировку в Восточную Европу. Здесь остановились на день. Один солдат, возвращающийся из увольнительной, показал нам, как завернуть денежную купюру в сигарету. Сказал, что из советских денег ценится только десятка.
Ближе к вечеру мы пересекли границу Советского Союза. Ехали всю ночь. Когда проснулись на следующее утро, проезжали Варшаву. Я смотрел на этот город, необыкновенные здания, резко отличающиеся от образцов советской архитектуры, – и казалось, что попал в сказку Андерсена… Такие же красивые города, а потом леса были до самой Германии. Мы не отрывались от окна поезда, зачарованные этой красотой.

К вечеру пересекли границу Восточной Германии. В полночь поезд прибыл на конечную станцию, и все пассажиры сошли с него.
Мы сидели на вокзале, ожидая дальнейших распоряжений, но наш офицер казался растерянным, – похоже, он и сам не знал, куда идти и что делать дальше. Так мы и просидели до утра.
Было начало мая, но ночь оказалась довольно холодной, ближе к утру мы замерзли. Поблизости находилась деревянная будка стрелочника. Кто-то предложил сломать ее и развести огонь, чтобы согреться. Так и сделали. Офицер наш сначала встревожился, но потом махнул рукой и тоже присоединился к нам.

Так начались наши скитания по Германии.

С вокзала мы в конце концов погрузились в автобус, потом пересели в поезд и доехали до города Галле. Такой огромный город я увидел впервые и пришел в восторг. Встречные немцы с любопытством смотрели на обгоревших в туркменской пустыне солдат в тяжеленных сапогах. Но насмехаться над нами себе не позволяли – с советскими солдатами шутки плохи!
Мы долго плутали по незнакомым улицам, отшагали не один десяток километров, пока, наконец, не добрались до части военно-воздушных войск, располагавшейся где-то на окраине города. Здесь нас временно разместили в казарме, и лейтенант, с папкой с документами под мышкой, ушел куда-то.
Нашей радости не было границ: нас примут в десантники! Мы прыгали и кричали от радости, даже трудности дороги казались сейчас нипочем…
Но радость эта длилась недолго. Утром нам выдали по сухому пайку и выпроводили с территории части. Оказалось, что мы направлены не в эту, а в артиллерийскую часть.
К вечеру мы добрели до места назначения. Но здесь нас даже на порог не пустили. Как потом выяснилось, эта часть запрашивала 150 солдат, а те, кто принимал в Туркмении отправленную телеграмму, пропустили в тексте ноль, вместо «150» написали «15»… Перед глазами тут же возник тот вечно пьяный майор в машине связи. Дружно обматерили его, но что толку?..
Нам посоветовали ехать в Дрезден.

Сухой паек давно закончился, нашему лейтенанту приходилось заходить по пути в войсковые части, комендатуры в городах и просить там провизию для нас. Передвигались мы без проблем, потому что общественный транспорт для военных был бесплатным. Накормить пятнадцать человек для великой советской армии не составляло труда. Как-то мы зашли в одну из небольших войсковых частей. Лейтенант оставил нас возле офицерской столовой, а сам пошел в штаб выбивать для нас обед. Пока мы его ждали, из столовой вышел солдат-узбек. Обрадовались земляку, начали расспрашивать, как ему служится. А он говорит: «Зачем ждать лейтенанта, я сам вас накормлю». Оказалось, что он здесь повар. Пригласил нас в солдатскую столовую и накормил от души. Впервые после дома мы спокойно ели за столом. После обеда он даже уважил нас, поделившись сигаретой… Как все-таки здорово встретить в трудную минуту земляка! Особенно если он повар.
Дальше мы отправились в Дрезден. Приехали за полночь, ночевали в коридоре городской комендатуры… Утро началось с мотаний по городу. Здесь нас не принимала ни одна часть. Куда ни обращался наш лейтенант – отовсюду возвращался угрюмым… Он очень устал и, видимо, уже просто ненавидел нас, потому что даже перестал с нами разговаривать.
Вечером мы опять вернулись в комендатуру. Здесь лейтенанту посоветовали обратиться в центр распределения солдат города Эрфурт, где нужно нас перерегистрировать.
На следующий день, сидя в парке недалеко от вокзала в ожидании отправки, мы шутили между собой: «С нашим лейтенантом мы еще Берлин возьмем!»…
И вот, наконец приехали в центр распределения солдат в Эрфурте. Территория войсковой части была похожа на целый город. Идешь и идешь, конца-края нет. В ворота строем входили такие же, как мы, молодые солдаты, – хвоста колонны даже не видно. Другие новобранцы, наоборот, выходят в город, – они-то четко знают, куда направлены. И у этого строя тоже конца не разглядишь. Только и раздается грохот сапог…
Городок мне показался похожим на муравейник: бесчисленное множество солдат, но при этом царит порядок. От огромного количества людей прямо голова пошла кругом. Хотелось крикнуть: посмотрите на мощь самой великой армии!..
Лейтенант, что вез нас из Туркменистана до Германии, сдал здесь наконец наши документы и счастливый уехал обратно.
В этом большом распределительном пункте мы переночевали ночь, а на следующий день длинной колонной отправились на вокзал. Нас погрузили в поезд, и мы отправились в сторону северо-запада. Поезд оказался двухэтажным, я такое видел впервые. Солдаты бегали по вагонам и резвились, как дети.
Ближе к вечеру приехали в городок Ордруф.
Опять строем, стуча сапогами, мы прошли по незнакомому, сказочному, очень красивому и чистому городу. Удивительно было, что каждая дверь, окно имели свой неповторимый узор, один краше другого, с нарисованными разноцветными цветами… Дыхание весны делало город еще более приятным. Покой его нарушался только топотом солдатских сапог. Молча провожали нас взглядами немецкие старушки и старики…
Вот так 8 мая 1986 года мы и дошли до ворот войсковой части – входа в тот ад, где нам предстояло провести следующие два года жизни.

«Добро пожаловать в ад!»

Мы прибыли в мотострелковую гвардейскую дивизию номер 201. В случае, если начнется война, мощь дивизии и объем ее боеприпасов могли задержать врага на двадцать минут, а за это время советские войска были бы приведены в полную боевую готовность. Поэтому эта часть неофициально именовалась «двадцатиминутной дивизией». Потенциальный противник находился по ту сторону границы, это были подразделения морской пехоты США, размещенные в Западной Германии.
Хотя из Туркменистана нас приехало пятнадцать ребят, здесь я остался один. Среди новых солдат было много узбеков, но я их никого не знал. Нас завели в спортзал для офицеров и здесь распределили по разным ротам. Меня направили во вторую роту гвардейского пехотного полка.
9 мая, в праздник Победы, начался наш месячный карантин. В первый же день стало ясно, что и здесь, как в туркменской пустыне, нужно драться за еду. Но была и разница: здесь шли разборки насчет того, какая национальность достойна белого хлеба, а какая – черного, кому полагается хорошая еда, а кому – объедки… Мне кажется, нехватка продуктов, теплой одежды и прочего для советской армии всегда была проблемой, но об этом никогда не говорилось, не писалось, в кино этого не показывали. В кинокартине «отца монтажа» Сергея Эйзенштейна «Броненосец «Потемкин», которая признана шедевром мирового киноискусства, не зря показано, что бунт матросов начался с червивого мяса.
Если существует ад, то первые шесть месяцев в армии можно было сравнить с жизнью в этом аду. В отличие от тысяч слышанных мной рассказов об армейской жизни, в нашей части «дедовщины» не было, но были еще более жестокие законы джунглей. И национализм.
В первый же день карантина, когда закончились занятия и офицеры ушли, в огромном зале, где жили почти двести молодых солдат, начался поистине конец света. От звука жестоких ударов, свиста ремней, треска разбитых скамеек и стонов избиваемых солдат, казалось, сотрясаются стены.
В основном драки происходили между кавказцами и узбеками. В то время узбеков в рядах советской армии было много. Грузины, армяне и азербайджанцы относились к «кавказцам», это было единое понятие, и отношения между ними существовали доброжелательные. Зато в узбеках, которых в последнее время стало больше, они видели серьезную угрозу. «Сломать» узбеков и установить свою полную власть в части – это была цель, объединившая их. Мне казалось, что они к этому подготовились еще до того, как пришли в армию, и если среди их земляков-новичков попадался случайно «слабак», то ему давали уроки жестокости. Даже специально находили для этого какого-нибудь хиляка и велели тренироваться на нем.
Огромный зал был разделен железными решетками на несколько частей. Благодаря тому, что мое место находилось рядом с проходом, и его освещал фонарь ночного дежурного, первые несколько ночей прошли спокойно. Но все же избежать «боевого крещения» мне не удалось. Один грузин, чья кровать находилась рядом с моей, откровенно «положил глаз» на мои сапоги и ремень. В течение месячного карантина старшие солдаты не могли трогать младших, поэтому отнять у них ремни и сапоги поручали своим землякам, тоже «карантинникам». Еще в первый день карантина к нам пришел один из наших земляков и посоветовал беречь как зеницу ока свои сапоги, ремни и пилотки. Остаться без ремня и пилотки, появиться перед строем без них – позор, признание своего бессилия и ничтожества. Вот он и просил не срамить нашу нацию… После окончания карантина молодые солдаты принимают присягу, их распределяют по ротам, и тот, кто сумел сберечь все свое обмундирование, пользуется в роте уважением.
Я вспомнил те слова земляка и весь день обдумывал, как защитить свое имущество от возможных посягательств.
Как только возникал какой-то инцидент, грузины, армяне и азербайджанцы объединялись и превращались в безжалостную толпу. Солдату, не успевшему принять присягу, за преступление не грозил трибунал, поэтому в «карантинных» драках не знали пощады. Узбеки же, проходившие карантин, еще плохо знали друг друга и старались в этих свалках только уберечься от побоев.
После окончания занятий по строевой подготовке, перед сном, когда был дан отбой и выключен свет, мой сосед-грузин со своего места начал угрожать мне:
– Эй, ты, узбек! Отдай мне свой ремень, а то плохо будет!
– У тебя же свой есть, зачем тебе мой?
– Смотри-ка, ты еще разговаривать умеешь?
Он явно не ожидал, что я смогу ответить на русском. Разозленный, он хотел было встать, но почему-то медлил. Я почувствовал, что и он не сторонник выяснения отношений силой.
– Ты что, борзый?! Ладно, утром посмотрим, как заговоришь.
Э-э, если они завтра возьмутся за меня, то дела мои плохи… Когда они все вместе начинают кого-то травить, то не успокоятся, пока не сломают. Надо что-то придумать, иначе до конца службы мне терпеть унижения. Что же придумать?.. Может, встать ночью и разбить ему голову табуреткой?.. Или тихо подкрасться и подушкой задушить…
От этих мыслей мне самому стало дурно. Неужели я способен убить человека?.. Стать преступником?.. Как же я вернусь потом домой, посмотрю в глаза родителям? Ведь у меня столько планов, задумок, такие мечты!..
От всех этих тягостных дум у меня на глаза навернулись слезы. Я проклинал и армию, и свою судьбу… Нет, нужно, обязательно нужно что-то придумать, причем прямо сейчас, чтобы обезопасить себя и впредь жить спокойно.
Я подобрался к кровати своего соседа и потряс его за плечо. Он открыл глаза и недоуменно уставился на меня.
– Слушай, ты! – начал я свистящим шепотом. – Через пару дней нас повезут на полигон стрелять. Так вот, как только мне дадут в руки автомат, я тебя застрелю. Понял? Если будешь еще ко мне приставать, – клянусь Богом, застрелю!
– Ты что, взбесился, что ли?! – вскрикнул он. – Отвали!
В это время с другого конца спальни донесся шум и крики: там в темноте началась новая драка. Но, к счастью, это было далеко от нас.
Больше этот грузин меня не доставал.

Однако насилие могло ждать в любом месте, в любой момент. Нам, «карантинным», выходить из помещения в вечернее время было все равно, что совать голову в мешок со змеями. Как-то я вышел на улицу покурить. Когда собрался идти назад, увидел несколько солдат-азербайджанцев, столпившихся на лестнице. Один из них был молодой, как я, явно новичок, остальные постарше. Молодой прижал кого-то к стенке и избивал его. Остальные наблюдали за происходящим. Я понял, что молодому дают урок жестокости. Бедный парень, которого избивали, сжался в углу, прикрывая голову руками. Старшие, которым, видно, стало скучновато оттого, что он не пытался защищаться, подзадоривали своего земляка.
Увидев меня, молодой азербайджанец бросил свою жертву и преградил мне дорогу. Он хотел наброситься на меня с кулаками, но и я решил не сдаваться. Раздумывать было некогда. Надо во что бы то ни стало дать отпор и постараться сбить его с ног.
Увидев, что я принял угрожающую стойку, мой противник заколебался. Старший все сообразил быстрее его и сказал:
– Пошли отсюда, другого найдем.
И они все вместе стали подниматься по лестнице. А я усвоил еще один урок: в таких противостояниях жертва не обязательно слабее физически – здесь побеждает тот, кто сумеет не сломаться духом.
Солдатские драки, как правило, начинались с такой «игры», как предложение помериться силами. Отказаться – все равно что признать свое поражение. Два-три удара «в шутку» – и сразу ясно, сильнее или слабее тебя противник. Если слабее – шутку тут же превращали в настоящую драку, в противном случае «забаву» быстро прекращали
…Карантин закончился. Меня направили во вторую роту. И здесь я узнал, что есть проблема куда более серьезная, чем солдатские «разборки», – отношения между солдатами и офицерами. О соблюдении военного устава не было и речи. Некоторые из офицеров за любую провинность беспощадно избивали солдат. А иные, если что-то вызвало их неудовольствие, могли глубокой ночью поднять роту и до утра заставить ползать по огромному стадиону. Или приказывали перенести железные кровати из казармы на плац и застелить их по всем правилам, а потом опять поднять и доставить на прежнее место без единой складочки на простынях.
Исполнять государственный гимн или военные песни на русском языке азиатам было очень трудно. Тех, кому это удавалось плохо, заставляли до утра, хоть в дождь, хоть в снег, петь их, пока не получится, как надо.
Узбекам, не владеющим русским языком, приходилось туго. В первые месяцы почти никто из наших соотечественников не умел ни слова сказать по-русски. Разве можно было их, кишлачных парней, осуждать за это? С первого класса до окончания школы большую часть времени они вместо учебы проводили в поле, – откуда же им было знать русский язык? Но кто в армии станет делать на это скидку! Незнание русского и было главным поводом для насмешек и унижений.
Мне кажется, что те годы были для нашей армии временем упадка – и в плане дисциплины, и по общему состоянию и атмосфере. Зарождающиеся в обществе новые веяния еще не дошли до нее. Образовалась некая пустота, которая, словно трясина, засасывала солдат, уродуя их морально, а порой и физически делая калеками. Я видел у нескольких своих товарищей солдатские альбомы с надписью на обложке или на первой странице: «Со дна ада»… Унижения, жестокость, издевательства, голод были постоянными спутниками солдат.
Здесь я хотел бы сделать отступление и рассказать одну историю.
Я служил в Германии уже год, когда начались серьезные перебои с обмундированием и провизией. Из Союза не прислали муки, и большая трехэтажная пекарня остановилась, склады ее опустели. Мы неделю не ели хлеба. Как же плохо было без него! От борща на первое и тушеной капусты на второе уже тошнило. На пустой желудок, не насыщающийся без хлеба, начинало тошнить и от чая. На третий день без хлеба все ходили взвинченными, злыми, участились случаи краж. В магазинах, обслуживающих дивизию, не осталось даже крошек от печенья. Начались еще более жестокие драки и разнузданное хулиганство, причем солдаты не отставали от офицеров.
Чтобы поддерживать хоть какой-то порядок, офицерам приходилось целыми днями муштровать солдат на плацу. При этом над солдатским строем стоял отборный мат…
– Советский Союз вас всех выучил, воспитал! У себя дома вы не знали, что такое спать на чистой простыне! Советский Союз дал вам простыни, обмундирование, трехразовое питание, а вы не готовы достойно защищать свою священную Родину, дармоеды!..
Еще нам вдалбливали, что Советский Союз противостоит мировому империализму, а внутренние и внешние враги только и ждут, чтобы советская армия ослабла, и тогда сразу же начнут войну.
– Ваши родители тоже не хотят быть достойными гражданами своей страны. Если бы они болели за ее интересы, вы бы сегодня не стояли здесь такими!..
Все это офицер в данную минуту адресовал одному из солдат, который стоял в строю босиком, потому что его сапоги украли. Но командира роты меньше всего заботило положение этого бедняги. Ему и в голову не пришло помочь тому раздобыть хоть какую-нибудь обувь (сапоги солдатам выдавали раз в год). Вместо этого он крыл бедного парня матом на чем свет стоит.
– Не будь твои родители никуда не годными бездельниками, не ходил бы ты сейчас без сапог!.. – разорялся он.
На второй месяц службы я попал в санчасть, так как у меня на голени появилась и стала расти шишка. То ли в какой-то драке, а может, когда прыгали с машины во время учений, – сам не знаю, где получил эту травму.
В хирургическом отделении мне эту шишку удалили, причем я благим матом кричал от боли, потому что делали эту операцию без наркоза.
На следующий день, когда я лежал в палате и весь мир мне представлялся в черном свете, ко мне пришел какой-то старший лейтенант. Потом я узнал, что это замполит роты. До этого он был в отпуске, поэтому мы его не видели.
– Ну как ты тут?.. Если что надо, скажи. Ты, я слышал, умеешь рисовать и писать красиво. Плакатным пером сможешь надпись сделать?
Морщась от боли, я кивнул головой.
– Молодец. Вернешься в роту – и жизнь наладится, – улыбнулся он.
Это были первые услышанные мной после отъезда из дома теплые слова.

