Японией Толстой впервые заинтересовался в октябре 1853 г., в бытность волонтером русской армии на Кавказе. В этот период он прочитал переизданные в 1851 г. нашумевшие «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 12 и 13 годах» и сделал из них ряд выписок; это первые упоминания о Японии в толстовском дневнике.

Александр И. Шифман
ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ВОСТОК

ТОЛСТОЙ И ЯПОНИЯ

1

Японией Толстой впервые заинтересовался в октябре 1853 г., в бытность волонтером русской армии на Кавказе.

В этот период он прочитал переизданные в 1851 г. нашумевшие «Записки флота капитана Головнина о приключениях его в плену у японцев в 1811, 12 и 13 годах» и сделал из них ряд выписок; это первые упоминания о Японии в толстовском дневнике. В разделе «Сведения» там есть такая запись: «Япония в первый раз посещена была в1/2 16 века Португальцами… В Эддо — главном японском городе — 10 000 000 жителей» (46, 284)1.

Судя по этим записям, Япония, ее народ и культура заинтересовали будущего писателя. Но так как других книг на эту тему под рукой не оказалось, его любознательность осталась тогда неудовлетворенной.

В последующие два десятилетия в дневниках и письмах Толстого не встречается о Японии почти никаких упоминаний, но в знаменитых «Русских книгах для чтения», составлением которых он занялся после работы над «Войной и миром», мы неожиданно обнаруживаем японскую легенду «Золотоволосая царевна» — одну из жемчужин японского фольклора. Писатель нашел ее в книге русского ученого Ф. Чижова «Письма о шелководстве» (1870)2 и немало потрудился над тем, чтобы передать ее поэтическое звучание и национальный колорит.

Японским фольклором Толстой занимался и в последующие годы, особенно под конец жизни, когда готовил к изданию собранные им легенды, сказки и изречения мудрых людей разных народов. В это время П. А. Сергеенко прислал ему по его просьбе ряд фольклорных сборников, в том числе и известный сборник Мультатули «Повести, сказки, легенды» в пер. А. Чеботаревской (1907), содержащий немало и японских сказок3. Толстой, как свидетельствует Д. П. Маковицкий4, с интересом читал этот сборник и отметил в нем легенду о каменщике, которую потом пересказал в кругу близких.

Связь Толстого с деятелями японской культуры завязалась в 90-е годы, когда популярность русского писателя необычайно выросла во всем мире. К этому времени его московский дом в Хамовниках и Ясная Поляна стали местами паломничества сотен людей из разных стран, искавших общения с великим художником и мыслителем. Среди них оказались и гости из Японии.

Первым японцем, который познакомился с Толстым, был живший в России Кониси Масутаро5 (1862 — 1940), тогда студент Московского университета, а впоследствии известный японский ученый и публицист, профессор университета Досися в Киото. Еще юношей поступил он в семинарию при русской духовной миссии в Токио. Затем он поехал в Россию, где учился в Киевской духовной академии. По окончании ее он перешел в Московский университет, где изучал философию и психологию.

Живя в течение девяти лет в России, Кониси в совершенстве изучил русский язык и очень полюбил русскую литературу. Даниил Петрович (так он именовал себя в России) был представлен Толстому в 1892 г. их общим знакомым — философом Н. Я. Гротом и с тех пор стал частым гостем писателя. В беседах с ним Толстой впервые многое узнал о жизни японского народа, о его литературе, философии и религии.

Беседы с Кониси были всегда для Толстого полезны и приятны. Глубоко образованный, эрудированный человек, блестящий знаток японской и китайской культуры, Кониси оказался бесценным помощником в занятиях восточной, в частности китайской, философией. Как упоминалось выше, Кониси с помощью Толстого издал в России книгу о китайском философе Лао-цзы.

Было, однако, обстоятельство, которое первоначально разделяло Толстого и Кониси. Когда Кониси учился в русской духовной академии, он принял православную веру. Толстой старался раскрыть перед своим молодым японским другом всю ложь официальной церкви и догматического богословия. Но Кониси, который в юности готовил себя к роли христианского священника, сначала твердо стоял на своем и страстно спорил с Толстым. Однако через четыре года, вернувшись в Японию, он под влиянием действительности разочаровался в казенном православии, о чем написал Толстому.

«Откровенно говоря, — читаем мы в его неопубликованном письме к Толстому от 10 мая 1896 г., — знакомство с Вами и наставление Ваше совсем переменили мой взгляд на христианство. Каждый день вспоминая о Вас, я истинно наслаждаюсь. Правда, преподобный Николай6 меня терпеть не может за мои взгляды на христианство и на жизнь, но это нисколько меня не печалит».

Далее Кониси сообщал:

«Здесь я пишу о Вас и о Ваших взглядах на христианство и на жизнь и перевожу Ваши сочинения. Уже переведены «Два старика», «Где любовь, там и бог», «Крейцерова соната». В настоящее время перевожу «Смерть Ивана Ильича» и «Религию и нравственность», за что называют меня а-ля Толстым. Засвидетельствую Вам, что здесь очень много Ваших почитателей»7.

В ответном письме от 30 сентября 1896 г. Толстой приветствовал его «прозрение» и пожелал ему успешной деятельности на благо его народа и всего человечества.

«Мне всегда было странно думать и казалось невероятным, — писал он ему, — чтобы такой умный и свободный от суеверий народ, как японцы, мог бы принять и поверить во все те нелепые… догматы, которые составляют сущность церковного христианства, как католического, так и православного и лютеранского» (69,153).

Толстой благодарил Кониси за перевод «Крейцеровой сонаты»8 и рекомендовал ему ряд других своих произведений для перевода на японский язык.

Вернувшись на родину и став видным ученым и публицистом, Кониси Масутаро много сделал для пропаганды воззрений и художественного творчества Толстого в Японии. Благодаря его статьям и переводам японский читатель познакомился с некоторыми неизвестными ему ранее произведениями Толстого, а также с его взглядами на социальную жизнь, науку и искусство. Кроме «Крейцеровой сонаты» Кониси перевел непосредственно с русского языка повесть «Хозяин и работник», «Суратскую кофейную» и другие художественные и публицистические произведения.

Кониси принадлежит книга «Рассказы о Толстом» и обширная статья о влиянии Толстого на японскую культуру, которую он прислал в 1908 г. к восьмидесятилетию писателя в «Международный толстовский альманах». Вот как Кониси объяснял популярность Толстого в своей стране:

«В Японии издавна процветает нравоучение, подготовившее японцев к духовным интересам. Эта же подготовка помогла и помогает интересоваться философско-моральными вопросами. На такой почве очень скоро привилась западноевропейская цивилизация, вместе с наукой и философией, что и помогло пониманию учения гр. Толстого.

Нравственно-религиозное учение гр. Толстого поразило нас своею чистотой и рыцарством: вся читающая публика благоговейно прислушивается к новым его словам и весьма сочувствует положению его в государстве. Литературная слава гр. Толстого не менее громка, чем нравственно-религиозная. Многие из чисто литературных и морально-религиозных произведений его давно были переведены на японский язык и читаются с великим интересом. Японцы понимают учение гр. Толстого и ценят его так же, как европейцы»9.

Связь с Толстым Кониси поддерживал до самой смерти писателя. В 1896 г. Толстой послал ему через японского издателя Токутоми Сохо (о нем — ниже) драгоценный подарок — томик Библии с собственноручными пометами10.

В июне 1910 г., за пять месяцев до кончины Толстого, Кониси снова посетил Ясную Поляну, где провел три дня. Возвращаясь в Москву, он ехал в одном вагоне с Львом Николаевичем, который в тот день направлялся в село Мещерское к В. Г. Черткову. В пути он рассказывал о своей стране, ее истории, нравах, обычаях, о захватнической политике японского правительства. В частности, он привел Толстого в горестное изумление своим рассказом об острове Формоза (Тайвань), незадолго перед этим отторгнутом Японией от Китая. Нищета и голод среди местного населения, по его словам, там столь велики, что очень часты случаи людоедства.

Прощаясь с японским другом, Толстой подарил ему свою острообличительную книгу «Царство божие внутри вас». В связи с этим Кониси писал ему 20 июня 1910 г.:

«Смею благодарить Вас, глубокочтимый Лев Николаевич, за книгу. От ней я в восторге: в ней все просто и ясно. Я постараюсь поскорее перевести ее на японский язык»п.

Вместе с письмом Кониси прислал в Ясную Поляну открытку — репродукцию старинной японской картины. Толстой был тронут этим знаком внимания.

«Странно, но выразительно, — улыбнулся Лев Николаевич, после того как довольно долго смотрел на рисунок, где изображена японка, всплескивающая руками над упавшим и разбившимся кувшином»12.

Это была последняя встреча с Кониси и последнее письмо от него. Через четыре месяца Толстой скончался. Кониси присутствовал на его похоронах.

2

В 1896 г. японский публицист Иокои Токио (1857 — 1927), брат известного философа Иокои Севана, произведения которого были известны Толстому, познакомился с американским биографом русского писателя, Эрнстом Кросби. По его рекомендации он послал Толстому большое письмо и статью «Этические понятия японского народа», напечатанную в Нью-Йорке в журнале «Интэрнэшнл джорнэл этике» («Международный журнал этики»). К сожалению, ни рекомендательное письмо Кросби, ни письмо молодого Иокои не сохранились. Но сохранился ответ Толстого Иокои13, и он проливает свет на письмо японского публициста.

В письме от 28 января 1896 г. Толстой благодарил Иокои за присылку статьи и похвалил его намерение посвятить себя благородной цели установления братства между людьми. Но тут же он обратил внимание своего корреспондента на то, что его понимание этой цели искажено шовинистическими и националистическими предрассудками.

«Это — великая цель, — писал Толстой, — и я не знаю более высокой, которой человек мог бы посвятить свою жизнь. Но чтобы быть искренним с вами, я должен сказать, что как в вашей статье, так и в вашем письме я вижу, что вы еще не вполне решили, какому хозяину вы намерены служить: богу или маммоне».

Писатель предостерегал своего японского корреспондента и его единомышленников от увлечения великодержавным казенным патриотизмом, который на деле оборачивается шовинизмом и пренебрежением к другим народам. Умиротворение Дальнего Востока, писал он, «составило бы величайшее благодеяние для мира», но достигают его не территориальными захватами и разбоем, а установлением мира, дружбы и добрых отношений с соседями.

«Я надеюсь, — закончил он свое письмо, — что вы и ваши друзья, разделяющие ваши взгляды, будете стараться так делать. Для меня было бы большой радостью, если бы я мог быть чем-нибудь полезен для вас» (69, 31).

В июле 1897 г. Эрнст Кросби переслал Толстому полученное им из Нью-Йорка от Иокои письмо, в котором молодой японец пишет о своем восторге перед гуманистическим учением Толстого и о намерении немедленно вернуться в Японию, чтобы полностью посвятить себя его претворению в жизнь14.

Толстого это письмо чрезвычайно порадовало, и он поделился своей радостью со многими друзьями15.

Однако сам Иокои больше Толстому не писал. Вернувшись на родину, он вскоре отрекся от идей Толстого и проникся шовинистическими идеями «великой Японии», Переписываться с русским писателем ему более не было надобности. О том, почему он перестал писать в Ясную Поляну, он рассказал в одной из своих статей через восемь лет, в 1904 г., в разгар русско-японской войны:

«В 1894 — 1895 гг. я, будучи студентом в Англии, усердно изучал историю английской революции. Как раз в это время у нас шла война16. Мы прислушивались к грому орудий у Порт-Артура. Мы получали победные телеграммы. Это было горячее и радостное время.

Война шла к концу. Начиналась бумажная война. При вмешательстве трех держав началось осуществление договора о строительстве железных дорог в Маньчжурии. И горячая радость, которую приносили наши победы, захлебнулась в тяжелом разочаровании.

Потрясенный, с горечью в душе, я написал статью «Этические понятия японского народа» и опубликовал ее в «Международном журнале этики». Но я хотел большего. Я хотел услышать слово участия от человека, к голосу которого прислушивается весь мир, и я послал номер журнала с моей статьей в Москву, графу Толстому|7. Граф ответил мне немедленно. Но его ответ чрезвычайно поразил меня.

Великий Толстой критиковал мою статью, развенчал мою позицию страстного национализма и старался убедить меня в том, что никакое спасение для нас невозможно, пока «восточный шовинизм» не будет полностью изжит. Ответ великого мыслителя поверг меня в отчаяние. Я волей-неволей должен был отказаться от дальнейшей переписки с Толстым, так как он придерживался точки зрения, диаметрально противоположной моей. Я сохранил его письмо, не опубликовав его.

Но вот вспыхнула война с Россией. Я вынул письмо из ящика и прочитал его еще раз… И хотя я и сейчас не могу согласиться с его крайней точкой зрения, тем не менее я решился его напечатать. Пусть читатель сам увидит, как далеко заходит Толстой в увлечении своей доктриной. Его учениками мы быть не можем»18.

О дальнейшей судьбе Иокои Токио нам известно лишь, что он впоследствии стал ректором университета Досися в Киото, депутатом парламента. Судя по некоторым сведениям, он впоследствии дошел до крайних националистических воззрений и стал одним из апологетов японского милитаризма. Знаменательно, что Лев Толстой еще в самом начале пути этого деятеля нашел уязвимые места в его социально-политических воззрениях.

3

Осенью того же, 1896 г. по рекомендации Кониси Толстой познакомился еще с двумя японцами. Это были То-кутоми Иитиро (псевдоним Сохо), глава популярного в Японии издательства и журнала «Кокумин-но томо» («Друг народа»), и Фукай Эйго, впоследствии директор банка.

Журналист и публицист Токутоми Сохо принадлежал к тому поколению деятелей Японии, которые выросли в атмосфере буржуазной революции 1868 г. Воспитанный в колледже английского типа, участник либерального движения «Дзию минкэн ундо» («Движение за свободу и народные права»), Токутоми Иитиро был одним из создателей и руководителей буржуазно-демократического общества «Минъюся» («Друзья народа»), которое ставило себе задачей преобразовать феодальную Японию на буржуазный лад.

Впоследствии многие участники этого общества, проникнувшись великодержавными настроениями, стали опорой императорского трона, но в описываемое время они искренно боролись за интересы народа, за созыв парламента, за введение в стране демократических свобод. С этой целью общество «Минъюся» издавало в Японии сочинения европейских писателей-гуманистов, знакомило читателей с передовыми идеями Европы и Америки.

Главной целью поездки Токутоми и его спутника в Россию было посещение Нижегородской ярмарки, открывавшей большие перспективы для русско-японской торговли. Вместе с тем Токутоми стремился лично познакомиться с Толстым, идеи которого уже распространялись в Японии. Для этого он запасся рекомендательным письмом от Кониси к Толстому:

«Рекомендую Вам моего хорошего знакомого Токутоми, глубоко уважающего Вас, выдающегося нашего публициста. Он один у нас в антихристианском мире высоко держит знамя Христа. Он же издал мой перевод «Крейцеро-вой сонаты».

Цель его поездки в Европу и Америку — на месте познакомиться с международными делами в Европе и посетить замечательных людей. Прошу Вас принять его (со спутником Фукай), как меня, и дать ему наставление, какое ему приличествует, как христианскому публицисту»19.

По прибытии в Россию японские литераторы послали в Ясную Поляну следующее письмо:

«С.-Петербург 30 сентября 1896 г.

Его превосходительству графу Толстому.

Мы посылаем Вам полученное нами рекомендательное письмо от г-на Кониси из Токио и, желая засвидетельствовать Вам наше глубокое уважение, берем на себя смелость написать Вам. Как это видно из письма г-на Кониси, мы занимаемся в Японии литературной и издательской деятельностью и опубликовали в нашем журнале несколько Ваших произведений в переводе на японский язык. Если Вы любезно согласитесь познакомиться с нами, мы сочтем это большой честью для себя. Мы надеемся, что Вам, может быть, будет интересно услышать от нас, какой широкой популярностью пользуются Ваши книги в Японии.

Мы рассчитываем отсюда поехать в Нижний и затем в Москву. Во время нашего пребывания в Москве мы хотели бы Вас посетить. Итак, с Вашего разрешения, мы надеемся иметь честь увидеть Вас через неделю или две.

С наилучшими пожеланиями имеем честь пребывать уважающими Ваше превосходительство

Токутоми, Фукай» 20.

Лев Николаевич ответил согласием, и вскоре японцы прибыли в Ясную Поляну, где были приняты с присущим писателю радушием. Вечером этого дня Лев Николаевич писал жене, находившейся в это время в Москве:

«С утра же приехали японцы. Очень интересны: образованы вполне, оригинальны и умны, и свободомыслящи. Один — редактор журнала, очевидно, очень богатый, и аристократ тамошний, уже немолодой; другой — маленький, молодой, его помощник, тоже литератор. Много говорили, и нынче они уедут. Жаль, что ты их не видела» (84,259).

День, который японцы провели в Ясной Поляне, прошел в оживленных беседах. Как вспоминал потом присутствовавший при этом П. И. Бирюков, японцы рассказывали о своей стране, о ее культуре, и в частности о необыкновенном развитии садоводства в Японии. Говоря о своей родине, они не скрывали чувства национальной гордости; вместе с тем они отдавали дань уважения широким взглядам русского писателя. Лев Николаевич проявил к их рассказам живейший интерес. Он совершил с японцами прогулку по деревне и окрестностям Ясной Поляны, во время которой познакомил их со многими крестьянами и с бытом русской деревни. Гости были в восторге от этой прогулки.

Вечером японцы, растроганные теплым приемом, по-дружески распрощались с Толстым и обещали часто писать ему. Токутоми оставил свой токийский адрес. В свою очередь Лев Николаевич в записной книжке Токутоми начертал свое любимое изречение: «Я познал обязанность человека. Познав ее, я каждый миг должен исполнять ее. Потому, что миг человеческой жизни есть и приближение к ее концу»21.

Свое обещание гости выполнили. Толстой получал от них послания из многих стран и читал их с большим интересом22.

