Опубликованная сначала на английском, потом на немецком языке и вскоре переведенная на русский книга венгерского путешественника Арминия Вамбери «Путешествие по Средней Азии» (1864-й и 1865?г.), несомненно, оказала влияние на русских востоковедов. Маска дервиша, которую носил Вамбери десять месяцев, позволила увидеть и описать то, что до Вамбери европейский мир не знал.
Элеонора Шафранская
«Шпион» Арминий Вамбери
«Великому русскому поэту-этнографу» — такова надпись на венке, возложенном к памятнику Пушкину в день его столетия (1899) президентом Императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии Д. Н. Анучиным и его секретарем А. А. Ивановским.1
В «Путешествии в Арзрум» есть фрагмент: «Увидев меня во фраке, он (паша. — Э. Ф.) спросил, кто я таков. Пущин дал мне титул поэта. Паша сложил руки на грудь и поклонился мне, сказав через переводчика: „Благословен час, когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах, он стоит наравне с властелинами земли, и ему поклоняются“. Восточное приветствие паши всем нам очень полюбилось».2 К нашему повествованию эти слова имеют самое прямое отношение. Пушкин — в ряду первых русских этнографов — описал дервиша: «Выходя из <…> палатки, увидел я молодого человека, полунагого, в бараньей шапке, с дубиною в руке и с мехом (outre) за плечами. Он кричал во все горло. Мне сказали, что это был брат мой, дервиш, пришедший приветствовать победителей. Его насилу отогнали».
Пушкин не дает дервишу никаких оценок — из тех, которые вскоре после него появятся в ориенталистском дискурсе: дервиш будет изображаться как фигура враждебная, таинственная, а на рубеже XIX—XX вв. в этнографических публикациях русских востоковедов и в художественных текстах наметится тенденция искоренить всеми возможными средствами этот социальный тип.
Опубликованная сначала на английском, потом на немецком языке и вскоре переведенная на русский книга венгерского путешественника Арминия Вамбери «Путешествие по Средней Азии» (1864-й и 1865?г.), несомненно, оказала влияние на русских востоковедов. Маска дервиша, которую носил Вамбери десять месяцев, позволила увидеть и описать то, что до Вамбери европейский мир не знал.
Арминий Вамбери (далее — АВ) отправился в путь, присвоив себе имя Решид-эфенди и обрядившись в лохмотья, которые подвязал веревкой, как было принято у нищих. Одни говорили Вамбери: «Хаджи Решид <…> настоящий дервиш, из него выйдет толк»3, другие же сомневались в его роли: «Конечно, он не дервиш, — говорило большинство, — он меньше всего похож на дервиша, так как бедность его одежды резко противоречит чертам и цвету лица».
На первых этапах путешествия с АВ были спутники, которые знали о его неофитстве, они учили его и наставляли. Так, один из них заметил, что пора и душой и телом сделаться дервишем и учиться раздавать людям «фатиха», то есть делать благочестивое лицо и благословлять, не забывая при этом протягивать руки для получения вознаграждения. Он быстро усвоил надлежащее поведение, «за что всегда получал в подарок войлочный коврик, вяленую рыбу или какую-нибудь другую безделицу»; можно также раздавать нефес (святое дыхание), когда позовут к больному.
АВ хотелось узнать об общественной жизни, семьях и племенах, однако проявленное любопытство было сопряжено с разоблачением.
Глядя на рабов и пленных, АВ пишет: «На людях мне приходилось поносить этих несчастных и проклинать их, так как малейшее проявление сострадания возбудило бы подозрения… <…> Как-то раз я думал, что мы совсем одни, и хотел дать ему (рабу. — Э. Ш.) напиться чаю, кто-то вошел в юрту. Тогда я сделал вид, что просто захотел подразнить его, и вместо чая он получил несколько легких ударов». Когда к берегу приходило судно с добычей, АВ, как предписано дервишу, отправлялся к морякам с требованием десятины. Делал это АВ не потому, что нуждался (хотя очень скоро появится и нужда), а для того чтобы не вызывать подозрений. «Небольшая сумма денег, зашитая в разные места моего нищенского костюма, вместе с довольно богатым урожаем, собранным мною в результате благочестивой деятельности среди туркмен, позволяли мне нанять верблюда…» — раскрывает читателю свои финансовые запасы АВ.
Повествование АВ ритмически сопровождается упоминанием об опасности, о постоянно преследующем его разоблачении: «Меня начали беспокоить ходившие здесь обо мне смехотворные слухи. Многие видели во мне благочестивого дервиша, однако кое-кто не мог отказаться от мысли, что я — влиятельный посланник султана, говорили, будто я привез с собой тысячу ружей, что я поддерживаю связь с турецким послом в Тегеране и теперь здесь устраиваю заговор против России и Персии. Если бы это дошло до слуха русских в Ашуре, они бы, конечно, посмеялись над этим, но, может быть, стали бы наводить справки о странном чужаке, и тогда раскрытие моего инкогнито могло повлечь за собой жестокую, возможно вечную, неволю».
АВ, скрывавший свое истинное лицо и финансы, без труда вычислял себе подобных: «Среди вновь присоединившихся к нам спутников <…> был, кроме того, дервиш по имени Хаджи Сиддик, необычайно искусный обманщик; он ходил полуголый и в пути через пустыню взялся сторожить верблюдов, а при этом, как мы узнали лишь в Бухаре, у него в тряпье было зашито 60 дукатов».