Ленин и Рэмбо

Когда я вернулся в строй, меня, благодаря моим способностям к рисованию, назначили ответственным за кабинет политпросвещения и агитации, или «Ленинский уголок». Солдаты называли его сокращенно – ленкомната. В основном я был занят тем, что заново переписывал для стендов материалы партийных съездов, подшивал газеты и журналы и выпускал стенгазету. Это важное идеологическое поручение помогало мне теперь держаться в стороне от драк и разборок.
Старший лейтенант, который навестил меня в госпитале, замполит роты, оказался приветливым и дружелюбным человеком, мы сразу же поладили.
В один из дней я рисовал карикатуры для стенгазеты, он писал статью.
– Так надоело все эти тексты писать… Не хотел бы заняться этим? – спросил он вдруг.
Я сказал, что до армии работал в нашей местной газете корректором, иногда и заметки пописывал, вот только на русском писать не могу.
– Ничего, я научу, – подбодрил он. – Увидишь, скоро на русском будешь излагать мысли, как на своем родном языке. Еще и в «Красном знамени» когда-нибудь опубликуют.
Для меня и правда написать газетную заметку не составляло труда, давно руку набил. Вся-то разница – если в районной газете надо было писать: «Колхоз под председательством такого-то в этом году сдал государству столько-то урожая, внеся этим большой вклад в народное хозяйство», то в нашей дивизионной газете – «Солдат такой-то отдает службе все силы, прилежно изучает все тонкости военного дела, чтобы самоотверженно стоять на страже покоя родной земли. В ходе вчерашних учений он показал отличные результаты по стрельбе, в отношении к службе и в соблюдении воинской дисциплины является примером для товарищей»…
Но, к большому сожалению, в полковой газете «Гвардеец» успела выйти лишь одна моя заметка, – после этого моего замполита отправили в Союз. Вместо него пришел лейтенант Зайцев. Высокий, улыбчивый, добродушный, по всему – неплохой парень, но отсутствовала в нем главная черта, необходимая военным, – решительность. Сделать из меня военного журналиста – такая мысль ему не приходила в голову. Вместо этого он велел мне написать десяток новых плакатов для ленинской комнаты и заново оформить стенды. Зайцеву очень понравился нарисованный мной в плакатном стиле портрет вождя пролетариата Ленина.
Замполит настолько проникся ко мне доверием, что оставлял мне ключи от ленкомнаты.
К этому времени я уже вполне освоился на месте своей службы и даже стал «нужным человеком». Для солдата ведь самое ценное что? Дембельский альбом. Уехать домой без альбома – такое и представить нельзя. И оформить его нужно как можно красивее. А потому и «деды», и новички, понимая, что я им понадоблюсь в этом, старались подружиться со мной. Я быстро разобрался, как именно лучше всего делать рисунки, оформлять внутренние обложки и страницы альбома. На титульном листе нужно вывести готическим шрифтом «Ордруф» и сделать рисунок средневековой крепости – достопримечательности города. А на последней странице рисуется самолет «Ту» – символ возвращения домой. Просили меня рисовать и танки, ракеты, пушки. Кистей у меня не было, поэтому приходилось наносить краску при помощи иглы. Рисунок получался рельефный, кирпичики на стенах крепости – будто настоящие. Немецкая краска оказалась качественной, не растекалась, рисовать иглой было довольно удобно. Когда краска высыхала, я наносил лак.
Внутренние страницы альбома тоже украшались соответствующими рисунками, которые потом раскрашивались тушью. Один из этих традиционных рисунков всегда вызывал у меня чувство тревоги. Это был огромный, плечистый и мускулистый солдат, заросший длинными, до плеч, волосами, по лицу его текла кровь вперемешку с потом, в руках – автомат, из которого вырывался огонь. Этот гигант с рисунка был для меня воплощением американского солдата: их войска дислоцировались совсем недалеко от нас. Каждый раз, рисуя его, я невольно содрогался и думал: если начнется война с Америкой – как сможем мы противостоять таким грозным солдатам?..
Потом я узнал, что этот устрашающего вида воин, чей образ украшал альбомы советских дембелей, был голливудский киногерой Рэмбо. Узнал благодаря тому, что у меня хранились ключи от ленинской комнаты, доверенные мне Зайцевым.
Как-то ночью меня разбудили, тряся за плечо. Открыв глаза, я увидел склонившихся надо мной двух сержантов и нескольких «дедов» из кавказцев. Испугался было, но они очень вежливо объяснили цель своего прихода. Оказывается, пришли посмотреть телевизор. По уставу, телевизор в ленкомнате можно было смотреть только утром в воскресенье, когда идет передача «Служу Советскому Союзу», и по вечерам в те дни, когда проводятся политические занятия, – программу «Время». Ну а «крутые» ребята из нашей роты, а также связисты и минометчики из ближайших подразделений хотели по ночам смотреть западногерманские телеканалы. Так что хочешь не хочешь им приходилось обращаться ко мне. Это была тайна узкого круга солдат.
Так я и узнал, посмотрев фильм «Рэмбо», чей же портрет рисую в альбомах.
Теперь даже самым заядлым драчунам роты приходилось считаться со мной. Но, к сожалению, вскоре моим привилегиям, связанным с этим особым статусом, пришел конец, – не иначе сглазили.
Третьим взводом, где я был снайпером, командовал старший лейтенант Зарипов – человек озлобленный и мелочный. Всех его сверстников-офицеров давно уже повысили в званиях и должностях, по меньшей мере до командиров роты. Зарипов же многие годы так и оставался старлеем, считал себя несправедливо обойденным, а страдали от этого солдаты. Не делал он исключения даже для солдат-татар, своих соотечественников.
Однажды мы шли на полигон, снег был по колено. Один из солдат пожаловался, что ему сапоги сильно натерли ноги. Он отстал от строя и, прихрамывая, тащился сзади. Зарипов несколько раз подгонял его. Но тот, и без того передвигавшийся через силу, прибавить шагу не мог. Зарипов скомандовал всем остановиться, подошел к солдату и начал его материть. Тогда солдат снял сапог и показал ему распухшую ногу с кровавыми мозолями. И вдруг командир несколько раз наотмашь ударил его по лицу. У солдата хлынула из носа кровь, он рухнул в снег. Но Зарипов уже не мог остановиться и продолжал изо всех сил избивать его ногами.
Весь взвод безмолвно наблюдал за происходящим. Уже десять минут продолжалось это избиение лежащего человека, Зарипов весь обливался потом. Утирая лоб, он перевел дыхание – и лишь теперь увидел устремленные на него взгляды… У его ног лежал солдат с лицом, превращенным в кровавое месиво. А прямо на Зарипова, глаза в глаза, смотрели десятки солдат, видевших эту безобразную сцену.
Он не выдержал, отвел глаза… Но потом весь день отыгрывался на нас, заставив несколько часов ползать по снегу. Одежда на всех промокла насквозь, вплоть до нижнего белья. Следующие несколько дней по его приказу копали окоп…
Но Зарипову этого было мало, – видно, все еще не мог забыть те взгляды… Он начал мстить. Всем, но почему-то больше всего доставалось мне. Должно быть, его раздражало, что я основное время провожу в ленкомнате.
Как-то утром во время политзанятия Зарипов подошел ко мне и внезапно сорвал только что пришитый белый воротничок.
– Пришит не по уставу, на полмиллиметра выше положенного! Переделать немедленно! – и он швырнул воротник мне в лицо.
Нитки с иголкой всегда были при нас. Я молча снял гимнастерку и начал пришивать воротник. Тут Зарипов, отошедший было дальше вдоль строя, обернулся и побагровел:
– Ты что, оборзел? Что делаешь?
– Вы же сами приказали перешить, вот я и исполняю.
Зарипов уже ничего не мог выговорить от ярости. Он схватил меня за ремень и чуть не волоком потащил в офицерскую комнату.
– Если будет избивать, и ты не стой, как пень! – сказал шепотом сержант-узбек из нашего взвода, когда я оказался рядом с ним.
«Не стой»… Разве я могу поднять руку на офицера, да еще на командира?..
Как только мы вошли в комнату, Зарипов рванул меня за волосы, – мне показалось, что он вырвал целый клок, – притянул мою голову вниз и коленом ударил прямо в лицо. Хорошо, что я успел вовремя отвернуться, – удар пришелся не на нос, а на скулу. Перед глазами вспыхнули искры… И тут же удар кулаком в бок. Я отлетел к стене. Зарипов, белый от ярости, не сказав ни слова, вышел из комнаты.
От страшной боли у меня безудержно текли слезы. В школьные годы, когда кто-то из учеников не выполнял план по сбору хлопка, нас приводили в учительскую и наказывали, но сильно не били. В крайнем случае – три-четыре оплеухи или подзатыльника. Но такого…
И все-таки даже после этого Зарипов не успокоился.
Когда у нас объявляли учебную тревогу, приходилось бежать лесом три-четыре километра, таща, кроме оружия весом в двадцать-тридцать килограммов, еще и тяжеленные железные ящики с боеприпасами и провиантом. Раньше мне доставался легкий ящик – так называемая «полевая ленкомната», – в нем были всего одна палатка и плакаты. Теперь же Зарипов из снайперов перевел меня в автоматчики. Им полагалось нести железные ящики с боеприпасами. А тревоги объявлялись через день. И через день я бегал с этим железным ящиком шесть километров… Замполит Зайцев ничем не мог мне помочь: я был в подчинении у Зарипова, а по военному уставу штата ответственного за ленкомнату не предусматривалось.
Обязанности командира роты тогда временно исполнял командир первого взвода лейтенант Осипов, осетин по национальности. Однажды он подошел ко мне:
– Вижу, что происходит. Зарипов тебя угробит. Но ты постарайся еще немного потерпеть, я скоро приму меры.
И действительно, спустя неделю он добился приказа о моем переводе из третьего взвода в управление роты.
В этом управлении числились всего три солдата: фельдшер, водитель бронемашины и пулеметчик. Бронемашина была оснащена двумя орудиями, противотанковым и противопехотным. Вот с ними и досталось мне управляться. Для Зарипова я теперь был недосягаем.

«Было твое, стало мое!»

Я с детства занимался спортом, в школе на уроках начальной военной подготовки все упражнения выполнял на отлично, меня всегда ставили в пример. Поэтому я считал, что в армии у меня трудностей не будет.
Ошибся, мягко говоря… С первых дней стало ясно, что понятия «мой» здесь не существует. Ничего, что принадлежит тебе, нельзя считать своим: сейчас только было, а теперь нет. Отнимут или украдут. Наиболее часто произносимая здесь фраза: «Было твое, стало мое». Это относится ко всему, будь то белый воротник гимнастерки или гуталин для сапог, который ты должен покупать сам. Если хочешь, чтобы оставалось твоим, – научись драться за свое имущество. Не можешь – лучше сам отдай тому, кто сильнее. Хватит сил – отними у слабака. Не хватает сил – укради. Кража здесь – действие самое обыденное, которое может совершить в любой момент каждый. Однако при этом, как ни странно, попасться на краже – непростительный позор.
Человек, как известно, может приспособиться к любым условиям. После изматывающих упражнений строевой и боевой подготовки, едва выпадет короткая передышка, все стараются вздремнуть. Но даже в эти минуты приходится в одной руке сжимать пилотку, а другой – держаться за ремень… Когда вывозят на полигон, во время отдыха автоматы укладываем под себя. А ночью ремень, пилотку и другие мелкие личные вещи, даже письма из дома, засовываем в сапог, который пристраивается под голову… Можно еще понять, что кому-то может приглянуться твоя изношенная портянка. Но зачем красть чужие письма и фотографии из дома?.. Довольно скоро я перестал задаваться этим вопросом и начал воспринимать все как должное. И все-таки, когда к концу службы украли мой дневник, куда я записывал все свои наблюдения и впечатления, – сильно переживал…
…Теперь, когда я был «хозяином» ленкомнаты, моя уверенность в себе возросла. Однако именно из-за нее я расслабился и потерял бдительность. И, проснувшись как-то утром, обнаружил, что у меня украли ремень. Первая мысль: кто посмел?! А потом хлопнул себя по лбу: забыл, что ли, где находишься? Это же армия! Было твое – стало мое…
Я уговорил сержанта, чтобы он разрешил мне не идти на завтрак, и попросил одного солдата передать моему земляку Авазу из третьего взвода, что необходимо срочно найти для меня ремень. На обед тоже не пошел, а от Аваза все нет известий. Оставаться взаперти в ленкомнате пришлось весь день. Приближается время ужина, под ложечкой уже сосет страшно. Но выйти без ремня, показаться так перед всем строем – позор. Отправил еще раз солдата за Авазом, – на этот раз, кроме того, что о ремне напомнил, еще и попросил поесть чего-нибудь принести. Сделать это можно было только украдкой, нести еду на виду у всех не пристало. Никто, кроме земляка, не согласится тащить для меня из столовой ужин. Но Аваз, как оказалось, находился в карауле, вернулся только вечером, и лишь тогда ему передали о моем положении. Он пришел, принес два куска белого хлеба со сливочным маслом, размером с грецкий орех. С ремнем обещал постараться помочь завтра, но и мне самому посоветовал «подсуетиться» на этот счет.
Я сказал, что не могу воровать.
– Что значит не можешь? Надо – так сможешь. Возьми у кого-нибудь из своей роты, а я потом поменяю его в другой роте.
…В солдатской спальне все давно утихло, а я лежал без сна и все думал: как я совершу кражу? А если не решиться на это… Ну хорошо, сегодняшний день прошел спокойно, мне удалось отсидеться в ленкомнате. А вдруг завтра объявят тревогу или отправимся на полигон? Да я просто опозорюсь, даже мои земляки перестанут со мной разговаривать, за человека считать не будут. Нет, ремень надо раздобыть во что бы то ни стало. Эх, была не была…
Я встал и начал осторожно пробираться по спальне, присматриваясь к спящим солдатам. В конце зала спали те, кто служил в отдельном взводе минометчиков. У одного из них из-под подушки выглядывал краешек ремня. Оставалось лишь тихонько вытянуть его… Два или три раза я приближался к этому месту, но все никак не мог решиться. Как же я ненавидел себя в этот момент! Мне казалось, что я весь в грязи, что от меня несет смрадом. Но что же мне делать, как быть? Украсть – стыдно и противно, не украсть – позор и насмешки …
– Стой! Я знаю, что хочешь сделать!
Я сильно вздрогнул, хотя сказано это было шепотом. Прямо на меня смотрел со своей лежанки сержант-грузин, из минометчиков. Его срок службы заканчивался, он вел себя всегда степенно. Не раз обращался ко мне за ключами от ленкомнаты. И вот сейчас он смотрел мне в глаза…
– Не вздумай воровать у моих солдат. Ищи, что тебе нужно, в другом месте. Только это дело все равно не для тебя, – добавил он и отвернулся.
Меня будто холодным душем окатили. Я вернулся на свое место и долго не мог уснуть, изнемогая от стыда и презрения к себе. От отчаяния вдруг поддался порыву и стал рвать на мелкие клочки письма из дома, которые были у меня с собой в кармане.
В школе я был влюблен в одну девочку. В начале службы написал ей – всего один раз. Отправил письмо на адрес своего школьного друга, а он передал ей. Два дня назад я получил от нее ответ. Был безмерно рад… И вот теперь со всей злостью порвал это письмо. Не хотел, чтобы что-то напоминало мне о родных местах, семье и этой девочке… Я будто должен был все забыть, стать другим человеком, – может, тогда моя жизнь в армии станет легче…
На следующее утро я тоже пропустил завтрак, но на перекличке должен был присутствовать. Прокравшись в общую спальню, я начал думать, как все-таки выйти из положения. В голове вертелась одна мысль: «Надо украсть, во что бы то ни стало надо украсть!»…
Но как это сделать?..
Наконец ближе к обеду появился Аваз. Вошел – и протянул мне спасительный ремень… Глаза у него блестели от радости. В этот миг он был для меня самым прекрасным человеком на свете!..
В нашей роте был солдат-латыш. Когда служба его уже подходила к концу, у него украли все подчистую. От чемодана до парадной формы (солдатам полагалось летом носить форму хлопчатобумажную, а зимой полушерстяную). Бедняга отправился домой в старой полушерстяной форме, что была на нем в момент кражи, и с пустыми руками. А два дня спустя – мы глазам своим не поверили, – снова увидели его в части. Оказывается, когда он садился в самолет, его отправили обратно. «Стыд и срам! – сказали. – Стыдно роте, полку, дивизии, где вы служили!»…
Нашлись солдаты, пожалевшие его. Кто-то дал немного денег, кто через своих земляков раздобыл новую одежду. А еще собрали по мелочи какие-то подарки для родни… Я же оформил для него новый альбом.
Эта история пробудила у солдат чувство солидарности. Но лишь у некоторых…
А воровство продолжало процветать. Незыблемый закон все тот же: «Отними или укради!». Жаловаться нельзя.

Большие разборки в маленьком Ордруфе

Ибрагим из Кувасая был одним из моих самых близких друзей. Этот смышленый парень с хитроватым прищуром глаз напоминал мне Алпамыша. В первые месяцы службы ни один его день не проходил без драки. Среди узбеков-новичков он был самым сильным, поэтому кавказцы, чтобы сломать его морально и физически, каждый день провоцировали конфликты. С лица Ибрагима не сходили синяки. Но он продолжал стойко выдерживать драки.
По воскресеньям в кинозале демонстрировали фильмы. Мы впервые попали туда через два месяца после прибытия. Немного опоздали, свободных мест уже не оставалось, поэтому пришлось смотреть стоя, сгрудившись в конце зала. В середине фильма порвалась кинопленка и включили свет. Мы увидели, что в передних рядах много пустых мест. Один из новичков решил воспользоваться моментом и попытался занять одно из них, но кто-то влепил ему пощечину, и он поспешил вернуться обратно.
Вскоре мы узнали, что, согласно неписаному здешнему закону, места распределялись согласно некоей иерархии, существовавшей между разными национальностями. Первый ряд принадлежал грузинам, которые считались самыми «крутыми», второй и третий занимали армяне, четвертый и пятый – азербайджанцы. Говорили, что до нашего прибытия в первом ряду главенствовали чеченцы. Сейчас чеченцев в части почти не осталось, поэтому их места достались грузинам. Если на первый ряд попытается сесть представитель другой национальности, это считалось унижением для грузин и подразумевало немедленную разборку.
…Итак, мы стояли в конце зала, и вдруг Ибрагим сказал очень твердо: «Вот увидишь, друг, придет день, и мы будем сидеть в первом ряду». Эти его слова я хорошо запомнил.
Прошло шесть месяцев. Главенство перешло к армянам. Их гнет испытывали все национальности, кроме кавказцев. Больше всего они конфликтовали с узбеками.
Однажды, когда я в ленкомнате оформлял стенгазету, пришел Ибрагим. Он казался очень веселым.
– Помнишь, что я сказал тогда в кинозале? Готовься, этот день приближается!
Он чувствовал, что между армянами и узбеками однажды, и даже скоро, произойдет серьезное столкновение, но когда и где это будет, пока было неизвестно. Обе стороны тщательно готовились к этому дню, который должен был изменить расстановку сил или сохранить ее прежней.
– Армяне послали своих людей в другие части, чтобы те их поддержали. А наши связались с ребятами из танковой и артиллерийской частей, те только и ждут сигнала, – рассказал однажды по секрету Ибрагим.
В нашем полку было девять рот, солдат насчитывалось более тысячи. Ближайшими соседями были танкисты, артиллеристы, ракетчики и еще несколько подразделений.
Приближалось девятое мая – День победы. Как правило, в праздничные дни в части, кроме дежурных офицеров, никого не оставалось. Значит, как раз в этот день и может произойти то самое давно подготавливаемое столкновение. Никто не говорил об этом вслух, но ожидание чувствовалось в воздухе.
За несколько дней до праздника прошел слух, что грузины и азербайджанцы объединятся с армянами. Тогда киргизы решили, что в этом случае надо помочь узбекам. Представители других национальностей не спешили вмешиваться в конфликт…
К этому времени до нас дошла хорошая новость. Начальником гауптвахты был старшина-армянин. За невыполнение какого-то приказа он наказал солдата-грузина: повесил тому на шею пустые консервные банки и заставил бегать по плацу. Весть о грузине, которому пришлось, гремя консервными банками, делать круги перед всем строем, молниеносно разнеслась по дивизии. Таким образом, между армянами и грузинами пробежала черная кошка.
Весна в Германии бывает очень мягкой и красивой. В этот раз на праздники солнце было особенно щедрым. К обычному завтраку нам добавили по куску сахара и по вареному яйцу. Для солдат, сидевших на одной картошке и капусте, это было настоящее пиршество. После завтрака посмотрели передачу «Служу Советскому Союзу», потом «Утреннюю почту». Потом было свободное время. Кто занялся стиркой своей одежды, кто подшивал воротничок на гимнастерке.
В обед каждому дали по красному яблоку. Это был первый фрукт после зимы.
Напротив меня за столом сидел армянин Асатирян из нашей роты. Низкого роста, но сильный и проворный малый, проворный и прыгучий, как пружина. За обедом мы старались не смотреть друг на друга. За этот год мы почти подружились. И все-таки, согласно неписаному закону армии, сейчас должны были встать по разные стороны баррикад…
После обеда строем пошли в сторону кинозала. Возле кинозала была большая площадка, по которой командиры роты велели нам маршировать с песней. Потом, в ожидании начала просмотра, некоторые разлеглись на лужайке, нежась под лучами солнца… В этот весенний день, такой нежный и приятный, лень было даже думать о каких-то разборках. И зачем людям конфликтовать в такую прекрасную пору?.. Но именно сегодня, в этом красивом немецком городке, принципам интернационализма и идеологии всеобщего братства, насаждаемым самым мощным государством мира, предстояло выдержать очень серьезное испытание.
Было 9 мая 1987 года.
До начала сеанса осталось десять минут. Как обычно, кинозал полон, причем первые ряды пустуют, но никто из толпившихся в конце не смеет пройти туда. В первом ряду с краю какой-то армянин, закинув ногу на ногу, сидит один, ожидая своих.
Узбеки толпятся у двери. Воздух словно накаляется.
Ибрагим шепнул:
– Подождем, пока все наши придут.
Места быстро заполняются.
– Многие еще на улице, – добавил мой друг, – но все равно – пора, а то свет погаснет!
Следом за отважно идущим впереди Ибрагимом мы прошагали к первому ряду.
Армяне не сразу поняли, что происходит. Один из них вскочил и хотел поставить нас на место. Ибрагим одним ударом сбил его с ног. И тут началась настоящая свалка. Одновременно в зал хлынула толпа тех, кто до этого был снаружи. Зал уже был набит битком, невозможно было ни войти, ни выйти. Внутри происходило какое-то светопреставление. Кто-то хватал утыканные снизу гвоздями скамейки и швырял их в общую свалку, кто-то, потеряв равновесие, свалился на пол, и его топтали десятки ног… Один солдат обмотал руку ремнем и хлестал им направо и налево, попадая и по противникам, и по своим.
Я не помню, сколько времени все это продолжалось, но тут снаружи грохнул выстрел. Это было единственное, что могло разогнать дерущуюся толпу. Все одновременно бросились к выходу, зал опустел так же быстро, как до этого заполнился.
Через час узбеки нашей роты кое-как добрались до казармы. Тех, кто не успел вернуться, караульные отлавливали по одному.
Ни один из наших узбеков, находившихся в кинозале, серьезно не пострадал. Как мы потом узнали, самые беспощадные потасовки происходили снаружи, на площадке перед кинозалом.
– Там сотни солдат собрались, – рассказывал один из видевших это, по имени Сирожиддин. – Из других частей тоже пришли, с черными погонами. Жуткая драка была. Дрались только ремнями. Некоторым пряжками прямо по глазам попали. Солдаты из боевого караула кое-как всех разогнали, стреляли в воздух,
Ибрагим слушал с горящими глазами. Он был в ярости от того, что сам во время этого возмездия за год унижений находился в зале, а не там, снаружи, в настоящей драке.
– Пошли со мной! – воскликнул он. – Найдем остальных армян!
– Сейчас всех, кого поймают вне казармы, сразу отправляют на гауптвахту, – предостерег Сирожиддин. – Подождем немного, вернутся армяне нашей роты, тогда и рассчитаемся с ними.
На том и порешили.
После полуночи узбеки собрались снова.
– Армяне еще не все пришли, – ладно, разберемся с теми, кто есть, – начал Ибрагим. – Значит, так, парни: не бить спящих, сначала надо разбудить. Если не встал – значит сдался!..
В огромной спальне на двести солдат началась решающая разборка. В воздухе свистели ремни, там, где удары приходились на стены, трескалась штукатурка…
Внезапно дежурный роты крикнул «Караул!».
Все бросились по своим местам.
Через пять минут дежурные офицеры с вооруженным нарядом осматривали казарму.
Тот дежурный, что поднял тревогу, был армянином, родившимся в Грузии. Вызвав вооруженный караул, он теперь не знал, как обмануть начальника.
– Мне какие-то тени померещились, с испугу поднял тревогу… – объяснял он.
Начальник караула осмотрел спальню и вышел. После этого никто уже не осмелился встать.
Следующий день был очень трудным. В роту пришли следователи военной прокуратуры. Он искали зачинщиков небывалой по своему масштабу драки. Десятки солдат получили травмы: у кого пострадали глаза, у кого руки или ноги сломаны… Многих отправили в госпиталь. Но несмотря на все старания следователей, зачинщиков найти не удалось.
На следующую ночь меня разбудил Асатирян:
– Пошли, разговор есть.
Я растолкал Ибрагима и сказал, что армяне зовут на переговоры.
Мы подняли на ноги всех узбеков роты. Было решено, что на переговоры пойдут трое – Ибрагим, Сирожиддин и я.
Мы спустились туда, где обычно происходили сходки армян, – в подвал четырехэтажного железобетонного здания казармы, который вечно заливало водой. Здесь кишмя кишели комары. В углу этого помещения армяне устроили свой тайный склад, где можно было найти все: продукты, одежду, табак. Мы понимали, что все это украдено со складов дивизии.
Сейчас кроме Асатиряна здесь были еще трое армян из других рот.
– Не будем мешать друг другу. Мы не трогаем ваших людей, а вы не трогайте наших. Никаких больше драк, никакой мести друг другу. А взамен узбеки не будут знать нужды в новой одежде и табаке.
– Первый ряд в кинозале будет принадлежать узбекам, – добавил Ибрагим.
Они переглянулись, и Асатирян молча кивнул, соглашаясь за всех.
Так был заключен мир и прекратились ставшие уже традицией драки.
Придя в следующий раз на просмотр фильма, мы гордо заняли первый ряд…
Конечно, совсем конфликты не прекратились, в жизни советской армии без них не проходило почти ни дня, но теперь это были мелкие неурядицы. Позже уже ни у армян, ни у узбеков не было такого объединения в группы, каждый стоял сам за себя. А когда до окончания моей службы оставалось полгода, мы подружились и с теми из солдат, с кем раньше конфликтовали. Самыми моими близкими друзьями стали двое армян, один украинец и тот самый Асатирян, из Грузии родом. К тому же в Нагорном Карабахе начались конфликты между армянами и азербайджанцами, и понятие «единый Кавказ» кануло в Лету…