Весной 1902 г. Толстой получил из Токио от ректора духовной семинарии при русской православной миссии Сэнумы Какусобуро (1868 — 1933, в переписке с Толстым он именовал себя Иваном Акимовичем) следующее письмо на русском языке (приводим это и другие его письма с сокращениями)23.

«13 апреля 1902 г. г. Токио

Ваше Высокопревосходительство Высокопочитаемей-ший Граф!

Простите, что я, человек Вам совершенно неведомый, решаюсь беспокоить Вас следующими покорнейшими просьбами — не отказать дать мне милостивое разрешение перевести на японский язык Ваш бессмертный роман «Анна Каренина», распространяющий свою славу и в далекой от своей родины нашей Японии, а также осчастливить меня Вашею собственноручною записочкою хоть бы в двух строках для приложения к будущему изданию этого перевода… Возымел я такую смелость именно потому, что я имею достойнейшего сотрудника по внешней отделке перевода в лице корифея нашего литературного мира, Коёо Озаки24, многочисленные романы которого пользуются у нас наибольшею славою. Он шлет Вам вложенный здесь свой портрет в знак своего глубокого уважения к Вам»25.

К сожалению, не сохранилось ни ответное письмо, написанное по поручению Толстого его помощником Н. Н. Ге (сыном известного художника), ни посланное позднее письмо самого Толстого с разрешением на это издание. Однако содержание этих писем становится известным из нового письма Сэнумы, присланного из Токио в августе 1902 г. Вот что он писал:

«Честь имею выразить свою глубочайшую признательность как за первое письмо, написанное через г-на Ге, так и за второе, Ваше собственное, любезное письмо, с Вашею же собственноручною подписью, которою Вы не отказали осчастливить нас, несмотря даже на Ваше нездоровье, а также и за Ваше снисходительное позволение о переводе Вашего бессмертного романа «Анна Каренина». Письмо Ваше, прочитанное мною с неописанным восторгом, равно как и Вашу подпись, я считаю за бесценный Ваш подарок и буду вечно хранить у себя, как славный памятник нашей с Вами переписки.

…Я считаю для себя за большое несчастье то, что не могу исполнить Вашего желания достать романы Коёо Озаки на каком-нибудь европейском языке. Сам Озаки сильно жалеет, что еще не имеет ни единого своего романа, переведенного на какой бы то ни было европей-

ский язык, за исключением разве одной маленькой сказки на английском языке.

…Озаки на днях выпускает в свет первый номер вновь издаваемого им небольшого литературного журнала под названием «Бунсоо» (литературный сборник), в котором и будут помещены первые две главы «Анны Карениной» нашего перевода. Помещенные в каждом номере журнала части перевода затем мы соединим вместе и издадим отдельными книгами. Номера названного журнала я буду каждый раз высылать Вам».

Весьма примечательно в этом письме упоминание об интересе, проявленном Л. Н. Толстым к творчеству Одзаки Коё. Ниже мы увидим, что просьба Толстого прислать ему произведения японского писателя не была простой данью вежливости. Он искренне желал лучше познакомиться с духовной жизнью японцев, с их культурой, литературой и искусством. И многого в этом добился.

Вслед за вторым письмом с газетной вырезкой Сэнума направил в Ясную Поляну в январе 1903 г. еще одно письмо, в котором горячо поздравлял Толстого с пятидесятилетием его литературной деятельности. О работе же над переводом «Анны Карениной» он сообщил следующее:

«Наш перевод Вашего великого романа «Анна Каренина», хотя тихими шагами, двигается вперед, и он уже с прошлого года стал печататься отдельными главами в тоненьком журнале «Бунсоо» (что значит роща литературная), издаваемом моим сотрудником по переводу уже известным Вам писателем Коёо Озаки.

…Ввиду предполагаемого нашего издания первой части романа смею снова обратиться к Вам с дерзкою просьбой — удостоить нас получить что-нибудь, написанное Вашею собственною рукою для издания нашего перевода, и Ваш новейший фотографический снимок. Хотя я уже осчастливлен дорогим Вашим письмом с Вашею же собственноручного подписью, но очень желательно бы мне иметь хоть краткую Вашу собственноручную записочку, ибо последняя придала бы еще большую цену нашему будущему изданию».

Лев Толстой сочувственно относился к работе над переводом «Анны Карениной». Ему нравилось и то, что перевод делается с русского текста серьезным, аккуратным переводчиком, знающим русский язык26, и то, что он редактируется крупным японским писателем. Поэтому он удовлетворил просьбу Сэнума и послал ему еще одно письмо, которое должно было служить авторским предисловием к японскому переводу романа. Вот это письмо:

«Милостивый государь Иван Сенума!

Желаю успеха Вашему переводу «Анны Карениной», но боюсь, что роман этот покажется скучным японской публике, вследствие тех больших недостатков, которыми он переполнен и которые я ясно вижу теперь.

Исполняю Ваше желание, прилагаю мою фотографическую карточку и остаюсь готовый к услугам

Лев Толстой.

7/20 марта 1903 г.

Ясная Поляна» (74,64).

Письмо Толстого было воспринято и переводчиком Сэнумой и писателем Одзаки Коё с огромной радостью. Это было то, чего они так желали, — собственноручное письмо великого русского писателя, адресованное японскому читателю. Оставалось ускорить работу над переводом и издать его отдельной книгой, но неожиданная болезнь Одзаки Коё помешала этому.

30 октября 1903 г. Одзаки Коё умер от рака желудка. Но начатое им совместно с Сэнумой дело не пропало. Перед смертью он завещал своим друзьям — известным писателям Огури Фуё, Идзуми Кёка и Токуда Сюсэй довести дело до конца, что ими и было выполнено. Перевод был благополучно завершен и оказался одним из лучших в то время переводов Толстого.

4

27 января 1904 г. Толстой записал в дневнике:

«Война, и сотни рассуждений о том, почему она, что она означает, что из нее будет и тому подобное. Все — рассуждающие люди, от царя до последнего фурштата. И всем предстоит, кроме рассуждений о том, что будет от войны для всего мира, еще рассуждение о том, как мне, мне, мне отнестись к войне? Но никто этого рассуждения не делает… А делать по отношению войны очевидно что: не воевать, не помогать другим воевать, если уж не удерживать их» (55,10-11).

28 января он снова записал:

«Хорошо думал о войне, которая началась. Хочется написать о том, что когда происходит такое страшное дело, как война, все делают сотни соображений о самых различных значениях и последствиях войны, но никто не делает рассуждения о себе: что ему, мне, надо делать по отношению войны» (55, 11).

Эти записи относятся к начавшейся 27 января 1904 г. русско-японской войне.

Как известно, ожесточенная схватка на полях Маньчжурии была вызвана агрессивностью японских империалистов, незадолго до этого ограбивших Китай и стремившихся отторгнуть дальневосточные области России. Вместе с тем русско-японская война была следствием и колониальной политики русского царизма.

Захватнические устремления Японии, возросшие после грабительского нападения на Китай в 1894 г., поддерживались английскими и американскими империалистами. Английская буржуазия, мечтавшая о дальнейшем расширении своих колониальных владений на Дальнем Востоке, не прочь была столкнуть Россию и Японию с тем, чтобы ослабить обе державы. Американские империалисты, незадолго перед этим участвовавшие в подавлении боксерского восстания и добившиеся «открытых дверей» в Китае, были также заинтересованы в ослаблении конкурентов на Дальнем Востоке. Так западные державы поощрили японскую военщину напасть на Россию.

Царское самодержавие, имевшее свои интересы на Дальнем Востоке, не сумело и не захотело предотвратить военную авантюру в Маньчжурии. Более того, разжигая войну, оно имело целью остановить начавшуюся в России революцию, укрепить свое пошатнувшееся положение в стране.

Русско-японская война закончилась, как известно, сдачей Порт-Артура, потоплением русского флота и уничтожением значительной части русской армии в Маньчжурии. Сотни тысяч рабочих и крестьян погибли на полях Маньчжурии, кровью своей расплатившись за военно-хозяйственную отсталость царской России и продажность ее верхов. В результате войны Япония заняла Южный Сахалин, утвердилась на Курильских островах, закрыла для России все выходы в океан.

«Не русский народ, — писал Ленин, — а самодержавие пришло к позорному поражению. Русский народ выиграл от поражения самодержавия»27. Русско-японская война еще более расшатала устои военно-феодального строя России и ускорила наступление буржуазно-демократической революции.

Толстой встретил войну с горечью и тревогой. Острый вопрос, поставленный им в дневнике, — как мне отнестись к войне — был им для себя решен с первой же минуты: он без колебаний занял позицию решительного осуждения и отрицания войны.

Тяжелые переживания начались для Толстого в первый же ее день, когда молодые рекруты Ясной Поляны потянулись на призывной пункт. Толстой был на деревне среди тех, кто с рыданиями и причитаниями провожал своих близких. Впоследствии, в очерке «Песни на деревне», он ярко описал это печальное туманное утро, навсегда врезавшееся в его память.

Уже в первые дни войны Толстой расценил ее как захватническую с обеих сторон, сулящую обоим воюющим народам неисчислимые бедствия. Филадельфийской газете «Норде америкэн» («Северо-американец»), которая по телеграфу запросила его: «Сочувствуете ли Вы России, Японии или никому?» — он 22 февраля 1904 г. ответил:

«Я ни за Россию, ни за Японию, а за рабочий народ обеих стран, обманутый правительствами и вынужденный воевать против своего благополучия, совести и религии» (75,38).

Толстой резко осуждал тех, кто восхвалял или оправдывал войну. Своему сыну Льву Львовичу, который решил отправиться на войну корреспондентом, он писал:

«Для меня безумие, преступность войны, особенно в последнее время, когда я писал и потому много думал о войне, так ясны, что кроме этого безумия и преступности ничего не могу в ней видеть, и мне кажется, что по отношению к войне всякий нравственный человек должен только стараться устраниться от нее, не участвовать в ней, чтобы не забрызгаться ее мерзостью» (75, 74 — 75).

Как это было всегда, когда в мире возникали тревожные события, в Ясную Поляну устремился поток писем с вопросом: как быть? Простые люди России и многих других стран, деятели мировой культуры просили Толстого сказать свое веское слово о разразившемся конфликте. Идя навстречу этим требованиям, а также движимый велениями собственной совести, Толстой засел за статью «Одумайтесь!», которой суждено было впоследствии сыграть большую роль в истории русской и мировой публицистики.

Среди многочисленных обращений к Толстому о войне находилось и открытое письмо французского академика Жюля Кларти, опубликованное в газете «Тан» («Время»). Видный романист и историк писал:

«Вполне естественно, что мы именно у Вас спрашиваем, что думаете Вы, дух которого возвышается над другими, что думаете Вы о совершающихся событиях, которые, к сожалению, теперь владеют людьми и опрокидывают все их стремления… Вы видите, дорогой и великий учитель, человек есть игрушка событий. Монарх искренно хочет мира, а его заставляют вести войну28. Народ стремится к покою — его будят пушечные выстрелы. Великое слово «разоружение» брошено в мир, а вооруженные флоты пробегают океаны, и границы щетинятся штыками. Пророк добра, Вы поучаете людей жалости, а они отвечают Вам, заряжая ружья и открывая огонь! Не смущает ли это Вас, несмотря на твердость Ваших убеждений, и не разочаровались ли Вы в человеке-звере?»29,

На это обращение вместо отца ответил в печати сын Толстого — Лев Львович.

«Жгучие вопросы, — писал он, — которые встали теперь перед всем мыслящим человечеством, волнуют его (Толстого. — А. Ш.) более, чем когда-либо»30. Толстой, как и все истинные поборники мира, продолжает верить во всеобщий мир и братство между народами. Толстой не считает войну «неизбежным следствием людской деятельности». Он надеется, что народы обеих воюющих стран, убедившись, как они жестоко обмануты, найдут средства прекратить кровопролитие и восстановить мир. Толстой верит, что все народы мира не желают войны, и поэтому русско-японская война, по его мнению, если не последняя на земном шаре, то одна из тех войн, которые вызовут их прекращение. «Я убежден в том, — писал Лев Львович, — что отец мой глубоко огорчен тем, что человечество не достигло еще той ступени, на которой оно будет решать споры путем мирного соглашения, и должно, как в настоящую минуту, браться для этого решения за оружие».

Толстой в письме к сыну в целом одобрил его ответ французскому писателю, особенно то место, где говорится, что «война не есть необходимое условие жизни»3[. О том, почему он сам не ответил на письмо французского академика, и по доводу его намека, будто русско-японская война показала бесплодность миролюбивой проповеди Толстого, Лев Николаевич сказал в беседе с прибывшим в Ясную Поляну французским корреспондентом Ж. Бурдоном:

«Призывая любить мир и всеобщее согласие, я никогда не рассчитывал на то, что эти увещания могут сразу же принести плоды; я никогда не думал, что в мире может разом победить братство; и если б я увидел, что подобное умиротворение совершилось, то счел бы свои усилия бесплодным ребячеством. Нынешняя война — это только проявление губительного людского безумия. Она не может не удручать всех людей, обладающих совестью и чувством долга, однако не кажется им неожиданной: если б мы вдруг явились свидетелями всеобщего примирения людей — это было бы поразительным чудом. Итак, мой сын в своем ответе проявил не мало здравого смысла. Но я не совсем согласен с ним там, где он утверждает, что преисполнен доверия к благодетельному вмешательству арбитража: я не верю в арбитраж».

На замечание своего собеседника, что всеобщий, регламентированный и честно проводимый в жизнь арбитраж может явиться этапом в деле окончательного умиротворения, Толстой возразил:

«Конечно, и я не оспариваю случайные благие последствия арбитража. Несомненно, Гаагский трибунал заслуживает единодушного одобрения, и следует глубоко сожалеть, что нынешний конфликт не был передан ему на рассмотрение тем человеком, который, взяв на себя инициативу создания этого трибунала, посылает ныне целый народ воевать32. Спасение, однако, заключается не в дипломатических комбинациях, как бы хорошо они ни были задуманы, как бы великодушны они ни были; спасение — в совести каждого человека, в твердом понимании долга, который каждый обязан нести в самом себе: оно там — и больше нигде. Я верю в человека, но не доверяю государственным ухищрениям. Я хочу, чтобы любовь к миру перестала быть робким стремлением народов, приходящих в ужас при виде бедствий войны, а чтоб она стала непоколебимым требованием честной совести»33.

Русско-японская война, как никакая другая, отозвалась в душе Толстого тяжелой болью. «Я никогда не думал, — писал он Н. М. Романову, — чтобы эта ужасная война так подействовала на меня, как она подействовала» {75, 116 — 117), Временами события полностью выбивали его из колеи, и работа его надолго приостанавливалась.

В другие дни, наоборот, дурные вести с фронта оказывали на пего как бы подстегивающее влияние — он энергично исписывал страницу за страницей, наполняя их бьющими через край гневом и возмущением по адресу милитаристов и горячим сочувствием страдающему народу.

До сих пор не собраны материалы об этих драматических днях в жизни писателя. Не собраны полностью и высказывания Толстого о русско-японской войне. Но и то, чем мы располагаем, воссоздает яркий образ писателя-гуманиста, борца против воины, заступника народного.

Как уже упомянуто, в начале марта 1904 г., в разгар шовинистической кампании в русской печати, в Ясную Поляну прибыл французский журналист Жорж Анри Бур-дон (1868 — 1938), командированный редакцией газеты «Фигаро» для освещения внутриполитического положения в России. Его рассказ передает тот огромный интерес, который Толстой проявлял к событиям войны.

«Отправив мой «экипаж», — пишет Бурдон, — Толстой говорит мне, положив ногу на ногу:

— Есть ли новости из Санкт-Петербурга?

Я сообщаю ему все, что мне известно, и прибавляю:

— Внимательно ли вы следите за военными событиями?

Толстой с огорченным видом взмахивает правой рукой:

— Разве можно оставаться безучастным к подобному конфликту? Разве можно оставаться безучастным к происходящей войне, к войне вообще? Какое горькое чувство вызывают эти кровопролития!

Я поднял глаза. Прямо передо мной, над головой Толстого, я увидел приколотую к стене булавками французскую карту Кореи и Маньчжурии.

Я говорю:

— Но ведь эта война — не только конфликт между двумя народами. Она обрушила друг на друга две расы; какие последствия, по вашему мнению, может иметь победа той или другой расы?

— Не все ли равно? Я не делаю различия между расами. Прежде всего я думаю о человеке; мне все равно — русский он или японец, Я за рабочего, за угнетенного, за несчастного, к какой бы» расе он ни принадлежал. При всех обстоятельствах — что выиграет он от этой схватки?»

На замечание Бурдона, что вспыхнувшая война ставит под сомнение прогресс человечества и что идеал мира становится все более и более неосуществимым, Толстой с убежденностью сказал: «Нельзя отрицать прогресс человечества. Оно никогда не прекратит своего движения к правде и воплотится в добре».

Оценивая подход Толстого к войне, Бурдон писал:

«В этот трагичный для истории русского самодержавия момент вопрос о войне занимает все наши мысли. Мы неизбежно к нему возвращаемся. Но не требуйте от Толстого критики военных операций и не требуйте прогнозов, подобных тем, что делаются в редакторских кабинетах о судьбах воюющих армий. В происходящей войне он замечает лишь истинный смысл конфликта, его интересуют лишь судьбы народов».

Об огромной озабоченности Толстого военными событиями пишет и близкий знакомый Толстого X. Н. Абрикосов (1877 — 1957), проживший почти всю войну в Ясной Поляне. В своих неопубликованных воспоминаниях он рассказывает:

«Прежде всего меня поразил исключительный интерес, с которым Лев Николаевич следил за войной. В эти дни он часто ходил гулять или ездил верхом. Любимая его пешеходная прогулка была на Тульское шоссе. Там он встречал крестьян, идущих или едущих на базар, и с ними разговаривал о войне. Часто он ездил в Тулу верхом, чтобы купить свежую газету с новостями. Под конец войны, возмущенный враньем казенных писак, он на время бросил чтение газет. Но в начале войны он очень ими интересовался. Он удивлялся, как бессмысленно составлены царские манифесты, и говорил, что они наглядно обнаруживают неразумность правительства и отсутствие настоящих причин для войны».

