Александр Шифман. Лев Толстой и Восток. Толстой и Япония (2 часть)

077

     По свидетельству советских и японских исследователей, японцы впервые узнали о Толстом и его творчестве в 80-х годах прошлого века из зарубежных источников — статей Мэтью Арнольда, Томаса Стэда, Чарльза Тэрнера и других английских авторов112, а также из публиковавшихся в Англии лекций и статей революционера-эмигранта С. М. Степняка-Кравчинского.

Александр И. Шифман
ЛЕВ ТОЛСТОЙ И ВОСТОК
09

ТОЛСТОЙ И ЯПОНИЯ

10

По свидетельству советских и японских исследователей, японцы впервые узнали о Толстом и его творчестве в 80-х годах прошлого века из зарубежных источников — статей Мэтью Арнольда, Томаса Стэда, Чарльза Тэрнера и других английских авторов112, а также из публиковавшихся в Англии лекций и статей революционера-эмигранта С. М. Степняка-Кравчинского. Русский публицист-народоволец был в то время в Японии широко известен по книге «Подпольная Россия», переведенной в 1884 г. и оказавшей на молодежь большое влияние113.

«Открытие» русской литературы, и в частности творчества Толстого, было связано в Японии с тем периодом в ее истории, когда страна, вставшая после революции Мэйд-зи на путь капиталистического развития, начала интенсивный культурный обмен с другими странами. В эти годы стали известны в Японии имена Пушкина, Тургенева, Толстого, Достоевского, затем Гоголя, Белинского, Лермонтова, Гончарова, Короленко, Горького, Чехова и других русских писателей.

Первым произведением русской литературы, изданным в Японии, была выпущенная в свет в 1883 г. «Капитанская дочка» Пушкина в переводе Дзискэ Такасу, одного из первых японских литераторов, изучивших русский язык. За этим последовал в 1886 г. перевод первой части «Войны и мира» Толстого, появление в 1888 г. рассказов Тургенева «Свидание» и «Три встречи», переведенных выдающимся писателем, основоположником критического реализма в японской литературе — Фтабатэем Симэем.

Следует отметить, что первые переводы русских произведений, сделанные большей частью с английских изданий, были далеки от совершенства. Помимо неизбежных художественных издержек, связанных с двойным переводом, на характере этих ранних изданий сказалась существовавшая в ту пору еще с феодальных времен своеобразная традиция перевода. Зарубежные произведения не переводились, а вольно пересказывались, порою с большими сокращениями. Переводчики, как правило, стремились не столько передать дух и художественные особенности оригинала, сколько красочно изложить фабулу произведения. В японской литературе широко процветала эта манера сокращенного вольного перевода, иной раз весьма далекого от подлинника.

Произведения Толстого и других русских писателей в своем большинстве переводились тогда именно таким образом. Однако наряду с ними в Японии появлялись и высококвалифицированные переводы, выполненные преимущественно мастерами художественного слова.

Из первых наиболее совершенных изданий Толстого в Японии следует отметить уже упоминавшуюся «Крейцерову сонату», вышедшую в Токио в 1896 г., а также «Казаки» в переводе известного писателя Таяма Катай. В них, по отзывам специалистов, сравнительно лучше сохранен толстовский образный строй, особенности его художественного мастерства. Близки к оригиналу также переводы «По-ликушки» и «Семейного счастья», выполненные крупным прозаиком Утида Роаном, «Люцерна», вышедшего под названием «Швейцария» (переводчик Мори Огай), «Детства» (переводчик Хаяси Такао), рассказа «Севастополь в декабре», изданного под названием «Первое сражение» (переводчик Кода Рохан), и рассказа «Два старика» (переводчик Согаку Сэпси). К счастью, почти все лучшие переводчики Толстого были известными литераторами, что, несомненно, содействовало успеху его произведений у японского читателя. Большая заслуга в ознакомлении японской публики с Толстым принадлежит Фтабатэю Си-мэю. За свою жизнь он перевел непосредственно с русского языка свыше тридцати произведений русской литературы, среди них — «Севастопольские рассказы» Толстого114.

В японском литературоведении существует ряд работ, в которых описывается история первых переводов Толстого. Так, первый перевод «Креицеровои сонаты» возник, как сообщает литературовед Ито Сэй, следующим образом.

Вернувшийся в 1895 г. из России Кониси Масутаро был в гостях у известного философа Иокои Сёнан, где присутствовали и родственники хозяина, братья Токутоми Иитиро (Сохо) и Кэндзиро (Роко). В это время имя Толстого уже было широко известно в Японии. Издатель Токутоми Сохо, собиравшийся ехать в Россию, в Ясную Поляну, попросил Кониси перевести «Крейцерову сонату», наделавшую тогда в Европе много шума. Для Кониси, долго прожившего в России и хорошо знавшего русский язык, чтение подлинника не представляло труда, но его литературный слог оставлял желать лучшего. И тогда издатель поручил Од-заки Коё отредактировать его перевод. Сделанный таким образом совместный перевод «Крейцеровой сонаты» и печатался в журнале «Кокумин-но томо» с августа по декабрь 1895 г.

Еще более интересна история первого перевода романа «Война и мир». До недавнего времени она не была полностью прояснена115. Было лишь известно, что книга вышла в Токио в 1886 г. под странным заглавием, занимающим длинный столбец иероглифов. В приблизительном переводе оно гласит так: «Последний прах кровавых битв в Северной Европе. Плачущие цветы и трепещущие ивы». Автор перевода скрылся под псевдонимом Хадакамуси, а предисловие подписал Таи Мори.

Что же это за странное издание и кто был первым переводчиком выдающегося русского романа?

Как установил японский литературовед М. Морикава, автор перевода принадлежал к числу первых японских студентов, изучавших русский язык в институте иностранных языков, созданном в Токио в 1876 г. Вместе с ним учились такие известные впоследствии деятели японской культуры, как писатель Фтабатэй Симэй, поэт Омуро Саганоя, первый переводчик пушкинской «Капитанской дочки» Дзискэ Такасу, литератор Мураи и др.

Токийский институт иностранных языков, в котором было английское, французское, немецкое, русское и корейское отделения, имел целью подготовить специалистов-переводчиков в военной области и в области торговли. Но многие преподаватели-иностранцы знакомили своих слушателей также и с культурой своих стран, с их историей и литературой. В частности, преподаватель русского языка Андрей Короленко, образованный человек, с широким кругозором, и сменивший его па посту преподавателя русский революционер-эмигрант Николай Глей сумели заронить в души японских слушателей интерес к России и ее культуре. Николай Глей, как вспоминал впоследствии Фтабатэй Симэй, читал на уроках стихи русских поэтов, главы из русских романов и захватывающе интересно рассказывал о своей любимой Родине. Все это оставило большой след в сердцах студентов.

Из опубликованных писателем Утида Роаном записок

Фтабатэя Симэя (его архив находится в Токио, в университете Васэда) стало известно, что Таи Мори был одним из самых талантливых студентов русского отделения. За его деликатность, бескорыстие и доброжелательство друзья прозвали его «Суи-ка» («изумрудный цветок»). Живя в большой нужде, он всегда был готов помочь товарищам. Русская литература была его увлечением, страстью.

В январе 1886 г. институт иностранных языков был правительством закрыт, а студенты переведены: одни — в университет Васэда, другие — в Коммерческое училище. Закрытие института на целых 14 лет (он был вновь открыт в 1899 г.) нанесло огромный урон делу ознакомления японцев с Россией. Из-за отсутствия квалифицированных переводчиков произведения русской литературы издавались в течение четверти века по английским переводам и были очень далеки от оригиналов.

Таи Мори был родом из провинции Окаяма, где ширившееся в то время демократическое движение было особенно сильно. Молодые интеллигенты зачитывались иностранной революционной литературой, в том числе переведенной на японский язык книгой С. М. Степняка-Кравчин-ского «Подпольная Россия» (она вышла под заглавием «Плачущий дьявол»). Молодой литератор М. Миядзаки, переведший эту книгу, был приговорен к каторжным работам. Властителями дум передовой молодежи были наряду с героями Великой французской революции русские нигилисты, главой которых почему-то считали И. С. Тургенева, а также революционеры-народовольцы.

Увлеченный изучением русской литературы, Таи Мори отказался от продолжения занятий в Коммерческом училище и целиком посвятил себя литературному труду. Первым опытом на этом поприще и был его перевод «Войны и мира».

Вышедшая в 1886 г. книга является переводом первых двадцати трех глав романа. В конце книги сообщается, что скоро выйдут в свет и другие тома, однако они света не увидели.

Тексту романа предпослано предисловие переводчика, написанное по канонам феодальной эстетики. Пышным, витиеватым языком автор вводит читателя в атмосферу европейских событий начала XIX в., говорит о Наполеоне и его войнах, о России, о Толстом. Строки, посвященные автору «Войны и мира», — одно из первых упоминаний имени Толстого в японской литературе.

Предисловие начинается с разговора о печальной участи сказочного силача У-ко. Он был столь силен, что умел сдвигать горы, и все же в конце концов был побежден. Обстоятельства оказались сильнее его физических сил. Такой же печальной, указывает автор перевода, была и судьба Наполеона. Гроза Европы, непобедимый полководец, он в конце концов был изгнан из России. Исторические обстоятельства обусловили крах его честолюбивых стремлений.

При чтении первых страниц предисловия может показаться, что автор сочувствует Наполеону, скорбит о его безрадостной судьбе. Но, вчитываясь в исторический экскурс, можно уловить, что за словами сочувствия ощущается тонкий подтекст. Автор исподволь подводит читателя к главной мысли романа: неправое, антинародное дело обречено на крах.

О Толстом говорится в предисловии, что он как русский человек имел основание ненавидеть Наполеона. Но как великий художник он сумел скрыть свои чувства за объективным изображением исторических событий. Художественное мастерство его необычайно велико, и это — правдивое, жизненное искусство. Автор не равнодушен к своим персонажам: одних он осуждает, другим сочувствует. Но он делает это не открыто, прямолинейно, а изображая течение самой жизни. В его романе живут рядом радость и горе, смех и слезы, печаль и веселье. Повествование ведется плавно, широко, многогранно — читатель не может догадаться, как будут развиваться события. Толстой ведет своих многочисленных персонажей с таким же искусством, как Наполеон — свои войска. «Толстого можно смело назвать Наполеоном мировой литературы»116.