Среди хитрецов были и такие, которые под маской божьего человека скрывали свою кровожадную сущность: «Наш Кульхан был знаменит не только как седобородый среди каракчи, но и как суфи (аскет). Это звание он отразил на своей печати и немало гордился им. Зачинщик многих гнусных преступлений, Кульхан являл собою яркий образец бесстыдного лицемера, когда он, сидя среди своих учеников, чьи жестокие руки успели уже разрушить счастье многих семей, излагал им предписания ритуального омовения или правила короткого подстригания усов. И учитель и ученики казались одинаково воодушевленными, и многие из этих разбойников, сознавая свою набожность, мечтали о сладких наградах рая».
Прозвище «френги» («европеец», «англичанин») то и дело всплывало рядом с АВ, оно держало путешественника в непреходящем напряжении: «Этот гнусный свихнувшийся афганец еще в Этреке болтал, что наш Хаджи Решид, который мог бы поучить его Корану и арабскому языку, — просто переодетый френги…»
«Опасный» афганец не раз пытался спровоцировать АВ, преследуя свои корыстные цели, и разоблачить. «Он (афганец. — Э. Ш.) с первой минуты принял меня за тайного эмиссара, путешествующего инкогнито в нищенском одеянии со спрятанными сокровищами, которыми он собирался во что бы то ни стало овладеть, запугав меня страшной угрозой — доносом, — пишет АВ. — Он часто уговаривал меня отделаться от этих нищих и идти в компании с ним. На это я отвечал, что дервиш и купец, будучи элементами разнородными, не подойдут друг другу и что речь о настоящей дружбе может идти только в том случае, если он откажется от пагубного порока употреблять опиум, совершит ритуал омовения и прочитает молитвы».
АВ не всегда вызывал доверие у пограничных чиновников и таможенников. Так, на одном из пропускных пунктов ему было отказано в проезде, однако после долгих споров и возражений удалось уговорить чиновников при условии, что АВ даст себя обыскать: нет ли у него с собой рисунков и деревянных перьев (карандашей), по которым обычно опознаются френги.
Это убийственное условие — не вести записей, не задавать никому вопросов — было принято АВ, который путем тончайших уловок и ухищрений, с угрозой для жизни, все же вел наблюдения и даже кое-что записывал.
На долгом и трудном пути через пустыни и оазисы АВ заводил друзей и врагов. Одно из расположений было завоевано таким образом: «Халим Мола <…> полностью доверял моему обличью дервиша, и я не был очень удивлен, когда он попросил меня посмотреть в моем Коране фали (предсказание) для его семьи.
Я проделал обычный фокус, закрыл глаза и, на свое счастье, открыл книгу в том месте, где речь шла о женщинах. Толкование арабского текста, а именно в этом, собственно, и кроется все искусство, привело моего юного туркмена в восторг, он поблагодарил меня, и я был в высшей степени рад, что приобрел его дружбу».
Пережив катаклизмы, сопряженные с моральными и физическими страданиями, — смерч, грозу в пустыне, безводье и жажду, встречу с диким отшельником и многое другое («Опасность для жизни угрожала мне повсюду; итак, вперед, лучше погибнуть от ярости стихий, чем от пыток тиранов!»), АВ все более приобретал облик истинного дервиша — неухоженного, немытого, презирающего нормы и блага цивилизации. Этот момент ознаменовался таким фрагментом воспоминаний: «Мои спутники открыли по такому случаю (праздника. — Э. Ш.) свои мешки, у каждого была рубашка на смену, только у меня не было. Хаджи Билал хотел одолжить мне свою, но я отказался, так как был убежден, что чем беднее мой вид, тем это безопаснее для меня. Я не мог удержаться от смеха, когда здесь впервые посмотрелся в зеркало и увидел свое лицо, покрытое коркой пыли и песка в палец толщиной. Были такие места в пустыне, где я мог, пожалуй, вымыться, но намеренно не делал этого, полагая, что корка убережет меня от палящего солнца. Это мне, конечно, удалось в малой степени, и много следов путешествия останется у меня как памятный знак на всю жизнь».
Когда была достигнута Хива — одна из желанных целей АВ, случился инцидент, который мог поставить точку и в дальнейшем путешествии АВ, и в его жизни, так как неверных и тем более обманщиков ждала смертная казнь. АВ вспоминает: «…Афганец <…> громко крикнул: „Мы привели в Хиву трех интересных четвероногих и одного не менее интересного двуногого“. Первый намек относился к еще невиданным в Хиве буйволам, а так как второй указывал на меня, то неудивительно, что множество глаз тут же обратилось в мою сторону, и вскоре я расслышал произнесенные шепотом слова: „Джансиз (шпион), френги и урус (русский)“». Но, с одной стороны, АВ везло, с другой — он прекрасно играл свою опасную роль. Когда его привели к влиятельному хивинскому баю, он сумел отвести от себя опасность: «„Но бога ради, эфенди, что заставило тебя прийти в эти страшные страны, да еще из Стамбула, этого земного рая?“ Я отвечал с глубоким вздохом: „Йа пир!“ („О пир!“, т. е. священный владыка), положив руку на глаза, что является знаком должного послушания, и добрый старик, хорошо образованный мусульманин, смог легко догадаться, что я принадлежу к некоему ордену дервишей и послан моим пиром в путешествие, которое обязан совершить каждый мюрид (послушник ордена дервишей). Это объяснение доставило ему радость, он спросил только о названии ордена, и, когда я назвал ему Накшбенди, он уже знал, что целью моего путешествия была Бухара».