«Когда появлялись в газетах известия о боях (Лев Николаевич говорил, что слово «бой» — новое слово, раньше говорилось «сражение») и о больших людских потерях, Льву Николаевичу слушать об этом было очень тяжело, и он сейчас же переменял разговор или уходил. По вечерам в доме бывали оживленные разговоры. Лев Николаевич рассказывал о прочитанном или делился семейными воспоминаниями очень живо и остроумно. Но если кто-нибудь пытался заговорить о войне, он умолкал. Помню, однажды вечером приехал из Москвы сын Толстого, Михаил Львович, с женой. Они привезли известие, что Тиелин взят японцами. Льва Николаевича взволновало это сообщение, но он не сказал ничего, только переспросил и замолчал»34.

X. Н. Абрикосов воспроизводит некоторые неизвестные ранее разговоры Толстого о русско-японской войне. Так, рассматривая однажды в газете фотографию передовой позиции под Ляояном, где впереди окопов находилась яма и четыре ряда густой колючей проволоки, Толстой обратил внимание на острокаменную почву местности и сказал:

«Ужас! Мы тут в тепле ведем разговоры о войне, а они там, солдаты, часто босые, в мороз идут в атаку по острым камням, по колючей проволоке… а интенданты наживаются».

Глубоко возмущали Толстого русские и японские служители церкви, которые именем бога освящали мерзости войны.

К лету 1904 г., несмотря на попытки царизма утаить правду, в народе заговорили об огромных потерях русской армии. Ясную Поляну в это время навестил крестьянин М. П. Новиков. Вот что сказал ему Толстой:

«Ужасно, ужасно! И сегодня и вчера я плакал о тех несчастных людях, которые, забывши мудрую пословицу, что худой мир лучше доброй ссоры, десятками тысяч гибнут изо дня в день во имя непонятной им идеи. Я не читаю газет, зная, что в них описываются ужасы убийств не только для осуждения, но для явного восхваления их… Но домашние иногда читают мне, и я плачу… Не могу не плакать»35.

Переживания и раздумья Толстого периода войны были исполнены драматических противоречий. Выступая в статьях и трактатах против оголтелого шовинизма, разливавшегося широкой волной в обеих странах, обличая казенный патриотизм как средство одурения людей, он разделял горечь народа по поводу поражения русских войск.

Племянница Л. Н. Толстого Е. В. Оболенская в письме к своей дочери М. Л. Маклаковой писала 7 июня 1904 г. из Ясной Поляны: «Что будет от этой войны? Там творятся все ужасы, а газеты все лгут и лгут… Лев Николаевич долго противился, но теперь его охватил патриотизм; огорчается нашими поражениями и говорит: «мне больно, что бьют русских людей»»36.

Об этом же сообщал» из Ясной Поляны и невестка Толстого — О. К. Толстая: «Война поглотила его… Он не понимает и осуждает тех, которые как бы радуются войне, надеясь на то, что она принесет изменения в общественный порядок. Он находит это так несущественным и незначительным перед всем злом войны. Так же не одобряет он тех, кто желает успеха Японии. Он считает и ее на очень дурном пути…»37.

Когда пришла весть о падении Порт-Артура, Толстой записал в дневнике: «Сдача Порт-Артура огорчила меня, мне больно». И добавил: «Это патриотизм» (55, 111).

Осуждая бездарных царских генералов, которые, имея значительные силы, сдали крепость врагу, Толстой но этому поводу вспоминал героическую Севастопольскую оборону, в которой он участвовал в юности, и говорил:

«В наше время это считалось бы позором и казалось бы невозможным: сдать крепость, имея запасы и 40-тысячную армию»38.

На возражение своего зятя, Н. Л. Оболенского, будто сдача крепости преследовала цель — избегнуть излишнего кровопролития, Толстой с горячностью сказал:

«Не надо было начинать войны, не надо совсем войска. Но тот, кто взял на себя эти обязанности и ответственность, должен быть честен и разумен и доводить дело до конца»39.

В кругу своих близких Толстой с огромной горечью откликался на каждое поражение русских войск в Маньчжурии. Как бы оправдываясь в прегрешении против собственного учения, Толстой сказал:

«Русские мне ближе, там дети мои, крестьяне, сто миллионов мужиков заодно с русским войском не желают поражения. Это — непосредственное чувство»40.

И наряду с этим он всегда защищал от нападок трудовой народ Японии, который, по его убеждению, так же не хочет войны, как и русский. Что может война дать японскому крестьянину?

Богатые классы Японии во главе с императором, утверждал он, столь же безжалостно относятся к своему народу, как и «малоумпый гусар» Николай II и его кровожадная клика — к русскому народу.

Превосходно зная настроения и чаяния русских людей, Толстой стремился проникнуть и в психический склад японцев, понять их образ мыслей и действий. Однако в силу того, что его общение с японцами до этого продолжалось очень недолго, а литература о Японии встречалась нечасто, национальный характер японцев, особый склад их культуры оставались для него неясными.

8 июля 1904 г., в разгар русско-японской войны, он сказал о японцах:

«Их религиозно-нравственный уровень мне мало ясен. Читая китайских — Лао-цзы, Конфуция, не говоря уже об индусских, чувствуешь связь с ними, они отвечают на твои вопросы и, если иногда многое неясно и непонятно, — это почти наверное можно отнести за счет переводов, так как китайский язык по своей конституции совершенно чужд арийским, и обороты его невероятно, крайне трудно поддаются передаче на европейские языки. В Японии — совсем иначе. Их живопись хотя и странна, но ее своеобразная прелесть все-таки действует на нас. Что же касается литературы — там все, что мы знаем, совершенно ничтожно и чуждо. А об их религиозно-нравственных воззрениях мне ничего неизвестно. Нехороший признак то, как быстро и легко они усвоили себе все дурные стороны так называемой европейской культуры»41.

Заботило Толстого и бедственное положение японцев. Он с горечью отмечал, что, судя по газетным и журнальным фотографиям, простым японским солдатам не слаще, чем русским мужикам в серых шинелях; японские военнопленные имеют такой же жалкий вид, как и русские. Это подтверждало его глубокое убеждение, что простой народ Японии, как и русский народ, не желает войны.

Излюбленным мотивом русской казенной печати был в то время разговор о японцах как о «низшей расе». Подобно тому, как в Японии русских солдат называли убийцами и насильниками, в русских газетах японцев называли дикарями, людоедами и варварами. Толстой решительно отметал эти разговоры. В беседе с Бурдоном он сказал:

«Почему стремятся видеть в японцах низшую расу? По-моему, они теперь примерно в том же положении, в каком находились русские при Екатерине II. Они выходят из состояния варварства и освобождаются от крепостного права. Они развиваются и проникаются самосознанием. Что может быть законней этого? И с какой стати Запад смеет чинить им в этом препятствия? Под каким открытым предлогом можно выражать им свое недоверие?.. Ведь нельзя их винить за движение вперед! На них лицемерно нападают, обличая их слабости; подметив, например, что они превращают себя в герцогов, маркизов, баронов, мы насмехаемся над ними. Хороша справедливость! А разве до Петра Великого у нас были дворяне?

Кому русское дворянство обязано своим существованием, как не этому императору? Бот я, например, граф. По какой причине я граф? Почему первый в моем роду стал графом? И почему господин Ито не может с таким же успехом стать маркизом?»

На возражение Бурдона, будто японцам свойственна изощренная жестокость и что их победа отзовется застоем в мировом прогрессе, Толстой с горячностью сказал: «Да, да… Они применяют пытки. Как странно! Чем можно это объяснить? Однако их философы изложили вечные истины: подумайте о Конфуции, о Будде. Известны ли Вам в истории человечества мыслители, моралисты, апостолы, которые были бы более великодушны и благородны, чем эти? А ведь они принадлежали к желтой расе. А то, что японцы жестоки, — так разве и мы не жестоки? Подсчитывал ли кто-нибудь жестокости, вписанные в пассив так называемого цивилизованного мира?.. Так как можете вы желать, чтобы я a priori решил, в каком случае цивилизация выиграет больше — когда восторжествует Россия или Япония? И где она, эта цивилизация? У желтых или у белых? Где ее действия, где ее плоды в Европе? Движется ли мир вперед, пятится ли он назад? Разве не бывают часы, когда можно задать себе этот тревожный вопрос? Разве, когда Англия громит Трансвааль, нельзя утверждать, что она находится в состоянии регресса?»

В октябре 1904 г. Толстой расспрашивал приехавшего в Ясную Поляну Д. П. Маковицкого об отношении известного революционера-анархиста П. Кропоткина к войне. «Отвечая на вопросы Льва Николаевича, — пишет Мако-вицкий, — я сказал, что Кропоткина очень волнует и мучит война. Кропоткин — единственный из русских, виденных мною за границей, который не радуется поражениям русских японцами. Он думает, что Россия не должна мириться с японцами, пока не победит, пока японцы не выбьются из сил. В японцах он видит воинственный народ, с которым только войной и можно бороться…

…На это Лев Николаевич сказал:

— Я жалею, что у Кропоткина такое чувство к японцам, что он не доверяет ничему хорошему, что в них есть, и не считает возможным воздействовать на это хорошее в них. Кант, которого я теперь много читаю и очень люблю, говорит, что если ты хочешь подействовать на другого, то действуй на задатки хорошего в этом человеке…»42.

В другой раз, по поводу рассказа своей дочери Марии Львовны о том, как на деревне бабы плачут, провожая мужей и сыновей на войну, Толстой сказал:

«А у них-то, у японцев, разве нет матерей? Они все добровольно идут на войну?»43.

Когда война закончилась, Толстой, вспоминая ее наиболее тяжелые моменты, сказал:

«Жаль мне было, во-первых, убитых людей, второе — русских людей и третье — ложно направленной покорности русского народа, приведшей к этим ужасным событиям»44.

В последующие после этого годы Толстой неоднократно возвращался к событиям минувших лет. Тяжелым грузом лежали в его сознании жестокие потери, которые понесли русский и японский народы в этой войне. «Сколько жертв и ради чего? — сказал он 10 февраля 1905 г. в беседе с корреспондентом испанской газеты «Эральдо ди Мадрид» Луи Моротом, — Говорят, что теперешние войны не те, какими они были раньше. Но изменились только формы зла, а не само зло. И лавровый венок по-прежнему есть в то же время и терновый венец для народа-победителя. Мы, русские, в войне с Японией потеряли очень много… Но разве японцы приобрели благо и свободу? Увеличилась ли сумма счастья в Японии после ее победы? Не думаю. И ошибка Японии есть та же самая, что и ошибка Германии или Соединенных Штатов. Ошибка состоит в достижении цели — насилием. И конец этой ошибки будет одинаковый с концом всех стран, живших насилием»45.

Особенно тяжким было для Толстого сознание, что эта война является лишь прелюдией к еще более кровопролитному и бессмысленному истреблению человечества, которое устроят зачинщики войны. Как бы предчувствуя скорое приближение мировой бойни, Толстой в трактате «Единое на потребу» (1905) писал:

«Люди знают, что всего этого не должно быть и что эти вооружения и войны бессмысленны, губительны, ничем иным не могут кончиться, как разорением и озверением всех, но, несмотря на это, все больше отдают свои труды и жизни на приготовление к войнам и на самые войны» (36, 193).

Как известно, так и случилось. Не прошло и десяти лет после русско-японской войны, как разразилась еще более страшная и кровопролитная мировая война.

5

Публицистика Толстого периода русско-японской войны была исполнена гнева и скорби.

Анализируя причины войны, Толстой повторил свою аргументацию против казенного насилия, солдатства и податей, хотя бедствия парода были не причиной, а следствием тех же социальных условий угнетения и эксплуатации, которые породили и войну. Его призывы не идти на военную службу, не платить податей, не браться за оружие были невыполнимы в условиях, когда против народа была направлена вся военная и полицейская мощь царизма. Антивоенная проповедь Толстого не дала ощутимых, действенных результатов. Но та страстная критика милитаризма и захватнической политики империалистических государств, какая содержалась в его антивоенной публицистике, объективно имела революционизирующее значение и сделала его имя еще более популярным во всех частях света.

Как уже сказано, наиболее острой и гпевной была статья Толстого «Одумайтесь!», над которой он начал работать в первые же дни войны. Публицистическая страстность соединена в ней с правдивым изображением событий, гнев и протест против человекоубийства — с горячим сочувствием простому народу.

«Опять война! — пачинает Толстой. — Опять никому не нужные, ничем не вызванные страдания, опять ложь, опять всеобщее одурение, озверение людей… Что же это такое? Во сне это или на яву? Совершается что-то такое, чего не должно быть, не может быть, — хочется верить, что это сон, и проснуться. Но нет, это не сон, а ужасная действительность» (36,101).

С глубоким проникновением в психологию простых людей Толстой передает их пенависть к войне. Для них война — тяжелое, безысходное бедствие. Она оторвала кормильцев от семей, принесла нищету и разорение, обрекла людей на страдания и смерть.

Во время проводов на войну, показывает Толстой, происходят мучительные сцены. «Что вчера на вокзале было, — передает он рассказ одного крестьянина, — страсть. Жены, дети, больше тысячи; ревут, обступили поезд, не пускают. Чужие плакали, глядючи. Одна тульская женщина ахнула и тут же померла; пять человек детей. Распихали по приютам, а его все ж погнали…» {36, 146).

Погнав, как скот, миллионы людей на далекие поля сражения, царские сатрапы не позаботились даже об их вооружении и снаряжении. С чувством негодования говорит Толстой о вопиющей отсталости страны, выявившейся уже в начале войны, о царящих сверху донизу казнокрадстве, лихоимстве и пренебрежении к простому солдату. Десятки лет царское правительство обирало народ, объясняя это необходимостью подготовиться к защите от врага. Когда же наступил час войны, оказалось, что ничего не готово. «Все так непредвиденно, — пишет Толстой, — не приготовлено, что, как и говорит одна газета, главный шанс успеха России в том, что у нее неистощимый человеческий материал. На это и рассчитывают те, которые посылают на смерть десятки тысяч русских людей» (36,138).

Такое же преступное пренебрежение к жизни простого человека и еще большее одичание нравов отмечает писатель и в императорской Японии, где дух милитаризма насквозь пронизывает всю жизнь господствующих классов. С огромной художественной силой рисует Толстой ужасы войны. Он уподобляет непрерывный поток пушечного мяса, которое обе стороны гонят на убой, с тем, как пешая саранча переходит реки: нижние слои тонут, а по ним, как по мосту, проходят верхние.

«Главная забота начальников убийства в том, чтобы с русской стороны поток пушечного мяса — трех тысяч человек в день, обреченных на погибель, — пи на минуту не прерывался. И о том же озабочены и японцы. Пешую саранчу, не переставая, гонят в реку, чтобы задние ряды прошли по тем, которые затонут» (36,142 — 143),

Толстой с глубокой, можно сказать пророческой, тревогой говорит об опасностях для человечества, которые проистекают из разрыва между высоким развитием техники и низким моральным уровнем тех, кто этой техникой распоряжается. Люди, «обладая огромной властью над силами природы, подобны детям, которым дали бы для игры порох и гремучий газ… По степени своего нравственного развития люди не имеют права не только на пользование железными дорогами, паром, электричеством, телефоном, фотографиями, беспроволочным телеграфом, но даже простым искусством обработки железа и стали, потому что все эти усовершенствование и искусства они употребляют только на удовлетворение своих похотей, на забавы, разврат и истребление друг друга» (36,123).

Толстой, конечно, понимает, что виноваты не простые люди, не народы, а их жестокие правители. Это они создают вокруг конфликта атмосферу массового ажиотажа и одурения: организуют молебствия, религиозные шествия, шовинистические манифестации, раздувают человеконенавистнические настроения — для того, чтобы не дать простому человеку одуматься и попять, для чего его посылают на смерть.

«Царь, — пишет Толстой, — главное ответственное лицо, продолжает делать парады войскам, благодарить, награждать, поощрять, издает указы о сборе запасных… Так же делает парады, награждает Микадо. Так же храбрятся разные генералы, воображая себе, что они, научившись убивать, научились просвещению. Так же стонет несчастный рабочий народ, отрываемый от полезного труда и семей» (36,141-142).

Направив в статье «Одумайтесь!» главный удар против прогнившего русского царизма, вовлекшего народ в беду, Толстой, как мы видим, заклеймил и японских милитаристов, не жалевших крови своего народа ради захватнических целей. Правда, впоследствии он сожалел, что «не смог соединить в статье отношения к Японии, такого же, как к России», ибо «не мог одолеть» патриотизма46. Однако, оставаясь русским патриотом, великий писатель нн словом, ни помыслом не погрешил против японского народа.

Разоблачив перед всем миром истинных виновников войны, Толстой в статье «Одумайтесь!» подчеркнул обреченность эксплуататорского мира, у которого нет другого пути разрешения споров, кроме преступного пути войны.

«Устроить всемирную монархию или республику с европейскими штатами невозможно, потому что различные народы никогда не захотят соединиться в одно государство. Устроить международные судилища для решения международных споров! Но кто же заставит подчиниться решению судилища тяжущегося, у которого под ружьем миллионы войска? Разоружиться? Никто не хочет и не может начинать. Придумать еще более ужасные средства истребления — баллоны с начиненными удушливыми газами, бомбами, снарядами, которыми люди будут посыпать друг друга?» (36, 116).

И, словно предвидя разразившуюся через десятилетие мировую бойню, он сам ответил на поставленный вопрос:

«Что бы ни придумали, все государства заведутся такими же орудиями истребления, пушечное же мясо, как после холодного оружия шло под пули и после пуль покорно шло под гранаты, бомбы, дальнобойные орудия, картечницы, мины, — пойдет и под высыпаемые из баллонов бомбы, начиненные удушливыми газами» (36, 116).