Говоря далее в предисловии о своей работе над переводом «Войны и мира», Таи Мори рассказывает, какое огромное впечатление произвел на него этот русский роман. Он его перечитывал несколько раз и каждый раз находил места, которые потрясали его. Над судьбами главных героев он плакал, «как слабая женщина или дитя». Вначале он переводил роман только для себя одного, не думая публиковать его, но просвещенный друг, которому он прочитал свой перевод, посоветовал обязательно выпустить роман в свет, ибо он будет полезен японскому обществу (здесь Таи Мори намекает на актуальное звучание романа: судьба Наполеона постигнет и могущественных японских властителей) .

Предисловие заканчивается извинением перед читателями и автором романа за слабость перевода. Но в огромном и важном деле, говорит он, дорог почин. Если до читателя дойдет хоть частица художественного мастерства Толстого, то переводчик не будет считать свой труд напрасным.

Таково вкратце предисловие. Сам перевод, по мнению японских исследователей, выполнен с любовью к Толстому, но в своеобразной, господствовавшей старинной манере, идущей от традиции феодальной литературы. Это не дословный и не адаптированный перевод, а сочетание вольного перевода с пересказом. Переводчик воспроизводит отдельные самые яркие, с его точки зрения, места и тут же досказывает другие, поясняя и комментируя их. Он стремится, чтобы у читателя осталось цельное впечатление о героях и событиях, и для этого свободно соединяет воедино разные главы, где развивается одна и та же тема. Так, двадцать три главы первого тома воссоединены им в шесть гл:ав, посвященных важнейшим фабульным линиям романа. Большое внимание уделяется пояснению русских имен, нравов, обычаев, костюмов и других деталей быта.

Этому служат и выполненные в Манере ранней японской гравюры шесть рисунков, на которых запечатлены отдельные эпизоды романа: дом Анны Павловны Шерер, князь Василий у постели умирающего графа Безухова, борьба за портфель с завещанием и др. На гравюрах заметно стремление художника отчетливо передать приметы русского быта — кафтаны, прически, кареты и др. Фамилия художника — Тёга.

Как это практиковалось в Японии в прошлом веке, главы романа снабжены переводчиком подзаголовками, передающими не только содержание, но и образный, эмоциональный эквивалент событий. Описываемые в романе люди, их отношения и чувства уподобляются явлениям природы (временам года, деревьям, цветам, бабочкам), каждое из которых имеет свой устойчивый, символический смысл. К примеру, первые главы романа имеют подзаголовки: «Ива, стряхивающая снег, — возмущение праздной жизнью Шерер», «Цветок, плачущий под дождем, — тоска Лизы о муже». Глава четвертая снабжена подзаголовком: «Обезумевшая бабочка, промокшая от холодной росы (юная Наташа Ростова. — А. Ш.), завидует любви Николая и Сони». Глава пятая — «Луна и цветок спорят о чудесах. Ликующая радость встречи Ростовых» и т. п.

Странное, с нашей точки зрения, название, данное переводчиком всему роману, тоже не случайно. Так принято было тогда в Японии. Название художественного произведения должно было сочетать намек на его содержание и эмоциональное уподобление или моральную сентенцию. Так, упомянутый первый японский перевод «Капитанской дочки» был озаглавлен: «Сердце цветка и думы бабочки. Удивительные вести из России». Подобно этому в названии перевода «Войны и мира» фигурируют «плачущие цветы» и «трепещущие ивы», которые в Японии имеют символический смысл. За каждым из этих образов — свое, сложное, но всем знакомое понятие. Кстати, рядом с иероглифами нового названия на обложке перевода романа Толстого воспроизведено и его русское заглавие: «Война и мир».

Текст первой части романа занимает в переводе 174 страницы. Кроме предисловия и оглавления в книге имеется небольшое послесловие, где кратко рассказывается о событиях, которые развернулся в последующих томах. Автор перевода говорит о них интригующе, чтобы возможно сильнее возбудить у читателя интерес к ним. Однако, как уже сказано, издание продолжения не имело. По предположению одних исследователей, издательство «Тюай», выпустившее книгу в свет, потерпело убыток, другие считают, что сам переводчик, убедившись в непосильности взятого труда, отказался от него.

О дальнейшей судьбе Таи Мори известно лишь, что он впоследствии издал собственную повесть «Нодзи но мура-самэ» («Дождик на полевой тропинке»), в которой были затронуты острые политические проблемы Японии. Уцелел ли он после этого или его постигла участь его друзей, товарищей, заточенных в тюрьму, неизвестно. Неизвестны также дата и место его смерти.

Такова история первого японского перевода «Войны и мира»117.

Творческая история первого перевода «Анны Карениной» рассказана выше. Существует и рассказ о первом японском издании романа «Воскресение».

Если, утверждает японский исследователь, другие произведения Толстого, в частности его романы «Война и мир» и «Анна Каренина», были в Японии ранее других замечены писателями, которые и являлись инициаторами их перевода, то инициатива перевода «Воскресения» принадлежала передовым общественным деятелям Японии. Одним из них был известный моряк — командор Хироси. Служа в конце 90-х годов в Петербурге морским атташе при японском посольстве, он из номера в номер следил за печатавшимся в журнале «Нива» романом Толстого. Вернувшись в Японию, он стал активно добиваться, чтобы роман был скорее переведен на японский язык118.

Вторым из японских читателей «Воскресения» профессор Кимура Ки называет премьера Ито Хиробуми, известного в конце прошлого века деятеля в правительстве Мэйд-зи, впоследствии якобы пытавшегося предотвратить русско-японскую войну. Японский премьер купил «Воскресение» в Лондоне, так как во время пребывания в Петербурге, куда он до этого приезжал для ведения переговоров, он слышал восторженные отзывы о нем. По возвращении в Японию он также стал хлопотать о переводе романа.

Одним из первых читателей и горячих поклонников романа был и знаменитый театральный деятель Симамура Хогэцу, который, тоже находясь в Лондоне, прочел его. Ему принадлежит первая восторженная статья о «Воскресении».

Роман «Воскресение» действительно быстро дошел до японских читателей и завоевал их сердца. Уже в 1901 г. в газете «Нихон симбун» появились отдельные отрывки из него, а в 1908 г. вышла в свет полностью первая часть романа в переводе выдающегося писателя, критика и публициста Утида Роана (перевод всего романа был завершен им в 1910 г.). Утида Роан не знал русского языка — он переводил с английского издания. Но он пользовался помощью и советами Фтабатэя Симэя.

Из других ранних изданий Толстого в Японии следует отметить его статьи и трактаты на общественно-политические и моральные темы. Напомним, что именно эти свои произведения Толстой в первую очередь рекомендовал своим друзьям — Кониси, Сэнума и Токутоми для перевода на японский язык. Выполняя волю писателя, Токутоми Сохо еще в 1897 г. опубликовал в своем журнале «Коку-мин-но томо» антивоенную статью Толстого «Приближение конца» в переводе Кониси. Через несколько лет на японский язык были переведены также «Исповедь», «В чем моя вера» и другие сочинения Толстого. Вместе с ними были изданы и первые книги о Толстом: сборник «Пророки XIX века — Карлейль, Рёскин, Толстой», книга Като Наоси «Мировоззрение Толстого», биографический труд Уэда Синитиро «Граф Толстой и его семья» и др. Все эти книги Сэнума прислал в 1903 г. биографу Толстого — П. А. Сергеенко119, который показал их писателю. Они доставили Толстому большую радость.

Выше мы упомянули, что сочинениям Толстого в Японии повезло — их первыми переводчиками были крупные японские писатели Фтабатэй Симэй, Одзаки Коё, Утида Роан, Таяма Катай и др. Среди других переводчиков Толстого на одно из первых мест должен быть поставлен выдающийся литературовед и историк, литературы Нобори Сёму (1878-1958).

Как это показал академик Н. И. Конрад в исследовании, посвященном японскому литературоведу120, Нобори Сёму был одним из первых, кто правильно оценил значение русской литературы для японской и кто заложил основы подлинно художественного, верного оригиналу перевода. Большой знаток русского языка и литературы, он посвятил им множество статей и книг, а также познакомил японскую публику с рядом произведений крупнейших русских писателей.

К ранним работам Нобори Сёму принадлежат переводы сборника рассказов русских писателей («Белые ночи»,

1908), второго сборника, в который вошли шесть русских авторов (1910), «На дне» Горького (1910), «Поединок» Куприна (1912), а также книга о Гоголе (1904) и сборник статей о русской литературе (1907). Позднее он перевел романы Достоевского «Униженные и оскорбленные» (1914) и «Братья Карамазовы» (1916), рассказ Короленко «В дурном обществе» (1914), «Бывшие люди» Горького (1916), «Дни нашей жизни» Л. Андреева (1916) и др. Одновременно он переводил и Толстого.

Особенность работы Нобори Сёму состояла в том, что он основательно знал не только переводимые произведения, но и все творчество любимых им русских писателей, верно представлял себе их место в отечественной и мировой литературе. Особенно это заметно на переводах сочинений Толстого. Им предшествовала у Нобори Сёму целая серия работ о русском писателе, в частности ряд превосходных статей в журнале «Васэда бунгаку» (1908), обширный очерк «Великий Толстой» (1911) и «Двенадцать лекций о Толстом», изданные в 1917 г.

К числу лучших переводов Толстого, выполненных Нобори Сёму, относятся избранные дневники писателя (1918), рассказ «Чем люди живы» (1921), пьесы «Власть тьмы» (1927), «Живой труп» (1927) и, главное, перевод романа «Воскресение» (1927), сделанный непосредственно с русского языка. Перу талантливого литературоведа принадлежит и перевод известной книги Д. Мережковского «Толстой и Достоевский».

В 1928 г. Нобори Сёму участвовал в Москве в юбилейных торжествах, посвященных столетию со дня рождения Л. Н. Толстого. На юбилейном заседании он выступил с докладом о влиянии наследия Толстого на японскую литературу — тему, которую он до этого и позднее много раз развивал в своих литературоведческих и критических трудах.