«Спящая красавица» и дезертиры

Сон, спать – самые сладкие и в то же время недосягаемые мечты для солдата. «Солдат спит – служба идет», это всем известно. Ах, если бы можно было провести все эти два года, предаваясь сну в мягкой постели! И об этом, думаете, не знают офицеры?! Морить солдат голодом и лишать сна – самый излюбленный их метод наказания.
Чтобы испытать предметы на прочность, существуют разные способы. А для проверки моральной и физической выносливости человека достаточно дня, а может и часа армейской жизни. Один из командиров роты – старший лейтенант Седлюк – был любителем таких испытаний. Он был маленького роста, но плечистый и упитанный, губы толстые, взгляд пронизывающий.
Как правило, перед началом больших учений проводили, сначала в масштабе роты, затем батальона, полка и дивизии, военные смотры, которые длились иногда по нескольку недель. Офицеры вели себя так, будто вот-вот начнется война, Америка уже перешла в наступление. До армии я знал об Америке немного. По школе иногда начинали ползти страшные слухи: Джимми Картер, американский президент, собирается сбросить на Союз бомбу, да не атомную, а ядерную! На занятиях по начальной военной подготовке мы учились надевать противогазы…
А в самый первый раз об Америке я услышал в семь лет. В первом классе мы с ребятами собирали блестящие шоколадные обертки и менялись ими между собой, – это были наши «деньги». Для младшеклассников во время перемен не было занятия увлекательнее. Однажды старшие ребята, комсомольцы, отобрали у нас эти бумажки: мол, такую игру придумали американские шпионы, чтобы сбить с толку советских школьников, а товарищ Косыгин издал указ, по которому во всех школах следует изъять у учеников конфетные фантики. «Больше не играйте в эту игру, иначе товарищ Косыгин умрет от огорчения, и тогда начнется война!».
Некоторое время спустя Косыгин умер, но война не началась. Также мы узнали, что скончался Картер, который хотел сбросить нам на головы ядерную бомбу. Позже – мы уже учились в старших классах, – нам объясняли, что некий Рейган сбросит на нас водородную бомбу, которая действует так: советские люди все до одного погибнут, но наше имущество, все наше богатство останутся целехоньки и достанутся им. Проклятым американцам то есть. Этих злобных американцев можно остановить только под руководством коммунистической партии Страны Советов.
Хотя мы плохо понимали суть всего этого, все же в наших детских сердцах поселился страх…
Устрашающие рассказы Седлюка напоминали те самые школьные ужастики. Он не уставал твердить, что советские солдаты должны самоотверженно, не на жизнь, а на смерть противостоять капитализму, во всем на шаг опережая коварного врага, который не дремлет. Придирчиво, орлиным взором он осматривал солдат, пришитые белые воротники измерял линейкой. Белая ткань должна точнехонько на два миллиметра выступать над краем воротника гимнастерки, полы шинели – не достигать до земли ровно сорок сантиметров. Проверял, до блеска ли начищены гуталином сапоги, так ли, как нужно, блестят пуговицы и пряжки на поясных ремнях, всматривался в лица, отыскивая малейший намек на щетину…
Когда полк выходил на смотр, мы весь день проводили на ногах, на огромном плацу. Не то что присесть хоть на минутку – шаг в сторону сделать не разрешалось. Вечером еле притащимся в роту – а тут Седлюк, наверняка осведомленный о смотре, до полуночи заставляет роту стоять в коридоре, вытянувшись в струнку…
Во время смотра дивизии на большом плацу собирали порядка десяти тысяч солдат. Целую неделю репетировали военную песню. Когда десять тысяч солдат одновременно маршируют, печатая шаг, топот разносится по всей округе. И ко всему этому прибавьте вес оружия… Если же Седлюк недоволен исполнением песни – вся рота лишается ужина. Однажды он семь раз возвращал нас от порога столовой: кто-то, оказывается, не попал в такт песни или же не под нужным градусом сгибал ноги при маршировке. В другой раз мы так же остались без завтрака. А во время обеда, будучи наказанными, стояли навытяжку возле столовой, пока все остальные не закончат есть. Когда наконец дошла очередь и до нас, никакой еды уже не осталось и мы ушли голодными.
После такой «учебы» изголодавшиеся солдаты на плацу срывали голоса, выкрикивая песню, и, маршируя, задирали ноги как можно выше. Эти старания были вознаграждены: когда настало время ужина, нам удалось войти в столовую. Сели за стол и только потянулись к ложкам, как Седлюк рявкнул: «Рота, встать!». Все разом повскакали с мест. Стоим – руки по швам, взгляды прикованы к полным тарелкам, рот полнится голодной слюной… Если кто-то в такую минуту выкажет слабость – дальнейшей его армейской жизни не позавидуешь.
А пристальный взгляд Седлюка прикован к лицам солдат, мало того – подходя по очереди к каждому, он, казалось, вслушивался, как мы дышим. Если заметит на чьем-то лице страдальческое, жалобное выражение – с неприкрытым злорадством скалится этому солдату прямо в лицо…
Наконец он посмотрел на часы: пятнадцать минут, положенные на обед, прошли. И тогда Седлюк отдает приказ: «Рота, выйти и построиться!». И солдаты, у которых весь день не было во рту ни крошки, потянулись к выходу…
Тревоги объявляли почти каждый день. Один раз – в четыре часа утра. Подхватив тяжеленное боевое снаряжение, мы побежали в указанное место – к лесу, за шесть километров. Не успели передохнуть – приказ: двигаться дальше. Бежим час, второй, куда направляемся – неизвестно… Дыхание сбивается, не отдышаться, на плече – оружие, за поясом – лопатка для рытья окопа, да еще свернутая шинель и плащ-палатка бьют по спине при каждом шаге. Цепочка бегущих солдат, взмокших до трусов, растянулась на целый километр. Отстающих – а это в основном гранатометчики и пулеметчики, у которых груз самый тяжелый, – офицеры подгоняют пинками под зад.
Рядом со мной бежал тувинец Хомушко, он был призван на год раньше меня.
– Куда бежим? – кричу ему.
– Это самый крупный марш-бросок, их каждые два-три месяца проводят. Бежать нам еще долго. Остановок нет, перекуров тоже! – Вдруг он хитро посмотрел на меня:
– Хочешь перекурить?
Я подумал, что он издевается, и хотел уже разозлиться. Но он потянул меня за плечо и увлек за собой, прибавив, чтобы я не отставал. Мы обогнали сначала одну, а затем вторую роту. От усталости у меня уже ноги подкашивались, но Хомушко не давал останавливаться. Мы вырвались в первый ряд бегущих. Когда обгоняли другие роты, офицеры кричали нам вслед – мол, не выходите из строя. Но Хомушко показывал им средний палец. Заметив мой испуг, он успокоил:
– Не бойся, это ведь не наши командиры!
Через полчаса мы уже были далеко впереди всех. Лишь тогда Хомушко наконец сделал знак притормозить. Мы немного отдышались и, оглядевшись, свернули в сторону. Развалились на лужайке, закурили, глядя в небо, неторопливо выпуская колечки дыма, и стали спокойно поджидать свою роту. Успели и портянки перемотать.
Ближе к обеду мы уже пробежали километров тридцать. Остановились возле маленькой деревни. Это и была своеобразная финишная черта. Солдаты буквально рухнули на привал. Все сняли сапоги, развесили портянки на солнце и стали растирать усталые ноги, которые у многих были стерты в кровь. Тогда я понял, что умение обматывать портянки – жизненно важный вопрос для солдата. Если портянка намотана плохо, при беге она соскользнет и собьется в комок, оставив голые ноги незащищенными, и тогда сапоги их «съедят».
Мы не успели отдохнуть и десяти минут, – Седлюк свалился, как снег на голову, и выкрикнул:
– Вторая рота, стройся!
Показал на рощу за полем и скомандовал:
– Вперед, в атаку!
Быстро выстроились, развернулись в сторону поля и, выставив вперед автоматы, снова побежали…
В ходе таких учений надо было выполнять различные задания: ползти по-пластунски, прыгать через препятствия. Почти час мы мотались по полю. Какой-то немец, видимо, хозяин поля, вышел из дома и с ненавистью наблюдал за нашими маневрами, но ничего не мог сказать. Солдаты из других подразделений, которые до си пор спокойно отдыхали, наблюдали за нами с сочувствием. А Седлюк полез на холм, чтобы удобнее было следить за каждым солдатом.
После всей этой изматывающей беготни, даже не отдохнув, мы возвращались обратно в полк. Хорошо, что в этот раз не было приказа бежать, шли спокойным шагом. Но все так устали, к тому же у многих были разбиты и натерты ноги, что они еле передвигались, и офицеры то и дело подгоняли их. А вечером, когда вернулись в казарму, Седлюк объявил, что через час проведет смотр роты.
Это был, конечно же, перебор. Но кто мог ему возразить? Падая от усталости, мы начали чистить одежду и оружие… До трех ночи стояли навытяжку в коридоре. Отпахать бегом шестьдесят километров на голодный желудок и после этого еще часами стоять не шелохнувшись – такое, конечно, не для слабаков. Глаза слипаются, ноги подкашиваются, но если поддаться слабости, закрыть глаза хоть на секунду – заслужишь позорное прозвище «спящая красавица». Именно этого и добивался Седлюк.
…Наутро никто не мог ходить, ноги отекли и распухли. Некоторые ребята скрипели зубами от боли. Но идти на завтрак нужно…
Лето в армии было временем дезертирства. С приходом весны учащались случаи побегов тех, кто не выдержал «армейской закалки». Осенью-то, в слякоть и грязь, а тем более по зимнему холоду, в снегу по колено, далеко не убежишь. А летом можно найти пристанище в садах фермеров, да и в лесу дикие ягоды не дадут пропасть от голода. Так что в летнюю пору каждые десять-пятнадцать дней кто-нибудь да пускается в бега. И пока беглеца не разыщут, оставшимся солдатам нет ни сна, ни покоя. Сначала территория дивизии, а потом и всего городка и окрестных деревень прочесывается, что называется, частым гребешком. Некоторых, бывало, возвращали даже из Эрфурта.
Восьмая рота нашего полка получила название «дисбат» – из-за жестокости тамошних офицеров и сержантов. Узнав, какова жизнь у этих солдат, мы поняли, что сами живем в раю. Один солдат-туркмен из этой роты увидел единственный путь к спасению в самоубийстве: бросился вниз с крыши четырехэтажного здания казармы. К счастью, выжил. Полтора месяца лежал в госпитале, а потом… пришлось снова вернуться в свою роту.
Этого парня часто навещал земляк, один шустрый туркмен из нашей роты. Он рассказывал, что того несчастного сержанты и кавказцы полностью сломали, от побоев и унижений он потерял человеческий облик. По ночам его запирали в туалете, а днем заставляли по коридору ходить на четвереньках, как собаку…
Я помнил того парня еще по карантину – высокий, красивый, черноглазый, чернобровый… Месяц назад встретил его на полигоне – узнать было невозможно, от прежней внешности не осталось и следа. Глаза потухшие, словно мертвые…
Одним из сержантов в восьмой роте был грузин. Как-то во время драки его ударили пряжкой ремня по правому глазу и едва не выбили, остался большой шрам на виске. Тогда приходил разбираться офицер, собрал всех солдат. Кавказцам, постоянно провоцирующим драки, ничего не сказал, а нас, кто был из Средней Азии, обматерил.
– Эй, вы, басмачи! Знаете, кто вы такие на самом деле? Вы все были рабами! Мой дед и его товарищи освободили вас, а вы, вместо того, чтобы благодарить нас, в советской армии пытаетесь насаждать свои порядки?!!
Тогда мы, азиаты, стояли молча, не поднимая головы. Ответить, возразить – значит нажить большие неприятности. К тому же никто из нас не владел настолько русским языком, чтобы достойно ему ответить. Вернуться бы домой живыми и невредимыми… Затем нам устроили по очереди очную ставку с тем грузином с перевязанным правым глазом, и у каждого офицер допытывался, кто именно его избил. Конечно, никто не признался, но и сам грузин не выдал никого из азиатов, ведь все это он начал сам. К тому же, согласно неписаному армейскому закону, если нажаловался или выдал кого-то – после этого тебя за человека уже не считают…
Теперь тот солдат-грузин дослужился до сержанта. Очень вероятно, что он мстит ребятам из Средней Азии. Бедняга туркмен, когда оказался на лечении после неудачной попытки самоубийства, упустил хороший шанс: попасть в госпиталь трудно, и те, кому это удается, делают все, чтобы остаться там как можно дольше, на пять-шесть месяцев. А он, выйдя из госпиталя, спустя неделю снова повторил попытку самоубийства: когда восьмая рота шла в баню, бросился под военный грузовик. Но водитель оказался опытным, и туркмен остался в живых. После этого он оказался в еще худшем положении: унижения, оскорбления, побои стали совсем уже невыносимыми. И вот теперь, когда наступила весна, он убежал.
Из-за того, что беглец был из нашего полка, нас отрядили его искать, а это означало – искать и днем, и ночью. Мы лишились сна, который для солдата – самый ценный дар Всевышнего. Розыск продолжался пять дней. На шестой день его разыскали в доме одной пожилой немки в городе. Как оказалось, старушка нашла его в курятнике и приютила…
О дальнейшей судьбе этого бедняги мне ничего не известно. Говорили, что его отправили в дисбат. Правда, бывало, что таких солдат комиссовали из армии, как психически неуравновешенных.
Попытки побега, а то и суицида в первые месяцы службы у новичков вообще нередки. Справиться с депрессией и отчаянием нелегко, это в большой степени зависит от окружения и многих других обстоятельств. Выживают чаще всего те, кто способен забыть о своей человеческой сущности и защищаться по-звериному.
Искать дезертира – еще не самое трудное. Осенью один только что призванный парень из Таджикистана потерял свой автомат. Вероятнее всего, его украли и продали. Солдат, понимая, что теперь ему конец, даже подумывал пуститься в бега, но не решился. Тем временем полк срочно собрали и разъяренный командир объявил розыск.
– С этой секунды, пока не найдется оружие, запрещаю даже заходить в казарму! – кричал он. – Любой, кто приблизится к спальне, будет немедленно арестован! Спать теперь будете только стоя, на ходу, – пока не найдете утерянное оружие!
Такого еще не бывало: спать стоя или на ходу?.. Но, похоже, офицер не шутил: нам не давали спать два дня. Мы обшаривали бесконечные полигоны и тянущиеся за ними леса. Осень, холодный дождь, мокрые шинели, грязь по колено, промокшие портянки… На третий день сами офицеры валились с ног. Лишь тогда наши солдаты, спрятавшись в лесных зарослях, смогли хоть немного поспать. Ночами устраивались в подсобных постройках на полигоне, поочередно неся дежурства…
На шестой или седьмой день стало ясно, что по лесам и полям мы бродим без толку, и нас направили в близлежащие деревни и городки. Мы не понимали, что должны делать здесь. В лесу хотя бы можно было поспать, а здесь, на большой дороге, оставалось только вышагивать сами не зная куда.
Пробовали спать прямо в строю, на ходу. «Раз, два, три! Левой, левой, левой! Раз, два, три!». Ритмичный отсчет усыпляет, мозг полуспит, двигаются только ноги. Если кто-то споткнется – повалится весь строй. Но когда шагаешь в одном ритме, ноги несут тебя сами. Полузакрыв глаза, постепенно уплываем в сон, в ушах словно монотонная колыбельная – «Раз, два, три… Левой, левой, левой… Раз, два, три»…
Автомат найти так и не удалось. Спустя пятнадцать дней полк вернулся в казармы.