Обличая правительства обеих сторон, Толстой закончил статью выражением веры в светлую будущность человечества. Наступит день, когда русский народ опомнится и скажет своим правителям: «Да идите вы, те, кто затеял это дело, все вы, кому нужна война и кто оправдывает ее, идите вы под японские пули и мины, а мы не пойдем, потому что нам не только не нужно этого, но мы не можем понять, зачем это кому-нибудь может быть нужно» (36, 143). То же, мечтал он, скажет своим властителям и японский народ и все народы мира. Люди опомнятся от того дурмана, в котором их держат богатые классы, и сумеют установить между собой мир и братство.

Статья «Одумайтесь!», запрещенная в России и опубликованная в лондонской газете «Таймс», вызвала во всем мире бурные отклики. О солидарности с русским писателем заявили Анатоль Франс, Бернард Шоу, американский ученый Джордж X. Рив, шотландский писатель Томас Огильви и многие другие деятели культуры. Английский публицист Сидней Кокрелл сообщал Толстому: «Ваша волнующая смелая статья во вчерашнем номере «Таймс» читается в Англии больше, чем что-либо написанное Вами. Она многое сделает для мира во всех странах»47. Французская газета «Фримен журналы) в номере от 28 июня 1904 г. писала:

«Последнее воззвание Толстого представляет один из самых замечательных документов мировой истории. Это пространная и красноречивая проповедь на тему: «Война есть убийство». На эту тему он проповедует с логическим пренебрежением к самым излюбленным преданиям мира. Он обнажает войну, срывая с нее украшения, гордость, торжественность, и выставляет ее в ее голом безобразии к ужасу человечества… Для цивилизованного человечества, освободившегося или, по крайней мере, отчасти освободившегося от дикого состояния, позорно то, что война, со всеми связанными с нею жестокостями и страданиями, все еще считается не бедствием, которому люди подвергаются, а доблестным делом, достойным восхваления»48. Еще более высоко оценила статью Толстого английская газета «Санди скул кроникл» («Хроника воскресной школы»).

«Статья Толстого, — писала она в номере от 29 июня 1904 г., — есть пророческое слово неземного происхождения… Но как ни замечательна эта статья со стороны освещения внутренних условий русской жизни, наш интерес сосредоточивается в борьбе иной, нежели та, которая теперь свирепствует между Россией и Японией. Толстой воплощает самое глубокое сознание современного просвещения… В словах Толстого есть дух, опасный для всех правительств. Но когда правители отдаются безнравственному честолюбию и убивают своих братьев, увлекаясь грабительскими войнами, они не должны удивляться, если народ отрекается от них».

Статья «Одумайтесь!» обошла весь мир и всюду была встречена с горячим одобрением. Понятно, что в официальных кругах России она вызвала бешеную злобу. Некая высокопоставленная дама, дочь шефа жандармов, графиня С. Д. Толь, в грубо-ругательном письме обвиняла Толстого в измене родине. Толстой сдержанно ответил ей, что она не вправе судить о его поступках, ибо «тогда, как вы живете в Петербурге в среде торжественных приготовлений и воздействий войны, я живу среди того несчастного народа, который, живя в крайней нужде, отсылает своих кормильцев на непонятное, ненужное ему побоище, где их ждут лишения, страдания, смерть» (75, 136 — 137). Такие злобные письма Толстой получил от многих приверженцев самодержавия. Носились даже слухи, что он будет арестован и судим военным судом. К счастью, царское правительство, боясь всемирной популярности Толстого, не решилось на этот шаг49.

Статья Толстого распространялась в России в рукописных списках50 и оказала влияние не только на простых людей — крестьян, рабочих, солдат, — но и на многих офицеров русской армии. Об этом существует неопровержимое свидетельство — признание епископа Иннокентия, жившего в Дальнем и возглавлявшего местное церковное ведомство действующей армии. В статье, опубликованной в русской печати, высокопоставленный пастырь жаловался на антивоенные настроения многих офицеров.

«Наблюдая картины из местной военной жизни, — писал он, — и слыша весьма часто из уст офицеров толстовскую мораль касательно войны, невольно приходится удивляться, как может армия при таких условиях справиться с своими великими задачами… Носить военный мундир и быть поклонником толстовского учения — это похоже на то, как если бы человек, оснастивший корабль и выйдя в открытое море, отказался бы от целесообразности своего плавания»5I.

Толстой был рад, что его статья дошла до сердца читателей.

Несмотря на все цензурные преграды, статья «Одумайтесь!» дошла и до Японии, где получила необычайный резонанс, вызвала бурную полемику и увеличила число друзей писателя.

Осуждение русско-японской войны нашло отражение и в других статьях Толстого 1904 — 1905 гг. Откликаясь на революционные события в России, вызванные и ускоренные войной, особенно на расстрел рабочих 9 января 1905 г. у Зимнего дворца, Толстой с горечью писал в статье «Об общественном движении в России»:

«Главное (если вникнуть во все его значение) бедствие, от которого страдает теперь русский народ, это не петербургские события, а затеянная десятком безнравственных людей бессмысленная, постыдная и жестокая война. Война эта уже погубила и искалечила сотни тысяч русских людей, угрожает уничтожить и искалечить еще столько же; разорила и разоряет не только людей настоящего времени, но накладывает еще огромный, в виде долгов, налог на труд будущих поколений52, и губит души людей, развращая их» (36,161).

Эти мысли он развивал и во многих письмах и дневниковых записях периода войны. Но с особенной силой негодование Толстого нашло воплощение в антимилитаристском памфлете «Единое на потребу», который он закончил в апреле 1905 г.

Толстой писал этот памфлет в дни, когда бессмысленность и бесперспективность русско-японской войны стала совершенно очевидной. Поражение русской армии на реке Ялу, потопление русского флота, захват японцами порта Дальний, особенно предательская сдача Порт-Артура с очевидпостью вскрыли гнилость, разложение и бессилие царизма. Бедствия народа дошли до предела. В России началась революция. Все это нашло отражение на страницах памфлета «Единое на потребу», названного зарубежными газетами «Яснополянским манифестом».

«Уже второй год, — начинает Толстой свой памфлет, — продолжается на Дальнем Востоке война. На войне этой погибло уже несколько сот тысяч человек. Со стороны России вызвано и вызывается на военную службу сотни тысяч человек, числящихся в запасе и живших в своих семьях и домах. Люди эти все с отчаянием и страхом или с напущенным, поддерживаемым водкой, молодчест-вом бросают семьи, садятся в вагоны и беспрекословно катятся туда, где, как они знают, в тяжелых мученьях погибли десятки тысяч таких же, как они, свезенных туда в таких же вагонах людей. И навстречу им катятся тысячи изуродованных калек, поехавших туда молодыми, целыми, здоровыми… Что это такое? Зачем люди идут туда?» (36,166 — 167).

Отвечая на эти вопросы, Толстой решительно отвергает лживые утверждения казенной печати, будто идущими на войну русскими и японцами владеет чувство взаимной ненависти. Народы обеих стран, утверждает он, не только не испытывают никакой враждебности друг к Другу, но еще год назад почти ничего не знали один о другом, а солдаты, когда сходятся вне боевой обстановки, дружелюбно общаются между собой. Война — порождение «машины» насилия, каковою является государство, где привилегированное меньшинство властвует над трудящимся большинством. Кто владеет этой «машиной», тот и использует ее для подавления народа. «Попал нынче по наследству малоумный гусарский офицер (Николай II. — А. Ш.), и он устраивает со своими клевретами свой маньчжуро-корейский проект, стоящий сотни тысяч жизней и миллиарды рублей» (36,169).

Свое резко отрицательное отношение к войне Толстой высказывал вплоть до ее последнего дня. По мере приближения к ее концу его все больше занимала мысль о последствиях войны как для России, так и для Японии. В России разгорелась революция, и писатель понимал, что она порождена войной. Именно война, по его мнению, и послужила «толчком, который превратил невидную, глухую, внутреннюю работу в явное сознание незаконности требований правительства» (36, 249). А Япония? Что ей принесет война? Какие уроки она извлечет из нее?

«Япония, — записал он в дневнике после Цусимской катастрофы, — в несколько десятков лет не только сравнялась с европейскими и американскими народами, но и превзошла их в технических усовершенствованиях. Этот успех японцев в технике не только войны, но всех материальных усовершенствований ясно показал, как дешевы эти технические усовершенствования, то, что называется культурой. Перенять их и даже дальше придумать ничего не стоит. Дорого, важно и трудно добрая жизнь, чистота, братство, любовь… Это нам урок» (55, 140).

И далее:

«Я не говорю этого для того, чтобы утешить себя в том, что японцы побили нас. Стыд и позор остаются те же. Но только они не в том, что мы побиты японцами, а в том, что мы взялись делать дело, которое не умеем делать хорошо и которое само по себе дурно» (55, 140).

Иными словами, истинная культура, по мысли Толстого, не в военных победах одного народа над другим, а в установлении братства между народами, в их взаимном обогащении подлинными духовными ценностями, в решительном отказе от войны и насилия.

Этот свой вывод он адресовал не только русскому, но и японскому народу, над будущностью которого он много думал. Усилия японского народа, как и всех народов мира, впредь должны, по его мнению, быть направлены «никак не на военное могущество, а на нечто другое: на такое устройство жизни, которое… давало бы наибольшее благо лю дям не посредством грубого насилия, а посредством разум ного согласия и любви» (36, 237 — 238).

6

Выше упоминалось, что статья Толстого «Одумайтесь!» дошла до Японии и нашла там единомышленников. Остановимся подробнее на этой замечательной странице дружеских связей Толстого с передовыми деятелями японской культуры.

Среди тех, кто в Японии разделял общественно-политические воззрения и религиозно-нравственные принципы Толстого, были люди разных убеждений, разных социальных групп. Его идеи пропагандировали первые японские социалисты, революционные воззрения которых были еще недостаточно четкими и последовательными. Этим идеям следовали и некоторые прогрессивно настроенные либералы, сочувствовавшие простому народу и стремившиеся к переустройству общества. В условиях политической незрелости общественной мысли Японии начала века и те и другие до некоторого времени шли вместе, пока жизнь не поставила их по разные стороны баррикады.

В результате такого временного объединения различных социальных элементов при редакции газеты «Ёродзу тёхо» («Всеобщее обозрение») возникла группа «Рисодан» («Идейная группа»), руководимая известным публицистом Куроива Сюроку (псевд. Руйко). Она была создана после запрещения первой социал-демократической партии Японии («Сякай минсюто») летом 1901 г. Члены группы, судя по ее манифесту, пропагандировали толстовский принцип нравственного самосовершенствования. Группа провозглашала своим лозунгом и пацифизм, понимая его, как и Толстой, в абстрактно-этическом смысле. Эта программа, однако, не могла долго служить идейной платформой для объединения передовых сил японского общества, и группа вскоре распалась. Произошло это в 1903 г., накануне русско-японской войны, когда буржуазно-либеральная часть группы вместе с Куроива отказалась от толстовского пацифизма в пользу идей «великой Японии». Лучшая же часть группы во главе с выдающимся революционером и публицистом Котоку Дэндзиро (псевд. Сюсуй, 1874 — 1911), порвав с газетой «Ёродзу тёхо», примкнула к революционному крылу социалистов и вместе с Сэн Катаяма развернула энергичную пропаганду в массах против войны и милитаризма.

Раскол в группе «Рисодан», отход ее революционной части от абстрактно-религиозных принципов толстовства не означал, однако, их отказа от гуманизма Толстого в целом, особенно от его антивоенных идей. Наоборот, японские социалисты, занимая в период русско-японской войны открыто враждебную по отношению к своему правительству позицию, выступая против великодержавной, империалистической идеологии правящих верхов, опирались на толстовскую критику милитаризма. Вот почему они в разгар войны с энтузиазмом подхватили памфлет «Одумайтесь!» и опубликовали его на страницах своей газеты «Хэймин симбун» («Народная газета»).

«Хэймин симбун» была органом прогрессивного демократического общества «Хэйминся», созданного 15 ноября 1903 г. передовыми деятелями японского социалистического движения после их ухода из газеты «Ёродзу тёхо». Организатором газеты и ее идейным руководителем был Котоку Сюсуй, один из основателей социалистической партии Японии53. Совместно со своим ближайшим другом и соратником Тосихико Сакаи он перевел статью Толстого «Одумайтесь!» и выступил с превосходным комментарием, разъясняющим японским читателям сильные и слабые стороны статьи. Позднее статья Толстого была издана отдельной книжкой.

Чтобы понять отношение японских социалистов и их газеты к статье Толстого, следует отметить, что антивоенная пропаганда составляла основное содержание их деятельности в период русско-японской войны. Газета из номера в номер печатала материалы, разоблачавшие политику японского правительства, раскрывавшие подлинные причины войны. Котоку Сюсуй, Тосихико Сакаи и другие авторы утверждали в своих пламенных статьях, что война выгодна лишь богачам, наживающимся на крови народа, простым же людям она несет страдание, разорение и смерть. «Хэймин симбун» решительно выступала против идеологии японской военщины, насаждавшей среди молодежи самурайский дух и средневековый культ смерти.

Проявляя огромный интерес к первой русской революции, японские революционеры провозглашали идею братства между народами России и Японии, выражали солидарность с русскими рабочими. На Амстердамском конгрессе Социалистического Интернационала Сэн Катаяма демонстративно пожал руку Г. В. Плеханову и произнес речь, в которой призвал свергнуть оба милитаристских правительства — русское и японское. Следуя революционным принципам, «Хэймин симбун» заняла по отношению к «своему» правительству пораженческую позицию54.

Статья Толстого «Одумайтесь!» отвечала чаяниям передовых людей Японии. Устами лучшего представителя России утверждалось, что простой русский народ так же страдает от войны и так же ненавидит ее, как японский. Статья разрывала паутину лжи, которой официальная пропаганда опутывала рядового японца, разоблачала измышления о «кровожадности» русских, об их устремлении «стереть с лица земли желтую расу». Вместо воинственных лозунгов шовинизма и расовой ненависти в статье провозглашались идеи дружбы, мира и братства между народами. Эти идеи, а также слабые стороны доктрины русского писателя подчеркнул Котоку Сюсуй в своей замечательной статье «Критика пацифизма Толстого», помещенной 7 августа 1904 г. в газете «Хэймин симбун» вслед за переводом статьи «Одумайтесь!». Японский революционер справедливо выступил против религиозной доктрины русского писателя, однако главный пафос его статьи — в солидарности с Толстым-обличителем. Котоку правильно расценил памфлет Толстого как выражение стремлений простого русского народа, как своеобразный манифест, с которым русский народ обратился к японскому народу через головы императоров и генералов.

Значение статьи Толстого Котоку видит прежде всего в ее бесстрашной правде. Это правда о войне, ее зачинщиках и жертвах. Толстой нашел в себе мужество открыто, на весь мир высказать ее, не боясь никого, и уже одно это делает его статью документом исключительной ценности.

Другое важное достоинство статьи Толстого заключается, по мнению Котоку, в ее абсолютной искренности. Призыв писателя обращен к совести миллионов людей по обе стороны фронта и имеет целью вывести их из состояния оцепенения и бездействия, в которое они повергнуты страшным бедствием войны.

Заявив о солидарности с русским писателем в его обличениях милитаризма, в его бескомпромиссном отрицании войны, в решительном осуждении того строя жизни, который порождает нищету, голод и массовые убийства, призвав своих читателей прислушаться к голосу Толстого, Котоку Сюсуй вместе с тем оспаривал те места статьи «Одумайтесь!», в которых проявились слабые стороны мировоззрения русского мыслителя. Толстой, по мнению Котоку, ошибался в вопросе о причинах войны, видя их в распространившемся безверии и отходе от религии. В действительности, считал Котоку, причина лежит значительно глубже — в экономических и социальных основах общества55.

В заключепие Котоку пишет:

«Таково различие в наших взглядах. Но каждое слово старца идет из сокровенной глубины его души, каждая фраза написана кровью сердца. Он не боялся говорить прямо, не связывал себя мнением отдельных группировок. И даже сам русский царь не посмел тронуть его пальцем. Его трактат моментально был передан по телеграфу во все уголки мира. Да, Толстой — это поистине титаническая фигура нашей эпохи!»

Статья японского публициста, несмотря на полемику с Толстым, проникнута глубоким уважением к русскому мыслителю, которого он считает выдающимся представителем русской и мировой культуры. С восторгом пишет он о могучем таланте Толстого, о его непревзойденном художественном мастерстве. «А его стиль! — восклицает Котоку. — Разве может не взволновать человека его стиль, полный энергии и блеска (мы глубоко сожалеем, что не смогли передать его слог в нашем неумелом переводе), стиль, служащий выражением возвышенной и великой идеи, стиль, в котором каждое слово идет из глубины души, каждая фраза написана кровью сердца, стиль, озаряющий все вокруг, как мощный поток лучей, стиль, подобный огню и цветку? Когда мы читали этот трактат, казалось, что мы слышим голос древнего мудреца или пророка».

Толстой, по убеждению Котоку, — маг и волшебник художественного слова, защитник угнетенных и порабощенных, трибун, которому открыты сердца людей. Он — олицетворение того народа, который поднял знамя борьбы против тирании и бьется в неравном бою за свободу и счастье всего человечества.

Именно из такого представления о Толстом — великом художнике и борце против самодержавия — и родилось в среде руководителей «Хэймин симбун» желание вступить с ним в непосредственный контакт, что и было осуществлено одним из редакторов газеты, известным деятелем социалистической партии Абэ Исоо.

В сентябре 1904 г., в разгар военных событий, Толстой получил следующее письмо:

«Токио, Япония, 4 сент. 1904 г.

Дорогой господин Толстой!

Я думаю, Вы не посетуете, что называю Вас просто господином, не употребляя титула, так как различать людей по титулам кажется мне большим ребячеством. Пишу это письмо для того, чтобы сообщить Вам, что Ваша ценная статья о русско-японской войне, появившаяся в лондонском «Таймсе», переведена па японский язык и напечатана в нашей газете «Хэймин симбун», что означает «Народная газета». Мне доставляет большое удовольствие послать Вам два номера этой газеты, в одном из которых Вы найдете Вашу статью, переведенную на японский язык, а в другом — коротенькую статью на английском языке про Вас самих56.

Мы, социалисты, являемся противниками войны. Нам очень трудно выступать против нее, но, несмотря на тяжелые преследования, мы делаем все, что можем.