По возвращении на родину Нобори Сёму задумал грандиозный план — издать в Японии такое же 90-томное собрание сочинений Толстого, какое в то время начинало выходить в СССР, т. е. переводить и выпускать в Японии тома этого уникального издания параллельно с теми, которые подготавливались и выходили в Москве.

О своем замысле он 1 декабря 1928 г. написал А. В. Луначарскому121, которому этот проект весьма понравился. В ответ на письмо Нобори Сёму он писал ему 11 января 1929 г.:

«Ваше решение об издании как художественных сочинений Толстого, так и полного собрания его сочинений меня обрадовало. Я думаю, что это будет большой дар японскому народу.

Как бы ни относиться ко всему миру толстовских образов и идей, где можно далеко не со всем согласиться, надо все-таки подчеркнуть, что нельзя быть образованным человеком, не имея точного представления об этом идейном и художественном мире и не установить своей позиции по отношению к нему. Тысячелетняя культура японского народа и огромное богатство в развитии этой культуры за последнее время, притом также и в интернациональной плоскости, заставляют меня думать, что наличие полного собрания Льва Толстого в вашей переводной литературе является сейчас совершенно естественным и необходимым».

Замысел этот усилиями Нобори Сёму и привлеченных им писателей и переводчиков начал было в Японии осуществляться. Новые переводы произведений Толстого стали уточняться по уникальному советскому изданию, круг произведений, включаемых в собрания сочинений, значительно расширился, улучшился научный аппарат отдельных томов. Однако из-за неорганизованности и хаотичности частного издательского рынка дело это не было доведено до конца.

В последующие годы, занимаясь изучением и переводом многих других русских писателей, особенно Достоевского, Горького122 и Чехова, посвящая им ценные труды, Нобори Сёму не забывал и Толстого. В 1931 г. он выпустил содержательную книгу «О Толстом», которую затем обогатил новыми очерками (1948). Раздумья переводчика над творчеством русского писателя запечатлены также в его фундаментальном труде «История русской и советской литературы», который вышел в Японии в день его семидесятисемилетия, в 1955 г. В ней он снова с большой силой подчеркнул значение творчества Льва Толстого для пропаганды идей гуманизма и торжества реалистического метода в японской литературе.

Огромный вклад в дело пропаганды наследия Толстого в Японии вложили и соратники Нобори Сёму — переводчики Ёнэкава Macao, Xapa Хисаитиро и Накамура Хакуё. После ранних, порою несовершенных переводов, выполненных в начале века с английского языка, их переводы доныне считаются в Японии лучшими.

Говоря о заслугах этих переводчиков, следует прежде всего отметить широчайший, почти всеохватывающий диапазон их деятельности. К настоящему времени не осталось ни одного сочинения Толстого — будь то художественное или публицистическое, — которое не переведено ими на японский язык. При этом каждый из мастеров неоднократно совершенствовал свои переводы, оттачивая их язык и художественное звучание. В разных сочетаниях их переводы выходили и доныне выходят в Японии как отдельными изданиями, так и многотомными собраниями сочинений.

Старейшим из этой славной плеяды переводчиков, к которым следует также причислить и профессора университета Васэда в Токио, литературоведа Курода Тацуо, был недавно скончавшийся профессор Ёнэкава Macao. Еще в юности, изучив язык, он принялся за переводы русской литературы, а затем посвятил этому всю свою жизнь. В частности, вместе с Нобори Сёму и под его руководством он осуществил в 1916 г. первый полный перевод «Войны и мира».

Впоследствии работы Ёнэкава заняли в японской «тол-стовиане» одно из первых мест. Перу Ёнэкава принадлежат переводы всех романов Толстого, его ранней трилогии, кавказских и севастопольских рассказов, повестей «Семейное счастье», «Казаки», «Утро помещика», «Крейцерова соната», «Хаджи Мурат», а также множества статей и трактатов. Переводы Ёнэкава многократно составляли основу выходивших в Японии собраний сочинений писателя.

Большой популярностью пользуются в Японии и переводы, выполненные литературоведом Накамура Хакуё. По мнению специалистов, они, как и работы Нобори Сёму, отличаются тонким знанием языка, яркой образностью и большой верностью оригиналам.

Накамура Хакуё — ученик и друг недавно скончавшегося, широко известного в Японии профессора Ясуги Садатоси, бывшего воспитанника Петербургского университета, автора первого японо-русского словаря123. Под руководством маститого ученого молодой переводчик и начал свою литературную деятельность. К настоящему времени перу Накамура принадлежат оригинальные переводы почти всех художественных и публицистических произведений Толстого, а также ряда книг о великом писателе.

Как и Нобори Сёму, Накамура Хакуё не только переводчик, но и исследователь русской литературы, ее страстный пропагандист в Японии. Вот что он рассказал о себе и об отношении японских читателей к Толстому на вечере, посвященном пятидесятилетию со дня смерти писателя, в Москве, 15 ноября 1960 г.:

«Пятьдесят лет назад, когда умер Лев Толстой, я, двадцатилетний юноша, был студентом Токийского института иностранных языков. С тех пор вся моя жизнь была посвящена служению Толстому. Это служение скрасило все мое существование, и для меня большая честь, что я смог сейчас приехать на юбилей Толстого в Москву.

…Впервые о Толстом в Японии узнали давно, семьдесят лет назад, когда был переведен на японский язык, еще далеко не совершенно, отрывок из «Войны и мира». Но в то время в Японии еще не существовала литература в нынешнем понимании этого слова, и поэтому опубликованный небольшой отрывок из «Войны и мира» прошел почти незамеченым.

По-настоящему, основательно творчество Толстого стало достоянием японских читателей приблизительно пятьдесят лет назад, когда я был студентом, но, к сожалению, это было уже тогда, когда Толстой умер, умер глубоким стариком, каким являюсь сейчас я.

У многих японцев в сознании запечатлелся облик Толстого с седой бородой, как будто он уже сразу появился таким на свет; они мыслили себе Толстого как личность, стоящую где-то высоко, неизмеримо более высоко, чем простые люди. Людям представлялось раньше, что у Толстого не было ни детства, ни юности, что он всегда был старым и мудрым.

Толстой до некоторой степени обожествлялся японцами как личность, значительно превосходящая простых людей. Это происходило потому, что они узнали о нем тогда, когда слава его достигла зенита.

Я думаю, что такое явление может иметь место в любой стране, но в Японии в особенности есть тенденция обожествлять людей выдающихся, великих, представлять себе их чем-то вроде кумиров.

Однако в настоящее время, когда прошло уже пятьдесят лет со дня смерти Толстого, японцы научились видеть в нем не только художника и мыслителя, но и человека. Я не ошибусь, если выскажу такое мнение: мы научились у Толстого отношению к искусству, отношению к жизни»124.

О своих замыслах, связанных с дальнейшими переводами Толстого, Накамура Хакуё рассказал:

«Больше половины жизни я перевожу произведения Толстого. Сейчас я занимаюсь подготовкой к выпуску в свет нового восемнадцатитомного собрания сочинений Толстого. Я стремлюсь передать на японском языке его удивительно тонкие и вместе с тем глубокие мысли.

…Недавно я получил письмо от одного восьмидесятилетнего читателя. Вот что он написал: «Я горячий почитатель произведений Толстого. Я уже стар, и, возможно, смерть помешает мне увидеть ваш труд завершенным. И все же я с удовольствием приобретаю книги Толстого в вашем переводе, и если я не смогу прочесть их сам, то оставлю их как великую память моему внуку».

Для многих японцев Лев Толстой — самый великий писатель»125.

К чести Накамура Хакуё следует сказать, что этот свой замысел он почти полностью осуществил. В Японии завершается издание собрания сочинений Толстого в его переводах, и оно пользуется у читателей большим успехом. За огромные заслуги перед русской литературой Советское правительство наградило Накамура Хакуё в 1967 г. орденом «Знак почета».

Выдающаяся роль в доле ознакомления японского общества с творчеством Толстого принадлежит и литературоведу Хара Хисаичиро, единолично переведшему 45 томов сочинений Толстого.

Автору этих строк довелось в 1966 г. посетить маститого переводчика в его доме па окраине Токио и убедиться, с каким поистине юношеским энтузиазмом трудится этот старейший патриарх японской «толстовианы».

Свои первые переводы Толстого Хара Хисаичиро сделал в 20-х годах, пользуясь английскими изданиями, ибо тогда слабо владел русским языком. Однако любовь к творчеству русского писателя, стремление в своей личной жизни претворить его гуманистические принципы были причиной того, что молодой литератор взялся за изучение русского языка. С этого времени он на протяжении всей своей жизни изучает русский язык и литературу.

Хара Хисаичиро не только талантливый переводчик Толстого, но и искренний последователь его гуманистической доктрины. В разное время он примыкал или возглавлял толстовские общества и кружки, участвовал в создании толстовских общин и коммун, сотрудничал в толстовской печати. Переведенная им четырехтомная биография Л. Н. Толстого, составленная П. И. Бирюковым, оказала в свое время большое влияние на японскую молодежь.

В последние годы Хара Хисаичиро совершенствует и дополняет свое — наиболее полное в Японии — собрание сочинений Толстого. К многочисленным томам художественных и публицистических произведений русского писателя он добавляет новые тома писем и дневников, изданных в СССР. Одновременно он переводит и новые книги о Толстом. За неутомимую пропаганду русской литературы в Японии Советское правительство наградило Хара Хисаичиро в 1967 г. орденом «Знак почета».

Многолетняя работа целой плеяды переводчиков, обусловленная огромным неиссякаемым интересом японской публики к наследию Толстого, дала превосходные плоды. Сочинения русского писателя стоят сейчас в Японии — и по количеству изданий, и по их тиражам — на первом месте среди произведений всех зарубежных писателей мира. Их общий тираж, по мнению некоторых исследователей, превысил 20 миллионов экземпляров, а вообще не поддается учету, ибо их изданием на протяжении 75 лет занимаются десятки фирм и отдельных частных лиц.

Вот некоторые данные, почерпнутые нами из японских и советских источников126.

К 1970 г. роман «Война и мир» публиковался уже (в том числе в собраниях сочинений) 30 раз, «Анна Каренина» — 45, «Воскресение» — 50 раз. Из рассказов, повестей и пьес Толстого: «Детство», «Отрочество», «Юность» — 35 раз, «Казаки» — 18, «Крейцерова соната» — 30, «Власть тьмы» — 23, «Живой труп» — 20 раз. Отдельные рассказы Толстого и их сборники, а также рассказы Толстого для детей выходили уже свыше 50 раз.