В снежном лесу

В самую холодную пору зимы нашу роту направили на подмогу в секретное подразделение связи на границе. Понятно, не для того, чтобы помогать восстановить связь, а для очистки секретных оборонительных сооружений и окопов, расположенных в густом лесу.
Мы отправились в путь ранним, холодным утром. Снег валил, идти было очень трудно, мы скоро взмокли. Выдыхаемый воздух застывал белым инеем на бровях и ресницах, так что все были похожи на Дедов Морозов. Шли весь день, без обеда, только несколько раз останавливались на перекур. Ближе к вечеру кое-как добрались до леса. Сюда должны были подвезти провизию и палатки. Солдаты, шедшие весь день голодными, без сил повалились на привал.
Замполит лейтенант Зайцев был хороший человек, но, как я уже говорил, слабохарактерный и нерешительный. То ли он не смог договориться с отделом снабжения, то ли что-то напутал, но машины, которая должна была подвезти к месту нашего будущего лагеря палатки и провиант, до сих пор не было.
Самая ненадежная вещь в армии – это техника. Во время тревоги из десяти военных машин роты до пункта назначения доезжала половина, остальные застревали в пути. В ходе широкомасштабных учений военной технике, чтобы доехать до места, преодолев двести километров, требовалось не меньше двух дней, – как правило, не из-за каких-то поломок, а по причине неопытности солдат-водителей. Скажем, на БТРе установлено два мотора от «КАМаза». Как может справиться с ними солдатик 18-19 лет?! Вообще, водители в армии – из той категории военнослужащих, на чьи головы постоянно сыплются шишки. Единственное преимущество их положения – что могут стирать свои вещи в бензине. Когда ткань погружаешь в бензин, она отчищается от любых пятен мгновенно, через пятнадцать минут уже можно снова надевать.
Кстати, возвращаясь к нашему рейду: на привале солдаты выжимали свои портянки, стараясь хоть как-то их высушить, но на холоде это было невозможно и все равно приходилось обматывать ноги мокрой тканью. Чтобы хоть немного согреться, под ноги стелили колючие ветки, обломанные с кустов. Добавьте к этому, что мы еще и были голодными…
Так прошло два часа. Уже стемнело, а машины все нет. Наш офицер не знал, что делать. С каждым часом положение все хуже. В надежде раздобыть где-нибудь еду и ночлег он повел нас вглубь леса, в сторону секретного военного подразделения. Мы прошли версту в темноте, по колено в снегу, старались только не потерять из виду белую тропку, протоптанную впереди идущими. Внезапно раздается голос:
– Стой! Кто идет?
Зайцев остановил роту, вышел вперед и начал было что-то объяснять.
– Стой! Стрелять буду! – прозвучало из темноты угрожающе.
Зайцев стоял не двигаясь. Хотел что-то сказать, но снова крикнули:
– Назад! Буду стрелять!
Да, после третьего предупреждения вполне могли и застрелить. Ведь не зря по уставу часовой – лицо неприкосновенное.
Деваться некуда, направились назад. Когда дошли до края леса, лейтенант разрешил разжечь костер. Мы обрадовались, начали искать пригодные для костра дрова. Сухих веток вокруг почти не было. А еще нужно было найти что-то для растопки. Каждый отдавал что мог: кто-то протянул коробку от сигарет, кто-то не пожалел письма из дома. Наконец удалось разжечь костер. Снег до сих пор валил, поэтому, чтобы огонь не погас, по очереди ходили за новыми партиями дров. Измученные солдаты, укутавшись в шинели, начали засыпать.
Ноги мои от холода онемели, из-за снежной метели жар костра обдавал только лицо. Следя за полетом искр, я задремал…
Не знаю, сколько спал, но проснулся оттого, что кто-то с силой тянул меня за воротник. Я открыл глаза и увидел над собой командира нашей роты Седлюка. Он орал, чтобы я поднимался, быстро!..
Я хотел встать, но ноги не слушались, я мог только ползти на четвереньках… Седлюку уже было не до меня, он расталкивал остальных. Оказалось, что костер давно погас, а солдаты спят мертвецким сном прямо в сугробах…
Седлюк все еще кричал; проснувшиеся сержанты к нему присоединились, изо всех сил трясли солдат, отыскивая их в снегу.
Наконец мы, дрожа от холода, построились. Машина, груженная палатками и провизией, была, оказывается, уже здесь. Но поставить палатки и установить печки командир посчитал солдат сейчас неспособными. Он повел нас обратно, по прежней дороге, в глубь леса. Всю дорогу материл замполита за то, что тот чуть не погубил всю роту. В воздухе стоял густой мат…
Впереди снова раздалось:
– Стой! Кто идет?
Седлюк назвал себя, но это не помогло.
– Назад! Буду стрелять!
– Стреляй, если хочешь, твою мать!.. Давай зови своего командира, а то я сам буду стрелять!
И Седлюк шагнул вперед.
– Стой где стоишь!! Не двигаться!!
– Слушай, ты, осел! – заорал Седлюк. – Здесь целая рота может погибнуть! Зови начальника караула, пусть выйдет на комдива, мать твою так!
Мгновение была тишина, потом прозвучал приказ:
– Пусть командир роты подойдет сюда.
После получасовых переговоров нас, наконец, пропустили. Возле блокпоста, перегораживающего тропинку, в шубе и валенках стоял часовой. Пока мы тащились мимо него, он смотрел на нас с нескрываемой жалостью.
Остановились мы возле полуподвального здания, – это и была казарма связистов, рассчитанная на десять человек. Нас же, когда все разместились, было, как мне показалось, не меньше ста…
На следующий день мы вернулись к месту, где оставалась машина. Нужно было разбить зимний лагерь.
Каждому из солдат выдали по одному тонкому срезу черного хлеба, полупрозрачному ломтику сала и одной луковице. Эта была вся еда, которую мы получили в течение суток.
Мы жадно съели хлеб и лук, но когда уже хотели приступить к салу, командир начал издеваться:
– Гляди-ка на них! Мусульмане собираются сало кушать! Вам ведь свинина запрещена! Может, уступите другим? Ну-ка посмотрим, как вы откажетесь от сала!
Узбеки, таджики, киргизы, туркмены смотрели на него с ненавистью, а он пристально рассматривал их, с усмешкой ожидая ответа. Но никто не протянул свое сало другому, просто отвели глаза…
Все мы с первого дня в армии ели свинину, другого мяса здесь не давали. Почему именно сейчас Седлюк решил позубоскалить над этим, никто не понимал. У некоторых, может, и промелькнула мысль демонстративно протянуть сало сидящему рядом немусульманину. Но это означало стать мишенью для новых атак Седлюка.
– Ну как, мусульмане, сало вкусное?! – продолжал издеваться он.
А ведь этот иезуитски улыбающийся человек только вчера спас всех нас от верной смерти.

Завоевание «малинового рая»

Осенние учения 1987 года мы начали с подготовки к химической атаке. После двухнедельных занятий пошли ночные тревоги, было разрешено спать в форме и при оружии. Дело в том, что когда объявлялась тревога, к оружейным складам было трудно пробиться, из-за чего приходилось терять много времени. Было ясно, что начинаются большие и широкомасштабные маневры.
По тревоге мы побежали в сторону Ордруфского железнодорожного вокзала. Танки и БТРы погрузили в спецпоезда, а солдат разместили в вагонах, в которых раньше перевозили муку, – в них из досок сделали трехэтажные нары. Нас отправили на полигон, расположенный возле города Галле, – здесь должны были проходить учения. Солдаты отправлялись туда с радостью: такие поездки всегда были связаны с какими-то приключениями…
Уже начались осенние дожди, слякоть, но все же выпадали деньки, когда солнце улыбалось, лаская теплыми лучами. Эшелон двигался очень медленно, часто останавливался, виляя, словно змея, между городами и деревнями. Немецкие города казались такими же степенными и неторопливыми, как и их жители. За все время нашего пребывания в Германии мы не видели оживленных улиц, заполненных людьми, даже групп молодежи здесь не увидишь.
Иногда поезд нырял в лесную чащу; один раз мы увидели вышедшего на опушку оленя. Солдаты оживились:
– Эх, ружьишко бы сейчас! Одной пулей его завалить! Был бы шашлык из оленины!..
По очереди сидим на подножке вагона, свесив ноги, подставляем лица теплым солнечным лучам. Наш командир Седлюк и все неприятности, связанные с ним, кажутся сейчас такими далекими…
Твердо вознамерившись добиться повышения в звании и должности, Седлюк изо всех сил старался вывести нашу роту в передовые. Солдаты готовы были самоотверженно помогать ему в этом: ведь если Седлюка повысят – это шанс избавиться от него. Но выносить унижения и издевательства становилось с каждым днем все труднее. Все надеялись, что так или иначе это закончится, что-то да произойдет. Но когда?..
Седлюк не гнушался поощрять национальную вражду, жестокость, провоцировал неприязнь между солдатами, открыто поддерживая сильных и демонстрируя безграничное презрение к слабым и униженным.
На занятиях по отражению химической атаки иногда приходилось пробегать в противогазе несколько километров. У одного солдата из третьей роты, видимо, была астма: во время такого забега в противогазе он внезапно рухнул на землю – у него произошла остановка дыхания… После этого случая многие командиры изменили отношение к солдатам, стали обращаться с ними более человечно. По крайней мере, так было, рассказывали, в других ротах. Но Седлюк расценил случившееся иначе:
– Солдат ни в каком случае не имеет права умирать! Умер – значит, с самого начала был непригоден к службе. Одного жалко – что продукты, обмундирование зря на него потрачены…
Он вдвое увеличил часы наших занятий. Чаще стал давать сигнал химической атаки. В такие минуты нужно сначала молниеносно надеть противогаз, потом затянуть завязки упакованной резиновой робы, которая висит за спиной. Роба раскрывается, как парашют, соскальзывает с плеч… Надевать ее нужно начиная с правой руки и заканчивая на левой ноге, а под конец застегнуть на пуговицы. Их очень много, застегивать резиновую одежду трудно, и если делать это неправильно, то может проникать воздух. Кто-то начал надевать робу через голову, кто-то неловко потянул за завязку и она не развязалась, ноги не попадали в штанины, руки – в рукава… В противогазе трудно поворачиваться назад, и один солдат, чтобы найти рукав, все время крутился, не мог дотянуться до спины. Седлюк сначала со злорадством следил за ним, а потом пнул его ногой…
Часто по его приказанию нам приходилось повторять задание несколько раз. С ужасом вспоминаю минуты, когда в резиновой робе, не пропускающей воздуха, нагруженный боевым снаряжением, бежишь, ловя, словно рыба, ртом воздух, а тело уже через пять минут раскаляется, как в печи, и кажется, что сейчас расплавишься… Кто-то, не выдерживая, снимает противогаз. В такие моменты Седлюк особенно воодушевляется: это повод заставить продолжать учения весь день. Кроме того, он наказывает нас голодом: намеренно отпускает на обед на час позже, и другие роты, уже возвращающиеся из столовой, смеются над нами: «Внимание, смирно! Идет летающая смена!». Это значит, что ты будешь до вечера голодным – в солдатской столовой не осталось и крошки хлеба, а если что-то и осталось, солдаты дежурной роты доедят.
Мы едем под монотонный стук колес поезда и стараемся не думать о том, какие еще пакости изобретет Седлюк, чтобы отравить нам жизнь. Большие учения – его звездный час, здесь он может и душу отвести, измываясь над солдатами, и перед начальством отличиться.
Ночью я проснулся от шушуканья солдат и звяканья алюминиевой посуды. Выяснилось, что под деревянными лежаками, в коробках, они обнаружили консервированную ячменную кашу и кусковой сахар и теперь на радостях все это уплетали, а пустые консервные банки кидали за окно. Что ж, от такой удачи не бегают, – пришлось до утра наворачивать ячменную кашу. Чувствовали себя везунчиками. Но потом от переедания нас стошнило…
На следующее утро доехали до полигона, на краю леса поставили палатки. Приближался обед – и выяснилось, что прошлой ночью мы слопали двухдневный рацион. Солдаты из других вагонов тоже оказались не промах: съели весь запас черного хлеба с сырым луком. Разгневанный таким известием Седлюк обрушивался на любого попавшегося под руку, раздавая удары направо и налево, потом, немного успокоившись, почти час разглагольствовал о совести, Родине и партии, войдя в такой раж, что брызгал слюной во все стороны. Солдаты стояли, будто набрав в рот воды. В заключение он сказал, что мы уничтожили двухдневный запас еды и теперь не увидим ни крошки.
Но когда вечером Седлюк отправился в полевой штаб, замполит Зайцев откуда-то раздобыл для нас целый бидон квашеной капусты и восемь буханок хлеба. К приходу командира роты от них и следа не осталось. Так что два дня мы протянули.
На третье утро офицеры неожиданно начали открывать тяжеленные сундуки с боеприпасами – те самые, которые, нам говорили, открываются только в случае объявления войны. Теперь их открыли и раздали нам боеприпасы, причем в огромном количестве. Затем мы погрузились в БТР и отправились на полигон. Ехали в тесноте, не зная, куда едем. Оружие заряжено, посматриваем друг на друга с тревогой. Время тянется так, как будто вовсе остановилось. На душе кошки скребут… А вдруг вместо учений нас везут на настоящий бой? Не зря же те железные сундуки открыли… Как у других, не знаю, а у меня коленки дрожали. Перед глазами встал образ американского солдата Рэмбо, которого я рисовал в альбомах. Тревожные лица товарищей и общее напряженное молчание еще больше усиливали страх.
Внезапно прогремел приказ: «В атаку!».
Мы спрыгнули с движущегося транспорта и побежали. Мне пришлось бежать рядом с БТРом. Пробежали километр – стоп. Приказано копать окоп.
Прошло около часа – и новый приказ: открыть огонь. Все зарядили оружие и взяли наизготовку: палец на спусковом крючке, выстрел готов прозвучать в ту же секунду, как будет дан приказ. Прошло десять минут, но приказа нет. Все в недоумении…
С того места, где лежал, я начал понемногу осматриваться вокруг.
Диспозиция была такова, что каждого солдата отделяли от других десять-пятнадцать метров, поэтому конца ряда лежащих не было видно. Я находился на самом краю, замыкая с этой стороны нашу роту. Дальше уже располагались солдаты из первой роты. Их замполит стоял, держа всех в поле зрения. Меня он хорошо знал, так как часто заходил в ленкомнату. Я решился: спросил у него, почему не стреляем и вообще, что случилось. Наверное, командование уснуло, пошутил он. В это время у одного солдата из наших, видно, рука непроизвольно дернулась, и грянул выстрел. На миг все застыли, а затем началась пальба. Первой – наша рота, потом присоединились остальные. Офицеры неистово махали красными флажками, давая нам знак прекратить стрельбу. Стало ясно, что она началась без приказа. Что теперь будет?..
Десятиминутная тишина – и над нашими головами засвистели артиллерийские снаряды. Затем за спиной послышался лязг гусениц танков… Вот танки поравнялись с нами – и звучит приказ открывать огонь. Стрельбу начинают одновременно все участники сражения: БТРы, танки, бесчисленные пулеметы и автоматы. Грохот стоит такой, что земля содрогается…
От этой канонады голова шла кругом, уши заложило. Идем вперед и стреляем, не видя перед собой цели. Время от времени из гранатометов со свистом вырываются ракеты.
Шли под эту стрельбу примерно с километр. Наконец звучит приказ остановиться и отползать. Причем свои боеприпасы мы должны расстрелять до последнего, поэтому палим из автоматов и пулеметов куда ни попадя.
Наконец пальба утихла. Ждем, в позиции лежа, новых приказов. Вскоре над нами в небе закружились вертолеты. Откуда-то, за два-три километра, начался ракетный обстрел, потом снова вступили артиллеристы…
Наконец наступила тишина. Запах пороха и синий дым рассеялись. Вокруг все было разворочено. Но это был еще не конец учений: следующий приказ – занять высоту, то есть холм, где осталось всего три-четыре хромых деревца.
Теперь в атаку идет пехота. С криками «Ура!» мы бросаемся к холму. И натыкаемся на густые заросли ягодника: малина, черника, ежевика… Ветки ломятся от спелых ягод!.. Разве может солдат миновать эту чащу?! Автоматы закинуты за плечо, и мы бросаемся собирать малину и ежевику. Отправляем ягоды в рот целыми горстями, вкус их просто изумителен.
Вечно голодные из-за того, что у Седлюка главный метод наказания – лишать еды, мы ощутили себя так, словно попали в рай. Солдаты растянулись по всему ягоднику, потеряв из виду и друг друга, и офицеров, каждый занят «делом», все спешат наесться, сколько успеют. Столкнувшись в кустах с товарищем, широко улыбаются: «Ну что, кайф?» – и утирают ладонью рты, вымазанные в красном ягодном соке.
Не сразу мы увидели, что офицеры на холме неистово машут нам красными флажками. Над головой у нас, оказывается, уже некоторое время кружили вертолеты…
Мы так и не узнали, как именно наказали нашего командира Седлюка, ясно одно: попало ему серьезно. Это были очень важные боевые учения, за которыми с вертолетов наблюдали генералы, специально прибывшие из Москвы. Нашу роту в качестве наказания на неделю оставили на полигоне. Зато Седлюка с того дня мы больше не видели…
Нашим основным занятием теперь было целыми днями ходить по полигону и восстанавливать все, что уцелело после учений. Четыре дня подряд беспрерывно шел дождь. На пятый день он перешел в ливень, ни вокруг, ни на нас уже не было ничего сухого. Ближе к обеду поднялся сильный ветер, дождь превратился в град. Одежда у всех была мокрой, а теперь еще и подмерзла, мы продрогли до костей. Шутя поддаем друг другу прикладами автоматов – одежда потрескивает, оттого что заледенела… Через некоторое время становится уже не до шуток. Заледенело даже нижнее белье, ощущаешь себя, словно в железной кольчуге. Оставаться на полигоне больше было невозможно, и мы вернулись в лагерь.
Всю ночь шел снег. На следующий день мы свернули палатки – предстояло возвращение назад, в Ордруф.
Я уже говорил, что по дороге сюда добрая половина БТРов застряла на полпути – из-за слякоти, снега, болотного бездорожья. Теперь же произошла история, которая осталась в моей памяти на всю жизнь.
БТР, в котором мы ехали, отстал от остальной автоколонны: у него отказал один мотор. Водителю кое-как удалось устранить поломку. Снова тронулись в путь, но вскоре стало ясно – мы заблудились. Тяжелая машина завязла в грязи, и сколько ни выжимал из нее водитель, выбраться на ровное место никак не удавалось. Мы вышли, чтобы подтолкнуть бронетранспортер. Надрывались, как могли, по колено в грязи, но ничего не получалось, и к тому же теперь вышли из строя оба мотора…
Снег усиливался, было очень холодно. Пока работал мотор, можно было хотя бы греться в машине, теперь же нам оставалось только дрожать от холода. Командир взвода по радиосвязи сообщил о ситуации и попросил помощи.
Спустя час подъехал заместитель командира батальона по технике, какой-то толстый майор. Первое, что он сделал, – открыл верхнее окошко машины и начал жестоко бить водителя по голове. Это был, как потом оказалось, его обычный метод обращения с солдатами. Водитель, перепачканный с ног до головы в машинном масле, только успевал прикрывать голову исцарапанными руками. Наконец, видимо, устав, майор по радио вызвал военный бульдозер. Бульдозер подъехал – и тут же застрял в грязи. Мотор ревел, от него клубами валил черный дым, но все было бесполезно – ни ту, ни другую машину, несмотря на все старания, вытащить было невозможно.
Майор приказал старшему сержанту Савляку, чтобы солдаты спилили дерево в лесу. Тот велел нам выходить из машины. Но мы, пятнадцать человек, сидевшие в БТРе, промокшие до нитки, окоченевшие от холода, не могли ни двигаться, ни говорить. Только жались друг к другу, как воробьи. Когда Савляк приказал выходить, кто-то из парней заплакал навзрыд…
Савляк, похоже, обезумел от ярости. Он бросился на нас и начал осыпать ударами, пустив в ход приклад автомата. Семеро все-таки выползли на мороз, но остальные даже на побои не реагировали, – они, должно быть, и живыми-то себя уже не ощущали…
Мы взяли у водителя бульдозера пилу и топор и отправились в лес. Лес находился за полкилометра отсюда. Уже стемнело, все покрывал снег, не разберешь, где твердая земля, а где болото. Пока дошли до леса, по пояс промокли. С огромным трудом спилили два дерева и попытались тащить их на плечах, но не смогли сделать больше двух шагов. Было понятно, что тащить такую тяжесть нам просто невмоготу. А Савляк орал, раздавал удары автоматом… Мне было уже все равно. Что там Савляк, – да хоть Седлюк с топором… Убьет так убьет. Я и так уже почти не живой. Мир состоял из холода, метель проносилась как будто сквозь меня, выдувала все мысли и чувства. Я только мечтал, чтобы исчезла эта адская боль, вонзающаяся в мое тело тысячью иголок. Кончиков пальцев ног я не чувствовал, тело то сотрясалось от холода, то горело, как в огне. Крики и шум вокруг казались просто сном…
В таком тупом оцепенении я стоял, как вдруг заметил, что тувинец Хомушко достал из кармана патрон и загнал его в автомат. Для чего он это сделал? А что если вырвать у него автомат и застрелить Савляка? Тогда, может, и боль утихнет… Но как же я смогу выстрелить, если руки совершенно окоченели?..
Савляк наконец замолчал, видно, понял, что кричать и ругаться бесполезно. Подошел к спиленному стволу и попытался сам его приподнять и взвалить себе на плечо. Конечно, ему это не удалось. Он еще какое-то время суетился вокруг поваленных деревьев, а мы молча наблюдали за этим. К этому времени каждый из нас уже понимал, что если мы хотим выбраться из болота и оказаться наконец в тепле, то, хочешь не хочешь, должны притащить эти бревна. Снова взялись за свой груз. Теперь к нам присоединился и Савляк. Восьмером подняли одно бревно и кое-как потащили к машине. Второе так и осталось лежать, тащить его не было сил.
Спустя час бульдозер вытащил наш БТР из болота, доволок на цепи до большой дороги, где мы сели в бронетранспортер другого взвода. Теснота, стоны, ругань… Но – наконец-то долгожданное тепло! Я начал понемногу приходить в себя. В голове всплыла картина: Хомушко загоняет в автомат патрон… Зачем все-таки он это сделал? Он всегда носил в карманах патроны и гильзы от автомата или пулемета – делал из них прищепки для галстуков с рисунком самолета и надписью «ГСВГ» («Группа советских войск в Германии»)… Интересно, а что бы я сделал на его месте, окажись у меня в тот момент заряженный автомат?..
Когда на следующее утро мы вернулись в свою казарму, в коридоре стояли глубокие лужи, натекшие с одежды солдат, прибывших до нас. Все ринулись к батареям отопления, но и здесь нас ждало разочарование: они были холодные.
Радовало одно: мы избавились от Седлюка.