Надеюсь, что Вы долго будете здравствовать и продолжать борьбу против войны, остаюсь искренне Вашим

Исоо Абэ, от имени «Хэймин симбун»» 57,

Упоминаемая в письме небольшая статья была посвящена вопросу о влиянии Толстого в Японии. Приведем из нее отдельные отрывки:

«Имя Толстого, — пишет безымянный автор, — теперь хорошо знакомо японцам. В особенности с тех пор, как вспыхнула война, его взгляды на войну приводились с большим интересом в здешних газетах. Так что нам кажется своевременным немного поговорить о его влиянии в нашей стране.

Имя его стали упоминать у нас около 15 лет тому назад. Сначала мы познакомились с ним как с великим литературным талантом… Но его влияние как писателя-художника перевешено его более обширным и глубоким влиянием как религиозного мыслителя.

Число его непосредственных последователей в Японии, вероятно, невелико; но несомненно то, что он косвенным образом сильно влияет на идейные воззрения японцев. В течение последних лет несколько из его публицистических произведений было переведено. Его «Исповедь» и «В чем моя вера» проповедуют новое евангелие даже тем, кто не умеет читать ни по-русски, ни по-английски. Пророческая строгость его учения, по-видимому, не привлекает многих сторонников, так как людям слабой воли нелегко осуществлять это учение. Но мы не сомневаемся в том, что есть в нашей стране искренние и горячие последователи Толстого, хотя число их невелико. Мы с радостью приветствуем его учение, потому что видим в нем противодействие растлевающему влиянию современной цивилизации.

Но миссия Толстого как писателя и как мыслителя-проповедника сильнее всего олицетворена в его протесте против войны. В настоящее время его образ представляется японцам исполинским воплощением миролюбия. Толстой безбоязненно провозглашает этот принцип независимо от условий и времени. Для него нет различия между русскими и японцами; он обличает обе стороны, ответственные за кровавую войну…

Россия может справедливо гордиться тем, что она имеет такого великого человека, как Толстой, хотя он принадлежит скорее всему миру, чем одному народу… Он выступает как незыблемая скала на хрупкой почве русского общества. Для России лучше потерять Маньчжурию, нежели допустить изгнание Толстого-Толстой — человек совершенно безвредный. Если на него смотрят как на человека, опасного для общества, то это не по его вине, а вследствие пороков, присущих этому обществу. Точно так же всякое правительство, которое преследует людей, исповедующих убеждения, противные войне, этим обнаруживает только свою несостоятельность»58.

Письмо японского социалиста и присланная им статья были для Толстого первой живой вестью, прорвавшейся сквозь фронты и кордоны. Писатель немедленно ответил своему японскому корреспонденту дружеским посланием.

«Дорогой друг Исоо Абэ, — писал он 5 октября 1904 г., — для меня было большим удовольствием получить ваше письмо и вашу газету с английской статьей. Сердечно благодарю вас за то и за другое.

Хотя я никогда не сомневался, что в Японии очень много разумных и религиозных людей, отрицательно настроенных к ужасному преступлению — войне, происходящей между обоими обманутыми и одураченными народами, я все же был очень рад получить этому доказательство.

Большая радость для меня узнать, что в Японии у мепя есть друзья и сотрудники, с которыми я могу быть в дружеском общении» (75, 177).

Высказав одобрение деятельности «наиболее передовой в духовном смысле части… умного и энергичного народа», Толстой по обыкновению посвятил остальную часть письма полемике с социалистами и обоснованию своего религиозно-нравственного учения, необходимого, по его мнению, «для достижения счастья человечества и каждой отдельной личности». Письмо не было направлено против статьи Котоку — она осталась Толстому неизвестной. Но, представляя себе в общих чертах взгляды социалистов, писатель снова подчеркнул свое расхождение с ними.

«Простите, — закончил он свое письмо, — за смелость, которую я беру на себя, обсуждая ваши убеждения, и за дурной английский язык, и верьте, что я ваш искренний друг.

Лев Толстой.

Я всегда буду рад получить от вас известие» (75, 177 — 178).

Письмо это дошло до редакции «Хэймин симбун» незадолго до того, как газета была закрыта, а Котоку Сюсуй и другие ее редакторы посажены в тюрьму59. Оно представляет собой ценный исторический документ, свидетельствующий о том, что Толстой поддержал стремление японских социалистов наладить с ним контакт и, несмотря на свои расхождения с ними, попытался со страниц их газеты воздействовать на японское общественное мнение, осуждая войну и призывая к ее скорейшему прекращению.

Газета «Хэймин симбун» до последнего дня своего существования60 уделяла Толстому много внимания. В ней кроме упоминавшихся двух статей были помещены также статьи под заглавиями «Трактат Толстого о культуре» (№ 29), «Учение о непротивлении» (№ 29), «Нездоровая городская жизнь» (№ 31), «Толстой и Кропоткин» (№ 59) и другие материалы, посвященные русскому писателю. Интерес газеты к социальным воззрениям Толстого был так велик, что у историков японского социалистического движения даже создалось впечатление, что «Хэймин симбун» находилась в период войны иод прямым влиянием Толстого и пропагандировала его абстрактный пацифизм. Это мнение высказал и Сэн Катаяма в 1933 г. в статье «К вопросу о зарождении и развитии марксизма в Японии», утверждая, что антивоенная пропаганда в газете шла «по линии пацифизма, находясь под влиянием письма Льва Толстого (появившегося в лондонском «Таймсе» в начале русско-японской войны), а не по линии революционного марксизма»61. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что японские социалисты чутко прислушивались тогда к голосу Толстого и в известной мере находились под влиянием его учения. Об этом свидетельствует и то, что Котоку Сюсуй впоследствии не раз с благоговением упоминал Толстого, ставя его в один ряд с выдающимися деятелями человечества.

В статье «Против моды», написанной в 1905 г. в США, Котоку Сюсуй, обличая дух наживы, царящий в Америке, восклицал: «В состоянии ли она поставить кого-нибудь рядом с Толстым и Петром Кропоткиным, которых дала нам Россия?». В другой статье, «Так называемая военная литература», посвященной пресмыкающейся перед троном казенно-патриотической беллетристике, он писал: «Литература пишет о чести императорского знамени, но не пишет о страданиях народа. Она ратует за расширение территории, но но говорит об обнищании народа… Пришло время, когда пашей литературе нужны не сто Киплингов, а нужен один Толстой»61а.

Что касается самого Котоку, то его судьба была трагична. Ложно обвиненный вместе со своими единомышленниками в подготовке покушения на императора, он (как и его жена Канно Суга) был в 1911 г. зверски казнен. Суд над ними вызвал протесты лучших представителей японской интеллигенции, среди которых были и многие писатели. Раньше и громче всех возвысил свой голос Токутоми Рока, осмелившийся опубликовать в печати открытое письмо императору Муцухито с просьбой о помиловании осужденных. Письмо это, конечно, действия не возымело: 12 человек было казнено.

Расправа над Котоку и его соратниками вызвала протесты лучших представителей мировой интеллигенции, в числе которых был А. М. Горький62.

7

Выступления Толстого против русско-японской войны привлекли к нему сердца многих японских интеллигентов, которые находились в то время на идейном распутье. Отрезвленные войной, они не могли не задуматься над ее уроками, над тем, по какому пути пойдет Япония дальше — по пути западной буржуазной цивилизации или иной, собственной, дорогой. И многие из них обращались к Толстому за помощью и советом. Русский писатель был рад этому и всегда с охотой отвечал японским корреспондентам.

Еще во время войны, в феврале 1905 г., Толстой получил из Токио от японского студента X. Тамура взволнованное письмо:

«Наш дорогой отец Лев Толстой!

В прошлом месяце я прочитал Вашу статью о русско-японской войне63, переведенную на японский язык из лондонской газеты «Таймс». Вы так честно и смело обрисовали войну как преступление против человечества, что я не мог удержаться от слез.

Я посвятил себя философии, чтобы разобраться в вопросах человеческого бытия. В настоящее время я учусь на философском отделении императорского университета, но я понял, что в конечном счете и философия не может объяснить нам назначение человека и смысл жизни. О, как скорбело мое сердце, когда; я это осознал!».

Далее Тамура описывал свои нравственные страдания, связанные с русско-японской войпой.

«Убедившись в преступности войны, я стал ее противником и у меня с начала войны возникали споры с моими друзьями, должны ли мы воевать с Россией или нет. Несмотря на то что я был уверен в своей правоте, мне большей частью не удавалось одержать верх в споре. Они говорили мне: «Мечтатель! Ты согласен быть убитым, если тебя захотят уничтожить без всякой причины? Но доброе ли это дело с точки зрения морали?.. Смотри, как историки восхваляют Авраама Линкольна и как Карлейль превозносит Оливера Кромвеля». И я всегда в таких случаях должен был уступать»64.

В заключение Тамура спрашивал Толстого, можно ли быть гуманистом и антимилитаристом, не веря в христианские догматы.

Толстой ответил письмом, в котором разъяснил японскому студенту сущность своих гуманистических принципов. Они заключаются, писал он, прежде всего в категорическом отрицании войн, в уничтожении угнетения человека человеком, в стремлении к всеобщему миру и братству народов. По мнению писателя, эти моральные принципы разделяются людьми всех вероисповеданий, рас и национальностей и лежат в основе всех древних философских систем и религий.

Мысль об уважении к человеку, утверждал Толстой, «не нуждается ни в каком авторитете для своего признания, потому что сама она заключает в себе высший авторитет, какой только может существовать, — одобрение собственной совести» (75, 224 — 225). Главнейшая обязанность каждого — служить человечеству и разрушать предрассудки, искажающие этот высший нравственный идеал. Толстой рекомендовал своему корреспонденту прочитать некоторые его произведения, где содержится более полный ответ на волнующие его вопросы.

В последующих двух письмах, посланных в Ясную Поляну весной и летом 1905 г., Тамура делился своими впечатлениями от прочтения книг, рекомендованных писателем65).

На этом переписка Толстого с Тамурой закончилась. Через три года в статье «Влияние на меня Толстого», присланной в альманах к восьмидесятилетию писателя, Тамура рассказал о нравственном переломе, который он пережил, прочитав произведения Толстого.

«В декабре 1904 г., — писал он, — произошло событие, вызвавшее революцию в моем сознании. Я прочел статью Л. Толстого о войне. При чтении второй главы я переживал такое чувство, как будто во мне закипела кровь».

Статья Толстого «Одумайтесь!» заставила Тамуру, как и многих молодых японцев, задуматься над смыслом, точнее, над бессмысленностью русско-японской войны.

«Порт-Артур, — пишет он, — был взят 1 января 1905 г. Я хорошо знал, что десятки тысяч трупов — русских и японских — лежали внутри и снаружи адской крепости. И передо мною возникал вопрос, как окончить эту несчастную войну».

Далее Тамура рассказывает, как под воздействием книг Толстого его «мысль и жизнь приняли новое направление». В заключение он пишет:

«…Только такой человек огненного энтузиазма, как Толстой, и может оказывать моральное влияние на людей. И это качество составляет не только орудие Толстого, но и сокровище всего мира. Кроме энтузиазма Толстой обладает еще необыкновенной решимостью в выполнении того, что он считает своим долгом. Еще ценны в Толстом его горячий протест против войны и смертной казни, а также его сострадание ко всем угнетенным… Это достойнейшее чувство»66.

К сожалению, как нам известно, Тамура недолго удержался на той моральной высоте, на которую поднялся благодаря общению с Толстым. В дальнейшем он попал под власть тех самых предрассудков национализма, которые в юности так решительно осуждал.

Так сложилась судьба лишь немногих из японских корреспондентов Толстого. Большинство их с честью пронесло через всю жизнь гуманистические идеалы русского писателя.

8

Среди японских гостей и корреспондентов Льва Толстого был и Токутоми Кэндзиро — один из крупнейших писателей-реалистов конца XIX — начала XX в., известный под псевдонимом Токутоми Рока. Его увлечение Толстым и преклонение перед ним, как в зеркале, отразили отношение передовой части японской интеллигенции к художественному творчеству и морально-этической доктрине великого русского писателя67.

Выходец из семьи либерального помещика, в которой высоко ценились буржуазно-демократические принципы, Токутоми рано познакомился с произведениями Толстого. Их обличительный пафос, протест против зла и насилия, сочувствие угнетенным оказались сродни его юношеским идеалам и покорили его.

Токутоми Рока был с молодых лет связан с обществом «Минъюся», которое возглавлял его старший брат Токутоми Иитиро. Общество это, как уже сказано, объединяло талантливых молодых людей, увлеченных идеями буржуазной демократии, стремившихся ликвидировать остатки феодальных порядков и приобщить свою страну к западной культуре. На страницах издававшегося ими прогрессивного журнала «Кокумин-но томо» молодой Токутоми и начал свою литературную деятельность.

В 1890 г. Токутоми Рока опубликовал в журнале большую статью «Великое светило русской литературы Толстой», а в 1897 г. выпустил в издательстве, возглавлявшемся его братом, книгу «Гигант русской литературы Лев Толстой». Эта работа имела решающее значение для всей его дальнейшей писательской судьбы. Изучая произведения Толстого, Токутоми воспринял не только морально-этические воззрения русского писателя, но и реалистические принципы его художественного творчества, что в значительной мере сказалось уже в его первом романе «Намико», изданном в Японии в 1899 г.68.

В том же 1899 г. Токутоми Рока перевел с английского издания «Казаки» Толстого и несколько рассказов Тургенева, и это еще более сблизило его с русской литературой и ее освободительными идеями.

В последующих книгах — в сборнике новелл «Природа и человеческая жизнь» (1901 г.)69, в автобиографическом романе «Летопись воспоминаний» (1902) и особенно в романе «Куросиво» (1902)70 нашло воплощение то лучшее, что он воспринял у Толстого — гуманизм, гражданский пафос, верность жизненной правде. Вместе с тем произведения Токутоми отразили мучительную идейную эволюцию, которую он переживал под воздействием мрачной японской действительности того времени. Это был период, когда вышедшая на империалистическую арену японская буржуазия, едва завершив войну с Китаем, стала в союзе с феодально-помещичьей кликой готовиться к новой большой войне с царской Россией. Токутоми оказался в эти годы, и особенно в период русско-японской войны, на

идейном распутье, с одной стороны разделяя националистические идеалы «Великой Японии», а с другой — сочувствуя общечеловеческим идеям гуманизма и братства между народами. В тот период он особенно остро ощущал потребность в советах своего учителя Толстого. И едва дождавшись, когда замолкнут пушки, он отправился в далекую Ясную Поляну, чтобы в беседе с русским писателем разрешить мучившие его сомнения и обрести твердую почву под ногами.

До этого, 21 января 1906 г., Токутоми искренно поведал Толстому о своих переживаниях, сомнениях и раздумьях. Это письмо, положившее начало личному общению двух выдающихся деятелей мировой культуры, представляет большой интерес.

Приводим его полностью:

«21 января 1906 г., Япония.

Л. Н. Толстому

Дорогой учитель,

Вы, вероятно, помните мистера Токутоми, япопского джентльмена, который посетил Вас в конце 1896 г. Я — его младший брат, Кэндзиро Токутоми. Мне 37 лет и 4 месяца. Я христианин по религии, социалист по убеждениям и писатель — правда, скромного таланта — по профессии.

Дорогой учитель, уже с давних пор я искренно восхищаюсь Вами и Вашими литературными произведениями. Почти все Ваши романы и рассказы я читал в английском переводе, а в 1897 году опубликовал краткий очерк Вашей жизни и творчества. Однако я должен признаться, что, хотя я и преклонялся перед Вашим гением и уважал Вашу искреннюю душу, я не мог целиком следовать Вашему учению. Мне казалось, что во многих вопросах Вы впадаете в крайности, с которыми может согласиться только фанатик.

Если говорить правду, я хотел служить богу и маммо-не, духу и плоти одновременно. Результатом, признаюсь, была полная опустошенность и оцепенение души. Я мысленно осмеивал Ваше учение о непротивлении. Я был горячим сторонником русско-японской войны, ибо, хотя и любил русский народ, который знал по Вашим произведениям и по книгам русских писателей, однако я ненавидел русское правительство и считал, что мы должны нанести ему сокрушительное поражение. Ценою крови, полагал я, мы сумеем добиться мира, взаимопонимания, и поэтому радовался японским победам.

Но теперь, благодарение богу, жестокая, кровавая война кончилась, мир между двумя странами заключен, и вместе с этим пришло пробуждение моей души. Я очнулся от страшного сна и понял, как глубоко заблуждался. С этих пор я решил никогда больше не мириться с кровопролитием и навсегда вложил свой меч в ножны. Я и моя жена стали вегетарианцами. Мы решили, что впредь будем жить простой жизнью любви — любви к богу и любви к человеку. 8 января мы переехали из Токио в Икао — селение, где имеется горячий источник, в 80 милях от Токио, расположенное на склоне горы. Она теперь покрыта снегом и льдом, и оттуда я и пишу Вам это первое письмо. Я давно хотел написать, но не решался. Теперь же я могу писать от чистого сердца. Я приехал сюда для того, чтобы молиться, размышлять, изучать Ваши произведения и думать о важных вопросах. Сколько времени я останусь здесь, этого я не знаю.

Дорогой учитель, да будет Вам известно, что в Японии имеется немало Ваших поклонников, и число их с каждым днем увеличивается. Ваша жизнь и Ваши произведения оказали большое влияние на нашу интеллигенцию, в особенности на молодежь. Мы искренно сочувствуем России, которая теперь переживает революцию. Японии также предстоят всякого рода реформы, она должна претерпеть процесс духовного возрождения. Будем молиться за рождение новой России и новой Японии и будем работать для достижения этой цели. Будем бороться за обновленную землю, за новый мир. Да настанет это царство и да продлится Ваша жизнь, дорогой учитель, чтобы Вы могли увидеть его расцвет и быть нашим светом и надеждой.

Искренно Вас любящий, вместе с бесчисленными толпами стремящихся к истине, Ваш последователь

Кэндзиро Токутоми.