О необычайной популярности Толстого в Японии говорит история изданий собраний сочинений русского писателя.

Первое собрание сочинений Толстого в 13 томах вышло в Японии в издательстве «Сюндзюся» в 1918 — 1919 гг. Над ним работал большой коллектив переводчиков, которых возглавлял писатель Утида Роан. В нем впервые приняли участие Нобори Сёму, Ёнэкава Macao и Накамура Хакуё. В него вошли почти все художественные произведения писателя и отдельные его статьи (например, «Исповедь»), но большинство переводов было сделано с английских изданий.

Вслед за этим в 20-х годах в Токио вышли подряд три новых собрания сочинении в 14 томах и одно в 61 тонком выпуске. Все они, за исключением отдельных произведений, были также составлены из переводов, выполненных с иностранных языков, и носили преимущественно коммерческий характер.

На более высоком уровне стояло пятое по счету собрание сочинений в 22 томах, выпущенное в 1929 — 1931 гг. издательством «Иванами» в Токио. Перевод его осуществили самостоятельно молодые тогда переводчики — Енэ-кава Macao и Накамура Хакуё, которым, как мы уже сказали, суждено было впоследствии посвятить делу издания Толстого всю жизнь. Ёнэкава Macao принадлежит в этом издании помимо многих других произведений усовершенствованный перевод романа «Война и мир», а Накамура Хакуё перевел для него «Анну Каренину», «Воскресение» и «Хаджи Мурата». В этом издании, кстати говоря, впервые приняли участие и будущие прославленные переводчики Хара Хисаичиро (ему принадлежит здесь перевод писем Толстого к Софье Андреевне) и Курода Тапуо (трактат «Что такое искусство?»). Это издание тоже не было полностью переведено с русского текста — русским языком в совершенстве не владели тогда даже лучшие японские переводчики. Но впервые в этом издании было обращено серьезное внимание на точность и тщательность перевода.

Последующие три собрания сочинений в 22, 15 и 45 томах, вышедшие в период с 1936 по 1955 г., выполнены единолично Хара Хисаичиро. К этому времени в собрания сочинений стали включаться помимо художественных произведений также статьи, трактаты, дневники и письма писателя. Источником для их перевода служили, как мы уже сказали, тома Полного собрания сочинений Толстого в 90 томах, выходившие в СССР. Хара Хисаичиро, как он рассказал автору этих строк, получал эти тома сразу же, как только они появлялись в Москве, и тут же принимался за их перевод. Таким образом, японский читатель получал (с небольшим опозданием) переводы сочинений Толстого почти в том же объеме и по тщательно проверенным текстам, какие отличали лучшее издание в СССР.

В конце 40-х и в 50-х годах в Японии выходили и другие собрания сочинений Толстого, в частности новое 20-томное собрание сочинений в переводе М. Ёнэкава. Сюда вошли все художественные произведения Толстого в усовершенствованных переводах этого выдающегося мастера. Продолжали выходить и переводы Накамура Хакуё, Ку-рода Тацуо и др.

Последнее десятилетие принесло японскому читателю новые многотомные собрания сочинений Толстого. Большей частью они являются улучшенными повторениями предыдущих уже известных нам изданий с добавлениями :и поправками переводчиков. Однако поправки эти очень важны. Японские переводчики тщательно следят за новыми советскими текстологическими работами и переносят их достижения в свои издания. Часто в японских изданиях используются и иллюстрации русских художников к произведениям Толстого.

Всего в Японии к настоящему времени вышло свыше 20 собраний сочинений Толстого. Это примерно столько же, сколько вышло за это время в каждой из крупных европейских стран — Англии, Франции, Италии, а также в США, и значительно больше, чем во всех остальных странах Азии и Африки, вместе взятых.

Отрадно заметить, что ряды старых переводчиков пополняются талантливой молодежью. В частности, зрелым мастером уже показал себя литератор Хара Такуя, сын Хара Хисаичиро. Он заново перевел «Анну Каренину», «Воскресение» и принялся за «Войну и мир».

Большими достоинствами, по мнению специалистов, обладает и новый перевод «Анны Карениной», выполнеп-ный способным литератором Кимура Хироси. Оба они свободно владеют русским языком, следят за советской литературной наукой, переводят и современную советскую литературу. В их лице растет достойная смена, которая способна поднять дело издания наследия Толстого в Японии на еще большую высоту.

11

С того периода, когда японская литература стала осваивать художественные ценности Запада, русская литература оказывала на нее огромное влияние. Весь дальнейший путь ее развития был в значительной мере связан с воздействием русской литературы. По мнению известного исследователя Ёкэмура Ёситаро, именно русская литература «способствовала развитию новой японской литературы», «вытесняла литературу развлекательную и дидактическую, отразившую мораль феодализма»127.

Интерес к русской литературе в Японии определялся тем, что круг ее тем и идей, ее свободолюбивые устремления оказались близкими японскому обществу в период его борьбы за демократизацию страны, за новый путь развития. Гуманизм русской литературы, ее пристальное внимание к жизни трудовых низов, ее страстные обличения социального зла и пламенный призыв к преобразованию общества на справедливых началах были созвучны чаяниям миллионов людей в Японии. Вот почему они зачитывались повестями Гоголя, рассказами Тургенева, романами Толстого, Гончарова и Достоевского, а позднее и произведениями Горького, Короленко, Чехова.

Особенное значение имела русская литература для Японии в начале XX в., когда ее литература, воодушевленная демократическими идеями свободы, мира и социальной справедливости, переживала период становления реализма.

Разумеется, почвой японского реализма была сама действительность, повседневная жизнь и духовные потребности народа. Это направление было преемственно связано с передовыми демократическими традициями японской культуры прошлых времен. В наши дни оно, естественно, развивается под воздействием передовых демократических идей, далеких от религиозно-нравственной доктрины Толстого. Но в том, что реалистическое направление определилось и окрепло именно в начале века, есть известная заслуга русской литературы, в том числе и Толстого.

Этот факт признают почти все историки японской литературы. Так, Нобори Сёму писал об этом периоде:

«40-е годы Мэйдзи (начало 900-х годов. — А. Ш.) ознаменовались расцветом реалистической литературы в Японии. Это был период, когда подвергались переоценке все ценности, а пробудившееся самосознание личности требовало полноты жизни и не находило ее. Это был период исканий и блужданий во тьме ночи. И в это время японцы познакомились с русской литературой, проникнутой революционным духом… Читая произведения русских писателей, японцы испытывали такое чувство, какое испытывает человек в засуху, видя перед собой облака и радугу, предвещающие дожди»128.

С именем Толстого, как и с именами Тургенева и Достоевского, Нобори Сёму связывает целый период развития японской литературы. Толстой-художник, по его мнению, научил японских писателей бесстрашно описывать действительность такой, какая она есть, ставить самые наболевшие вопросы своего времени, глубоко проникать в тайники души совремеппиков. Он широко раздвинул рамки литературы, включив в нее не только самую действительность, но и ее отражение в психологии героев. В этой области он, как и Достоевский, является новатором, обогатившим мировую литературу.

Для возникновения интереса к творчеству и учению Льва Толстого были в Японии свои особые причины. Они определялись не только конкретными условиями бытия японского народа в этот переломный период, но и уходили корнями в глубь его истории. Еще в XVII в. в Японии получили распространение — в качестве противовеса позднему конфуцианству — течения общественной мысли, согласно которым человек, его благо, его способность к моральному самосовершенствованию объявлялись началом всех начал129.

В основе учений ряда философов — у каждого по-своему — лежала мысль о «естественном состоянии» людей, об их равенстве перед природой, о свойственной им способности к восприятию добра и противодействию злу. Особенно четко эта мысль .была сформулирована в учении Мотоори Норинага (1730 — 1801) о магокоро — чистом сердце как основе для морального совершенствования человека и улучшения общественных нравов.

«Все люди, — писал Мотоори в книге «Тамакусигэ», — имеют в себе магокоро. Магокоро — что оно? Существуют разные степени разумности и неразумия, добра и зла, искусности и неискусности; у каждого человека все это — по-своему. Но природа человека в своей большей части склонна к добру, и, если этой склонности дать развиться естественным порядком, зло никогда не одержит верх над добром. Поэтому человек без всякого руководства сам приходит к добру»130.

Учение о врожденной чистоте сердца как предпосылке торжества в человеке и обществе добра над злом Мотоори и его последователи соединяли со страстной криткой социального зла — роскоши и произвола богатых, взяточничества чиновников и т. п. Отдельные элементы этих учений нашли отражение и в последующих философских системах Японии. Вот почему главный тезис этики Толстого «добро лежит в душе каждого», учение о моральном самосовершенствовании как основе преобразования общества в сочетании с непримиримым обличением социального зла оказались столь созвучными японскому обществу. Толстовский протест против закабаления личности, против всесилия «богатых и сытых», против разорения деревни, против народного бесправия выразил думы и чаяния миллионов японских тружеников, которые после революции Мейдзи попали из огня феодальной кабалы в полымя капиталистической эксплуатации.

Вместе с общими принципами толстовского гуманизма японцам оказались душевно близкими и многие важные темы в художественном творчестве русского писателя, в частности тема любви и брака, положения женщины в семье и обществе. Стоит вспомнить, каким униженным и бесправным было на протяжении веков положение женщины в Японии, какое огромное распространение получила там узаконенная проституция, с каким трудом пробивались в описываемое время ростки новых взглядов на любовь и семью, чтобы понять значение для японских читателей (и особенно читательниц) таких произведений Толстого, как «Крейцерова соната», «Анна Каренина», «Воскресение», «Семейное счастье» и др. Ими не только зачитывались, обливая слезами многие страницы, — по ним учились жить. Движение за раскрепощение женщины, за ее право на любовь, на семью, на осмысленный труд связано в Японии в значительной мере с произведениями Толстого.