Как закаляется сталь?

После того, что мы натворили в Галле, командир дивизии, видимо, изобрел для нас наказание, – а может, получилось это просто по совпадению: нас направили на танковый полигон укладывать шпалы. Основная часть роты отправилась на вокзал, где шпалы надо было выгружать из вагона и грузить на машины. Потом их надо было выгружать на полигоне, это было немного легче. Я попал в группу, которая поехала на полигон.
Шпалы – это железобетонные блоки, которые укладываются поперечно, надо сказать, они очень тяжелые. Какому командующему пришло в голову укладывать шпалы на танкодроме?
Я здесь то и дело упоминаю про болота и слякоть. В Германии осадки часты, и воспоминания о полигоне неразрывно связаны с картиной непролазной грязи. Танковый полигон проходит по болотистой местности, и танк, который один день пробыл на полигоне, потом надо отмывать неделю. То и дело танки увязали в болотной грязи, особенно на занятиях по стрельбе, ведущейся во время движения.
Когда мы приехали на танкодром, здесь уже стояли машины, груженные шпалами. Ноябрь на дворе, холод собачий, дождь со снегом… Сплошное уныние. Но делать нечего, – мы вооружились ломами и начали сгружать шпалы с машин. Через два часа на очереди оставались всего две-три машины.
– Давайте-ка, ребята, повеселее, – подбадривал нас лейтенант Щербаков. – Если сейчас побыстрее разгрузим эти две машины, до прихода следующих останется время отдохнуть.
Щербаков – высокий, с открытым лицом, по всему – неплохой человек, – был назначен командиром второго взвода нашей роты недавно.
Действительно, через час мы закончили и пять-десять минут отдыха были в нашем распоряжении. Лейтенант успел тем временем собрать дрова и разжег костер, так что мы смогли немного согреться.
Но холод усиливался с каждой минутой, держать лом становилось все труднее. Ко времени обеда подъехали еще машины, и чтобы разгрузка не стопорилась, пришлось наддать темп. Но прибывающим машинам не было видно конца. Можно было подумать, что солдаты на вокзале нашли какой-то более быстрый способ погрузки шпал или им выделили дополнительные силы. Снег, холод, пронизывающий ветер, тяжеленные шпалы, трах-тарарах… при каждой очередной выгрузке этих железных чушек машина прямо подскакивает. Бывает, кому-то ногу или руку зацепит, но тормозить из-за этого нельзя, никаких задержек не должно быть! Пока не закончим эту работу, никто отсюда не уйдет. Таков приказ, и его надо выполнять!
Стало смеркаться. У нас была надежда, что солдаты на вокзале из-за темноты приостановят разгрузку. Но когда услышали, что нам сюда везут ужин – картофельное пюре и кисель, – стало ясно: работы еще много.
Пока ужинали, подъехали еще три-четыре машины. Чтобы выкроить минуты для отдыха, пришлось опять работать в ускоренном темпе. Лейтенант без устали колол дрова для костра и подгонял нас – мол, чем быстрее будете работать, тем больше будет времени погреться.
В двенадцатом часу ночи из очередной партии оставалась неразгруженной только одна машина. Но метель и снежный буран усложнили дело. Руки не слушались, пальцы потеряли чувствительность. Железный лом прилипал к ним.
Неожиданно один грузин, работавший с нами, бросил лом и на своем языке стал выкрикивать что-то, скорее всего, матерился. Спрыгнул с машины и демонстративно пошел к костру.
Все молча следили за ним. Грузин присел к огню и протянул к нему заледеневшие руки…
Некоторое время ничего не происходило. Тогда и другие солдаты слезли с машины и потянулись к костру.
Будь на месте Щербакова другой офицер, давно набросился бы на нас с кулаками. Он же лишь сказал, глядя грузину в глаза:
– Слушайте, кричать на вас не буду. Сколько еще придет машин, мне неизвестно. Но одно знаю твердо: сколько бы их ни было, все шпалы должны быть выгружены. Дополнительной силы не будет. Чем дольше будете сидеть, тем больше затянете работу.
Взгляды всех солдат обратились к грузину. Увидев, что мы смотрим на него, он еще больше разозлился и крикнул:
– Хотите – идите надрывайтесь, а я хоть умру – не буду!
Этот солдат, высокий, широкоплечий, с орлиным носом и жестким, беспощадным взглядом, смотревший на всех свысока, при поддержке своих земляков заслужил репутацию «крутого», никто не смел с ним спорить. Сейчас он сидел, съежившись от холода, втянув голову в плечи, его протянутые к огню руки тряслись.
В это время, словно выплывая из снега и грязи, пыхтя и мигая тусклыми фарами, подъехала еще одна машина. Теперь уже две машины ждали разгрузки. Все нервно переглядывались. Если грузин не встанет, то и другие не двинутся с места, чтобы продолжить работу. Но не пойти работать… неизвестно, когда все это кончится и окажешься наконец в тепле… Солдаты стояли над грузином и, не говоря ни слова, злобно смотрели на него. Он не выдержал этих взглядов, тяжело поднялся и посмотрел на машины. Уже даже сделал движение в ту сторону… Но неожиданно снова озлобился и закричал:
– Не буду работать, ясно?! Не могу работать! У меня руки совсем окоченели!
Он кричал, и слезы катились по щекам.
Почему-то в эту минуту всех отпустило напряжение. Один казах, который в строю всегда стоял последним из-за низкого роста, подошел к грузину и сказал презрительно:
– Эх, ты, плачешь!.. Ты не достоин быть мужчиной!
Больше никто ничего не произнес. Мы молча взяли в руки ломики и пошли продолжать работу.
Когда в три часа ночи выгрузили последние шпалы из последней машины, все готовы были просто кричать от радости. А грузин все еще неподвижно сидел возле костра.
После этой истории прошло около месяца. Я видел потом того грузина – он очень изменился. Куда девалась его гордая походка, орлиный взгляд, презрительное покрикивание на слабых? Теперь над ним самим любой мог посмеяться, обидеть…
Бывали и обратные примеры. Одного солдата из нашей роты, по фамилии Селезнев, вечно видели полусонным, за что ему дали прозвище «спящая красавица». Высокий, совсем тощий, этот солдат не мог никому дать отпора, над ним издевались все, кому не лень, от офицеров до солдат. На унижения и оскорбления он никак не реагировал, никому не противоречил, жил как в полусне, но, хотя глаза у него всегда были полуприкрыты, все поручения выполнял добросовестно.
– Знаешь, почему он всегда такой? – сказал мне однажды солдат Павлов. После занятий по боевой стрельбе нам выпал пятиминутный отдых, мы лежали на лугу, а Селезнев сидел неподалеку и полуприкрытыми, как всегда, глазами смотрел на лес, начинающийся за полигоном. – Он живет в своих мыслях, воспоминаниями о жизни до армии. Селезнев вырос в интеллигентной семье, никогда не слышал ни от кого грубого слова. А теперь попал в мир жестокости. Тяготы солдатской жизни воспринимает, как сон… Телом здесь, а мыслями – далеко. И правильно, это помогает ему меньше страдать.
Я смотрел на Павлова удивленно – не ожидал от него такой проницательности и глубоких рассуждений.
Селезнева я теперь понимал немного лучше. Но и мне, и всем остальным предстояло сделать о нем еще одно удивительное открытие.
Кажется, я уже говорил, что недалеко от нашего полка находился трехэтажный хлебный завод. Сюда иногда вагонами привозили муку, и роты по очереди должны были ее выгружать. Наступил черед и нашей роты. Один взвод направили на вокзал, другой – на завод.
Прибыли шесть вагонов с мукой. В течение целого дня мы, словно мулы, носили на третий этаж завода пятидесятикилограммовые мешки. Подниматься по лестнице было особенно тяжело, руки не слушались, колени подкашивались… Когда становилось совсем невмоготу, с мешком на плече приваливались к стене прямо на ступеньках, чтобы немного отдышаться. Устали так, что даже перестали разговаривать, – казалось, что слова отнимут последние силы. Избегали смотреть друг на друга, чтобы не выдать, насколько выдохлись. В конце концов, к вечеру, просто уже один за другим валились прямо на лестнице и в коридорах…
Только один солдат как начал утром, так до вечера спокойными, размеренными шагами продолжал спускаться и подниматься по лестнице, таская мешки с мукой, – худой, слабый Селезнев, «спящая красавица». Мимо привалившихся на лестничных клетках товарищей он проходил спокойно и молчаливо, будто не было на его плечах пятидесятикилограммового мешка…
Тот случай заставил всех нас полностью изменить отношение к этому парню. Никому больше не приходило в голову издеваться и унижать его, напротив – выказывали ему искреннее уважение.
У любителей поиздеваться как раз в это время появилась новая мишень. Нежданно-негаданно к нам в роту поступили пятеро новых солдат. На всех углах они кричали о том, что они – «коренные москвичи». А я недоумевал, почему все веселятся. Позже узнал: никто в армии, от солдат до офицеров, не любил москвичей. Причина этому была простая: хотя советским гражданам твердили, что мы живем во времена полного изобилия, жизнь была такой только в столице. Чем дальше от Москвы, тем тяжелее и беднее жили люди. Все было только для Москвы, будто все работали лишь затем, чтобы превратить жизнь в столице в рай.
Помню, в детстве отец возил меня к дальним родственникам, которые жили в предгорном кишлаке. Недалеко от него находился поселок, резко отличавшийся от стареньких саманных домов кишлака: красивые дома из жженого кирпича, с побеленными стенами, шиферными крышами… В этом поселке жили русские инженеры и металлурги со своими семьями, – работники организации, добывавшей уран в рудниках горной цепи Чаткал. Говорили, что в самом руднике работают заключенные… Тогда я и услышал впервые от наших родственников эти слова: «московское обеспечение»… Звучало это гордо и солидно. В том поселке прилавки магазинов не пустовали, как в кишлаке рядом, товары были дефицитные и качественные, прилавки просто ломились от разнообразной одежды и продуктов питания. Моему родственнику, считал я, хоть он и не жил в том поселке, а только поблизости, все равно очень повезло, что рядом – место с московским обеспечением. Его сын играл с какой-то красивой игрушкой, которую тогда было не найти в обычных магазинах, – наверняка подарил кто-то из русского поселка…
Увидев вновь прибывших солдат, я вспомнил ту красивую игрушку… Нет, крутые парни из нашей роты не станут нянчиться с этими белокожими ребятами из столицы…
Полноценное питание и регулярные физические занятия, безусловно, способствуют возмужанию и укреплению организма. Но чтобы человек мог закалиться и стать сильнее от побоев – такого, кажется, никто еще не видел. Один из москвичей был до неприличия худой, маленького роста. Если тогда мой рост составлял 162 сантиметра, то он был ниже меня на полголовы. Бедолагу так много били, что он всегда ходил в синяках, с лица не сходят отеки, руки и ноги вечно в кровоподтеках. И что же? За шесть месяцев этот маленький солдатик так вырос, что однажды в строю я обратил внимание: он уже на полголовы выше меня! Бывают же чудеса…
Свою ненависть к пятерке москвичей не скрывали и офицеры. Может, поэтому все, кому не лень, старались задеть и унизить их. Потом москвичи стали умнее: каждый нашел себе покровителя, и это намного облегчило им жизнь.

Неуловимые дипломаты

Стояли весенние деньки. Вместе с украинцем Гришко мы лежали в густой тени дерева на лугу, подложив под голову автомат, и мечтательно смотрели в небо. А что если сейчас прямо на нас выйдет какой-нибудь иностранный дипломат, скажем, военный атташе Америки, Британии или Франции? Вот так сейчас и выйдет, прыгая по лугу, словно олень?.. Поймать его, а в награду – отпуск домой на две недели?
Время от времени смотрим с надеждой на дорогу, но никого нет. Изредка проезжают мимо на своих тарахтящих «Трабантах» немецкие старики и старухи. Опять старики, опять старушки… Я же говорил, что здесь молодежь не показывается на улицах.
В советских войсках, дислоцированных в Восточной Германии, начались широкомасштабные тактические занятия. Накануне для участия в них выбрали из нашего батальона несколько солдат, среди которых был и я, и провели с нами специальную подготовку. Ознакомили с флагами государств-членов НАТО, знаками соответствующих автомобилей посольств и консульств, аккредитованных в Восточной Германии. Нашей задачей было перехватить западных дипломатов, которые попытаются приблизиться к восточногерманским населенным пунктам, где проходят учения, и задержать их до прибытия офицеров. Как нам объяснили, между странами-членами НАТО и участниками Варшавского договора существует соглашение о том, чтобы не направлять на территорию проводимых военных учений своих дипломатов.
Нам необходимо было занять незаметную позицию на обочине дороги и в случае приближения автомобиля с флагом посольства дать знак водителю БТРа, который стоит ниже, замаскированный еловыми и сосновыми ветками, а водитель – он был татарин, – своей броневой машиной перекроет им дорогу. Тем из солдат, которые отлично справятся с заданием, обещан пятнадцатидневный отпуск.
…По дороге проехал немецкий грузовик. Татарин выбежал на дорогу, остановил его и что-то сказал водителю. Когда грузовик уехал, он махнул в нашу сторону рукой и крикнул:
– Цивильно!
Выяснилось, что он попросил у немца сигарету. Хорошо, если офицеры не узнают об этом, а то будут ведь проблемы.
Закурив сигарету, которую только что выпросил, он подошел к нам, протянул ее и сказал, улыбаясь:
– Попробуйте, цивильная.
В армии с большим почтением относятся ко всему, что характеризуется словом «цивильный». Может быть, оно было популярно только среди советских солдат в Германии, а для других войск Союза ничего не означало. Потому что после армии, когда я спросил у учителя русского языка значение этого слова, он не мог ответить, посчитал, что это неправильный вариант произношения какого-нибудь русского слова. Позже, когда я начал изучать английский, понял, что это от слова «civil». Тогда же «цивильный» означало для нас все, что не касалось армии, а было связано со свободной жизнью «на гражданке». Любые недоступные солдату вещи – носки, туалетное мыло, немецкие и кубинские сигары, в общем, все, что носится в кармане, даже зубочистка, было «цивильным». Если кто-то достал «цивильный» табак, десять человек вставали в очередь, чтобы сделать затяжку. Выражение: «Первый – сколько хочет, второй – по возможности, а третий курит что останется», видимо, идет отсюда.
«Цивильные» вещи появлялись в роте довольно часто. Как правило, те, кто выходил в город на патрульное дежурство, приносили всякую всячину из немецких магазинов. Я впервые вышел на патруль через три месяца после начала службы. Патрулировать по городу – это было очень здорово и потому, что давало возможность прогуляться.
В город выходили в парадной форме: костюм, брюки, белый ремень, галстук, черные туфли. Сначала – перекличка в городской комендатуре, где объясняют задачи патруля, потом – выход в город.
Обычно патруль состоит из одного офицера и двух солдат. Нередко бывало, что офицеры предпочитали не выходить сами и отпускали нас в город одних. Наш офицер в тот раз тоже отпустил. Мы прошлись по улицам, зашли в магазины, купили то, что заказали наши товарищи по роте. Говорить по-немецки не можем, на каждую приглянувшуюся вещь показываем пальцем, и на пальцах же высчитываем, сколько именно их нужно. Если хотим купить три вещи, показываем два пальца, потому что немцы считают и согнутый большой палец. Самыми востребованными вещами были: кубинские сигары, сигареты со вкусом шоколада, маленькие часики, при бое которых из красивого деревянного домика показывалась игрушечная девушка, блестящие наклейки с видами немецких городов и разных красоток.
На следующий день наше патрулирование закончилось, и мы снова собрались во дворе комендатуры, чтобы сдать дежурство. В это время на велосипеде с притороченной плетеной корзинкой яблок подъехала старушка-немка. Остановившись у решетки ворот, подозвала коменданта. Комендант с ней о чем-то переговорил, потом вернулся к нам с корзинкой яблок и раздал их всем.
– Кто-то из вчерашних патрульных, пытаясь сорвать яблоки из сада этой старушки, сломал ветку дерева. Вот она и привезла нам яблоки сама. Скажите ей спасибо. Но намотайте себе на ус: советскому солдату воровать у немцев яблоки стыдно, товарищи солдаты!
Мои щеки покраснели, как эти самые яблоки: вчера ту ветку яблони, свисавшую через стену на улицу, сломали мы…
«Цивильного» чая я отведал впервые только через год с начала службы, – все время пили кисель, который порядком уже надоел. Солдат, работающий в секретариате батальона, и секретарь нашей роты были моими самыми близкими друзьями. Как-то секретарь батальона пришел и сказал, что для патрулирования по городу нужен шустрый, надежный солдат, для него будет отдельное поручение. Кого можно рекомендовать? Я назвал одного солдата.
На следующую ночь меня разбудил секретарь нашей роты, русскоязычный парень-казах. В руке у него был большой шарообразный флакон из кабинета командира роты. Он сказал, что надо открыть ленкомнату, дело есть. Когда мы зашли в комнату, он наполнил флакон водой, вытащил из кармана лезвие, с обеих сторон прикрепил к нему электрические проводки, бросил лезвие в воду, а второй конец провода подсоединил к розетке. За пять минут вода во флаконе вскипела. Заварили крепкий чай, и тут заходит секретарь батальона с большим бумажным пакетом в руке. В пакете был вкуснейший сливочный крем.
– Тот парень, которого отправили в патруль, оказался толковым, все сделал как надо, так что я ему отдал половину.
Дело в том, что на окраине Ордруфа, недалеко от расположения нашей дивизии, находилась вафельная фабрика. Оттуда патрульный и принес украденный пакет со сливочным кремом, которым промазываются вафли. Втроем мы пили крепкий, «цивильный» чай, съели полпакета крема. К тому же по одному из западногерманских телеканалов шел интересный фильм, и мы, хотя и не понимали языка, все же с удовольствием смотрели его. Спустя несколько лет этот фильм дошел и до нас, – это был «Кинг-Конг»… А пока, той ночью, мы, хоть и всего несколько часов, наслаждались «цивильной» жизнью и были счастливы…
Я уже говорил о воровстве в армии. Теперь я лучше понимал, зачем крали чужие письма из дома (если они были написаны не на тетрадных листочках, а на хорошей белой бумаге) и фотографии: эти вещи были именно «цивильными»…
Однажды наша рота отправилась на дежурство в столовую, а я оставался в ленкомнате. Ночью меня вызвали в штаб, в распоряжение одного старшины.
– Пошли, – сказал он, не скрывая нетерпения и раздражения.
Возле столовой находилось служившее раньше немцам красивое двухэтажное здание. Мы вошли туда. Теперь, как оказалось, это была гостиница для офицеров.
Старшина подвел меня к двери одной из комнат:
– Там внутри – генерал. Он не должен выходить отсюда. Дверь заперта, но если он взломает ее и захочет выйти, ты не должен этого допустить. Если он уйдет отсюда, будешь отвечать головой. – И исчез.
Я ничего не понимал и был крайне удивлен. Потом услышал из-за двери невнятное бормотание, потом внезапные крики, переходящие в рев… Только теперь до меня дошло, что генерал пьян. Но если он и правда сломает дверь и захочет выйти, то как же я его остановлю? От этой мысли меня обуяла почти паника. Я стоял у двери, трясясь от страха. Но через некоторое время изнутри раздался храп. Я успокоился, огляделся… И пошел по коридору гостиницы, с любопытством осматриваясь.
В конце коридора стоял книжный шкаф, а в нем первое, что попалось мне на глаза, – книга «Три мушкетера». Я сел на скамеечку в коридоре и с интересом начал ее читать. Эта была первая книга, которую я держал в руках со дня начала службы (военные уставы не в счет). И вдруг открылась дверь напротив и оттуда вышел полковник с чемоданом.
От испуга я вскочил, книга упала на пол. Полковник поднял книгу, осмотрел ее, потом посмотрел на меня:
– Ты любишь читать?
– Когда попадает в руки книга, читаю.
Он спросил, откуда я. Когда узнал, что из Узбекистана, спросил, знаю ли я Чингиза Айтматова, который тоже из Средней Азии. Потом открыл свой чемодан, достал оттуда книгу и протянул мне:
– Это его новый роман, который вызвал сенсацию в Союзе. Я прочитал, теперь она твоя.