На следующий день к АВ пришел ясаул (дворцовый офицер) и передал приказание явиться в арк (дворец) и благословить хана чтением первой суры Корана, так как хазрет (титул правителей в Средней Азии, соответствующий нашему «величество») непременно хочет получить благословение от дервиша родом из Cвятой земли.
«…Обо мне объявили как о дервише, мой покровитель не преминул отметить, что я знаком со всеми знатными пашами в Константинополе и посему желательно произвести на меня как можно более благоприятное впечатление. <…> Далее он (хан. — Э. Ш.) спросил меня, как долго я думаю здесь пробыть и есть ли у меня средства, необходимые для путешествия. Я ответил, что сначала посещу всех святых, покоящихся в благословенной земле ханства, а затем отправлюсь дальше; относительно моих средств я сказал, что мы, дервиши, не затрудняем себя такими земными мелочами. Нефес (святой дух), данный мне моим пиром (главным лицом ордена) в дорогу, может поддерживать меня 4—5 дней безо всякой пищи, и единственное мое желание — чтобы господь бог даровал прожить его величеству 120 лет.
Мои слова, кажется, понравились, потому что их королевское высочество соизволили подарить мне 20 дукатов и крепкого осла. От первого дара я отказался, заметив, что у нас, дервишей, считается грехом обладать деньгами, но поблагодарил за другой знак высочайшей милости и позволил себе напомнить о священном законе, разрешающем паломникам иметь для путешествия белого осла, какового выпросил себе и я».
В Хиве, рассказывает АВ, ему жилось превосходно «благодаря операциям с благословениями и раздачей святого дыхания». Этот божественный товар позволил ему накопить около 15 золотых дукатов. Когда хивинский хан пригласил АВ на беседу, она велась исключительно о политике. И чтобы оставаться верным роли дервиша и не выдать себя, АВ был немногословен, взяв за правило, чтобы собеседник буквально выжимал из него каждую фразу.
Время, проведенное в Хиве, АВ будет вспоминать как самое кульминационное по впечатлениям и отношению к нему, самое удачливое во всем его среднеазиатском походе. О Хиве он вспомнит, находясь в «лицемерной», как пишет АВ, Бухаре. «Несмотря на всю дикость обычаев, несмотря на все эти сцены, дни, которые я прожил инкогнито в Хиве и ее провинциях под видом дервиша, были самыми прекрасными в моем путешествии. Если к хаджи хивинцы были просто дружелюбны, то ко мне они были особенно добры, и, если я показывался в людных местах, бросали мне деньги, одежду и другие подарки без всяких моих просьб. Я остерегался принимать большие суммы; многое из полученной одежды я роздал моим менее удачливым спутникам, всегда отдавая им лучшее и самое красивое, а что победнее и поскромнее оставлял себе, как и подобает дервишу», — пишет АВ.
На дервишеском пути АВ поджидали и искушения, от которых было необходимо как можно правдоподобнее отказаться. Известно, что в практиках дервишества присутствуют наркотические средства. Предложение отведать пьянящее зелье надо было отклонить так, чтобы не вызвать подозрений. На ночевке недалеко от Хивы, в калантархоне (приюте для дервишей), АВ заметил двух полуголых дервишей, которые только что собрались проглотить обеденную дозу опиума, гостеприимно предложив и АВ: «…были очень удивлены, когда я отказался»; «В Шурахане <…> я увидел несколько дервишей, которые лежали в своих мрачных кельях на сыром полу, страшно обезображенные и похожие на живые скелеты вследствие злоупотребления опиумом бенг (изготовляемым из конопли) и джерс. Когда я им представился, они меня очень радушно приветствовали и велели принести хлеба и фруктов. Я хотел дать им денег, но они засмеялись; мне сказали, что многие из них уже 20 лет не держали в руках денег. Окрестное население содержит своих дервишей, и действительно, в течение дня я видел, как приезжали представительные всадники-узбеки и каждый из них что-нибудь привозил с собой, получая за это чилим (трубку), из которого он сосал свой любимый яд».
И опять нескончаемые природные катаклизмы, а отсюда и физические страдания — измученный жаждой, потерявший сознание, но спасенный АВ был на грани разоблачения: «Около полуночи мы тронулись в путь, я заснул, а когда проснулся утром 10 июля, то оказался в глиняной хижине в окружении длиннобородых людей, в которых сразу узнал сынов Ирана. Они говорили, обращаясь ко мне: „Шума ки хаджи нистид!“ („Вы же не хаджи!“). У меня не было сил отвечать».