Жизненно важный интерес представляли для японцев и такие актуальные темы творчества Толстого, как «власть тьмы», т. е. растлевающая власть денег в деревне («Утро помещика», «Поликушка», «Власть тьмы»), ограбление крестьян помещиками («Плоды просвещения»), бедственное положение трудового люда в городах («Так что же нам делать?»), произвол офицеров над солдатами («После бала») и многие другие. По свидетельству японских литературоведов, появление произведений Толстого становилось заметным событием в общественной жизни и вызывало широкие отклики в печати.

Огромное воздействие на японских читателей творчество Толстого оказывало прежде всего благодаря своим выдающимся художественным достоинствам. Беспощадный толстовский реализм, его бескомпромиссная верность жизненной правде, искусство всепроникающего психологического анализа были тем новым словом в литературе, какое японский читатель не всегда находил в творениях других, даже лучших писателей мира. Появляясь в Японии почти одновременно с романами Флобера, Золя, Мопассана, с произведениями английской, итальянской и других литератур, произведения Толстого часто выигрывали перед ними и актуальностью социальной проблематики, и силой художествеяного раскрытия действительности. Поэтому, как утверждал писатель Тогава Сюкоцу, ни одна из литератур мира не могла затмить в глазах японцев русскую литературу131.

О причинах огромного воздействия Толстого на японскую литературу, об отношении к нему в различных кругах общества мы можем судить прежде всего но работам японских авторов. Литература о Толстом в Японии обширна.

Выше мы назвали первые книги, изданные в Японии в конце XIX и начале XX в. Это — очерк Токутоми Рока, опубликованный в 1890 г. в журнале «Кокумин-но томо», его же книга «Гигант русской литературы Лев Толстой», путевой очерк Токутоми Сохо о его пребывании в Ясной Поляне, книга Като Наоси «Мировоззрение Толстого», книга III. Эномото «Учение Толстого и его жизнь» и др. По мере роста популярности Толстого и увеличения издания его сочинений число исследовательских и популяризаторских работ о нем возрастало с каждым годом.

Особенность первых работ Токутоми Рока о Толстом состояла в том, что они были написаны с огромной любовью к русскому писателю. Творчество Толстого выступает под пером молодого японца как явление, достойное восхищения и благоговения. Будущего писателя равно восхищает в Толстом и мощь его художественного гения, и глубина мысли, и верность гуманным идеалам. С особенной силой Токутоми Рока подчеркивает обличительную силу Толстого, его непримиримость к социальному злу. Любопытно, что, следуя нравственным принципам Толстого, автор книги вскоре порвал со своим братом, которого обличил в отступничестве. «Ты, — писал он ему, — стоишь за рост государственной мощи, за империализм. Я же, постигший учение великих людей: Гюго, Толстого, Золя, стою за великие принципы гуманизма…»132. Эта непоколебимая позиция истинного борца за народные идеалы, высокая принципиальность характеризуют и последующие высказывания Токутоми Рока о Толстом.

Если к концу XIX в. Толстой был знаком японскому читателю преимущественно как автор художественных произведений, то в следующее десятилетие состоялось его «второе рождение» как мыслителя и публициста. Японская интеллигенция зачитывалась его философско-обличитель-ными статьями, и значительная ее часть стала сочувствовать его религиозно-нравственным идеям. К этому времени относится и начало ожесточенной идейной борьбы вокруг Толстого — борьбы, которая не утихает и до наших дней.

В очерках Токутоми Рока, в высказываниях Фтабатэя Симэя, Одзаки Коё, Утида Роана и других писателей нравственное учение Толстого выступает в неразрывном единстве с его художественным творчеством. По-иному выглядит фигура русского писателя в книгах публицистов Като Наоси, Ш. Эномото и др. В них на первом плане Толстой-моралист, создатель «религии добра». Учение русского писателя, его этику авторы считают наиболее ценной частью его творчества, необходимой для возрождения японского общества.

Перу Като Наоси принадлежали и первые переводы трактатов «В чем моя вера», «Исповедь», «Краткое евангелие», рассказа «Чем люди живы»; в своей книге он делает акцент на религиозно-нравственной публицистике русского писателя.

О том, как Като Наоси воспринимал Толстого и какой отклик получало, по его мнению, учение русского писателя в японском обществе, он рассказал в 1908 г. в статье «Толстой в Японии», присланной для «Международного толстовского альманаха», изданного в 1909 г. под редакцией П. А. Сергеенко.

«…Мысли Толстого, — читаем мы в этой статье, — проникали в каждую извилину японского ума и, подобно пороху, скрытому в трещинах скал, взрывались с большой силой, потрясая до основания все существующие теория и принципы. Это была почти революция… Его книги нашли самых ревностных читателей и последователей среди молодого поколения Японии, стоявшего вне религии».

По утверждению Като Наоси, ни одна группа японской интеллигенции начала XX в., искавшей путей духовного возрождения страны, не избежала влияния острокритической мысли Толстого. «Свет, брошенный графом Толстым на области разума, был подобен радию, проникающему столько слоев, сколько находится на его пути».

В заключение Като Наоси писал, что влияние Толстого «много способствовало пробуждению духовной жизни Японии» и что «ни один писатель японской истории после 19-го столетия не может упустить, что по крайней мере часть японской мысли вылилась в форму идеалов, выраженных в произведениях» графа Толстого»133.

С глубоким преклонением перед творческим гением Толстого и одновременно с блестящим знанием всей русской литературы написаны первые работы Нобори Сёму, опубликованные в 1905 — 1910 гг. в журналах «Васэда бун-гаку» («Литература университета Васэда»), «Тайё», «Бунгаку сэкай» («Литературный мир») и др.

Если представления Токутоми Рока и других японских авторов о России и ее писателях были в этот ранний период еще недостаточно отчетливыми, то Нобори Сёму уже в первых работах выступает во всеоружии знаний и литературоведческого таланта. Его суждения о русской литературе, о методе критического реализма, о Толстом и поныне сохраняют свое значение и интерес.

В своих работах Нобори Сёму прежде всего оспаривает утверждение, будто русский писатель интересен японскому обществу главным образом своей религиозно-нравственной доктриной. Полностью признавая значение гуманистических принципов Толстого для морального возрождения японского общества, исследователь утверждает, что Толстой — художник, его реалистическое творчество призвано сыграть выдающуюся роль в развитии художественной литературы и общественной мысли Японии.

«Толстой, — пишет Нобори Сёму, — всегда был прежде всего художником, и таковым он останется навеки в сердцах людей всего мира. Гёте как-то сказал, что талант — это то, что зажигает в очаге огонь, откуда люди берут искры вдохновения. Талант Толстого сам является источником огня для всего человечества. Толстой обличает, и его идеи, распространяясь повсюду, приводят в движение весь мир»134.

О значении толстовского реализма, о высоких художественных достоипствах толстовской прозы свидетельствуют, по мнению Нобори Сёму, своеобразная лепка образов, глубина психологического анализа, а также непревзойденный по своей точности язык русского писателя. «В языке Толстого чувствуется биение самого сердца, движение души. Его язык до чрезвычайности прост, картины, возникающие в вашем воображении при чтении произведений Толстого, изумительно точны; в самом повествовании, в расстановке и расположении его частей отсутствует всякая искусственность и натянутость. Рассказ Толстого большей частью носит характер эпического повествования, и в то же время он построен так, что с самого начала читатель обнаруживает его основную нить, его канву, которая и приводит его к развязке»135.

С чувством преклонения и восхищения перед художественной мощью й моральным величием Толстого писали о нем Таяма Катай, Мусякодзи Санэацу, Сига Наоя, Ари-сима Такэо и другие японские писатели. Все они видели в реализме Толстого средство для преодоления влияний модернизма, а в его мастерстве — образец для усвоения.

Русско-японская война и первая русская революция сыграли большую роль в увеличении популярности Толстого в Японии. К этому времени японский капитализм настолько окреп, что осмелился пуститься в большую империалистическую авантюру. Вместе с тем в стране окрепло и рабочее движение, сомкнувшееся с общедемократическим «Движением простых людей» («Хэймин ундо»). Широкое распространение получили социалистические идеи. Выше говорилось об истории перевода и публикации статьи Толстого «Одумайтесь!» в газете японских социалистов «Хэймин симбун». Эта и другие антивоенные статьи Толстого нашли отклик не только в общественной жизни Японии, но и в ее литературе. Японские исследователи связывают с ними появление таких произведений, как рассказ Киносито Наоэ «Кладбище Аояма ночью» — о горе и одиночестве молодых вдов, оплакивающих погибших на войне своих мужей, стихотворение Исикава Таку-боку «Памяти адмирала Макарова», стихотворение Ёсано Акико «Не отдавай, любимый, жизнь свою», рассказ Таяма Катай «Солдат» и др.

Русско-японская война привела в Японии к резкому усилению реакции. Преследуя все русское, японские власти наложили запрет на ряд произведений Толстого, в том числе на статьи «Так что же нам делать?», «Исповедь», «Не убий», «Одумайтесь!» и др. В своей травле России шовинистические газеты пытались опереться на критику царского самодержавия, которая содержалась в публицистике русского писателя, но стоило только какой-либо газете поддержать антимилитаристические воззрения Толстого, она немедленно закрывалась, а редактор попадал в тюрьму. Так было, как мы уже видели, с Котоку Сюсуй, осмелившимся напечатать статью «Одумайтесь!», так было и с другими деятелями японской культуры. Как только японская военщина оказывалась во вражде с Россией, она тут же обрушивалась на русскую культуру, травя и преследуя в ней все передовое, демократическое, в том числе наследие Льва Толстого.

В годы русско-японской войны страх официальных кругов перед обличительным творчеством Толстого был в Японии так велик, что за чтение романа «Воскресение» чуть ли не был лишен всех своих привилегий принц Хигаси Куни136. Издание же и чтение антивоенных статей Толстого каралось как государственная измена.

На уход Толстого в 1910 г. из Ясной Поляны, его болезнь и смерть японская печать откликнулась весьма широко137. Почти все газеты поместили некрологи, портреты Толстого, сообщения телеграфных агентств с подробностями о его смерти и похоронах. Литературные журналы посвятили Толстому специальные номера. В университетах, ученых обществах и литературных кружках состоялись траурные заседания. Прогрессивная японская общественность потребовала отмены запрета на сочинения Толстого. В университете Васэда студенты пожелали на свои средства выписать из России бюст Льва Николаевича для помещения его в парке университета. Выдающиеся общественные деятели Японии отправили в Россию сочувственные телеграммы.