Это был роман Чингиза Айтматова «Плаха», изданный на русском языке. Но я едва успел его начать – спустя два дня книгу украли. Конечно, не для того, чтобы читать, а потому что книга была «цивильной» – красивая, новая, на обложке – золотые буквы…
…Торчим на своем наблюдательном пункте второй день, мечтая о цивильной жизни, но никаких западных дипломатов ни слуху ни духу. Ночевали в БТРе. С утра опять заняли свою тайную позицию. Наслаждаемся пением птиц, чистым и свежим воздухом… Беспокоились мы лишь об одном – чтобы наше дежурство не закончилось слишком скоро и нас не заменили бы. Питание у нас с собой, рассчитано на четыре дня. С новым моим украинским другом предаемся воспоминаниям о цивильной жизни…
Иногда, наблюдая за низко проплывающими облаками, я даю волю воображению, ударяюсь в философствование, сравниваю цивильное существование с армейским. Если подумать, всю свою сознательную жизнь я боюсь угрозы войны. Наша учеба в школе, труд с самого детства на хлопковых полях, вступление в пионеры, потом в комсомол, – все, все было направлено на повышение мощи Советского Союза, которое должно предотвратить войну. По крайней мере, нас в этом убеждали. А как мы желали долгих лет жизни руководителям государства!
Когда мы учились в седьмом классе, осенний хлопковый сезон выдался очень холодным. В начале ноября уже пошел снег, но собирать хлопок надо.
В те времена было популярно стихотворение Уйгуна «Гнев Назира-ота», включенное в учебную программу.

На небо туча наползала, –
Стал сумрачен Назир-ота.
Вот наземь капелька упала, –
Для поля белого – беда…

Так начиналось то известное всем стихотворение. Если мне не изменяет память, Назир-ота в гневе сжимает кулаки:

Пусть даже не вода, а камни
С небес на землю упадут, –
Весь хлопок все же уберем мы,
Коробочки не пропадут!..

…Хлопковое поле, на котором копошимся мы, школьники, покрыто белым снегом, раскрытых коробочек хлопка почти не осталось, но мы, набрав хотя бы «подбор», то есть мусор и ветки, должны к вечеру сдать три-четыре кило, иначе в «штабе» – учительской – нас будут ругать. Руки у меня от холода совсем онемели, не слушаются, когда пытаюсь что-то собрать с кустов. В соседнем ряду мой одноклассник с треском срывает все, что попадается на кустах.
– Руки не мерзнут? – спрашиваю.
– Если куришь, холод меньше чувствуешь, – и он, затянувшись сигаретой, протянул ее мне. Так я впервые закурил.
Когда стемнело, мы, подхватив свои хлопковые фартуки, набитые нераскрытыми коробочками, вернулись в барак. Это большое помещение, в центре которого общая комната, а по краям несколько помещений поменьше: для бригадира, для учителей, и еще склад. Слева три комнаты отведены девочкам, а мальчики спят в зале.
На ужин ели макароны, которые сварила одна из одноклассниц, потом уселись раскрывать коробочки. С них еще не стаял снег, они совсем мокрые. Исцарапанные пальцы горят. В углу стоит черно-белый телевизор – передают концерт для хлопкоробов. Учителя в комнате бригадира, наверное, пьют водку. Охранник заносит им закуску.
В телевизоре певец пел песню про какого-то дехканина Барата, который собирает белое золото, как вдруг передача прервалась. Вместо певца появился диктор в черном костюме, со скорбным лицом, и печальным голосом объявил, что от сердечного приступа скончался руководитель Советского Союза Леонид Брежнев.
Возившиеся с коробочками мальчишки застыли, не поверив своим ушам. Через несколько секунд кто-то расплакался навзрыд, девчонки запричитали: «Ой, горе нам, как теперь будем жить!»…
Обеспокоенный шумом в зале, бригадир вышел из своей комнаты. Увидев его, все со слезами на глазах закричали в один голос, что Брежнев умер.
У бригадира глаза чуть не вылезли из орбит.
– Кто вам такое сказал? Откуда взяли такое? Кто сказал такое, того посадят, вместе с родственниками посадят! Брежнев не может умереть! Если Брежнев умрет, то завтра же начнется война!
Он так рычал, как будто прямо сейчас на наши головы упадет американская бомба. Мы от страха даже головы пригнули…
– Брежнев в стране сохраняет мир. Если он умрет, Рейган сбросит на нас бомбу. Его только Брежнев удерживает! Кто скажет: «Брежнев умер», станет врагом народа! Это наши враги распространяют подлые слухи, а вы, завтрашние комсомольцы, почему верите таким словам?!
От крика он весь побагровел. Перепуганные подростки уже не знали, чьим словам верить, бригадира или диктора в телевизоре?
На крики бригадира выглянули двое учителей – по математике и по труду. Учитель математики посмотрел в телевизор. Сводка новостей закончилась, и военный оркестр начал играть траурную музыку. Тогда учитель тихонько потянул бригадира за рукав и увел в его комнату…
Это было 11 ноября 1982 года. Тогда в Союзе траур был объявлен на пять дней. Начинались тревожная пора, все с опаской ждали начала войны. Но война не началась. Руководителем государства стал Юрий Андропов. Сможет ли он поставить американского президента Рейгана на место? Этот вопрос волновал всех. Но через полтора года скончался и Андропов! Вместо него пришел Константин Черненко. Все наши надежды теперь были на него, но он не протянул даже и полутора лет, умер через одиннадцать месяцев. Все были встревожены тем, что руководители вот так один за другим уходят. Мы продолжали со страхом ждать войны…
И вот столько лет прошло, а ничего с тех пор как будто не изменилось: все так же стоим перед угрозой западных империалистов. Теперь ждем, что придумает против Америки нынешний наш руководитель Михаил Горбачев. Так же, как ждали с надеждой в детстве. Только тогда у нас в руках были кетмени, а сейчас автоматы…
Третий день проходит в засаде, но западные дипломаты даже и не думают показываться нам на глаза. После обеда наши надежды начали угасать.
– С этими дипломатами одна морока, – сказал Гришко, почесав затылок. – Если что не так скажешь, выразишься, не дай бог, – беды не миновать. Даже лучше, чтобы они нам не встретились.
– Правильно говоришь, – подхватил я. – Зачем нам отпуск?! Потом опять привыкать к службе, еще труднее будет… Лучше сразу закончить с ней и уехать уже навсегда.
– Это, конечно, лучше, – согласился Гришко. – Смотри, машина едет. Надо дать знак татарину, чтобы остановил ее и выпросил цивильный табак…

«Хорошие» и «плохие» немцы

Нам полагалось быть в дружественных отношениях с местным населением, поэтому иногда мы встречались на разных мероприятиях. Восемь человек из нашей роты, как представители полка, были приглашены в город на какой-то праздник. Наверное, праздник был связан со спортом, – нам сказали, что будем играть в волейбол с немцами. Поехали вместе с лейтенантом Щербаковым.
В Ордруфе все дороги вымощены, нигде нет асфальта. Камни выложены такими узорами, что идешь – и под ногами будто цветы раскрываются. Наши сапоги гулко стучат по мощеным мостовым…
Маленький городок, украшенный к празднику, стал еще краше, немцы чинно прогуливаются по улицам, когда встречаемся взглядами, мило улыбаются нам в знак приветствия.
– Камрад, камрад! – приветливо говорим мы.
Прогуливаясь по чистеньким, красивым улицам, мы заглянули в центральный городской парк. Здесь было многолюдно. Впервые мы увидели немецкую молодежь. Есть они, оказывается, где же прятались столько времени? Удивительно даже.
Подошли к волейбольной площадке. Молодые немцы, подпрыгивая, перебрасываются мячом. Наш лейтенант что-то сказал им. Они остановили игру, посмотрели с удивлением в нашу сторону. Все высокого роста, как на подбор. Мы даже призадумались: таким ведь проиграть – нехитрое дело… Потом решили: будь что будет, – и начали стягивать сапоги. Не играть же в волейбол в тяжелых кирзовых сапогах. Но переобуться было не во что, пришлось на площадку выходить босиком. Ничего, тем временем как раз портянки проветрятся, подсохнут. Расстелили их на зеленой травке.
Немецкие спортсмены с удивлением наблюдали за нами, их взоры были прикованы к нашим портянкам, но они старались не выказывать свое удивление.
Люди, прогуливавшиеся вдалеке, теперь с любопытством начали крутиться вокруг нас. Им интересно, но приблизиться не могут, культура не позволяет. У них смотреть пристально, откровенно наблюдать за человеком считается оскорблением.
Я вспомнил о наших обычаях. В кишлаке, если кто-то идет по улице, то, скажем, человек, который работал в хлеву, оставит работу, воткнет вилы в сено и будет провожать взглядом идущего до самого конца улицы, пока тот не скроется с глаз. А немцы совсем другие. Они не показывают, что рассматривают тебя, чтобы не смущать.
Мы сняли с себя почти все, остались в майках…
В этот момент в парк въехали одна за другой несколько желтых и красных мини-машин. Вылезшие из них толстенькие немецкие повара в белоснежных фартуках вытащили блестящие алюминиевые судки, пластиковые тарелки и стаканчики и начали раздавать еду: один – гороховую кашу, другой – жареное мясо, третий – сосиски, четвертый – ржаной хлеб. А еще один расставил на столе разнообразные напитки. На другом столе были сыр, варенье… Над парком витали вкусные ароматы.
Кто же в такой момент вспомнит про волейбол! Наши солдаты опять быстро натянули сапоги и ринулись к столам. Еда, вкусная и бесплатная! После дома мы еще не видели такого пиршества. По два раза вставая в очередь, наелись, а потом лениво растянулись на лужайке, наблюдая за немцами.
Отдохнув, я решил прогуляться по парку. Разговорился с одним немцем, знающим русский язык. С первого дня моего приезда в Германию меня интересует вопрос: почему улицы здесь всегда пустуют, не видно парней, пристающих к девушкам, да вообще – молодежи как будто нет. Наши улицы с утра до вечера, особенно весной и летом, полны людьми. Некоторые даже стелют коврики у арыков и кушают там, на виду у всех. Компания, пьющая водку на улице, – самое обычное явление. Молодежь, собираясь в стайки, целыми днями болтается на улице. Громкие разговоры, смех…
Немец сначала был удивлен моим вопросом, а потом, подумав, сказал, что им некогда слоняться на улице. Они весь день работают, а если хотят отдохнуть, то общаются с друзьями в местных клубах, театрах или ходят в кино. Те, кто хочет посидеть и отдохнуть дома, читают книги, смотрят телевизор. Молодежь занята учебой, многие после нее еще работают или занимаются спортом. Шататься просто так по улицам ни у кого нет времени.
Тогда, помню, я не поверил его словам. Ведь в нашем тогдашнем понимании самые трудолюбивые и честно работающие люди – только в Союзе!..
Некоторые немцы, в свою очередь, приходили в гости в наш полк, чтобы познакомиться с жизнью советских военных. Однажды к нам в роту пришли два инженера. Осмотрели ленкомнату. На следующий день принесли два шестилитровых аквариума. В одном было до пятнадцати мелких полосатых рыбешек, а в другом – четыре рыбки покрупнее. На меня, как ответственного за ленкомнату, возложили обязанность ухаживать за ними. Немцы даже оставили корма на два-три месяца. Я, наверное, хорошо ухаживал за ними, потому что полосатые размножились, правда, потом они съели друг друга. А четырех крупных украли. Потом я выяснил, что это сделал один грузин из автобатальона, который приходил в нашу роту к своему земляку. А украл, чтобы преподнести жене своего командира. Так закончилась история рыб, которых в знак дружбы подарили нам немцы.
В начале лета мы поехали помогать одному фермеру в сборе черешни. Крупные, черные ягоды, чуть не со сливу размером, – таких я еще не видел, до наших краев они, видно, пока не дошли. Увидев немецкие сады, уход за фруктовыми деревьями и организацию работы фермеров, мы могли только удивляться. В Туркменистане, я помню, работали в колхозном саду. Он был сильно запущен, работники – вечно пьяные, под высохшими деревьями валяются пустые бутылки из-под спиртного… Да и у нас было то же самое: если поливальщику не налить стопку, он ни за что не пустит воду. Другой без «магарыча» не добавит растениям удобрений…
Два дня сбора черешни для солдат стали настоящим праздником. По-моему, съели мы больше, чем собрали. Да еще фермер два дня кормил вкусной едой. Когда закончили работу, он попрощался и поблагодарил нас, но в голосе его и во взгляде голубых глаз не чувствовалось радости…
Осенью нас на один день отправили к тому же фермеру помогать в сборе яблок. То ли от радости, то ли, может, по другой причине, но встретил он нас со слезами на глазах. Мы удивленно переглядывались: оказывается, немцы такие чувствительные!..
Вообще, эти немцы непонятные, никогда не знаешь, радуются они или сердятся. Всегда сдержанные, но приветливо улыбаются. Но пару раз мне пришлось повстречать и грубых немцев.
В лес, где мы зимой чуть не замерзли насмерть, нас летом снова отправили на двадцать дней. В этот раз лагерь разбили не на опушке леса, а в чаще, где раньше располагалась секретная часть связистов. Связисты ушли, их полуподвальные казармы стали складскими помещениями. Наша задача – расчистить окопы для танков и БТРов от веток. Разве это работа для солдата? Мы только и делали, что весь день спали. С окончания Второй мировой войны в этот лес, кроме таких же солдат, как мы, видимо, никто не заходил. На землю будто мягкие ковры постелили. Листопад в несколько слоев, спим, как на семи матрасах. А какие они теплые к тому же! Летом слой опавших листьев хорошо прогревается снизу доверху, – что может быть лучше для сладкого сна?..
За два-три километра от нас находится полигон танкистов и артиллеристов, с той стороны время от времени над нашими головами проносятся снаряды, со свистом срезая ветки деревьев. Спящие солдаты откроют на миг глаза, выматерятся и переворачиваются на другой бок…
В один из таких прекрасных дней меня позвал Асатирян. Об этом армянине, с которым мы подружились, я уже рассказывал.
– Идем, будь нашим гостем.
Зайдя в их палатку, я разинул рот от удивления. Посреди палатки стояла коробка, набитая банками пива, рядом бутылка со шнапсом, окорок, колбасы, сладости всякие… На вопрос, откуда все это, они рассмеялись. Говорят, мол, сначала выпей, потом расскажем.
Как оказалось, лес, где находится наш лагерь, с западной стороны граничит с большой рощей, так вот она буквально усыпана пустыми бутылками из-под пива. Армяне додумались собрать эти бутылки и сдали их в ближайшем немецком продуктовом магазине, а на вырученные деньги купили всю эту снедь. За неделю в этом магазине они побывали уже дважды.
От армян я вышел пьяненьким, иду и костерю себя: неужели можно быть таким тупицей! За столько дней не заметил ни соседней рощи, ни бутылок, а ведь это настоящий клад!.. Вернувшись, рассказал обо всем нашим. Неофициальный лидер узбеков нашей роты Ибрагим, услышав мой рассказ, пришел в бешенство. Тут же стал настаивать, чтобы и мы завтра же пошли в тот поселок.
Я вызвал своего друга-армянина и расспросил, как туда идти.
– Самое главное – остерегайтесь патруля. На холме возле деревни есть открытое ровное место, оттуда виден этот магазин. Если один из вас останется на том месте, а другой – возле двери магазина, можно подавать знаки друг другу. Ведь трудно угадать, в какое время проедет патрульная машина.
На следующее утро шесть человек из наших срочно собрались в путь. Мы должны успеть вернуться к перекличке роты, которая происходит в обеденное время.
Пройдя с километр, вышли к мощеной дороге, по другую сторону от нее и была та роща. Оглядываясь, не видно ли патрульной машины, быстро перебежали дорогу и меньше чем за час собрали три мешка бутылок.
Троих отправили назад в лагерь, а в деревню, в магазин, отправились я, Ибрагим и еще один солдат. Деревня была недалеко от рощи, но между ними, как оказалось, расстилалось открытое поле. Третий парень остался на открытом месте холма, чтобы отследить патрульную машину и вовремя подать нам знак, а мы с Ибрагимом, закинув свои мешки за плечо, гремя бутылками, побежали через поле.
Деревня оказалась очень маленькой, магазин нашли быстро. Ибрагим, взяв мешки, зашел туда, а я караулил снаружи. Я нетерпеливо посматривал то на своего товарища, оставшегося на холме, то внутрь магазина. Вижу в окно, как Ибрагим указывает пальцем сначала на свои пустые бутылки, а потом по одному – на товары на прилавке.
Продавец был намного выше Ибрагима, к тому же толстый. Что это он – с левой ноги встал, что ли? Вместо того, чтобы принять бутылки, с гневом что-то кричит, машет руками… Ибрагим тоже вспыльчив, боюсь, подумает, что немец матерится, и набросится на него с кулаками. И тут я увидел, что у двери магазина лежит целая куча пустых бутылок – таких же, какие мы принесли. Тогда я понял, что и другие солдаты приносили бутылки, а продавец, видно, твердит, что не примет их.
В этот момент наш третий стал нервно махать руками. Я быстро открыл дверь магазина и крикнул Ибрагиму:
– Патруль идет, бежим!
Но Ибрагим не привык отступать. Он навис над продавцом и со злостью крикнул:
– Хальт! Их шиссен!
Не ожидавший такого продавец с испугу начал быстро бросать в мешок пиво и колбасы. Ибрагим указал на красивый ржаной хлеб, – продавец положил и его в набитый мешок. Ибрагим схватил мешок, и мы пулей вылетели из магазина и бросились в сторону рощи.
Я бегу, а сам едва сдерживаю смех. Когда добежали до первых деревьев, я повалился на землю и давай хохотать, держась руками за живот. Ибрагим, с мешком на плече, стоит, переводя дух, и недоумевает, в чем дело.
– Друг, нехорошо получилось. Это наше дело похоже на разбой, – говорю, успокоившись.
На немецком нашим солдатам приходилось произносить всего три фразы: «Стой, кто идет?», «Стой, стрелять буду!», «Стоять, назад!». Многие солдаты и этого не могли выговорить толком. Так вот, Ибрагим крикнул продавцу: «Стой, буду стрелять!». В руках – автомат, сам злой, как собака… Неудивительно, что бедный немец так перепугался!
Когда я все это ему объяснил, Ибрагим тоже начал смеяться.
– Хотел сказать, мол, надоел, давай быстрее, не мешкай. Ну а что я должен был делать, если он не понимает? Какой еще разбой! Мы же оставили ему три мешка бутылок. Впервые вижу такого наглого немца…