Икао, Тёсю, Япония.

P. S. Моя жена просит меня передать Вам ее уважение и любовь. Её зовут Аи, что означает «любовь».

Вы получили, если не ошибаюсь, две мои скромные работы, которые я послал Вам ранее. Японская книга — это написанный мною краткий очерк Вашей жизни и творчества. Он был опубликован в 1897 г.71. Вторая книга — английский перевод одного из моих романов. Это очень скромный образец, по которому Вы не должны судить о всей японской литературе. Кроме того, поскольку роман этот является продуктом переломного, противоречивого периода моей жизни, он очень слаб в моральном отношении»72.

Письмо Токутоми прибыло в Ясную Поляну в феврале, и Толстой охарактеризовал его в дневнике как «очень приятное» {55, 195). Незадолго до этого он получил высланные Токутоми книги и прочитал в английском переводе его роман «Намико», который понравился ему правдивым описанием жизни верхушки японского общества. Об этом он сказал в беседе с писательницей С. Э. Мамоновой, гостившей в то время в Ясной Поляне: «Из романа Токутоми я получил представление о жизни высших японских сословий, о самураях, о военном духе…»73.

Не понравилось Толстому лишь то, что автор не выявляет своего отношения к описываемым героям, а предоставляет читателю самому судить о них74.

Толстой принимался за ответ Токутоми несколько раз, но каждый раз что-нибудь мешало закончить его. Наконец, 25 апреля 1906 г. он отправил ему следующее письмо:

«Дорогой друг, я давно уже получил ваше письмо и ваши две книги. Было бы слишком долго и бесполезно объяснять, почему я до сих пор не отвечал. Пожалуйста, извините меня. Надеюсь и желаю, чтобы мое письмо застало вас в добром здоровьи и в том: же добром ко мне расположении, в котором вы писали.

Мне не совсем понятно из вашего письма, ни из вашей книги ваше миросозерцание, и я был бы очень благодарен, если бы вы разъяснили мне ваши религиозные взгляды. Я очень интересуюсь религиозными верованиями японцев. Я имею представление о шинтоизме, но сомневаюсь, чтобы современно мыслящие японцы могли придерживаться этой веры. Я знаю конфуционизм, таоизм и буддизм и глубоко уважаю религиозные и метафизические основы этих учений, которые одинаковы с основными законами христианства. Существует лишь одна религия, которая открывается разными сторонами разным народам. Я очень желал бы знать взгляд японцев на основные религиозные законы. В европейской литературе мне не удалось найти ничего об этом. Если бы вы могли мне в этом помочь, хотя бы только изложив ваши религиозные взгляды, я был бы очень благодарен вам.

Под религиозными взглядами я разумею ответ на основной и самый важный для человека вопрос: каков смысл той жизни, которую должен прожить человек.

Вы говорите в своем письме о русской революции и о предстоящих в Японии реформах. Я думаю, что лишь одна революция и одна реформа неминуемы во всем мире: это не только разрушение всех великих государств, но и вообще всякого государства, освобождение людей от подчинения человеческой власти.

Я написал об этом книгу (последнюю) под заглавием «Конец века». Она переведена на английский язык, и я попрошу моего друга в Англии75 послать вам экземпляр, но, может быть, вам удастся достать эту книгу в ваших библиотеках. Пожалуйста, сообщите мне ваше мнение о взглядах, высказанных в этой книге.

Сердечно благодарю за ваше письмо, за книги и за ваши добрые ко мне чувства. Передайте, пожалуйста, мой привет вашей жене и попросите ее, если это не слишком смело с моей стороны, написать мне, если это возможно, в нескольких словах ее религиозное верование: ради чего она живет и каков главный закон ее жизни, тот закон, в жертву которому должны быть принесены все человеческие законы и желания» (76, 143 — 144).

Долгожданный ответ Толстого уже не застал Токутоми дома. Давно мечтая поехать в Ясную Поляну, он вдруг решился и без всякого предупреждения собрался в дорогу.

В начале июня 1906 г. Толстой неожиданно получил из Египта следующее короткое послание:

«Порт-Саид, 22 мая 1906 г.

Дорогой учитель, я нахожусь в пути к Вам. Пишу из Порт-Саида. Сегодня выезжаю пароходом в Яффу. Оттуда я через Иерусалим, Назарет, Константинополь и Одессу поеду в Ясную Поляну. Итак, я буду иметь счастье увидеть Вас, дорогой старый друг, в конце июня, если даже не раньше.

У меня нет рекомендательного письма. Я не знаю ни слова по-русски и лишь весьма несовершенно говорю по-английски. И тем не менее я убежден в том, что это рука всевышнего направляет меня к Вам.

Молюсь за Ваше здоровье, преданный Вам

Кэпдзиро Токутоми» 76.

Известие о приезде Токутоми Толстой воспринял с удовлетворением. В неопубликованных записках Д. П. Ма-ковипкого находим следующую запись:

«Часов в двенадцать ночи Лев Николаевич пришел в мою комнату. «Я взволнован, — сказал он, — письмами Моррисона Дэвидсона77 и Токутоми…»78.

Через десять дней Лев Николаевич сказал за обедом:

— Когда же японец приедет? Я его расспрошу про Японию, Китай… Если нарочно едет, пусть поживет…79».

30 июня 1906 г. Токутоми приехал в Ясную Поляну и пробыл там пять дней. Это были, как он впоследствии вспоминал, самые счастливые дни его жизни. Лев Николаевич принял его очень радушно и уделял ему много времени и внимания. Он неизменно сажал его возле себя за столом, засыпал вопросами, водил по окрестностям Ясной Поляны, часами просиживал с ним в кабинете за беседой. Токутоми держался очень скромно, с достоинством, и понравился всем обитателям Ясной Поляны. Вот как Д. П. Маковицкий описал в своем дневнике приезд и пребывание Токутоми у Толстого:

«Утром приехал Кэндзиро Токутоми. Лев Николаевич представил нас друг другу: «My friend doctor Душан Маковицкий; Tokutomi, my new friend»80.

Токутоми похож лицом на японского микадо Муцухито и на Г. Н. Беркенгейма81. Приехал прямо из Японии. Японский роман в русском переводе, находящийся в библиотеке Ясной Поляны, оказался его.

Он низкого роста, широкобедрый, коротконогий. Голова на короткой шее наклонена вперед. Движения медвежьи, черные очки.

…Сегодня, когда Лев Николаевич сел под вязами, дожидаясь завтрака, я пошел за Токутоми. Он спал… Пока Токутоми еще не приходил, Лев Николаевич рассказал, как они утром, когда он гулял с пим, остановились около мужика, косившего траву. Токутоми не видел такой большой косы; показал, как у них косят маленькой косой, — вероятно, серпом (Лев Николаевич повторил перед нами его быстрые движения). Потом Лев Николаевич взял у мужика косу и покосил, за ним покосил и Токутоми, и хорошо. Удивительно, какой способный народ японцы!

После завтрака Лев Николаевич уехал на прогулку, пригласив с собой Токутоми. Выехав в половине третьего, они вернулись только в четверть седьмого. Это произошло оттого, что Лев Николаевич повел Токутоми купаться. Токутоми купался долго, и, кроме того, им пришлось ждать, пока вышли те, кто купался прежде них. Льву Николаевичу не хотелось лишать Токутоми этого удовольствия, и: он сильно запоздал, пропустив время своего предобеденного сна.

…Я спросил Токутоми, почему японцы так долго могут бежать, не утомляясь. Он ответил, что это потому, что они не едят столько мяса, как европейцы.

…Софья Андреевна спросила, какой веры Токутоми (его не было в это время).

— Христианской… — ответил Лев Николаевич, — Мне нужно ему задать много вопросов, даже запишу их…»82.

К сожалению, на этом записи Д. П. Маковицкого о пребывании Токутоми в Ясной Поляне прерываются, но сохранилось еще одно, хотя и несколько наивное, свидетельство об этой встрече, которое не лишено интереса. Племянница Льва Николаевича — Елизавета Валерьяновна Оболенская, находившаяся в это время в Ясной Поляне, писала своему внуку Ю. Н. Маклакову 4 июля 1906 г.:

«В Ясной Поляне я видела одного японца; он христианин и приезжал к дедушке поговорить о религии; фамилия его Токуноми (так написано Е. В. Оболенской. — А. Ш.), он писатель; говорят, что один его роман выходил в каком-то русском журнале83. Он нам всем очень понравился; необыкновенно вежливый и деликатный; приехал в пиджаке, а в Ясной Поляне ходил все время в халате, подпоясанный широкой лентой с бантом, и всегда с веером в руках. Трудно было только с ним говорить, потому что он говорит только по-английски, и то очень дурно. Он очень подружился с дядей Андрюшей84; говорил с ним про войну, н когда дядя Андрюша стал говорить, что мы возьмем назад Сахалин и прихватим еще кусочек Японии, то он стал ужасно хохотать и хлопать его по плечу, но, очевидно, этому не поверил.

Он ходил купаться с дедушкой, и… после его отъезда мы увидели в купальне карандашом на стене написанные стихи по-японски, а рядом перевод по-английски. Стихи посвящены Воронке (так называется река): ,,О ты, милая Воронка…» и т. д.; а в конце: «Прощай, милая Воронка, благословляю твои светлые воды» и все в таком роде…»85.

Такое же хорошее впечатление японский писатель произвел и на Софью Андреевну и на всех обитателей Ясной Поляны.

Вернувшись на родину, Токутоми издал книгу путевых очерков «Тропою пилигрима», в которой красочно описал свое путешествие, в частности пребывание в гостях у Толстого. Эта интересная книга, которую японский писатель полвека назад прислал Толстому (она сохранилась в яснополянской библиотеке), до недавнего времени была неизвестна русскому читателю. В 1965 г. нами опубликован из нее очерк «Пять дней в Ясной Поляне», дающий представление об общении Токутоми с Толстым86. Приведем несколько отрывков из него:

«Тихое летнее утро в России!

Солнце поднялось высоко, но оно не сияет ярко, а светит сонным блеском; дальний лес окутан дымкой.

…Обогнув пруд, я сел на узкую зеленую скамеечку под сенью берез, склонившихся над прудом. Решив немножко отдохнуть, я подложил под голову вместо подушки свой пробковый шлем, накрылся плащом и задремал.

Вдруг мне показалось, что кто-то приближается. С трудом подняв отяжелевшие веки, я увидел, что рядом стоит какой-то старик. Я подумал: «Это садовник пришел убирать в саду» — и в то же мгновение увидел лицо, которое нельзя было не узнать. Но не успел я вскочить, как старик быстро произнес: «Господин Токутоми?» — и, улыбаясь беззубым ртом по-детски милой улыбкой, протянул мне руку.

— А-а, вы Толстой? — воскликнул я, поспешно беря его руку.

Рука была большая и теплая.

— Вы, наверно, не получили моего ответного письма? — сказал он.

— Ваш ответ? Нет, я приехал, не получив вашего ответа. А вы получили мое письмо, посланное из Порт-Саида? — спросил я.

— Получил и прочитал. Прежде чем написать вам ответ, я долго думал. Простите! — Тут Толстой, похлопывая меня по руке, сказал: — Я не мог поверить вашему письму, потому что оно слишком лестно для мепя. Поэтому я долго размышлял над ответом. Но вы мне писали правду?

— Конечно, правду. И именно поэтому, простите меня за откровенность, мне захотелось хоть раз посетить вас. Как ваше здоровье, Учитель?

— Не совсем хорошо. Я знаю, что мне до смерти недалеко. Все страшатся смерти, но смерть — избавление, так что бояться нечего…

Я глядел на его лицо: оно было красноватого оттенка. Дымчато-белые усы и борода, чуть влажные глаза, беззубый рот. Он выглядел старше, чем я думал. А ведь ему уже было семьдесят восемь лет.

Разговаривая, мы отошли от скамейки, где встретились. Лев Николаевич шел впереди, а я следом за ним. Мы спустились по тропинке к другому, маленькому пруду и пошли вдоль берега.

На Толстом была серовато-белая фланелевая блуза, подпоясанная черным кожаным поясом, широкая белая шляпа. И весь он, с палкой в руке, был в точности такой, каким я его видел на фотографиях и каким я его себе представлял.

Лев Николаевич расспрашивал меня о моем старшем брате, который десять лет назад навестил его, затем спрашивал о Фукай. После этого мы заговорили о нем самом. Он рассказал:

— Пусть мне осталось недолго жить, но я буду работать до последнего мгновения. Сейчас я работаю над произведением о взаимоотношениях правительства и народа. Рукопись уже наполовину закончена87.

Меня он расспрашивал о современном политическом положении Японии, о соотношепии между сельским хозяйством, промышленностью и торговлей.

— Сила страны — в тружениках, которые сами возделывают землю, не пользуясь чужим трудом, — так излагал он мпе свои взгляды. — А что, в Японии крестьянские сыновья тоже продают свою землю и уходят в город учиться? — спросил он меня.

Когда я утвердительно кивнул головой, он повернулся ко мне и сказал:

— А почему бы вам не пожить жизнью сельского труженика?

— Я очень люблю крестьянский труд, сейчас у меня нет ни клочка земли, все же я намерен вести полукрестьянскую жизнь.

Мы повернули от пруда и пошли к дому по тропинке, еле заметной в траве. Трава была расцвечена белыми, желтыми, красными цветами лютика, ветряницы, дикой гвоздики.

Поблизости какой-то старик только что закончил точить косу. Лев Николаевич обменялся с ним двумя-тремя словами, бросил палку, взял у деда косу и неумелой рукой попробовал косить — взмахнул косой раза два-три».

Далее в ряде глав («Семья», «Купание в Воронке», «Вечер», «Сенокос», «Вечер на балконе» и др.) Токутоми Рока живо описывает свое знакомство с близкими Толстого, рассказывает об укладе жизни в яснополянском доме, говорит о радушии и приветливости его хозяев.

Наиболее ценны в книге Токутоми записи его бесед с Толстым. Лев Николаевич с интересом расспрашивал Токутоми о жизни японского народа, о его культуре, литературе, поэзии и, в свою очередь, отвечал на многочисленные вопросы собеседника. Вот как Токутоми записал свои беседы с Толстым о литературе:

« — Кого из современных писателей-романистов вы больше всех цените? — спросил я.

— Достоевского. Читали вы Достоевского?

— Да, читал его роман «Преступление и наказание». Толстой одобрительно кивнул и заметил:

— Очень хорошая книга.

— А как вы относитесь к Тургеневу? — спросил я.

— Тургенев пишет красиво, но он неглубок.

— А Гончаров?

— Этот тоже.

— А как вы относитесь к Горькому, Мережковскому, Чехову?

— У Горького талант есть, но нет образования, у Meрежковского есть знания, но нет таланта. А вот Чехов — это большой талант…

…Тема разговора переменилась. Мы стали говорить о произведениях Толстого.

— Какое свое произведение вы любите больше всего? Подумав, Толстой ответил:

— Роман «Война и мир».

— Это, наверное, потому, что в основу взята подлинная история России?

— Конечно.

Мы уже вышли из рощицы, прошли лес и вышли на тропинку, ведущую к дому, когда наша беседа переключилась на европейских писателей. Толстой неожиданно остановился и заговорил.

— Вы тоже писатель. Послушайте мои слова. Не говорите того, о чем вы можете не сказать, — Он взял палку, начертил на земле круг, провел по направлению к кругу две-три лучеобразные линии и продолжал: — В каждой истине можно найти точку. Вы посмотрите на человека с одной стороны, затем с другой. Если у вас есть наблюдения, еще не открытые никем, если есть своя точка зрения — хорошо, если нет — тогда лучше молчите. Иначе, что бы вы ни говорили, о чем бы вы ни писали — будете ростом с самого себя. — И Толстой руками изобразил карлика. — Свет, может быть, и будет вас хвалить, но истине это не принесет никакой пользы. Говоря так, — добавил он, — я имею в виду самого себя. Меня хвалили за мои старые произведения, но теперь я вижу, что это только клочки бумаги. Я верю, что мои теперешние религиозные, философские и общественные труды не совсем бесполезны».

В беседах писателей многократно возникала и тема русско-японских связей. Толстой расспрашивал Токутоми о японском народе, его истории, культуре, о политике японского правительства. Токутоми искренно отвечал на эти вопросы, не утаивая и теневых сторон японской общественной жизни. В один из вечеров он по памяти читал Толстому стихи японских поэтов, подчеркивая, что в лучших из них живут те же идеи добра, справедливости и мира, какие отличают и стихи русских поэтов, О Японии Толстой сказал:

«В прошлом году я видел японских военнопленных. У них добрые лица, однако жаль, что японцы не выполнили с присущим им упорством свою миссию и пошли по пути американской поверхностной, уже разлагающейся цивилизации. Вдумайтесь получше. И у России, и у Японии, у всех восточных народов (Толстой не причисляет Россию к Западу) есть своя миссия, свое предназначение. Эта миссия заключается в том, чтобы люди обрели настоящую жизнь. Надо познать, в чем смысл человеческого существования. Западные государства гордятся так называемой цивилизацией, которая достигается с помощью машин, но она, в действительности, ничего не стоит. Народы Востока не пойдут по пути Запада, они должны сами построить себе новый мир. Народы Востока, освободившись от всякого угнетения, свергнув все правительства, должны жить только по законам добра. Такова должна быть общая цель жизни народов Востока. Позавчера вы спрашивали о предназначении Японии и о путях установления длительной дружбы между Россией и Японией. Это необходимо. Только если мы пойдем к одной цели, объединенные единым стремлением, мы сможем достичь этой цели. Но для этого самое необходимое условие: крестьянская жизнь в полном смысле слова. Тот, кто обрабатывает землю, кто в поте лица добывает свой хлеб, тот не нуждается в поддержке земной власти. Хотя в Англии живет немало моих друзей, но я вижу, как отвратительно поведение Англии по отношению к так называемым «варварским» странам. Нет, единственное допустимое покорение — это покорение земли мотыгой. Сила России не в оружии, а в крестьянской мотыге. Вот почему, несмотря на все ее недостатки, я люблю Россию и верю в нее».