Газета «Токио нити-нити» («Ежедневный Токио») писала в эти дни: «Для оплакивания этой потери должны соединиться все народы мира. В истории человечества не было еще такого человека, который оставил бы такой глубокий след в мыслящей части общества, как Толстой».

Газета «Осака Асахи симбун» {«Газета Асахи в Осака») поместила в номере от 22 ноября 1910 г. многочисленные материалы о покойном писателе, а также заметку «Последние сведения о Толстом», в которой читаем:

«Толстой, борец за мир, трижды за короткое время взволновал весь свет — сначала своим уходом, затем болезнью, затем смертью… Его часто упрекали в непоследовательности, но время всегда доказывало внутреннюю логику его поступков».

Журнал «Росиа бунгаку кэнкю» («Изучение русской литературы») поместил статью Хироси Ссмэй «Толстой и современная литература», в которой дана исключительно высокая оценка реалистического метода покойного писателя, его глубокого и верного изображения природы.

Журнал «Васэда бунгаку» рассказал на своих страницах, какое потрясение производили в Японии разноречивые сведения о болезни и кончине Толстого.

«Наше состояние при получении ужасного известия о смерти Толстого, — отмечала редакция, — можно было сравнить с водоворотом, в котором смешались чувства испуга, скорби и неверия в случившееся. В этом состоянии смятения мы приступили к составлению плана специального траурного номера нашего журнала. Вдруг поступила телеграмма с опровержением известия о смерти Толстого. Оставаясь в том же состоянии смятения, мы прекратили подготовку траурного номера, и в тот же день, когда завершили верстку нашего обычного выпуска, мы вновь получили подтверждение о том, что в шесть часов утра 20 ноября Толстого не стало. От этого мы совсем утратили чувство реальности. «Толстой жив» — «Толстого не стало». Подобно дыму клубились над нами два исключавших друг друга заголовка. «Это просто наваждение!» — только и оставалось воскликнуть нам. И мы решили оставаться в состоянии наваждения, пока луч фактов не осветит этот туман. И если, к несчастью, наступит время, когда мы будем отмечать годовщину ухода от нас величайшего в мире человека, мы, хоть и с опозданием, выпустим посвященный Толстому номер».

Газета «Осака майнити симбун» («Ежедневная газета Осака») в номере от 25 декабря поместила некролог Толстого, присланный писателем Кикути Хироси из Парижа.

«Однообразная европейская культурная жизнь, — писал Кикути, — была нарушена грохотом от падения огромного столпа. Грохот этот, прокатившийся по всей Европе, проник в глубины людских сердец. Смерть великого Толстого! Человека, рядом с которым нельзя было поставить никого из представителей культуры в современной Европе. Человека, по праву считавшегося гордостью России, понесшей утрату, которая стала огромной утратой и для всего мира. Не стало величайшего из великанов. В дни, когда суровая природа Севера покрыла землю снегом и когда свирепствовали бураны, он покинул жену, дом, родные места и встретил смерть на маленькой станции подобно бесприютному путнику… Европейцы видят в этом нечто мистическое, непонятное, но для японцев это близко и понятно…

Толстой среди ночи внезапно встал и ушел из дому, — не говорит ли это о том, что в этот миг перед ним блеснул луч, озаривший ему какой-то новый путь; не говорит ли это о том, что ему недостаточно было тех духовных вершин, которых он достиг? Не говорит ли это также о том, что он увидел цель своих исканий и что именно это заставило его отправиться в новое странствование? Весьма печально, что этот великий человек, подобно отбившейся от стада овце, закончил свой скорбный жизненный путь, так и не найдя того, что он искал, так и не увидя того, что хотел увидеть».

Называя «Войну и мир» и «Анну Каренину» бессмертными творениями, автор статьи определяет эти романы как огромный вклад в сокровищницу мирового гуманизма. Особенно отмечает он совершенный реализм Толстого, а также его острую наблюдательность. По словам Кикути, Толстой настолько многогранен, что его творчество «должно быть сравнено с творчеством Мольера и Шекспира, Гюго и Золя».

Нобори Сёму откликнулся на печальную дату статьей «С грустью о Толстом», напечатанной 1 декабря в журнале «Тюо корон» («Центральное обозрение»).

«Вся жизнь Толстого, — писал он, — была жизнью на кресте — жизнью непрерывных тревог, сомнений и страданий… Его мозг не мог удовольствоваться какой-либо одной верой. Ни светлые стороны жизни, ни ее мрачные стороны не могли убить в нем пылкого и яростного стремления проникнуть до конца в сущность вещей… Постоянными спутниками его души были неудовлетворенность, тревога, и благодаря им он постоянно оттачивал свое мастерство».

Единодушные сочувственные выступления передовой японской печати по поводу смерти Толстого нашли своеобразный отклик и в русских официальных кругах. В делах царской цензуры сохранился доклад о запрещении ввоза в Россию японского журнала «Осака пакку» за статьи, посвященные Толстому, и за осуждение в одной из них русских властей, которые, как писал журнал, лихо пляшут в скорбные дни, когда весь мир оплакивает смерть Толстого138.

Со смертью Толстого благотворное воздействие его мысли на японское общество не только не ослабело, но и еще более усилилось. Реализм Толстого продолжал противостоять ущербным, упадочническим и модернистским тенденциям, которые в этот период широко распространялись в японской литературе. Учение Толстого находило своеобразное отражение и в кругу идей первых социалистов. В среде интеллигенции появлялись отдельные деятели и даже группы, которые стремились в своем творчестве и в повседпевной жизни следовать заветам русского писателя.

Особенную популярность творчество Толстого получило в эти годы в Японии благодаря постановке его пьес на японской сцене, особенно благодаря инсценировке «Воскресения» в Художественном театре («Гэйдзюцудза»), созданном в Токио в 1913 г.

Русская драматургия и театр уже до этого привлекали внимание деятелей японской культуры. Сопоставляя пьесы русских и западноевропейских авторов, писатель Накад-зава Ринсэн писал в 1910 г.:

«Драматурги западноевропейских стран до сих пор не могут сбросить с себя традиции созданного еще в середине прошлого века Сарду и Дюма французского театра. Хотя писатели стран Западной Европы и создают новые произведения, но они по своим художественным достоинствам, а сам театр — по игре актеров, не отвечают интересам и запросам публики. Совсем другое дело в России. Если говорить о драматургии, то там созданы такие произведения, как «Власть тьмы» Толстого, «На дне» Горького, целый ряд пьес Чехова. Там есть артисты, которые серьезно относятся к исполнению своих ролей в спектаклях. И публика, посещающая спектакли, также весьма серьезна»139.

В репертуаре японского Художественного театра пьесы русских авторов заняли ведущее место. Особенный успех, как мы уже сказали, выпал на долю «Воскресения», поставленного по инсценировке основателя театра, выдающегося писателя и драматурга Симамура Хогэцу, с замечательной актрисой Мацуи Сумако в роли Катюши Масло-вой. Песенка, которую пела по ходу пьесы Катюша Маслова, стала любимой народной песней — ее пела вся Япония140.

После инсценировки «Воскресения» Художественный театр поставил драму «Живой труп» с Мацуи Сумако в роли цыганки Маши, и это еще больше увеличило популярность Толстого в Японии.

Вслед за Художественным театром спектакль «Воскресение» показал молодой театральный коллектив Хонгодза, который с энтузиазмом заново инсценировал роман. В роли Нехлюдова выступил опытный актер Ивата Юкити, в роли Катюши Масловой — молодая актриса Накаяма Ута-ко. Спектакль также пользовался успехом у зрителей. В дальнейшем на сцене японских театров увидели свет пьесы «Власть тьмы», «Живой труп», инсценировка «Анны Карениной» и другие произведения Толстого. Спектакли по пьесам Толстого доныне сохраняются в репертуаре японских театров.

С ростом популярности Толстого росла и посвященная ему критическая литература. Она была столь разнообразна и обширна, что потребовала издания специального органа, целиком посвященного русскому писателю. Таким стал журнал «Торустой кэнкю» («Изучение Толстого») — единственный в мире журнал такого рода. Он выходил с августа 1916 г. по январь 1920 г. и пользовался большим спросом у читателей.

Вокруг журнала, которым руководил крупный писатель Като Такэо, объединился большой коллектив литературоведов и переводчиков, много сделавших для изучения и популяризации творчества Толстого в Японии. Среди них заслуживают упоминания постоянные сотрудники — Абэ Дзиро, Хомма Хисао, Харима Наракити, Като Кадзуо, Хи-роцу Кадзуо, Исида Сандзи, Като Тёу, Тосима Иосио и др. Это были люди разного уровня дарований, даже разных взглядов, но всех их объединяли любовь и преклонение перед гением русского писателя.

Из наиболее видных работ о Толстом последующих лет можно назвать исследование Хонда Сюго о «Войне и мире» (1947), его же книгу «Толстой» (1960), монографию Хара Хисаичиро «Л. Н. Толстой, его жизнь и творчество» (1950), книгу Окадзава Хидэтора «Исследование Толстого» (1963), статью Хобаси Кадзухико «Философия и литература в произведениях Толстого» (1963), статьи Ито Сэй, Кимура Ки, Одагири Сусуму, Кувата Хидэнобу и других авторов в связи с толстовской выставкой в Японии (1966 — 1967) и многие другие. Поток статей и книг о Толстом не иссякает и в наши дни.

Специального рассмотрения заслуживает вопрос о влиянии творчества Толстого на японскую литературу.

Как известно, проблема взаимодействий и взаимосвязей литератур — одна из самых сложных в литературной науке141. Национальная, подлинно народная литература вырастает прежде всего на почве своей эпохи, своей страны, своего народа, своей нации. На творческий облик писателя оказывают воздействие многообразные, порою не поддающиеся учету факторы — среда и условия, в которых он вырос, повседневное бытие, литературное окружение, специфика национальной культуры, литературные традиции и, наконец, просто индивидуальность художника, особенности его характера и таланта. Именно здесь чаще всего лежат корни художественного своеобразия писателя, особенности его индивидуальной манеры и стиля. Вместе с тем национальные литературы, особенно в новейшее время, не изолированы одна от другой, — они находятся в тесном взаимодействии. Писатели одной страны усваивают творческий опыт и достижения другой, делясь с ней и своими художественными открытиями. Этот процесс идет особенно интенсивно и плодотворно, если взаимодействующие литературы развиваются на почве сходных социальных условий.