Демократия, пришедшая в носках

Когда до окончания моей службы оставалось всего шесть месяцев, отголоски происходящих в Союзе перемен – поворота к гласности и демократии – дошли и до нашей дивизии в Восточной Германии. Командиры полка сменились, новые по-другому относились к солдатам. Серьезно поднимали вопрос военной дисциплины. Новый командир нашей роты старший лейтенант Гаврилов оказался человеком приветливым и доброжелательным, первым офицером на нашей памяти, который заботился о здоровье солдат.
– Почему вы все, как только выдают получку, сразу бежите в чепок? – спросил он в первую же неделю. «Чепок» – это солдатский магазин. – Причем деньги, как я вижу, тратите только на конфеты. Почему не покупать вместо этого молочные продукты, фрукты? Ведь солдатская еда состоит только из капусты и картошки, а где вы возьмете витамины, необходимые организму?
Слово «витамины», оказывается, некоторые слышали в первый раз…
Солдатская зарплата состояла из 25 немецких марок. 10 марок уходили на белую бязь, которую подшивали к воротнику, зубную пасту, бритву и обувной крем. Многие солдаты ежемесячно отдавали по 5 марок своему земляку-дембелю, у которого заканчивалась служба. На тех, кто не отдавал, оказывалось давление. А некоторые платили ту же сумму своим покровителям, таким образом покупая себе «крышу». На остальные же деньги – если не украдут, конечно, – покупали только сладкое. Самым излюбленным лакомством солдат были шоколадные орехи.
Однажды во время утреннего политзанятия Гаврилов огласил новые порядки:
– Уважаемые солдаты! (Такое обращение было еще одной новостью для нас.) О вашей дивизии я раньше много слышал, «слава» о ней известна далеко за ее пределами. Но теперь все изменится. С сегодняшнего дня, с этого часа солдат, отказавшихся от выполнения такой хозяйственной работы, как мытье пола, дежурство в столовой, не будут избивать командиры, как раньше. В отношении таких солдат будут приниматься меры, указанные в военном уставе. Если кто-то будет принуждать делать свою работу другого, более слабого солдата, его ждет такое же законное наказание.
Согласно военному уставу, солдата, уклонившегося от выполнения приказа, ждало наказание вплоть до отправки на полгода или даже на год в дисциплинарный батальон. Пребывание в диcбате не входит в срок службы. Один год здесь равняется трем… Но то ли в мое время диcбаты были переполнены, то ли по другой причине, но таких солдат, сколько помню, офицеры не отдавали под трибунал. Отказавшийся от выполнения хозяйственной работы становился претендентом на звание «бедового». Несколько месяцев подряд офицеры избивали его, подвергали разным лишениям. Не обращаясь в военный трибунал, они, казалось, завоевывали себе моральное право истязать солдат физически. Ломали, как могли. Если не получалось и солдату после этого удавалось физически и морально уцелеть, то он признавался «бедовым» и его оставляли в покое. Никто больше не предъявлял к нему никаких претензий.
Заявление Гаврилова застало врасплох тех солдат, которые были на пути к обретению статуса «бедовых». Один из них, приехавший из Горного Бадахшана, двухметровый Тагаев, выразил претензию:
– Это что такое, товарищ командир? Согласен, можете ломать меня, бейте сколько угодно, отправьте на гауптвахту, – потерплю, жаловаться никуда не буду. Но зачем это дело передавать в трибунал? Я мужчина, стерплю мучения, но и вы тоже будьте мужчиной!..
Тагаев был по-своему прав. После года мучений он успел наконец только что стать «бедовым» и вот теперь лишался награды за все испытанные страдания. В последний раз, в лютую зиму, его подвесили голым в туалете с ледяными полами. Ночью он кое-как сорвал веревку, выпрыгнул из окна второго этажа и убежал. Его земляк, работающий на капустном складе, нашел для него какую-то старую одежду, продержал беглеца у себя на складе день, после чего тот вернулся в свою роту. Его письма домой офицеры прочитывали, – в этих письмах он непрестанно умолял своих близких забрать его отсюда, писал, что иначе умрет…
И вот, наконец, его перестали мучить…
Гаврилов, выслушавший претензии Тагаева, улыбнулся, немного подумал и потом очень серьезно, даже строго, ответил ему:
– Товарищ солдат, все сидящие в зале – мужчины, ничем не хуже вас. Перед законом и военным уставом все равны. Нарушили закон – будьте готовы отвечать по закону. Иначе быть не может!
Год назад замполит, усатый, с огромным животом майор, говорил что-то похожее, старался даже сломать одного бедового солдата. Надо же быть такому совпадению: у того солдата-азербайджанца фамилия тоже была Тагаев. Майор построил три роты нашего батальона и приказал Тагаеву поднять с земли окурок. Тот не двинулся с места.
– Солдат Тагаев! Вторично приказываю. Если не выполнишь, пойдешь под военный трибунал!
Тагаев стоит как стоял.
Лицо майора побагровело:
– Именем Союза Советских Социалистических Республик! Приказываю! Солдат Тагаев, подними окурок с земли!
…Это длилось полчаса на глазах у трехсот солдат, но азербайджанец был непреклонен. Наконец майор скомандовал разойтись и пообещал, что вопрос о невыполнении Тагаевым приказа будет рассматриваться особо.
Тагаев счел себя победителем. Он стал еще более жестоким, безжалостно унижал слабых, в полной уверенности, что принадлежит к сильным.
Наверное, на Тагаеве – грозе армии – стоит остановиться особо. Люди с таким характером встречаются редко. Рост два метра, всегда прищуренные глаза глядят пристально и будто сквозь тебя. Его знали как человека беспощадного и хитрого. Он служил в третьем отделении третьего взвода. Когда конфликт между узбеками и армянами утих, и отношения наладились, он начал жестоко отыгрываться на узбеках своего взвода. Из-за него потерял лицо сержант-узбек, прибывший к нам после шестимесячной сержантской школы. Тагаев не только не выполнил ни одного его приказа, но и, когда сержант приближался к нему, бил его без всякого повода. Этого узбека офицеры специально направили в подразделение Тагаева. Месяц несчастный сержант ходил с отекшим, разбитым лицом, затем его сняли с должности начальника отделения и разжаловали в рядовые.
Надо сказать, что наш полк с полным основанием называли «уничтожителем сержантов». Каждые шесть месяцев из сержантской школы к нам приходили не менее трех сержантов. Дальше одно и то же: через два-три месяца их лишали звания и должности. Для этого все наши действовали сообща: не выполняли приказов сержанта, материли в лицо, бывало, что и били. За два года моей службы только троим, прибывшим из сержантской школы, удалось сохранить свое звание. Один из них был узбеком, но за него узбекам пришлось сильно постараться. Когда он отдавал приказы, кавказцы не повиновались, узбеки же как могли поддерживали его. Тагаев и его постарался «опустить», но тут уж узбеки встали за своего стеной.
Как правило, сержанты роты выбирались из числа тех солдат, кто мог подчинить себе остальных. Ибрагим, о котором я рассказывал, тоже потом стал сержантом, но из-за незнания русского языка так и не поднялся выше начальника отделения.
В нашем батальоне был один прапорщик, по национальности азербайджанец, – немногословный, скромный, добрый, улыбчивый. Как раз в те времена руководитель Азербайджана Гейдар Алиев был обвинен во взятках и изгнан из Политбюро.
По распоряжению замполита роты я в ленкомнате снимал портрет Алиева, до этого висевший среди других портретов членов Политбюро, когда зашел тот прапорщик.
– Смотри-ка! У нас одним членом Политбюро меньше, – сказал он шутливо, ожидая, что я улыбнусь.
– Не у нас, а у вас! – ответил я, подчеркнув слово «вас», чтобы он знал, что между нами нет ничего общего.
Он сразу как-то сжался и пробормотал:
– Да ладно тебе… Мы с тобой мусульмане, да и у наших языков общие тюркские корни…
– Попробуй сказать это Тагаеву, ведь вы с ним одной национальности.
Прапорщик подошел ко мне, взял в руки портрет Алиева и задумчиво протянул, всматриваясь в него:
– Тагаев?.. Да он все равно, что животное. Знаешь, ведь эти короткие два года каждый проживает в разном обличии. Только после службы мы снова становимся собой…
Он дружески пожал мне руку и вышел, прихватив портрет Алиева. А мне, после этих его слов, Тагаев с тех пор виделся уже не страшным, а жалким…
Ко времени назначения нового командира нашей роты этот самый Тагаев уже закончил службу и уехал, а вот оставшимся сообщение Гаврилова следовало всерьез принять к сведению. Вокруг нас происходили и другие перемены.
Месяц назад один латыш, спокойный, скромный, молчаливый, вернулся из отпуска с опозданием на два дня. Раньше его ожидало бы несколько месяцев побоев и других истязаний, но такие последствия были для солдат привычными, думаю, что и латыш предпочел бы отделаться именно так. Но его вместо этого отправили на год в дисбат… Вообще-то солдатам редко давали отпуск, но этот парень был женат и имел двоих детей, поэтому по уставу имел право поехать домой. И вот чем закончился для него этот отпуск…
Офицеры стали проводить с солдатами открытые встречи по вопросам дисциплины. Больше времени теперь отводилось на просмотр информационной программы «Время».
Первым же вестником всех этих перемен стали… носки. Как я уже говорил, они для нас были среди запрещенных предметов, а наматывать портянки было мучением. Намотаешь неправильно, а потом, если весь день придется бегать по полигону, – сапоги просто «съедят» ноги. Теперь же солдаты начали покупать в магазине носки. Это не было разрешено вслух, но и запрета тоже не было.
Гаврилов внес изменения даже в боевые занятия. Согласно уставу, четыре солдата из каждого взвода образуют отделение ПТУР (противотанковая управляемая ракета). Во время тревоги их дело – нести зеленые коробки, полтора метра длиной. Когда мы вышли на полигон, Гаврилов поставил эти коробки перед строем и спросил: кто-нибудь видел, что там внутри? Никто из солдат не смог ответить. Даже некоторые офицеры этого не знали. Гаврилов открыл коробки, вытащил оттуда ракеты и показал, как ими выстреливают. Вернее, объяснил на словах, потому что показать это на деле, понятно, не мог. Тем более одна ракета стоит более тысячи долларов. Только вот кто же тогда знал, что такое доллар?..
Однажды нас повезли на большой полигон, расположенный недалеко от Дрездена, для участия в широкомасштабных боевых учениях. В этот раз наша дивизия должна была обеспечивать прикрытие.
Наша рота начала копать на открытом месте окоп. Я, поскольку был в управлении роты, во время боевых занятий должен был находиться рядом с Гавриловым. Мы расположились на возвышенности на краю леса. Он открыл свой алюминиевый чемоданчик и извлек оттуда монитор, похожий на экран телевизора, и антенну в виде тарелки.
– Что это такое? – полюбопытствовал я.
Он усмехнулся.
– Это монитор, фиксирующий ночное движение. Но он давно устарел, потому что за двадцать лет его ни разу не использовали, все это время он просто лежал в этом сундуке.
Мы начали испытывать и другие приборы.
А солдаты нашей роты весь день копали окоп, их веселые голоса доносились и наверх. Я спустился к ним, чтобы узнать причину такой бодрости после тяжелой работы, и открыл рот от удивления. Такие глубокие окопы, где можно ходить свободно во весь рост, я увидел впервые. Все оживленные, веселые, орудуют полными лопатами словно шутя… Я взял лопату и вонзил ее в грунт, – она сразу провалилась. Оказывается, здесь была очень мягкая почва. А в Ордруфе земля жесткая, каменистая, или липкая, как жвачка. Копай весь день – и углубишься всего по колено. А сейчас солдаты копали мягкую, «послушную» землю играючи, некоторые, пошустрее, даже прокладывали этакие «крысиные» ходы из одного окопа в другой. Наблюдая, как они с удовольствием работают, я вспомнил другие моменты такого же воодушевления среди ребят, – я о них рассказывал: когда мы попали в «малиновый рай» и когда целых двадцать дней с наслаждением отдыхали в лесу близ пограничной зоны. Но тогда это было связано с насыщением и с отдыхом, но никак не с работой…
Моя служба уже заканчивалась, а вокруг все менялось прямо на глазах. Прапорщика-армянина, заведующего столовой полка, посадили. С того дня к нашему вечернему рациону прибавились сахар и сливочное масло, – раньше их давали только на завтрак. Прежний заведующий долгие годы сбывал эти продукты налево, и если солдатская столовая была рассчитана на полторы тысячи человек, то нетрудно представить, сколько сахара и сливочного масла бесследно исчезало: тоннами, можно сказать.
Солдатам разрешили посетить Дом офицеров, чтобы сфотографироваться и отправить фото домой. Новобранцы, пришедшие служить, были хорошо подготовлены, не то, что прежние.
Основное свое время я проводил в ленкомнате, украшая альбомы. Служба моя заканчивалась, и никому до меня не было дела. Я навещал своих земляков в других подразделениях, собирал все, что нужно дембелю. Ведь у дембеля – особое положение, особая ответственность, одеваться и выглядеть он должен соответственно.
Первый год службы был и в физическом, и в моральном плане настолько тяжелым, что на многочисленные письма своей любимой девушки я ни разу не ответил. И вот однажды мой друг, через которого она их пересылала, написал мне, что моя любимая вышла замуж. «Ты же не ответил ни на одно ее письмо!» – возмущался он.
Я много слышал и читал о страданиях влюбленных, которых разлучила служба парня в армии, но меня эти истории почему-то совсем не трогали. Вот и сейчас: узнал эту новость – и воспринял ее так, как будто меня она вовсе не касалась… Казалось, я навсегда останусь в солдатах. Даже в письмах, что отправлял домой, выжимал из себя не больше четырех-пяти строчек, – просто не знал, что писать…
За годы службы я приобрел опыт: только взглянув на новичка, мог определить, во что превратятся его тело и дух через два-три месяца. Видя, как кого-то на моих глазах унижают, избивают, стал безразлично проходить мимо, не переживал, как раньше…
Помню, когда служба закончилась, и я вернулся домой, пару месяцев ходил словно в тумане, не мог адаптироваться. Стараясь укрыться от всех глаз, часами пропадал на подсобном участке, сидел под урючиной или возле арыка, тупо смотрел, как течет вода, и не думал ни о чем… Однажды вечером подошел отец. Спросил, что со мной происходит. Пытался расспрашивать, как проходила служба, почему я так сильно изменился… Но я так ничего и не рассказал. Подумал вдруг: если отец узнает, что со мной происходило в армии, то перестанет уважать правительство, разочаруется в коммунистической партии, а это может навлечь немало бед на нашу семью. Тогда не только я – многие так думали. Еще находясь в туркменской пустыне, писали родным что-нибудь вроде:
«Пусть это письмо как можно скорее дойдет до моей любимой мамы и всех родных, живущих в нашем процветающем и самом лучшем из краев. Как вы там? За меня не переживайте, у нас все хорошо. Военная служба оказалась совсем нетрудной, офицеры заботливые, много вкусной еды, нам аккуратно выдают получку, на которую в солдатском магазине можем покупать что душе угодно. Передайте привет всем, кто читал и слушал это письмо. Ваш сын…».
Прошло два года, а содержание писем, что новички пишут домой, не меняется, и форма та же…
Конечно, наш командир Гаврилов многие вещи изменить бессилен, от него далеко не все зависит. Всеобщее воровство, даже со стороны дембелей, не прекращалось. Теперь я часто ходил в столовую не в общем строю, а сам по себе или, пользуясь тем, что числюсь в управлении, присоединялся к любому взводу. Однажды в столовую пошел один, сел за стол, на другой положил шапку. Обычно во время обеда шапку, чтобы не украли, привязывали к ремню, но дембелей это не касалось. У дембелей и авторитетных солдат шапки были приметные: четырехугольной формы, с темно-синими углами. Для этого «уши» плотно пришивались к ушанке, чтобы их нельзя было отогнуть вниз. А для придания жесткой формы по бокам шапки вшивались четыре-пять книжечек, – как правило, военный устав или сборник материалов съездов компартии… Затем эти шапки, не жалея, натирали копиркой и потом через мокрую тряпку хорошенько гладили. Обычный мягкий головной убор солдата и этот, дембельский, спутать было невозможно.
В общем, спокойно пообедав, как это пристало дембелю, я встал из-за стола – и глазам своим не поверил: шапки не было на месте. Мне, дембелю, ходить с голой головой?! Какой позор… Год назад, когда у меня украли ремень, было то же, и свое тогдашнее состояние я помню так, словно это было вчера. Но теперь-то я не тот зеленый юнец!..
На мое счастье, в столовую вошел батальон артиллеристов. Я словно невзначай прошелся из угла в угол и наконец, приметил такую же, как у меня, шикарную шапку, владелец которой положил ее на стул, а сам беспечно уселся обедать. На мое счастье, он сидел у самого прохода, а шапка лежала на краю стула. Пока в проходе толпились солдаты, я быстро проскользнул мимо и незаметно прихватил шапку. Под мышку ее – и затеряться в толпе. Никто ничего не заметил.
Я иду к своей казарме и радуюсь, что избежал позора, и горжусь, что достоин звания солдата…

Словарь солдата

Оформляя альбомы, которые они собирались увезти домой, многие дембели просили записать им туда фрагменты так называемого «Словаря солдата». Этот словарь создавался годами, вбирая в себя разные шуточные выражения, которые бытовали в армии, в зависимости от части, где служит солдат. Вот некоторые из этих метких характеристик.
Призыв в армию – прыжок в невесомость.
Призывники – изгнанные из рая.
Армия – день, который наступает 730 раз.
Первый год службы – без вины виноватые.
Второй год службы – веселые ребята.
Карантин – лысое стадо.
Присяга – возврата нет.
Отделение – кровожадный волк и семеро козлят.
Курилка – действующий вулкан.
Повар – кому в армии жить хорошо?
Каптерка – остров сокровищ.
Кладовщик – багдадский вор.
Баня – каким ты был, таким ты и остался.
Отпуск – 20 дней, которые потрясли мир.
Кирзовые сапоги – чудо двадцатого века.
Портянка – восьмое чудо света.
Отбой – я люблю тебя, жизнь.
Подъем – ой, где я?
Тревога – ах, зачем меня мать родила?
Гонец – без вести пропавший.
Утренний туалет – кто не успел, тот опоздал.
Утренняя гимнастика – казнь на рассвете.
Бег на один километр – никто не хотел умирать.
Бег на пять километров – живые и мертвые.
Бег на десять километров – их знали только в лицо.
Путь в столовую – дорога жизни.
Столовая – люди и звери.
Вход в столовую – взятие Зимнего.
Завтрак – борьба за выживание.
Обед – униженные и оскорбленные.
Ужин – обманутые надежды.
Солдат в столовой – истребитель.
Дежурный взвод в столовой – Али-баба и сорок разбойников.
Одному идти в столовую вне строя – подвиг разведчика.
Хлеборезчик – не пойман – не вор.
Сливочное масло – кусочек счастья.
Мытье посуды в столовой – фигурное катание.
Мытье полов – лебединое озеро.
Плац – долина смерти.
Получка солдата – здравствуй и прощай.
Солдат – человек без паспорта.
Дежурный роты – деревья умирают стоя.
Дежурный роты в туалете – кладоискатель.
Наряд – три мушкетера.
После дежурства – живой труп.
Наряд вне очереди – преступление и наказание.
Солдат в госпитале – верьте мне, люди!
Госпиталь – рай в аду.
Патруль – Тимур и его команда.