По поводу этих слов Токутоми замечает:

«Как и можно было ожидать, этот человек, который отрицал патриотизм, был настоящим патриотом. Он ненавидел преступления царской России, но верил в ее силу. Человек, не верящий в себя, не может по-настоящему любить других. Человек, не любящий свое отечество, не может отдаться полностью служению человечеству. Разница только в том, любить ли в своей родине ее подлинное или показное, главное или второстепенное».

Заключительные главы очерка («Балкон и кабинет», «Расставание», «Прощай, Ясная Поляна») посвящены прощанию Токутоми с Толстым и отъезду из Ясной Поляны. Накануне отъезда Токутоми провел вечер с Толстым в его кабинете. Говорили о литературе, философии, о переводах сочинений Толстого в Японии. Токутоми рассказал о возникновении в Японии движения «Самоотверженная любовь» — идейном течении японской интеллигенции, на которое сильное влияние оказало гуманистическое учение Толстого. В свою очередь, Толстой рассказал о возникновении таких движений в разных странах, в частности в Персии, и расспрашивал Токутоми о нравственных воззрениях японцев.

На прощание Толстой снабдил Токутоми, ехавшего в Петербург, рекомендательным письмом к В. В. Стасову, в котором говорилось:

«Милый Владимир Васильевич.

Я несчастливо рекомендовал вам индуса и каюсь в этом. Я не знал его88. Но теперь позволяю рекомендовать вам японца Тукитоми89, которого знаю и считаю очень хорошим человеком и очень деликатным. Если вы побеседуете с ним (он говорит по-английски) и порекомендуете его ка-кому-нибудь молодому человеку, чтоб пошапронировать90 его в Петербурге, то буду Вам очень благодарен. Я все еще жив и все надеюсь свидеться с вами и найти вас таким же хорошим и физически и духовно.

Лев Толстой» (76, 162).

К сожалению, Токутоми не застал Стасова в Петербурге и, походив один по музеям, вернулся в Москву.

Первоначально Токутоми намеревался поехать из России в Западную Европу, посетить Англию, Францию, Германию и Соединенные Штаты Америки. Но под впечатлением яснополянских бесед он отказался от этого намерения и поспешил на родину, чтобы немедленно приняться за претворение в жизнь идеалов своего учителя. Вот что он писал Толстому в первом письме по возвращении в Японию:

«Токио, 3 октября 1906 г.

Дорогой учитель,

уже три месяца, как я покинул Ваш гостеприимный дом, и сегодня я пишу Вам в первый раз. Прежде всего позвольте мне Вам сказать, каким счастьем было для меня быть с Вами. Видеть Вас, слушать, как Вы говорите, и открывать свое собственное сердце, — все это было таким блаженством, что десять тысяч верст кажутся мне одним шагом. Всего лишь пять дней, но эти пять дней, поверьте, будут счастливейшими воспоминаниями моей жизни.

От Вас я поехал в С.-Петербург, где провел три дня. Я зашел к г-ну Стасову, но не застал его, так как он уехал в Финляндию. Я вернулся в Москву и пробыл там десять дней с моими соотечественниками — это доктора Токийского университета и агенты одного японского торговца шелком. Посетить г-на Буланже я не успел, но я был у Вашего издателя91, который дал мне целый ряд Ваших книг.

…19 июля я покинул Москву и 1 августа приехал во Владивосток. Оттуда я направился на пароходе в Цурга (японский порт) и дальше по железной дороге в Токио, куда я прибыл утром 4 августа. Таким образом, всего семнадцать дней заняла дорога от Москвы до Токио.

Здесь я уже нашел Ваши книги «Конец века», «Единое на потребу», «Великий грех», которые Вы мне прислали через г-на Черткова. Я тотчас же стал их читать и был счастлив почувствовать, что во всех существенных вопросах я согласен с Вами. «Конец века» уже переведен и будет опубликован в одной токийской газете (без моего содействия). Для «Мыслей мудрых людей на каждый день» я ищу переводчика. Многие из Ваших произведений уже переведены или в настоящее время переводятся…».

Упомянув о том, что в Японии изо дня в день растет число поклонников Толстого, Токутоми далее сокрушается по поводу дурных вестей, которые идут со всех концов мира.

«Каждый день, — пишет он с горечью, — приносит тревожные вести из России. На противоположной стороне земного шара Америка, которая, казалось бы, должна играть ведущую роль в сохранении мира, высаживает свои войска на Кубе. Мир молод и движется к прогрессу медленно. И все же он должен образумиться, и он мало-помалу образумится. «Мы должны спасти человечество, спасаясь сами», — говорил Герцен»,

И в заключение;

«Дорогой учитель, приближается зима. Поберегите же себя. В надежде скоро опять написать Вам я на этом заканчиваю.

Кэндзиро Токутоми.

Моя жена шлет свой привет, наилучшие пожелания и благодарность за любезность, которую Вы нам оказали»92.

Вместе с этим письмом Токутоми прислал и отдельное письмо на имя Софьи Андреевны, в котором горячо благодарил ее за гостеприимство.

Как ни странно, на этом переписка между Токутоми и Толстым оборвалась без всяких видимых причин. Лев Николаевич сохранил о своем японском друге самые лучшие воспоминания. И Токутоми уехал из Ясной Поляны с чувством любви и благодарности к ее хозяину. Единственным разумным объяснением может быть лишь деликатность и скромность Токутоми Рока, боявшегося утруждать Толстого своими письмами.

Интересна дальнейшая судьба Кэндзиро Токутоми. Решив пропагандировать идеал «доброй жизни» не только в литературе, но и примером своей жизни, он по возвращении на родину отказался от городских благ и зажил жизнью бедного крестьянина. Мужественно последовала за ним и его жена Ай, не устрашившаяся ни физического труда, ни лишений. Так возникла в Титосэ, близ Токио, своеобразная японская «Ясная Поляна», которая стала местом паломничества сотен и тысяч японцев, приезжавших за советом и помощью к любимому писателю — ученику великого Толстого. Токутоми Рока свято соблюдал заветы своего учителя и никому не отказывал ни в помощи, ни в беседе73.

В повестях и статьях, написанных после смерти Толстого, Токутоми много раз с благоговением вспоминает о днях, проведенных в Ясной Поляне.

Так, в статье «Отзвук из Японии», присланной им в 1908 г. для «Международного толстовского альманаха» к восьмидесятилетию писателя, он с теплым чувством писал:

«Уже два года прошло с тех пор, как я сказал ему «прости» на террасе дорогого дома.

Я берусь за перо, и предо мною встает призрак светлой веранды, обвитой вьющимися растениями и озаренной мерцающим светом лампы. Учитель стоит предо мной, положив одну руку на ручку двери, оглядываясь назад и улыбаясь мне. Я стою неподвижно, опечаленный разлукой. Он улыбается мне. Я вижу его улыбку сквозь туман 730 дней, которые протекли с тех пор, сквозь десять тысяч верст, которые нас разделяют»94.

Позднее, в начале 20-х годов, осмысливая исторический путь, пройденный Японией, а также родиной Толстого, где совершилась подлинно народная революция, Токутоми убедился в утопичности идеалов непротивления и опрощения. Большой художник и честный мыслитель, он не стал упорствовать в своих заблуждениях. Но свой отход от религиозно-нравственной доктрины Толстого он пережил как тяжелую трагедию.

«Я покинул Толстого, — писал он в 1918 г. в повести «Новая весна». — Для меня это равносильно тому, как если бы я покинул родного отца. Покинуть отца, покинуть Толстого — для меня это означает покинуть сеоя…» .

Но, разочаровавшись в узкорелигиозном толстовском идеале «царства божия на земле», Токутоми остался до конца жизни верен более широким гуманистическим заветам своего учителя — заветам братства, мира и дружбы между народами.

9

В последнее пятилетие своей жизни Толстой особенно много общался с деятелями японской культуры. Вслед за Токутоми Рока, по его рекомендации, в Ясную Поляну приехал известный журналист Такаиси Сингоро, знаток японской экономики. Он провел в Ясной Поляне почти два дня и имел с Толстым длительную беседу. Сохранился его рассказ об этих днях:

«Я посетил Толстого в Ясной Поляне через год после окончания русско-японской войны, приехав туда по поручению своей газеты… Меня привели на веранду, где сидел седобородый граф в крестьянской одежде. Разговор шел о живописи, о преимуществах сельской жизни, земельной ренте, бесполезности железных дорог, затем снова перешел на живопись. Говорили по-английски. Толстой изъяснялся на этом языке недостаточно бегло, заметив, что в Англии он побывал «еще до Моисея». Глаза Толстого были непохожи на глаза других людей, взор его казался ястребиным, он как бы пронзал собеседника. Говорил он приглаживая бороду, и во всем чувствовалась острота его внимания и сила его наблюдательности»96.

Беседа Толстого с японским журналистом касалась очень важных вопросов. Толстой пытался выяснить давно интересовавший его вопрос о том, как Япония сумела в течение нескольких десятилетий догнать в своем техническом развитии западные страны и даже во многом перегнать их и что это принесло японскому народу. Писателя интересовали не только общие сведения и рассуждения, но конкретные факты и даже цифры о состоянии японской экономики. Такаиси Сингоро обещал по возвращении на родину выслать материалы на эту тему и сдержал слово. В октябре 1906 г. он прислал в Ясную Поляну официальный «Шестой годовой финансовый и экономический обзор Японии»97. Толстой просмотрел его с большим вниманием.

До этого Толстой беседовал о Японии как с русскими посетителями, так и с приезжими японцами. Своего знакомого Н. Г. Русанова, вернувшегося из японского плена, он с пристрастием расспрашивал о японцах. Верно ли, добивался он, что агрессивность и воинственность — черты национального характера японцев, как это утверждает русская казенная печать? Русанов решительно опроверг это измышление. Японскому народу, сказал он, война была так же ненавистна, как и русскому. Японские крестьяне, рабочие, интеллигенты не питают ненависти к русским. В доказательство Русанов рассказал, что, когда его в толпе пленных русских солдат и матросов вели по улицам Токио, — а это было вскоре после заключения мирного договора, которым в Японии были весьма недовольны, — простые японцы выражали им сочувствие, давали хлеб и одежду. Это очень понравилось Толстому98.

По счастливой случайности Толстому представилась возможность побеседовать и с самими японцами — простыми людьми, далекими от официальной политики. Было это в яснополянском лесничестве, куда приехали знакомиться с ведением лесного хозяйства три японца-лесовода, Лев Николаевич случайно зашел во время прогулки в избу лесника Митрофана Морозова и увидел их там. По словам сына лесничего, М. М. Морозова, «Лев Николаевич уселся на лавочку и долго беседовал с приезжими па английском языке. Японцы с необычайной почтительностью отвечали ему»99.

Весной 1908 г. в Москве неожиданно распространился слух о предстоящей поездке Толстого в Японию. Поводом к этому послужило высказанное не Львом Николаевичем, а его сыном — Львом Львовичем намерение посетить эту страну. Русская печать, однако, сенсации ради, упорно утверждала, что именно Лев Николаевич едет в Японию.

25 марта 1908 г. в газете «Старая Москва» появилось сообщение: «Граф Лев Толстой собирается с благодарственным визитом в Японию». Сообщение это было немедленно передано во все страны, в том числе в Японию, и вызвало там большой переполох. Через несколько дней газета «Последние новости» напечатала корреспонденцию из Токио:

«Немирович-Данченко100, находящийся сейчас в Японии, сообщает следующий курьез:

Разнесся слух о том, что наш великий старик Л. Н. Толстой едет сюда.

Кто первый бросил эту новость?

Она перекинулась сюда из Лондона, но надо было находиться здесь и видеть, что тут делалось уже загодя. Не только столбцы газетные комментировали это посещение, — списывались, съезжались, сговаривались, как встретить автора «Войны и мира», «Анны Карениной», «Севастопольских рассказов»…

И потом вдруг новость: едет не отец, а сын, не Лев Николаевич, а Лев Львович. Точно водой обдало Японию.

— Это не то… Совсем не то»101.

Последняя встреча Толстого с японцами состоялась за полгода до его смерти, 19 апреля 1910 г. В этот день с рекомендательным письмом от Масутаро Кониси приехали в Ясную Поляну директор высшей школы в Киото Харада Тацуки и чиновник министерства путей сообщения Мидзу-таки Ходзё. Последний изучал в России железнодорожное дело. Толстой расспрашивал их о жизни японского народа, особенно крестьянства, спорил с ними о философии, литературе, искусстве. Много говорили они и о политике японского правительства. Толстой, по словам его секретаря В. Ф. Булгакова, «высказал свой отрицательный взгляд на стремление Японии к воплощению у себя форм европейской цивилизации и на увлечение японцев милитаризмом».

Вечером хозяин повел гостей в деревню, где прямо на улице был установлен граммофон с пластинками. «Ставили и оркестр, и пение, и балалайку, — вспоминает В. Ф. Булгаков. — Балалайка особенно понравилась. Под гопак устроили пляску, которую Лев Николаевич все время наблюдал с живым интересом. Он вообще был очень подвижен и общителен. Ходил среди публики, разговаривал с крестьянами, знакомил их с японцами, рассказывал тем и другим друг о друге… Мидзутаки все удивлялся, что Толстой так близок с простым народом, и говорил, что он никак этого не ожидал»102.

Этот импровизированный вечер, который привел в восторг гостей, понравился и Толстому. Но о японцах, которые отстаивали перед ним шовинистические идеалы «великой Японии» и блага буржуазной цивилизации, он записал в дневнике:

«Нынче утром приехали два японца. Дикие люди в умилении восторга перед европейской цивилизацией» (58, 40).

Не прекращался в последнее пятилетие жизни Толстого и поток писем к нему из Японии. Но если раньше ему писали преимущественно религиозные и общественные деятели или литераторы, то теперь заметно увеличилось число писем от рядовых интеллигентов, а также от молодых людей, читавших произведения русского художника.

Вот, например, что писал Толстому учитель Секидзи Нисияма, увлекшийся его педагогическими воззрениями и взявшийся перевести на японский язык известную книгу Эрнеста Кросби «Толстой как школьный учитель»:

«12 августа 1907 года.

Графу Льву Толстому.

Милостивый Государь,

недавно я впервые написал Вам 103 по поводу Ваших педагогических воззрений, о которых идет речь в книге «Толстой как школьный учитель». В настоящее время эта книга уже переведена мною на японский язык, о чем я сообщаю Вам с большой радостью. Я послал ее издателю в Токио и надеюсь, что она будет напечатана в конце этого года и в недалеком будущем я смогу прислать Вам экземпляр.

…Наибольшим открытием в Ваших воззрениях является романтически прозорливый подход к ребенку. Чрезвычайно важны и Ваши успехи, достигнутые при обучении сочинительству. Это великое педагогическое открытие — результат Ваших многолетних наблюдений — должно занять важное место в истории педагогики.

Желаю Вам быть здоровым и написать большой педагогический роман»104

Толстой отметил, что это письмо — одно из наиболее верных истолкований его педагогических воззрений, и через своего друга В. Г. Черткова ответил пожеланием успеха молодому японскому педагогу.

А вот письма читателей, писавших Толстому из уважения и благодарности за его произведения:

«Беру на себя смелость обратиться к Вам. Я молодой студент, который читал Ваши произведения и желает ближе познакомиться с Вашими взглядами. Чего бы я хотел, — это точно следовать в жизни Вашим гуманным воззрениям. Я надеюсь, Вы напишете мне, и Ваши строки помогут мне найти правильный путь в жизни. Я сохраню их глубоко в моем сердце и сделаю их своим девизом на будущее. Преданный Вам Миса Ватанобэ» 105.

«Являясь одним из наиболее ревностных читателей Ваших произведений, я позволю себе послать Вам скромный вид наших окрестностей и спросить Вас о состоянии здоровья, которое, как я слышал, ухудшилось.

Ичискэ Сажва»106.

«Я искренний почитатель Вашего таланта. Вот уже десять лет ежедневно, как Библию, читаю Ваши замечательные произведения. В настоящее время я со страстным усердней перевожу Ваши книги для японских читателей и смотрю на это как на дело моей жизни. Мои познания скромны, но большим энтузиазмом, чем я, вероятно, не обладает ни один человек, преклоняющийся перед Вами. Вы — мой идеал великого человека, который я не могу забыть ни на одну минуту. Прошу Вас простить мою дерзость и разрешить посвятить Вам мой первый перевод Вашей книги на японский язык107. Не забывайте Вашего смиренного ученика в Японии.

Искренне Ваш Ш. Эномото» 108.

В архиве Толстого хранится несколько писем и открыток от солдата Иосио Сугимото. Вот одно из них:

«Граф Толстой! Я японский юноша, который желает многому научиться. Читаю Библию, стихи, романы и другие книги. Прочитал много и Ваших книг. Пожалуйста, напишите мне названия Ваших новых книг. Я буду ждать от Вас сообщения.

Давно уже я Вам не писал — у меня не было времени. Это потому, что я солдат и должен нести службу. Но я все время думал о Вас.

Граф Толстой! Я пишу по-английски очень плохо. Я знаю только японский язык. Пожалуйста, ответьте мне.

Иосио Сугимото» 109.

Подобные письма были Толстому очень приятны, и он старался ни одно из них не оставлять без ответа.

Из последних писем Толстого, в которых он более или менее полно высказал свои взгляд на Японию и ее будущность, следует упомянуть его пространный ответ Сираиси Киноскэ, писавшему о бедственном положении своего народа и жестокости правительства. Вот что сообщал Сираиси Толстому 4 февраля 1910 г. из города Корфу близ Токио:

«Что касается нашего государства — Японии, то оно спешно готовит много военных судов, стоящих сотни миллионов иен в год. Оно организовало огромную армию, несоразмерную с такими маленькими островами. Посредством налогов, прямых и косвенных, оно высасывает из народа все жизненные соки.

Я думаю, что японское правительство гораздо более жестоко, нежели русское»110.

В ответном письме, рассчитанном на опубликовапие, Толстой выразил горячее сочувствие угнетаемому японскому народу. Главной бедой Японии, по его мнению, является милитаризация страны, которая проводится против воли народа. И единственное спасение от нее — неподчинение властям и отказ от военной службы.