Усвоение одной литературой опыта другой не имеет ничего общего с прямым подражанием или заимствованием. Ученическое копирование готовых образцов или эпигонское повторение чужих сюжетов и образов находится вне литературы. Говорить об идейно-творческом взаимовлиянии можно лишь тогда, когда речь идет о самобытных писателях, подлинных мастерах. Порожденные своим народом, взращенные на своей национальной почве, опи иногда намерепно, а порою даже незаметно для себя творчески усваивают, перерабатывают применительно к своей действительности идейные воззрения и творческие принципы других писателей и литератур. При этом они не перестают быть самобытными художниками своего народа, своей страны — наоборот, обогащение опытом других литератур способствует их идейно-художественному росту и новаторским открытиям в области своей литературы. Они в этом случае действуют по принципу, которому следовал сам Толстой: «Правильный путь такой: усвой то, что сделали твои предшественники, и иди дальше»142.

Японская литература, как сказано выше, в силу долгих веков изоляции и отчужденности вошла после революции Мэйдзи в особенно тесный контакт с другими литературами. С русской литературой XIX в. ее связали сходность многих условий действительности, а следовательно, и многих тем и проблем, затронутых писателями. На этом пути встреча с Толстым, с его всепроникающим гуманизмом, с его правдивым искусством, представлявшим собою шаг вперед в художественном развитии всего человечества, была для Японии особенно плодотворна.

В японском литературоведении существуют работы, в которых прослеживается прямое влияние идей Толстого на творчество ряда японских писателей. С воздействием учения и художественного опыта Толстого — в разной степени — связывают судьбу Токутоми Рока, Мусякодзи Са-нэацу, Арисима Такэо, Накадзато Кайдзан и других крупных писателей. Идейно-творческое воздействие Толстого отмечается и в отдельных произведениях других японских авторов (например, влияние «Воскресения» на роман Киносито Наоэ «Исповедь мужа» или влияние деревенских повестей Толстого на повесть Миямото Юрико «Бедные люди»). Учитывая, сколь сложен этот вопрос и как недопустимы здесь поспешные, поверхностные суждения, отметим лишь факты, основанные на признаниях самих деятелей японской культуры об их духовной близости Толстому.

О личных и творческих связях Токутоми Рока с Толстым говорилось выше. Добавим к этому некоторые дополнительные факты, свидетельствующие об органической близости японского писателя к своему русскому учителю.

По мнению японских литературоведов, ранний автобиографический роман Токутоми Рока «Летопись воспоминаний» (1902) носит на себе следы чтения «Детства», «Отрочества» и «Юности» Толстого. Эти произведения перекликаются не только сходностью содержания — описанием процесса роста и возмужания молодого человека, — но и постановкой многих нравственных проблем. Токутоми Рока, как и Толстой, рисует контраст чистых, юношеских стремлений героя со средой, которая далека от его естественных стремлений.

Такую же перекличку с Толстым исследователи находят и в первом романе Токутоми Рока — «Лучше не жить». Содержанием романа является печальная участь духовно одаренной женщины, обреченной господствующими отношениями на прозябание и смерть. Автор выступает обличителем не только обветшалых семейных устоев, но и всего несправедливого жизненного уклада. «Подобно своему духовному наставнику Толстому, — пишет И. Львова, — Токутоми именно в правящих классах видел то зло, которое мешает свободе и счастью человека. Светское общество, бездушное, лицемерное, неумолимое, — вот главный виновник трагической гибели героини романа «Лучше не жить», погибающей в неравной борьбе против существующего порядка»143.

А вот пример благородного поступка Токутоми Рока, говорящего о его верности гуманизму Толстого.

Упоминавшееся нами дело о подготовке покушения на императора и негласный суд в 1910 г. над группой японских социалистов во главе с выдающимся революционером Котоку Сюсуй, известное в Японии как «Тайгаку-дзикэн» («Дело о великом преступлении»), потрясло японское общество своим грубым вымыслом и неприкрытым произволом. Фактически это была откровенная расправа с руководителями молодого социалистического движения. Однако далеко не многие из деятелей японской культуры осмелились тогда открыто протестовать против нее. 24 человека — лучшие люди Японии — были приговорены к смертной казни через повешение, а некоторые писатели ограничились лишь завуалированным осуждением этого акта.

По-иному поступил Токутоми Рока. Он смело направил свой протест премьер-министру Японии Кацура Тара, а когда это не возымело действия, опубликовал в газете «Асахи» открытое письмо императору Мацухито — акт, по своей смелости и дерзости неслыханный в истории Японии! По существу, это было бесстрашное японское «Не могу молчать!», на которое Рока отважился, неуклонно следуя примеру своего русского учителя144.

По-своему, в ином плане, следовал Толстому выдающийся японский писатель Мусякодзи Санэацу. Его имя связано с группой «Сиракаба» («Белая береза»), возникшей в 1910 г. как реакция на бескрылый натурализм и декадентское эстетство, которые с разных сторон давали себя знать на новом этапе японской литературы. Далеко не все писатели, объединившиеся вокруг журнала «Сиракаба», стояли на позициях передового, действенного критического реализма. Большинство участников группы «Сиракаба» (за исключением Арисима Такэо) было далеко от революционно-бунтарской идеологии. Социальное преобразование жизни они мыслили через нравственное совершенствование личности, путем приближения человека к природе, путем развития в нем «голоса совести». Так оказались им сродни толстовские идеи о всеобщей любви, о нравственном совершенствовании, о необходимости физического труда и др. Эти идеи применительно к японской действительности они и пропагандировали в своих произведениях и пытались осуществить в жизни.

Еще в рапней юности, учась в аристократическом лицее, Мусякодзи прочитал ряд сочинений Толстого и был покорен ими. Под влиянием идей русского писателя он поднял бунт против всесильного директора лицея — знаменитого генерала Ноги, отличившегося в русско-японской войне. Позднее Мусякодзи прочитал и другие произведения Толстого и навсегда остался верен гуманизму, провозглашенному русским писателем.

В статьях, письмах и автобиографических произведениях Мусякодзи сохранился ряд свидетельств о его восприятии Толстого в ранние годы.

«Если я встречал в журнале хотя бы одну строку о Толстом, я покупал его. В лицее из-за этой моей страсти друзья шуточно прозвали меня «Толстой». Каждую книгу Толстого я брал в руки с волнением. Самого Толстого я часто видел во сне»145.

После прочтения биографии Толстого, которую он полностью переписал в свою тетрадь, юный Мусякодзи, подражая Толстому, отказался от намерения поступить на юридический факультет146 и поступил на факультет социальных наук Токийского университета. Свой образ мыслей в этот период он впоследствии описал так:

«Под влиянием Толстого я стал отрицать всю свою прошлую жизнь, а также и господствующий социальный строй. Моя родня была полна страха за меня, но не стала мне мешать думать по-своему… Во мне все более укреплялась решимость изменить свою жизнь. Я перестал есть мясо и топить печь в своей комнате. Угли я разжигал только в те часы, когда друг навещал меня, — с его уходом я тотчас же гасил их. Моя мать стала серьезно опасаться за мое здоровье».

Исключительное впечатление произвела на Мусякодзи в юности «Крейцерова соната». Чтение этой повести совпало, по его рассказу, с тем периодом, когда он тяжело страдал от безответной любви. Повесть Толстого помогла ему преодолеть эти тяжкие муки. Впоследствии он писал об этом так:

«Чем глубже я вчитывался в «Крейцерову сонату», тем острее я воспринимал ее. Каждое ее слово, каждая фраза шли от сердца. Я был захвачен своеобразным чувством, мучительным и трогательным одновременно… Я очнулся от кошмара. Повесть Толстого спасла меня. Отныне я еще более убедился, что Толстой — мой учитель».

В 1904 г. Мусякодзи прочитал статью Толстого «Одумайтесь!», а через год — и вторую его статью, посвященную русско-японской войне, — «Единое на потребу». С этих пор он стал решительным противником войны. После прочтения «Единого на потребу» он записал:

«Когда я читал это сочинение, я не переставая чувствовал себя виноватым и испытывал муки совести. Вообще книги Толстого для меня мучительны. Я несколько раз решался оставить их, но тут же что-то заставляло меня возвращаться к ним. Под их воздействием во мне росло чувство правды, но оно не всегда было в согласии с моей жизнью».

Свое острое восприятие гуманизма Толстого, а также юношеские переживания, связанные с чтением его произведений, Мусякодзи позднее воплотил в талантливых повестях «Один мужчина», «Простодушный», «Не знающий света», «Счастливец», «Дружба» и в пьесах «Его младшая сестра», «Да здравствует человек!» и др. Некоторые из этих сочинений (например, драма «Его младшая сестра») проникнуты резким антивоенным чувством. В других произведениях звучит в полный голос толстовская проповедь добра, справедливости, гуманного отпошения к человеку. Вслед за Толстым его япопский последователь не зовет к активной революционной борьбе с господствующим злом, а призывает к нравствепному самосовершенствованию. Однако демократизм Мусякодзи, его боль за человека несомненны.

Прямым воздействием идей Толстого отмечена и публицистика Мусякодзи. В духе толстовского «Не могу молчать!» написана, например, его статья в защиту 900 крестьян Тайваня, осужденных в 1915 г. на смерть за восстание против японских угнетателей. Духом обличения и протеста полны и его пацифистские статьи периода первой мировой войны («Снова война», «О теперешней войне», «Война в пользу мира» и др.). Вот что он писал в одной из них:

«Когда Толстой однажды увидел смертную казнь, он сказал, что всем своим существом почувствовал ужас этого преступления… Война — та же казнь, но в огромных размерах. Если бы Толстой дожил до наших дней, он громко, на весь мир, сказал бы свое «не могу молчать!». И его голос, возможно, был бы услышан. Но, к счастью для него, он не дожил до этого безумия. А мы? Мы беспомощны перед злой всепожирающей стихией, хотя каждый из нас несет свою долю ответственности за нее… И все же я верю в человеческий разум, в торжество света над тьмой».