Наконец АВ прибыл в Бухару. На центральной площади Ляби-Хаус, рядом с мечетью, под деревьями сидели дервиши и медах (рассказчик), который повествовал в стихах и прозе о подвигах знаменитых воинов и пророков. Через Ляби-Хаус проходила еженедельная процессия — около пятнадцати дервишей из ордена Накшбенди, резиденция которого находится в Бухаре. АВ был впечатлен увиденным: «Я никогда не забуду, как эти одержимые люди в длинных конусообразных колпаках, с развевающимися волосами и длинными посохами прыгали, как безумные, в то время как хор ревел гимн, отдельные строфы которого сначала пел им седобородый предводитель». Здесь, как и повсюду, АВ привлекает к себе внимание: «Хотя на мне был строгий бухарский костюм и солнце меня так обезобразило, что даже родная мать вряд ли узнала бы меня, все же, где бы я ни оказался, меня окружала толпа любопытных, которые мне очень докучали рукопожатиями и объятиями. Благодаря огромному тюрбану и большому Корану, который висел у меня на шее, я приобрел внешность ишана или шейха и должен был делать вид, что мне нравится это бремя. Зато святость моего сана защищала меня от вопросов любопытствующих мирян, и я слышал, как люди вокруг меня расспрашивали обо мне моих друзей и шептались между собой». Однако, как пишет АВ, в Бухаре он ни разу не возбудил подозрения народа. К нему приходили за благословением, его слушали, когда он в общественных местах читал историю великого шейха Багдада, его хвалили; но при этом никто не дал ему, как это случалось в добухарском отрезке путешествия, ни одной монеты. Таким образом, заключает АВ, здесь, в Бухаре, народ отличался ложной святостью, в отличие от своих соплеменников из Хивы, наделенных истинной набожностью.
А вот с властями Бухары у АВ складывалось все непросто. Рахмет-бий (выполнял в это время функции эмира бухарского) непрерывно подсылал к АВ шпионов, которые в разговорах все время касались Френгистана (Европы) в надежде, что АВ каким-нибудь замечанием выдаст себя. «Чаще всего этими ищейками были хаджи, которые по многу лет жили в Константинополе и хотели проверить мое знание языка и жизни в этом городе, — пишет АВ. — Долго и терпеливо выслушивая их, я обычно делал вид, что мне это надоело, и просил пощадить меня и не рассказывать о френги».
Когда Рахмет-бий понял, что скомпрометировать АВ никак не удается, он пригласил подозрительного путешественника на плов, где среди гостей должны были быть бухарские улемы.4 «Придя к нему, я понял, что мне предстоит тяжелое испытание, так как все заседание было созвано для того, чтобы устроить мне своего рода экзамен, во время которого мое инкогнито должно было пройти боевое крещение. Я сразу заметил опасность и, чтобы меня не застал врасплох тот или иной вопрос, сделал вид, что стремлюсь все узнать, и сам задал этим господам множество вопросов по поводу различий между религиозными принципами <…>. После этого я жил в Бухаре довольно спокойно». Так в очередной раз обхитрил АВ своих потенциальных палачей.
Не раз АВ сетует о том, как скупы были бухарцы: никаких подаяний. Все засекреченные средства АВ растратил, сбережений после посещения Бухары не осталось совсем — это была новая неприятность, усложнявшая дальнейшее путешествие. Однако одна мысль давала силы, а именно: «Мысленно я бросил взгляд на расстояние, которое оставалось позади, и увидел, что даже теперь у меня нет предшественников ни в отношении длины пути, ни в способе его преодоления».
Интересным представляется фрагмент бухарской стоянки АВ: «…Был объявлен арз, или публичная аудиенция. Я воспользовался случаем, чтобы представиться эмиру <…> и был очень удивлен, когда при входе во внутренний арк нас остановил мехрем и сообщил, что бадевлет (его величество) желает видеть меня одного, без спутников. Не только я, но и мои друзья заподозрили недоброе. Я последовал за мехремом… Эмир возлежал на красном суконном матраце в окружении рукописей и книг. Я быстро собрался с духом, прочитал короткую суру с обычной молитвой за здравие государя и, произнеся „аминь“, которому вторил эмир, не дожидаясь разрешения, сел рядом с повелителем. Мое смелое поведение, вполне соответствовавшее, впрочем, званию дервиша, удивило эмира. Я давно разучился краснеть и потому спокойно выдержал пристальный взгляд эмира, который хотел, очевидно, смутить меня.
—?Хаджи, ты, как я слышал, приехал из Рума для того, чтобы посетить могилу Баха ад-Дина и других святых Туркестана (так у Вамбери; см. комментарий к топониму Туркестан5. — Э. Ш.).
—?Да, таксир (мой повелитель), но вместе с тем и для того, чтобы насладиться созерцанием твоей благословенной красоты. <…>
—?Странно! И у тебя не было никакой другой цели? Ведь ты прибыл сюда из столь дальних краев.
—?Нет, таксир! С давних времен моим самым горячим желанием было увидеть благородную Бухару и чарующий Самарканд. <…> У меня нет никаких других занятий, и уже давно я стал джихангеште (странствующим по миру) и перехожу с места на место.
—?Как? Ты — со своей хромой ногой — джихангеште? Просто поразительно.
—?Таксир, я — твоя жертва (равносильно нашему „извини“). Твой прославленный предок страдал тем же недостатком, а ведь он был джихангир (победитель мира)», — ответил АВ, прозрачно намекая на Тимур-ленга (что значит хромой), или Тамерлана.
К прочим испытаниям, несущим страдания, добавился укус скорпиона. АВ вспоминает: «…Боль сделалась еще более невыносимой, и после нескольких часов страданий я лишился всякой надежды, о чем свидетельствует то обстоятельство, что, забыв о своем инкогнито, я начал громко и, как показалось татарам, <…> несколько странно стонать и жаловаться, потому что у них такие звуки издают обычно только при ликовании».