Песня караульного

В мире много приятных звуков. Но среди них самый приятный и особый – звук, раздающийся, когда рукоять армейского ножа соприкасается со стволом автомата.
Ночью в темной лесной чаще солдат, идущий вдоль длинной стены оружейного склада, хрустя по снегу на узкой тропинке, забранной с одной стороны сеткой, вдруг слышит чей-то голос издалека. Он ускоряет шаг, чтобы быстрее добраться до места, куда падает тусклый свет… Но тяжелая длинная шуба и валенки мешают быстро двигаться, к тому же протоптанная в снегу по колено дорожка совсем узкая, одно неверное движение – и можно упасть. Тусклый свет фонаря качается на ветру, под густым лесным навесом возникают страшные тени… Солдат старается не смотреть на эти тени: опустив воротник шубы, он прислушивается к далеким звукам, пытаясь на слух определить, что его ждет впереди.
Не ошибся ли?! Ведь он ошибался много раз, принимая разные другие звуки за тот самый, единственный… А сколько раз подводила интуиция!.. Он останавливается и вглядывается в снежинки, вьющиеся в неверном лунном свете. Вокруг – только звуки ночного леса… Но не те, что ему хочется сейчас услышать больше всего на свете.
«Чирк, чирк, чирк», – слышится ему. Да, ошибки быть не может, издалека доносятся именно эти монотонные звуки. «Чирк, чирк, чирк»… Солдат весь обратился в слух, он воспринимает сейчас каждый шорох. Это ведь звуки тепла, сладкого сна, вкусной еды!.. В этот миг на душе становится спокойно, шире открылись воспаленные от бессонницы глаза, тепло потекло по окоченевшим ногам… Даже язык словно почувствовал вкус еды.
…Звук приближается, становится более явственным. Да, теперь ошибиться уже нельзя: в стылой лесной чаще, приближаясь, мерно позвякивает армейский нож, соприкасающийся при каждом шаге часового со стволом автомата. Это другой солдат идет на смену ему – замерзшему, голодному, почти падающему от усталости… «Чирк, чирк, чирк»!..
Шестой пост расположен очень далеко от здания караула. Пока после всех других постов смена караула дойдет до него, проходит не меньше полутора часов. По уставу солдат на посту должен стоять два часа. Но пока дождешься смены, проходят все четыре. И все-таки этот желанный миг наконец настает. Быстро скинуть шубу, протянуть ее следующему часовому, ощутить мгновенно охвативший холод и в то же время легкость – и бегом вперед, к теплу, свету, еде. А в ушах продолжает звучать та позвякивающая музыка, которой ты так долго ждал…
Вот и караульное помещение. Ставишь автомат на специальную подставку, замерзшими руками вытаскиваешь пули из магазина и проверяешь, не осталось ли внутри пули. А вокруг уже витают знакомые запахи – вкусные ароматы еды смешиваются с запашком сохнущих портянок, несущимся из соседних помещений. Очень аппетитные запахи, я бы сказал.
Быстро поел – и на построение у начальника караула отделения. Солдат, вернувшихся из караула, ждут еще двухчасовые занятия: повторение военного устава, зазубривание наизусть задач и обязанностей караула. После еды трудно сосредоточиться на учении: кто-то таращит слипающиеся глаза, бессмысленно всматриваясь в строчки книги, а кто-то честно, но без особого успеха старается вникнуть в то, что читает, – но обязанность эта лежит на каждом, кто вернулся из караула. На отдых имеет право лишь тот солдат, кто сумел повторить наизусть прочитанное. Но отдыха-то остается всего полчаса… Если же не смог отбарабанить хотя бы три-четыре строчки из любой части устава, о сне должен забыть: над ним грозно навис начальник караула, поэтому нельзя даже на секунду закрыть глаза…
После получасового отдыха невыспавшиеся солдаты с трудом продирают глаза, а затем – опять отправляться на тот самый злополучный шестой пост. В сутки на сон выпадает не больше трех-четырех часов, но все же пост считается самым спокойным местом. Никто не кричит на тебя, не понукает, ты остаешься наедине с самим собой. Одиночество, хоть и недолгое, – это возможность почувствовать себя хозяином самому себе. Может, это и есть счастье…
Но у такого счастья есть свои минусы. Днем-то ладно, поднимешься на караульную вышку, укутаешься в теплую шубу – и можно, хоть и стоя, немного подремать. Ночью все намного труднее, особенно если, как сегодня, валит снег. Тут постоянно надо быть в движении, останавливаться нельзя, а то протоптанную тропинку опять завалит снегом.
Зимой самое страшное – снег и холод. В другое время года, если даже не прекращаются дожди, это ничего, – ну в крайнем случае промокнешь до нитки. А вот бороться со сном, который валит с ног, смыкает глаза, так что не разлепить, – это уже потруднее. Уснуть на посту значит прямиком отправиться на гауптвахту. Один солдат, будучи в карауле, сам не заметил, как опустился на тропинку и уснул. Открыл глаза – лежит навзничь, снежинки мягко падают ему на лицо, на глаза… Может, спал одну минуту, а может, полчаса. Испугавшись, вскочил, отряхнул снег и ледяными руками начал тереть лицо. И все повторял себе, что он не спал, не спал, вовсе не спал!
В армии любого спящего солдата разбуди и спроси, спал ли он, – так он, даже если не может толком открыть глаза, все равно будет твердить: нет, мол, не спал! Признаться, что спал, почему-то считается стыдно. Один узбек, поднимаясь на караульную вышку, на первом же повороте лестницы сел на ступеньку и заснул. Как назло, в этот момент сам начальник караула вышел проверить смену…
Перед тем, как отправить беднягу на гауптвахту за то, что уснул на посту, с него потребовали объяснительную. Он плохо владел русским языком, а в первые месяцы вообще не знал почти ни слова. Но объяснительную нацарапал, – ее потом передавали из уст в уста. Вот что он написал:
«Стоял на посту, ходил ходил, нога болел, потом сидел. Когда начальник караул пришел глаза был закрыт».
Простодушный солдат, знавший считанные русские слова, тем не менее, как видите, проявил смекалку, избежав в своей объяснительной слова «спал», чем вызвал всеобщий восторг. И что бы вы думали – начальник караула за это решил его не наказывать…
Солдата, стоящего на карауле, подстерегает еще один «дракон» – страх.
Он приходит незаметно, исподволь, – порой стоишь, даже замечтавшись о чем-то сладком, и вдруг… Обычно страх подступает после двух-трех ночи. Говорят же, самые зловещие и омерзительные истории происходят глубокой ночью. Стоит только перевести взгляд с освещенной тусклым светом дорожки на темный лес, – и тут же тебя словно спешит обступить вся нечистая сила, прячущаяся за деревьями. Если днем – небо, с которого только что ярко светило солнце, в один миг накроет черное облако, грянет гром, чистый ручей обернется грязным селем…
Страх – такая вещь, что чем больше стараешься от него освободиться, тем крепче увязаешь в его паутине. Пытаешься прогнать мысли, от которых жутко и страшно, но они навязчиво приходят снова и снова… У большинства людей страхи связаны с детскими страшилками, поэтому перед глазами оживают джинны и дивы из давних сказок, и нечисть, о которой когда-то рассказывала бабушка, будто надвигается на тебя со всех сторон, заранее стараясь тебя нащупать вытянутыми вперед руками… Даже глубокие морщины на страшном лице ясно видны… А вдруг из леса сейчас выйдет тот самый дьявол с огромными рогами, что в одной венгерской сказке приходил каждую ночь к солдату играть в шахматы?.. А может, не дьявол, а… людоед? Или Минотавр – тот самый, из древнегреческой мифологии? А там из-за угла – не люди ли с шестью паучьими руками прямо на тебя выползают?..
Под ложечкой холодеет, сердце сжимается… Броситься бы назад, но в толстой шубе становишься неповоротливым, да и валенки вязнут в глубоком снегу, – и ты, споткнувшись, бухаешься прямо в сугроб. Ай! Встаешь, волоча за собой подол длинной шубы по снегу, и бежишь, куда глаза глядят… Через каждые двести метров вырыты окопы, – прыгаешь в окоп, поднимаешь голову, вглядываясь в небо, стараешься отдышаться… Потом напоминаешь себе о бдительности и боевой готовности, решительно выкрикиваешь: «Стой, кто идет, буду стрелять!» – хотя вокруг полная тишина. И наконец начинаешь смеяться сам над собой, над пережитым страхом, и напряжение отпускает…

Есть еще способ поднять свой боевой дух – многоэтажный мат. Или начать петь, громко, на весь лес:

«Лайлихон, пойдем со мной,
Я присмотрю за твоими овцами.
Лайлихон, пойдем со мной,
Пальцы твои я украшу кольцами.
Лайлихон, о, Лайлихон…»

Если других слов этой песни не знаешь, можно десятки раз на разные лады повторять припев «Лайли-хон, Лайли-хон»…
Или есть еще хорошая песня:

«Солнце, солнце, подскажи мне…»

Э, не то, тут ни начала толком не знаешь, ни продолжения.

«Тебя, моя звезда, я вижу вновь,
И вспомнилась опять моя любовь.
Была когда-то ты моей звездой, –
Кому теперь звездой такой же стала?..»

Эта песня хорошо знакома, ее можно петь, «подыгрывая» себе на автомате, держа его, словно рубаб. Но вскоре надоедает повторять одни и те же куплеты, и переходишь на другую:

«Пусть летают златокрылые птицы, летают птицы,
Обнимает пускай нас счастье, всегда лишь счастье…»
А как много песен слышал на свадьбах:
«Гайра-гайра дам бадам, где ж любимая моя…».

Нет, и эта не пошла. Нужна повеселее песня.

«На дороге к Ахангарану
Подрубленная есть ива.
На щечке ахангаранки
Родинка так красива…
Мне бы эту родинку милой
Ублажать своими губами,
Днем обтесывать и ночами
Этот сладкий твой вход двукрылый…»

На свадьбах две последние строки этой песни всегда вызывают возмущенное оханье тетушек, а неженатых парней вгоняют в краску. Мальчишкой вместе с дружками залезали на высокое дерево и оттуда наблюдали за свадьбой. В те времена на свадьбах пели под сопровождение дутара и бубна, если же еще звуки ная и сурная присоединялись, это было настоящим праздником. Молодые парни танцуют, поднимая пыль столбом. А эти, рассевшиеся на деревьях, кричат друг другу: «Смотри на ту, в красном платье, волосы до плеч, а руками что выделывает, да вон же, видишь?» – «А этот животом как трясет, глянь только!» – «Эй, вы все! Вон тот, клетчатая рубашка, – он танцует или в разведку идет?! Ну прямо Штирлиц, как есть Штирлиц!»…
От этих воспоминаний настроение сразу становится приподнятым. А вот эта песня? – ну просто восторг! Запел, перекинув автомат с плеча на спину и пританцовывая на хрустящем снегу:

«На девушку, джигит мой, не сердись,
Придумай опозданью оправданье,
Для дугобровой это лишь каприз,
А встреча слаще после расставанья…»

Эта песня пришлась как раз под настроение, и ритм у нее легкий. Тогда, в пору его юности, эти песни пели все. У артистов, которые ходили по свадьбам, появилась новая современная аппаратура – «Ионика», и благодаря звукоусилителям музыка гремела на всю округу. Какие-то заветные струны в душе молодых затрагивала эта «Ионика». Словно воплотилась в ней вся романтика юности. Если артисты приезжали без нее, порой даже останавливали свадьбы. А они, молодежь, уже искали в словах песен более глубокий смысл и дпже нотки страданий…

«Вот снова черешня поспела…
Под деревом видел тебя.
Я знаю, ты любишь черешню,
Но так же ли любишь меня?..»

Новые песни, появляющиеся в последнее время, были будто только для мира молодых:

«Зачем мы созданы? Затем,
Чтоб одинокими не быть,
А значит, именно для нас
И девушек создали!..»

После окончания школы многим моим одноклассникам начали приходить повестки в армию. Спеша насладиться последними деньками свободы, они вечерами выходили к Анхору, садились над рекой с магнитофоном и слушали все эти песни. Тогда очень популярен и доступен многим был магнитофон «Весна». А самой крутой считалась «Романтика». Парни не ленились ходить по улицам, таская в руке магнитофон. В песнях они искали созвучия своим чувствам.

«Помнишь, горный тюльпан
Я нашел для тебя.
Помнишь песню любви,
Что звучала для нас.
Помнишь, у родника
Ты плеснула водой,
Убежала, как лань,
Смеясь надо мной…»

Эту песню хочется петь и петь, но голос уже охрип. А остановиться – значит позволить вновь подступить темным страхам и лесным тайнам… Пока поешь, те песни из яркого детства и воспоминания горячей юности отгоняют все плохое, неведомое, страшное…

«Сохрани меня в памяти юношей тем,
Что когда-то влюбленно смотрел на тебя.
Чернобровым джигитом, что был бы готов
Золотую луну, словно мяч, подарить…»

Вспомнилось, как лежали с приятелями в густой душистой траве, покусывая сорванный стебелек пальчатки, бездумно глядя на месяц в небе, и последнюю строчку песни, где говорилось про луну, подхватывали все вместе.

«Не считай ни морщин, ни седин у меня,
Не тревожь мои раны, спеша исцелить.
Осень жизни внезапно ко мне подползла,
Так не стоит напрасно огня разводить…»

На строчке про осень, которая внезапно подползла, вдруг сел голос. А что если за ним следят из леса и уже подползают, подбираясь поближе?.. Может, американские и западногерманские диверсанты все-таки пришли, намереваясь взорвать оружейный склад, и за деревьями, за ближайшим сугробом только и ждут удобного момента? А он тут горланит песни. А сам, может, давно уже у них на мушке.
Трясясь от страха, нашарил пальцем курок и, не показывая виду, что уже обо всем догадался и вычислил их, незаметно бросил взгляд в сторону леса. А главное, стоит-то он под самым фонарем, полностью высвеченный, – такая удобная мишень для диверсантов!

При этой мысли буквально отпрыгнул в темноту и теперь внимательно осматривался по сторонам. А может, спуститься в окоп? Но чтобы дойти до окопа, надо опять оказаться на самом свету… Как быть? Страшно сделать движение и страшно оставаться на месте… Даже думать нет сил, будто и сознание от страха и холода оцепенело…
Внезапно издалека донесся какой-то звук. Вот он становится все громче, все отчетливее… О, радость! Это тот самый, долгожданный и желанный, самый лучший из всех звуков на свете! «Чирк, чирк, чирк», – позвякивает армейский нож, прикасаясь к стволу автомата при каждом шаге нового караульного, идущего ему на смену…

Путь дембеля

В армии, где воровство имеет давние традиции и глубокие корни, для дембеля уберечь от краж свое имущество – от парадной формы до мелких личных вещей и подарков близким, – нешуточная забота. Наиболее надежным местом для хранения ценностей считался склад. Надежность же склада определялась уровнем надежности кладовщика – он обычно был из «крутых» солдат. Но бывало, что крали и у него.
Я хранил свой чемодан в доме замполита нашей роты Зайцева. Они с женой жили здесь же, на территории взвода, в офицерском городке. Жена Зайцева преподавала в школе для детей офицеров, пару раз просила меня помочь с оформлением класса.
Когда выходили в город на патрулирование, я покупал в магазинах подарки, какие-то приглянувшиеся вещи – и сразу же оставлял в их доме. Был благодарен Зайцеву за эту услугу. Некоторые же мелкие вещи хранил в ленкомнате. За каждой деревянной рамкой на стене были спрятаны мои нагрудные знаки. Но за неделю до окончания службы их, к сожалению, украли. Правда, восстановить их мне, оформившему столько дембельских альбомов, было нетрудно.
14 мая 1988 года, когда я сидел за украшением альбома, в ленкомнату вбежал секретарь батальона, держа в руке какой-то список.
– Все, отбой! Завтра едешь домой!
Я выхватил приказ у него из рук. Точно, в списке значилась моя фамилия! Был здесь и мой земляк из третьей роты, Аваз.
Я бросился к нему на верхний этаж, но дежурный сказал, что он ушел на полигон. Я побежал туда, даже не заметив, как миновал лес и холм. За два года приходилось чуть не каждый день, в дождь и снег, с тяжеленным боевым снаряжением, одолевать эти дороги, а сейчас, на радостях, я летел, словно птица! Полигон мне в эту минуту казался очень красивым…
У третьей роты шли учения по стрельбе. Аваз, услышав новость, которую я выкрикивал уже издалека, выбежал из строя, и мы вдвоем, радостные, вернулись в полк.
Вечером я принес свой чемодан из дома Зайцева. Всю ночь мы с Авазом не спали, пришивали украшения к нашим дембельским формам.
На следующий день Зайцев пришел меня проводить и на память подписал книгу. Цену этому подарку я узнал позже…
Многим дембелям нравится дополнительно украшать свою парадную форму, хотя по уставу это и не положено. Под погоны подклеивают картон, который придает им объем, рубашки и брюки ушивают, чтобы заузить. И уж конечно, стараются как можно больше прикрепить нагрудных знаков.
До посадки в самолет солдаты проходят несколько проверок: офицеры осматривают их одежду и вещи в чемодане. Фотографии на фоне оружия и военной техники провозить не положено, их немедленно уничтожают. Швы зауженных брюк распускают, «надутые» погоны срывают, отнимают знаки, не предусмотренные в уставе… В общем, для дембеля – сплошное огорчение…
При первой проверке офицер, открывший мой чемодан, увидел книгу, подаренную Зайцевым. Взял ее в руки и обратил внимание на подпись на титульном листе. Взглянул на меня и вернул книгу:
– Все, можешь идти.
То же повторилось при последующих проверках: они заканчивались, как только проверяющий офицер брал в руки ту самую книгу с подписью. Никто из них не шарил в моем чемодане, не придирался к одежде или еще к чему-то.
Ехали мы поездом через Галле, где большой городской парк был превращен в солдатский лагерь. По дороге в поезд сели около двухсот дембелей. Офицеры, отправлявшие их, может, из мести, сорвали у некоторых солдат погоны. Хорошо, что не дошло до драки.
Я, согласно приказу, должен был лететь в столицу Киргизии Фрунзе, а один киргиз из нашей роты попал в группу, отправляющуюся в Ташкент. Подбегаю к офицеру, прошу поменять наши направления. Он не соглашается, – приказ есть приказ. В этот момент я увидел командира второго взвода нашей роты Щербакова, – он уезжал на военный аэродром для приема солдат-новичков. Бросился к нему, объяснил ситуацию. Он сказал, что попробует что-нибудь сделать. Пришел через час и вручил мне направление в Ташкент. Я не знал, как его благодарить…
Дело мое решилось, и мы с Авазом благодушно разлеглись на зеленой травке. Очень жарко, парит, но солнце то и дело заволакивают тучи – очень низкие, как всегда в Германии. Тем не менее многие дембели в майках, пытаются загорать. И вдруг – раскат грома, потом еще один… И почти сразу кто-то недалеко от нас закричал, среди дембелей поднялся шум, крики… Оказалось, что в двух человек ударила молния. Как потом говорили, оба были убиты. Невероятно, страшно… Пройти армейскую мясорубку – и перед самым концом вот так нелепо погибнуть от удара молнии!
На следующий день нас разместили в лагере на военном аэродроме. Ночь мы провели в палатках, а наутро пошли на посадку. Перед этим из огромного самолета вышла большая партия новобранцев – неуклюжих, не умеющих еще носить форму… Мы смотрели на них с сочувствием и жалостью. И все-таки им повезло больше, чем нам, – они застали время перемен в армии. Да, многое уже менялось. Жаль, что человек не может выбирать время, когда ему родиться… Об этом я думал, глядя в иллюминатор и прощаясь с Германией.
А на Родине нас ждали грандиозные перемены.

* * *

Прошло десять лет. Работа свела меня с одним американским журналистом. Вспомнили с ним времена холодной войны, гонку вооружений между США и бывшим Союзом – двумя странами с самыми мощными в мире армиями и с самыми самоотверженными солдатами. Сегодня, когда пал железный занавес, яснее понимаешь цену этой самоотверженности…
После этих дискуссий, всколыхнувших все мои воспоминания о пребывании в рядах многонациональной советской армии, у меня и возникла мысль написать обо всем, что я видел и понял тогда. Конечно, говорить об армии правдиво – значит писать о царящих там, по крайней мере в мое время, нравах, порой просто страшных, да и бытовавший среди парней лексикон тоже не обойти. И все-таки я решил все это описать, потому что главное в такой книге – это страдания молодых ребят, в большинстве своем сельчан, никогда прежде не выезжавших за пределы своих кишлаков, и то, с чем им пришлось столкнуться в армейской среде. Судьбы десятков, сотен людей, которых мне довелось там встретить, адаптация их в новых, чуждых условиях – или ломка… Тот выбор, что делает человек в сложной, порой экстремальной ситуации, перерождаясь – или оставаясь собой.
Рад, что смог исполнить задуманное и изложил все эти воспоминания. Воспоминания простого солдата о советской армии – по общему признанию, самой сильной и образцовой в мире.