Японский народ, по мнению писателя, «при всем внешнем развитии «цивилизации», «прогресса», военной силы и славы находится теперь в самом печальном и опасном положении, так как именно этот внешний блеск и заимствование от развращенной Европы ее «научного» миросозерцания более всего препятствуют проявлению в японском народе того, что одно может дать ему благо» (81, 158 — 159). Это «одно» есть то же самое, что Толстой рекомендовал в те годы и Китаю, и Индии, и другим народам Востока, — возврат к национально-патриархальным устоям, отказ от участия в насилии, любовь к ближнему и нравственное самосовершенствование.

В таком же примерно духе он ответил в 1907 г. члену японского парламента, редактору газеты «Хоши симбун» Катсундо Миноура на вопрос, что он думает о Японии1И.

«В общем полагаю, — писал он, — что восточным народам, как китайцам, так и японцам, суждено оказать большое влияние на историю человечества, но только в том случае, если они пойдут своим собственным, самобытным путем, а не будут считать, как это, к сожалению, бывает теперь в особенности у японцев, извращенное состояние, в котором находятся христианские нации, идеалом, достойным подражания» (77, 89 — 90).

Этими немногими словами Толстой выразил то, что он многие годы думал о Японии. Ее будущность — не в войнах и новых захватах, а в мире и дружбе со всеми народами.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 В 1863 г. по поручению Толстого учитель яснополянской школы А. П. Сердобольский переработал «Записки» В. М. Головкина для детского чтения. Книжка «О том, как русских японцы в плену держали» была издана в серии детских книжек-приложений к педагогическому журналу «Ясная Полина».

2 Книга сохранилась в яснополянской библиотеке.

3 Книга сохранилась в яснополянской библиотеке.

4 См.: Д. П. Маковицкий, Яснополянские записки, запись от 17 января 1907 г.

5 Здесь и ниже японские имена и фамилии даются в транскрипции, принятой в Полном собрании сочинений Л. Н. Толстого в 90 томах. Исправлены, где это возможно, явные искажения. Как это принято в Японии, вначале дается фамилия, затем — имя.

6 Архиепископ Николай — глава православной церкви в Японии. Решительный противник распространения «вольнодумных» идей Толстого в Японии.

7 Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

8 Перевод «Крейцеровой сонаты» был выполнен Копией совместно с известным японским прозаиком Одзаки Кое.

9 К о н и с и, Из письма, — «Международный толстовский альманах», сост. П. А. Ссргеенко, М., 1909, стр. 84.

10 Этот подарок имел впоследствии свою историю. От Кониси Масутаро после его смерти трмик Библии перешел к его сыну и как священная реликвия хранился в его доме в Токио. Во время второй мировой войны, в один из налетов американской авиации на японскую столицу, в дом Кониси попала бомба. Погибло все имущество владельца, но, бросившись в пламя и рискуя жизнью, он спас эту реликвию. Драгоценный подарок Льва Толстого экспонировался на выставке в Токио в 1966 г. и привлек большое внимание публики.

11 Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

12 См. об этом: В. Булгаков, Л. Н. Толстой в последний год его жизни, М., 1960, стр. 273. На открытке была воспроизведена картина известного японского художника Марияма Окио (1733 — 1705) «Девушка у разбитого кувшина».

13 Толстой именовал его Иокаи.

14 Письмо Иокои сохранилось в архиве писателя.

15 Об этом Толстой писал П. И. Бирюкову (70, 115) и своим голландским единомышленникам Л. Белеру и И. Вандерверу {70, 119).

16 Имеется в виду японо-китайская война 1894 — 1895 гг.

17 Журнал сохранился в яснополянской библиотеке.

18 Опубликовано в журнале «Дальний Восток» (1904, № 6). Цит. по: «Tolstoi und der Orient. Briefe und sonstige Zeugnisse iiber Tolstois Bezielmngen zu den Vertretern orientalischer Reli-gionen. von Paul Birukoff», Zurich und Leipzig, 1925, стр. 148 — 149.

19 Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

20 Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

21 Приведено в кн.: Ито С эй, Нихон бундан си (История литературной жизни Японии), т. III, Токио, 1955, стр. 219. Цит. по рус. пер. в ст.: Л. Ким, Лев Толстой в Японии, — «Заря Востока», 1060, № 11, стр. 114.

22 Письма Токутомн и Фукай к Толстому см. в первом издании настоящей книги, стр. 292 — 298.

23 В полном виде письма Сэнумы к Толстому см. в первом издании настоящей книги, стр. 304 — 315.

24 Так Сэиума именует известного японского писателя Одзаки Коё (1867 — 1903), основателя литературного общества «Кэнъюся», автора романа «Любовная исповедь двух монахинь», повестей «Благоухающее изголовье», «Две жены» и др.

25 Портрет сохранился в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого, там же хранятся письма Сэнумы к Толстому.

26 Следует упомянуть, что переводчиком с русского языка была и супруга Сэнумы — Сэнума Каё, ранее учившаяся в той же русской духовной семинарии, что и ее муж. Перу Сэнумы Каё принадлежат превосходные переводы рассказов и пьес А. П. Чехова. См.: Н. И. Конрад, Чехов в Японии, — «Известия АН СССР, отделение литературы и языка», т. Ш, вып. 5. М., 1944.

21 В. И. Ленин, Падение Порт-Артур а, — Полное собрание сочинений, т. 9, стр. 158.

28 Это утверждение Толстой решительно опроверг в статье «Одумайтесь!».

29 Цит. по кн.: П. И. Бирюков, Биография Льва Николаевича Толстого, т. IV, М., 1922, стр. 92 — 93.

30 Здесь и ниже ответ Л. Л. Толстого цит. по газ. «Новости», 28.11.1904.

31 См. письмо Л. Н. Толстого к Л. Л. Толстому от 31 марта 1904 г. (75,56).

32 Имеется в виду Николай II, лицемерно выступивший в 1899 г. инициатором созыва первой Гаагской мирной конференции. По ее решению был в 1902 г. создан постоянный арбитражный трибунал для мирного решения международных конфликтов.

33 Здесь и ниже записи Ж. Бурдона цитируются по их русскому переводу: «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, стр. 46-49.

34 Здесь и ниже выдержки из воспоминаний X. Н. Абрикосова приводятся по рукописи, хранящейся в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

35 Здесь и ниже разговор Толстого с М. П. Новиковым воспроизводится по публикации: «Разговор с Л. П. Толстым о японской войне. Из воспоминаний М. П. Новикова», — в кн.: «Толстой. Памятники творчества и жизни», т. 2, М» 1920, стр. 96, 97.

36 «Государственный литературный музей. Летописи, кн. 12. Л. Н. Толстой. К 120-летию со дня рождения (1828 — 1948)», т. II, М., 1948, стр. 143.

37 Из письма О. К. Толстой, к В. Г. Черткову от 4 марта 1904 г. (Отдел рукописей Государственного музея Л. H. Толстого).

38 Цпт. но: П. И. Бирюков, Биография Льва Николаевича Толстого, т. IV, стр. 107.

39 Там же. Позднее, возвращаясь к падению Порт-Артура, Толстой сказал: «Мне странно, что у моих сыновей нету патриотизма. У меня, признаюсь, есть, как и семейное чувство. Падение Порт-Артура мне было больно… Mania (дочь Толстого. — ^. Ш.) напала на меня за то, что я сказал, что лучше бы взорвать Порт-Артур, нежели отдали японцам. Коли я иду на войну, то должен быть готов пожертвовать собой за то дело, которому служу» (Д. П. М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки, запись от 30 января 1905 г. Цит. по: «Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников», т. II, М., 1955, стр. 180).

40 Д. П. М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки, запись от 26 марта 1905 г.

41 А. В. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. 1, М., 1922, стр. 141.

42 Д. П. М а к о в и ц к и й, Яснополянские записки, запись от 24 октября 1904 г.

43 Там же, запись от 27 октября 1904 г.

44 Там же, запись от 25 мая 1905 г.

45 Л у и Моро т, Душа эпохи, — «О Толстом. Воспоминания и характеристики представителей различных наций», под ред. П. А. Сергеенко, т. 1, М,, J911, стр. 199.

46 Из письма к В. Г. Черткову от 17 апреля 1904 г. (88, 320).

47 Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

48 Отклики на статью «Одумайтесь!» цит. по журн.: «Свободное слово», Лондон, 1904, № 12.

49 Слухи об аресте Толстого распространялись во многих странах мира. 1 итоля 1904 г. Толстой получил запрос из Мюнхена от журналиста Карла Фогеля, верао ли, что он арестован за статью о русско-японской войне. Толстой поручил своей дочери ответить, что сообщение ложно (Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого).

50 На русском языке статья «Одумайтесь!» вышла в Лондоне в издании «Свободного слова», в 1904 г. В России она впервые вышла в 1906 г. в пзд-ве «Обновление», но была тут же конфискована. П 1911 г. статья была включена в Собрание сочинений Толстого, но том был также конфискован.

51 Цит. по: П. И. Б и р ю к о в, Биография Льва Николаевича Толстого, т. IV, стр. 92.

52 Мысль о том, что войны помимо неисчислимых человеческих жертв несут народам разорение, вводят их в многолетнюю кабалу, Толстой высказал и в дневнике: «У европейских народов 133 миллиарда долгу. Кто кому должен? Бедняки, трудящиеся — богачам, владеющим бумагами. Может быть, когда-нибудь будет иначе, но до сих пор проценты па долги выплачивают трудящиеся, рабочие; получают же эти проценты — богатые, владетели бумаг». Запись от 28 января 1904 г. (55, 12).

53 О жизни и творчестве Потоку см.: Н. И. Конрад, Толстой в Японии, — «Литературное наследство», т. 75, кн. 2, стр. 347 — 360; Г. Д. Иванова, Котоку — революционер и литератор, М., 1959: ее же. Деятелышстг, газеты «Хлнмин симбун» и ее редактора Котоку Дэмдзпро, — «Ученые записки ЛГУ, серия исторических наук», 1956. № 220, вып. 26. стр. 142 — 145; ее же, Японский социалист о статье «Одумайтесь!», — «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 561 — 564. В дальнейшем цитаты из статьи Котоку приводятся по этой публикации.

54 Одна из статей в «Хэймин спмбун» (№ 33) носила заглавие «Проиграть войну — значит победить».

55 Подробное изложение статьи Котоку см. в первом издании настоящей книги, стр. 320 — 325.

56 Присланные номера газеты «Хэймпн симбун» сохранились в яснополянской библиотеке.

57 Перевод письма впервые был опубликован в журн. «Свободное слово», выходившем в Лондоне под ред. В. Г. Черткова (1905, № 16).

58 Опубликовано в «Хэймии симбун» 14 августа 1904 г. Цит. по пер. в жури. «Свободное слово», 1905, № 16.

59 В предыдущем издании этой книги (стр. 329) мы высказали предположение, что письмо Толстого до редакции «Хэймин симбун» не дошло. Но, к счастью, это не так. Автор этих строк, находясь в 1966 г. в Японии, познакомился с сыном Абэ Исоо, г-ном Абэ Томно, профессором философии университета Васэда в Токио, и тот любезно передал ему сохранившееся письмо Толстого.

На торжественной церемонии передачи драгоценного автографа, где присутствовали сотрудники советского посольства в Токио и многие деятели японской культуры, г-н Абэ Томио заявил: «Это — драгоценное письмо; некоторые считают, что лучше было бы оставить его в Японии. Но я думаю, что, если бы отец был жив, он сразу же передал бы его в Россию, в музей, где хранится все наследие писателя». Письмо Толстого вернулось на родину. Оно передано в Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

60 Газета была закрыта 29 января 1905 г. Всего вышло 64 номера.

61 См.:’Сэн Катаяма, Статьи и мемуары, М., 1959, стр. 91.61a Цит по:Л. Ким, Толстой в Японии, — «Звезда Востока», 1960, № И, стр. 120.

62 См. письмо М. Горького к Аристиду Пратоль от начала январи 1911 г. (М. Г о р ь к и й, Собрание сочинений, т. 29, М., 1956, стр. 153).

63 Имеется в виду статья «Одумайтесь!», опубликованная в «Хэймшг симбун».

64 Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

65 Письма Тамура к Толстому см. в первом издании настоящей книги, стр. 332 — 335.

66 «Международный толстовский альманах», стр. 341, 342.

67 О жизни и творчестве Токутоми Рока см.: «История современной японской литературы», М., 1961; Н. И. Конрад, Толстой в Японии, — «Запад и Восток», М., 1966; И. Львова, Предисловие, — в кн.: Токутоми Рока, Куросиво, М., 1957; Е. П и и у с, Токутомп Рока, — «Восточный альманах», вып. I, M., 1957.

68 Роман «Намико» был переведен на рус. яз. и выпущен в свет изд-вом «Прометей» в 1918 г. под названием «Лучше не жить» (под редакцией и с примечаниями Льва Жданова).

69 Фрагменты из кн. «Природа и человеческая жизнь» опубл. в пер. Е. Пину с («Восточный альманах», вып. I, стр. 338 — 348).

70 Роман переведен на рус. яз. См.: Токутоми Рока, Куросиво, пер. И. Львовой, М., 1957.

71 Очерк о Толстом входит в присланную Токутоми кн. «Двенадцать деятелей литературы». Книга сохранилась в яснополянской библиотеке. На титуле дарственная надпись: «Любимому учителю Л. Н. Толстому от Кэндзиро Токутоми. Рождество. 1905 г.».

72 Имеется в виду роман «Намико», изданный в Бостоне в 1904 г. (К. Tokutomi, Nami-ko. A realistic novel, translated from the Japanese by Sakae Shioya and E. W. Edgett). Книга сохранилась в яснополянской библиотеке. На титуле дарственная надпись: «Любимому учителю Л. Н. Толстому от Кэндзиро Токутоми, 1905».

73 Д. П. М аковицкий, Яснополянские записки, запись от 15 февраля 1906 г.

74 Там же.

75 Имеется в виду В. Г. Чертков.

76 Опубликовано на нем. яз. в кн. «Tolstoi und der Orient», стр. 139. Подлинник на англ. яз. хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.

77 Моррисон Давидсон (1843 — 1906) — английский писатель и публицист.

78 Д. П. Маков.ицкий, Яснополянские записки, запись от 2 июня 1906 г.

79 Там же, запись от 13 июня 1906 г.

80 «Мой друг, доктор Душан Маковицкий; Токутоми, мой новый друг» (англ.).

81 Г. Н. Беркенгейм (1872 — 1919) — врач, живший в Ясной Поляне в 1903 — 1904 гг.

82 Д. П. Маковицкий, Яснополянские записки, записи от 30 июня. 1 и 2 пюля 1906 г.

83 Имеется в виду роман «Лучше не жить», вышедший в изд-ве «Прометей».

84 Андрей Львович Толстой (1877 — 1916) — сын Л. Н. Толстого.

85 «Государственный литературный музей. Летописи», т. 2, М., 1948, стр. 146 — 147.

86 «Японский паломник. Воспоминания Токутоми Рока», — «Литературное наследство», т. 75, кп. 2, стр. 169 — 204. Отрывки из воспоминаний даются по этому изданию.

87 Имеется в виду статья «О значении русской революции».

88 Речь идет об индийце Нарайане Кершау, который оказался неиодготовлениым для чтенпя лекций об Индии.

89 Так у Толстого.

90 От франц. chaperronner — опекать.

91 Имеется в виду И. И. Горбунов-Посадов (1864 — 1940).

92 Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого.S3 Автору этой книги посчастливилось в 1966 г. посетить в Японии дом и усадьбу Токутоми Рока. Вследствие бурного расширения территории Токио усадьба теперь находится в черте города, в центре густонаселенного района. Хорошо сохранился купленный писателем старый крестьянский дом, покрытый рисовой соломой, и рядом с ним деревянный дом, в котором он жил последние годы. Здесь его вещи, мебель, книги, одежда. Вокруг дома разросся посаженный руками Токутоми Рока большой парк, чем-то напоминающий Ясную Поляну. В парке — могила писателя и его жены.

Рядом со старыми деревенскими домами недавно построено современное каменное здание будущего музея Токутоми Рока. В нем хранится литературное наследство писателя: рукописи, книги, фотографии, письма. Среди них — подлинные письма Л.Н.Толстого и дневник, который Твкутоми вел, находясь в Ясной Поляне.

94 «Международный толстовский альманах», стр. 345 — 346.

95 Цит.: И. Львова, Предисловие, — в кн.: Токутоми Рока, Куросиво, стр. 7.

98 Цит. по: «Литературное наследство», т. 75, ч. 2, стр. 460.

97 «The Sixth financial and economic annual of Japan», Tokyo, 1906. Книга сохранилась в яснополянской библиотеке. Такаиси Сипгоро суждено было дожить до тех дней 1966 г., когда в Японию прибыла выставка Л. Н. Толстого. Престарелый журналист проявил к ней живейший интерес.

98 Д. П. Маковицкий, Яснополянские записки, запись от 12 марта 1906 г.

99 Рукопись М. М. Морозова «Мои встречи с Л. Н. Толстым» хранится в Государственном музее Л. Н. Толстого.

100 Имеется в виду писатель В. И. Немирович-Данченко (1845 — 1936), брат известного театрального деятеля В. И. Немировича-Данчсико.

101 «Последние новости», 28.Ш.1908. Поездка Льва Львовича тоже не состоялась.

102 В. Булгаков, Л. Н. Толстой в последний год его жизни, стр. 191, 193.

103 Первое письмо Секидзи Нисияма было датировано 14 июня 1907 г. Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

104 Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник па апгл. яз.),

105 Письмо из Токио от 6 февраля 1907 г. Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на апгл. яз.).

106 Письмо от 17 ноября 1907 г. Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

107 «Учение Толстого и его жизнь», Токио, 1909 (на ян. яз.). Книга хранится в яснополянской библиотеке.

108 Письмо из Токио от 14 июля 1909 г. Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

109 Судя по штемпелю, письмо отправлено из Косо 29 февраля 1910 г. (подлинник на англ. яз.).

110 Отдел рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).