Однако по прошествии физических страданий АВ заключает: «Невелики <…> плоды моего путешествия, думал я, но я везу самый ценный для меня приз — жизнь». Тем не менее роль дервиша пришлось играть еще долго: «Вечером все вместе спели телькины, которые я велел сопровождать зикром, т. е. во всю глотку прокричали две тысячи раз „Йа-ху! Йа-хакк!“».
АВ мечтал как можно скорее достичь Тегерана, где, как ему казалось, он будет в безопасности, так как там есть английское посольство, там его друзья. Но путь туда был не близок: «Меня беспокоило будущее, особенно приближающаяся зима, потому что до персидской границы было еще далеко, а все попытки увеличить кассу кончались неудачей. Впрочем, я находил утешение в своем собственном опыте: дервиш, хаджи, нищий никогда не уйдет с пустыми руками из дома узбека, я мог повсюду надеяться на кусок хлеба и на фрукты, кое-где могли дать и старую одежду, а этого вполне хватило бы для продолжения путешествия. Читатель хорошо понимает, что мне пришлось страдать и страдать очень много, но тяготы мне облегчали привычка и надежда возвратиться в Европу. Я сладко спал под открытым небом на голой земле и считал себя счастливым уже потому, что не надо было больше постоянно бояться разоблачения и мученической смерти, потому что нигде больше не сомневались в том, что я — хаджи»; «Я думал, что уже близок конец моему маскараду и моим страданиям. К сожалению, я ошибался. Первый же встреченный мною афганский чиновник затмил своей жестокостью и варварством среднеазиатских представителей власти, и все, что мне рассказывали об ужасах афганского таможенного досмотра, показалось мне слабым в сравнении с тем, что я здесь увидел»; «Пестрая толпа, которую я встретил в Герате, произвела на меня приятное впечатление. <…> Я в стране, где мне больше не надо бояться исламского фанатизма и где я могу постепенно отказаться от надоевшей маскировки. Да, оттого что я увидел разгуливавших вокруг солдат со сбритыми усами, что по исламу считается смертельным грехом и даже в Константинополе рассматривается как отречение от религии, меня охватила радостная надежда, что, может быть, я встречу здесь английских офицеров. Как был бы я счастлив, если бы нашел здесь сына Британии, который при тогдашних политических обстоятельствах обладал бы, конечно, влиянием! Я забыл, что Восток никогда не бывает тем, чем он кажется, и разочарование мое было, к сожалению, очень горьким».
В поисках источников помощи для дальнейшего путешествия в Мешхед АВ пошел к шестнадцатилетнему сыну короля Афганистана. Благодаря большим тюрбанам, которые АВ и его спутники надели на себя, и виду отшельника, который АВ приобрел вследствие трудного путешествия, толпа расступилась и беспрепятственно пропустила АВ в зал. Он вошел с приветствием, подобающим положению дервиша, направился, не обратив на себя особого внимания общества, прямо к принцу и сел между ним и везиром, потребовав у этого довольно толстого офицера подвинуться, причем АВ пришлось прибегнуть к помощи рук. Это вызвало смех, однако АВ, ничуть не изменяя себе, сразу поднял руки, чтобы произнести сидячую молитву. Пока он это проделывал, принц пристально смотрел на него и был поражен. А когда АВ сказал «аминь» и все присутствующие вместе с ним погладили бороды, принц приподнялся в кресле и воскликнул, показывая на АВ пальцем, полусмеясь, полуудивленно: «„Валлахи, биллахи шума инглиз хастид!“ („Ей-богу, клянусь, вы англичанин!“)». АВ сделал вид, что шутка оказалась грубоватой, и сказал: «Сахиб мекун („Оставь“), ты ведь знаешь слова: „Кто правоверного даже в шутку назовет неверным, сам станет неверным“. Дай мне лучше что-нибудь за мои фатехи, чтобы я мог отправиться дальше». Серьезный вид АВ и хадис, который он произнес, привели молодого человека в замешательство, и, пристыженный, он сел и извинился, сказав, что никогда не видел хаджи из Бухары с такими чертами лица. АВ ответил, что он не из Бухары, а из Константинополя, и, когда он предъявил ему для доказательства свой паспорт, принц, казалось, изменил свое мнение».
Так мытарства, связанные с игрой в инкогнито, продолжались на протяжении всего пути АВ, то умаляясь, то вновь усиливаясь: «…Если одни считали меня истинным турком, то другие пытались обнаружить во мне англичанина, партии ссорились между собой, и было забавно наблюдать, как последние одерживали победу над первыми, между тем как я по мере нашего приближения к Мешхеду все более освобождался от своего униженного положения дервиша и становился европейцем».
Вожделенная поначалу роль дервиша в итоге стала ненавистна ее исполнителю: «В Мешхеде я вместе с маской тягостного инкогнито мог сбросить обтрепанную одежду и угнетающую бедность и забыть многочисленные страдания опасного приключения, продолжавшегося несколько месяцев».
Наконец АВ встретил первого европейца: «Я <…> увидел, что передо мной стоит стройный молодой британец в европейском военном мундире. <…> Мой голос заставил его вспомнить обо мне, о моих приключениях, которые он частично знал. Не отвечая, он бросился ко мне, обнял и, как дитя, заплакал, увидев меня жалким и оборванным. При первом же объятии множество насекомых, которыми кишела моя одежда, перешли на него. Он едва обратил на это внимание, но по его вопросам: „Ради бога, что вы наделали? Что с вами стало?“ — я понял, какие изменения оставило на моей внешности это опасное приключение».
Наступил заключительный этап путешествия, который позволил многое осмыслить — как самому АВ, так и его единомышленникам и соотечественникам. «Меня чрезвычайно забавляло, что благодаря костюму и разговору — среднеазиатский диалект стал для меня из-за длительного пользования им почти совсем естественным — все прочие спутники-пилигримы считали меня настоящим бухарцем. Напрасно я убеждал их, что я сын прекрасного Стамбула; все отвечали мне лукаво: „Да знаем мы вас, бухарцев; здесь, у нас, вы хотите перекраситься, потому что боитесь возмездия за свою жестокость. Но вы напрасно стараетесь; мы всегда видим вас насквозь!“ Итак, бухарец — в Мешхеде, в Бухаре — мешхедец, в пути — русский, европеец или еще какая-нибудь мистическая личность! Что еще люди из меня сделают? Подобные предположения и подозрения, к счастью, не представляли серьезной опасности здесь, где по крайней мере существует хоть какая-то тень системы правления. В далекой Азии все и вся выступают инкогнито, но особенно странники. Как вздымалась моя грудь при мысли, что скоро я уеду из этого мира обмана и притворства на Запад, который со всеми его пороками все-таки стоит бесконечно выше древнего Востока, на Запад, где лежит моя родина, желанная цель моих стремлений».
Уже в самом конце пути произошел весьма опасный и напряженный инцидент: АВ отдыхал после долгого пути в номере гостиницы Ахуана, что в предместье Тегерана, и к нему ворвалась свита правоверных: «„Вставай! Выходи!“ <…> „Кто ты, собственно? Говори же! Кажется, ты не хаджи“, — раздалось из-за двери. „Какой хаджи! Кто хаджи! — воскликнул АВ. — Не произносите этого мерзкого слова, и я не бухарец и не перс, а имею честь быть европейцем! Меня зовут Вамбери-сахиб“. После этих слов на мгновение стало тихо. Люди, казалось, были ошеломлены, но больше всех был потрясен мой татарин (друг и спутник АВ. — Э. Ш.), который впервые узнал это имя от своего спутника-хаджи, а теперь из собственных уст благочестивого мусульманина услышал, что тот, оказывается, неверный. Бледный как смерть, он уставился на меня большими глазами. Я оказался между двух огней. Многозначительное подмигивание успокоило моего спутника, да и персы изменили свой тон».
Когда АВ достиг наконец ворот Тегерана, они были уже закрыты. Ночь он провел в новом караван-сарае, а когда на следующее утро проезжал через забитые народом базары, рассыпая проклятия и удары, как это было принято на Востоке, он слышал, как некоторые персы с раздражением и удивлением восклицали, глядя на него: «Что за дерзкий бухарец!» — таким образом к концу путешествия метаморфоза АВ в дервиша была окончательной.
АВ по пути через базар встретил несколько европейцев, которые вначале не узнали его в дервишском облачении, но потом заключили в крепкие объятия. Когда АВ подъехал к воротам турецкого посольства, он испытал радость при виде оставленных прежде мест и друзей, которых покинул десять месяцев назад, будучи полным самых смелых и фантастических планов! Ведь все полагали тогда, что АВ идет навстречу явной гибели, и до сегодняшнего дня считали, что он стал жертвой среднеазиатского коварства и варварства.
Заключая свой сложный среднеазиатский путь, АВ напишет: «Если так странствовать, как я, если так вжиться в татарскую сущность, как вынужден был сделать я, то, разумеется, неудивительно, что сам становишься татарином. Настоящее инкогнито, когда в чужом облике хорошо сознаешь свое собственное прежнее существо, длится очень короткое время; полная изоляция и постоянное чужое окружение преобразуют человека nolens volens. Напрасно путешественник будет сопротивляться этим изменениям, потому что прошлое вытесняется свежими впечатлениями и отходит на задний план, а псевдосуществование помимо его желания становится действительностью.
Эти изменения в моем существе и поведении, тотчас замеченные моими европейскими друзьями, дали им материал для разговоров. Смеялись над моими приветствиями, жестикуляцией во время беседы, над походкой и особенно над моим образом мыслей; многие утверждали даже, что глаза у меня стали чуточку более раскосыми, чем раньше. Наблюдения эти очень часто забавляли и даже веселили меня; однако не могу не отметить странного чувства, которое закрадывалось мне в душу при мысли, что мне нужно вновь привыкать к европейскому образу жизни. <…> Прежде всего, слишком тесной и давящей мне казалась одежда; волосы, которые я начал отращивать, ощущались грузом на голове, а когда я слышал, как несколько европейцев, стоя в комнате друг против друга, разговаривают, оживленно жестикулируя, мне всегда представлялось, будто они все так возбуждены, что в следующий момент вцепятся друг другу в волосы».
Роль травести в весьма опасных условиях представила миру европейскую рецепцию дервишества, повлиявшего своими рефлексивными суждениями и наблюдениями и на русских писателей, современников Вамбери.
Имам и дервиш (духовное лицо и божий странник) в качестве примет ориентализма прочно вошли в русский дискурс в 1860—1880?гг. Н. С. Лесков, мастер каламбуров, не преминул пошутить, воспользовавшись языковым приемом диссимиляции: «И мамы, и дербыши», — не раз повторяет Иван Флягин, «очарованный странник» Лескова, пересказывая слушателям свои впечатления о татарской степи.
А в прозе Н. Н. Каразина образ дервиша вписан в вамбериевскую матрицу — не очень честный, загадочный, себе на уме, даже опасный субъект. Дервиши кочуют по всем произведениям Каразина. Особо красочно они представлены в романе «Погоня за наживой»:
«Гремя в бубны и уныло распевая стихи Корана, бродят странствующие нищие монахи, „дивона“, и выбирают место посуше и полюдней, где бы удобно было начать свои проповеди»6;
«Звуки бубна и погремушек медленно приближались <…>. — Святые идут! — пронесся крик из толпы.
—?Дорогу, дорогу дайте!.. <…> Серединою улицы шла группа „дивона“ из шести человек. Грязные, покрытые салом, присохшими объедками, на несколько шагов вокруг заражающие воздух халаты не доставали до колен и рваною бахромою трепались по голым, костлявым ногам монахов. Эти халаты пестрели самыми разнообразными цветами; казалось, они были сшиты из всевозможных образчиков материй, так они были покрыты заплатами. У каждого через плечо висела холщовая сума на веревке. Поясы у всех были обвешаны кисточками, звонками и разными путевыми предметами; главную роль тут играли ножи, сверкавшие, несмотря на грязь и нищету всего костюма, серебряными бляшками и белыми костяными головками черенков. На головах, небритых, как у всех мусульман Центральной Азии, надеты были высокие, конусообразные шапки, клетчатые — черное с зеленым; края этих шапок оторочены были бахромою, совершенно сливающеюся с грязными, сбитыми в колтун волосами.
Эти шапки „дивона“ почти никогда не снимают. Что должно быть там, под этими тяжелыми теплыми колпаками?
Полосы грязного пота струились по исхудалым фанатическим лицам. Босые ноги тяжело, без разбору дороги ступали и месили уличную грязь, никогда не просыхающую под навесами базаров.
За спинами этих юродивых висели большие бубны, затянутые бычачьим пузырем и обвешанные бубенчиками и побрякушками. Странный, чрезвычайно неприятный, раздражающий нервы, сухой металлический звук издавали эти инструменты при каждом движении „дивона“.
В руках у них были тяжелые точеные палицы из темного ореха, окованные железом, снабженные на концах острием в виде пики.
Шли эти монахи все пятеро в ряд, заняв почти всю ширину улицы. Один, шестой, шел впереди, мерно, через шаг ударяя в бубен кусочком толстой подошвенной кожи.
Это был совсем уже одряхлевший старик. Он шел, согнувшись в пояснице и ковыляя на своих кривых ногах, тощих, как ноги скелета, чуть обтянутые кожею. Беззубый рот шевелился, причитая что-то непонятное. Из-под косматых, совершенно седых бровей тупо смотрели желтоватые бельма и придавали лицу что-то страшное, отталкивающее».7
Как видим, восприятие Каразиным дервиша прямолинейное и настороженное — типичный взгляд ориенталиста.
Интересно, в виде сопоставления, посмотреть, как изображается дервиш глазами человека культуры, взрастившей его. В романе узбекского писателя Абдуллы Кадыри «Минувшие дни» находим такой фрагмент: «…Люди в чайхане <…> явно скучали, когда вдруг вошел юродивый — кавак-дивана, у него на поясе висели тыквы. <…> Дивана этот был хорошо известен всему Ташкенту, даже бекам и знати; одним словом, это был юродивый, имевший в городе многих почитателей своего таланта, „святой“, перед которым люди преклонялись, молва о творимых им чудесах передавалась из уст в уста. Все в городе его привечали, даже те, кто не верил в его чудеса, забавлялись его чудачествами и всякими выходками. А посетители чайханы, куда он пришел, были из таких».8 Никакой настороженности, дервиш — привычная и безобидная фигура.
Опасным дервиш выглядит в глазах пришельцев.
Так, в советском романе «Гнет» дервиш — шпион и злодей: «Задумавшись, Умар-ата не заметил появления дервиша. Неслышно ступая босыми ногами, он подошел к айвану, пробормотал молитву, опустился на корточки, положив перед собой дорожный посох.
Вздрогнув от неожиданности, Умар-ата ответил на приветствие, но невольно подумал: „Ходит, как шакал, подкрадывается. Опасный человек. Что ему надо?“ <…> Сундуки со свитками и книгами были открыты. При свете светильника дервиш рылся в рукописях. Поглощенный этим занятием, не заметил прихода хозяина. <…>
—?Правоверный, нашел ли ты среди рукописей то, что искал?
У дервиша похолодело сердце».9
Дервиш — как ориенталистский паттерн — удивительно живуч: его по-прежнему изображают как опасную и загадочную фигуру. В романе XXI в. настороженность к фигуре дервиша прежняя: «…Яша немедленно и жарко ворвался в вихрь этих лет (речь идет о 1920?х гг. — Э. Ш.): какое-то время крутился на орбите Блюмкина, даже уходил с ним в Персию, где под видом двух дервишей за четыре месяца они подготовили революцию в северных провинциях, свергли мятежного шаха и сколотили из сомнительных отбросов компартию, попутно провозгласив Гилянскую советскую республику».10 Меняется только вектор «опасности»: если в советском дискурсе дервиш «лил воду» на контрреволюционные силы, то в современной — наоборот.
Таким образом, фигура дервиша была и остается образом поэтики ориентализма.
Тем не менее в литературе ХХ—XXI вв. существует иной вектор дервишества, иная фигура дервиша: в их основе — экзистенциологема суфизма, не имеющая ничего общего с пропагандистским клише ориентализма.11
Арминий Вамбери с момента публикации его «Путешествия в Среднюю Азию» (а также таких работ, как «Очерки Средней Азии», на русском языке — в 1868?г.; «История Бухары, или Трансоксании, с древнейших времен до настоящего», на русском языке — в 1873?г.; «Очерки жизни и нравов Востока», на русском языке — в 1877?г.; «Моя жизнь», 1914; «Приключения Арминия Вамбери, описанные им самим», 1931), почти совпавшей с началом русского «Туркестанского проекта», становится также и литературным персонажем. В России (и СССР) не только публикуются книги Вамбери, но и сочиняются книги о нем, в частности для детей и юношества12 — вплоть до 1930?х гг., когда происходит переориентация идеологического вектора.
Фигура и имя Вамбери возвращаются в русский дискурс XXI в. Вамбери становится символом колониальных метаморфоз и авантюр: «…Как только я сорвал с головы платок, все закричали: „Джасус! Джасус!“ И набросились на меня с тумаками и палками. <…> Я знал, что означает это слово. Из прессы знал. Так палестинцы называют тех, кто сотрудничает с израильскими спецслужбами. Джасус по-арабски значит „шпион“».13 Этот фрагмент из романа «Однажды в Бишкеке» (2013) — аллюзия на экстремальное путешествие Арминия Вамбери, что подтверждается неоднократным упоминанием имени путешественника в прозе Аркана Карива.
Комментарии
1 См.: Могильнер М. Homo imperii: история физической антропологии в России (конец XIX — начало XX в.). М., 2008. С. 220.
2 Пушкин А. С. Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года // А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений. В 17 т. Т. 8. М., 1948. С. 475—476. Здесь упоминается не Иван Пущин, лицейский друг Пушкина, а его брат Михаил, за причастность к событиям 14 декабря 1825 г. сосланный на Кавказ солдатом, но к 1829 г. уже выслужившийся в офицеры.
3 Вамбери А. Путешествие по Средней Азии / Пер. с нем. З. Д. Голубевой; под ред. В. А. Ромодина; предисл. В. А. Ромодина. М., 2003. С. 34. Далее цитаты из этого издания приводятся без указания страниц.
4 Улемы — мусульманские богословы и законоведы, духовные наставники, совершившие паломничество в Мекку.
5 «Термин „Туркестан“ впервые появился в научной литературе в конце XVIII в. с подачи англичан <…>. Англичане заимствовали у иранцев и афганцев термин „Туркестан“, означающий „страна тюрков“ и применяющийся в Средние века к различным областям, в зависимости от миграций тюркских народов. Уже в первой половине XIX в. этот термин утвердился на Западе в научной среде, а затем был воспринят и академическими кругами России. В разное время существовали разные точки зрения на то, какие территории входят в состав Туркестана. Например, российскими учеными в середине XIX в. под Туркестаном понималась оазисная часть Средней Азии, нынешние Туркмения, Кыргызстан и юг Казахстана, а также Кашгария (Синьцзян). С точки зрения географического расположения Туркестан подразделялся на Западный и Восточный. В состав Западного Туркестана входили земли современных Казахстана, Узбекистана, Кыргызстана, Туркменистана, а в состав Восточного — территория нынешнего Синьцзян-Уйгурского автономного района КНР.
Исходя из политико-административного деления этих территорий или принципа их государственной принадлежности, Туркестан был разделен к концу XIX в. на три части — Русский Туркестан (т. е. земли, входившие в состав Туркестанского генерал-губернаторства и протектораты Бухара и Хива), Китайский Туркестан (т. е. Кашгария, или Синьцзян) и Афганский Туркестан <…>. Русский Туркестан вошел в состав Российской империи в период с 60—80?х гг. XIX в…» (Центральная Азия в составе Российской империи. М., 2008. С. 13—14).
6 Каразин Н. Н. Погоня за наживой // Н. Н. Каразин. Полное собрание сочинений. В 20 т. СПб., 1905. Т. 3. С. 207—213.
7 Там же. С. 210—211.
8 Кадыри А. Минувшие дни: Исторический роман. Ташкент, 2009. С. 166—167.
9 Алматинская А. В. Гнет: Роман. В 2 кн. Ташкент, 1969—1970. Т. 1. С. 114—116.
10 Рубина Д. И. Русская канарейка: Роман. В 3 т. М., 2014. Т. 1. С. 135.
11 См.: Томилова Н. А. Мотив дервишества в русской литературе (на материале творчества Сухбата Афлатуни, Тимура Зульфикарова, Александра Иличевского): Автореф. дис. канд. филол. наук. М., 2014. Суфизм — мистико-аскетическое течение в исламе, целью которого является воспитание «совершенного человека», свободного от мирской суеты.
12 Рубакин Н. А. Вамбери. Среди опасностей: Приключения знаменитых путешественников. СПб., 1913; Тихонов Н. С. Вамбери: Повесть для юношества. Л., 1926; Пименова Э. К. Жизнь и приключения Арминия Вамбери. Л., 1928.
13 Карив Аркан. Однажды в Бишкеке: Романы, малая проза / Предисл. Д. Кудрявцева. М., 2013. С. 216.
Источник: «Звезда» 2015, №8