Самой значительной попыткой Мусякодзи осуществить в жизни моральные принципы Толстого была его «Атари-сики мура» («Новая деревня»), которую он со своими единомышленниками организовал в 1918 г. в местности Иси-кавати, на острове Кюсю. Это была трудовая земледельческая община по образцу толстовских колоний в России и в других странах. Все ее члены — 30 человек — занимались «хлебным трудом», доход от которого обеспечивал им материальное существовапие. В свободное от общей работы время каждый из них занимался своим излюбленным делом, в том числе чтением сочинений великих моралистов.

«Новые деревни», число которых в Японии вскоре выросло до тридцати, были благородной попыткой последователей Толстого создать первичные ячейки общества на основах коллективного труда и социальной справедливости. Они выразили стремление лучшей части японской интеллигенции построить жизнь на иных, более разумных основах, чем те, какие существовали в императорской Японии. Но, как и можно было ожидать, этот эксперимент был обречен на неудачу. Классовая борьба, которую отрицали Мусякодзи и гго последователи, давала себя знать внутри общин. Со всех сторон на них давил господствующий в стране дух стяжательства и наживы. Островки «правильной жизни» подвергались преследованиям властей. К тому же большинство «общинников» состояло из городских интеллигентов, не приспособленных к крестьянскому труду. И японские «новые деревни», как и толстовские колонии в России, постепенно распались.

Поучительными памятниками благородной, но утопической идеи Мусякодзи остались его литературные произведения, написанные в эти годы. Такова, например, повесть «Счастливец», в которой устами преданного ученика рассказана жизнь старого учителя, буддийского монаха. Скромный в потребностях, неизменно сочувствующий и помогающий людям, он всю жизнь творил добро и поэтому был счастлив147. Таким же мудрым и счастливым чувствует себя монах Иккю в одноименной пьесе (1913) и некоторые другие герои Мусякодзи. Все они проникнуты духом опрощения, милосердия, любви к ближнему и на этой толстовской основе строят свою жизнь. Но все они — созерцатели; дух борьбы, сопротивления, героическое начало им совершенно чужды.

Значительное влияние идей Толстого ощущается и в творчестве замечательного прозаика, участника группы «Сиракаба» Арисима Такэо (1878 — 1923). Несмотря на то что его литературная деятельпость продолжалась всего 14 лет, он оставил яркий след в истории японской литературы.

Арисима впервые познакомился с сочинениями Толстого в 1903 — 1905 гг. в США, куда он юношей поехал учиться после окончания сельскохозяйственной школы «Саппоро» в районе острова Хоккайдо. Еще на родине он принял христианство, считая, что оно более отвечает его духовным запросам. В США молодой Арисима сошелся с социалистами, увлекся поэзией Уолта Уитмена и прочитал многие сочинения Толстого. С этого времепи и до конца жизни его мысль была пленена гуманизмом русского мыслителя, которого он воспринимал в аспекте усвоенных им повых социалистических идей.

Через неделю после приезда в_ США Арисима посетил в Чикаго спектакль «Воокресение», и, как он писал тогда брату, пьеса заставила его над многим задуматься.

Чтение Толстого, познакомившего его с Россией и ее народом, знакомство с социалистической литературой расширили кругозор будущего писателя, заставили его отрешиться от многих узких воззрений, привитых ему с детства. И когда в 1904 г. началась русско-японская война, молодой Арисима почувствовал себя свободвым от того шовинистического угара, который тогда преобладал среди части интеллигенции на его родине. Вот какую запись мы находим в его дневнике от февраля 1904 г.:

«Судьба моей страны во многом зависит от отношений с Россией. По я почему-то больше всего думал о Толстом.

Вот сейчас сижу у окна, выходящего в сад, и перед моим взором возникает бесконечная заснеженная русская степь. Среди ее беспредельных просторов затерялась деревенька, а в ней — старик с большой седой бородой и усами, свисающими как сосульки. В простой крестьянской одежде, сидя у горячей печи, он думает свою думу, и морщины бороздят его вдохновенное лицо. Только он один, как яркая звезда во мраке ночи, освещает теперь человечеству путь к свету и разуму».

И далее:

«Не раз выходил он на борьбу против царя и его слуг, вооруженный только любовью к людям. Бесстрашно обличал оп и князей церкви, обвиняя их в лжи и фарисействе. На весь мир звучал его призыв: «Бросайте мечи, берите в руки мотыги!». И сам он, на склоне лет отрекшись от дворянства, вышел с мотыгой в поле. Каково же ему сейчас видеть, как его соотечественников, горемычных русских крестьян, гонят в пекло войны, на муки, на страдания, на убой!».

Трехлетнее пребывание в США, общение с передовой демократической молодежью, знакомство с сочинепиями великих мыслителей определили дальнейшую судьбу молодого социалиста. Он решил целиком посвятить себя служению человечеству.

Впоследствии Арисима, говоря об этом периоде своей жизни, писал: «Я нашел свой путь благодаря творениям выдающихся мыслителей. Первый среди них — Толстой, который показал мне образец человечности. По нему я учился жить».

В 1906 г., возвращаясь из США на родину, Арисима на пароходе прочитал «Анну Каренину», и, как он отметил в дневнике, это имело большое значение для его писательской судьбы. Роман о судьбе женщины и ее праве на счастье заставил его задуматься над судьбой миллионов женщин Японии. Плодом этих раздумий был написанный впоследствии большой роман «Женщина», доныне воспринимаемый читателями как японская «Анна Каренина»148.

По пути в Японию Арисима остановился в Лондоне и посетил П. А. Кропоткина. Главной целью его было побеседовать с ним о России, о Толстом. И такой разговор состоялся. Впоследствии в журнале «Синтё» {«Новое течение») Арисима так описал его:

«Направо от крыльца был вход в гостиную, выходившую окнами на улицу. Среди старинной мебели бросались в глаза портреты Толстого, Достоевского, Бакунина, Пру-дона и Брандеса. На некоторых из них были теплые дарственные надписи.

Из боковой двери вышла дочь Кропоткина, девушка лет 18-ти, и я сразу представил себе свою любимую Наташу из «Войны и мира».

После обеда мы беседовали с Кропоткиным о русской литературе. Он сказал: «Я люблю Толстого больше, чем родного брата. Я высоко ценю все, что он пишет. Но не могу с ним согласиться в одном — в его отрицании современной культуры. Да, она исполнена многих противоречий. Но, несмотря на это, ее надо не разрушать, а использовать для блага людей»».

Вдумчивое чтение «Анны Карениной» сопровождалось многочисленными записями в дневнике Арисимы. Из них явствует, что будущий писатель отмечал в романе не только остроту поставленных в нем проблем и их актуальность для Японии, но и высокое искусство, с каким нарисованы люди и их судьбы. Этот роман был для Арисимы школой художественного мастерства, что впоследствии по-своему, самобытно сказалось в его собственном романе «Женщина». Вот заключительная дпевниковая запись Арисимы;

«23 марта 1906 г. Я только что закончил чтение «Анны Карениной». Этот роман так удивителен, он написан столь сильно и, я бы сказал, красиво, что довел меня до слез. По-моему, он стоит вровень с «Божественной комедией» Данте».

Роман «Женщина» содержит — применительно к японским условиям — почти тот же круг социальных проблем, что и «Анна Каренина». В его центре — молодая энергичная женщина Сацуки Ёко, которая вопреки господствующей ханжеской морали стремится к любви и счастью. На ее пути — глухая стена условностей; против нее господствующая лживая мораль. Тяжкие условия в конце копцов приводят ее к одинокой гибели на больничной койке. Но ее пробуждающееся самосознание, ее неравная борьба за свободные человеческие отношения вызывают уважение и сочувствие.

Внимательным чтением Толстого несомненно навеяна и повесть Арисима «Триумф» — рассказ о жизни лошади, когда-то блиставшей на военных парадах, а потом постепенно превратившейся в дряхлую деревенскую клячу. Противопоставление условий существования «Триумфа» (так звали лошадь) в молодости и старости, а также контрастное противопоставление роскошной жизни первого владельца лошади, сиятельного генерала, жалкому прозябанию ее последнего владельца, деревенского возчика, заставляет вспомнить «Холстомера» Толстого.

Реминисценции из Толстого мы находим и в рассказе Арисимы «Трава, примятая камнем». Молодая девушка объясняется со своим возлюбленным начальными буквами слов, которые она бросает ему на бумажках из окпа своей комнаты. Сам автор в рассказе напоминает, что таким путем объяснялись в романе «Анна Каренина» Левин и Китти.

В группе «Сиракаба» Арисима занимал ее левое крыло. Следуя в своей писательской практике реализму Толстого, он не всегда разделял его христианскую проповедь всеобщей любви. В частности, Арисима выступил в 1918 г. в журнале «Тюо корон» с открытым письмом к Мусякодзи, в котором высказал сомнение в долговечности «новых деревень», якобы способных избежать борьбы классов и тлетворного влияния государства. «Сейчас, — писал он, — наступил новоротный момент, когда справиться с положением, временно что-то заштопав, нельзя»149.

В ряде других выступлений Арисима развивал мысли, близкие к социалистическим идеям, широко распространявшимся тогда в Японии, По это не означало его отхода от Толстого. В главном — в стремлении сблизиться с народом, облегчить его участь — он оставался верным гуманизму русского писателя. Личному примеру Толстого он последовал и в конце жизни, когда отказался от своего имения на острове Хоккайдо и раздал землю крестьянам. В «Прощальном обращении к арендаторам» он писал:

«Я передаю эту землю вам пе для того, чтобы вы поделили ее между собой, чтоб она стала вашей частной собственностью. Я прошу вась объединиться и владеть землей сообща… Дары природы, этой великой осповы всех благ, такие дары, как воздух, вода и земля, принадлежат всем… Они не могут составлять частную собственность кого-нибудь одного… Пусть эти земельные угодья будут вашей общей собственностью. Чувствуйте свою ответственность перед землей; помогайте друг другу и сообща создавайте блага».

Арисима Такэо вместе с любимой женщиной, журналисткой Хатано Акико, покончил с собой в 1923 г. Причиной его смерти были сложные общественные условия и личные обстоятельства, допыпе полностью не выясненные. Но нет сомнения, что даже тяжелая личная трагедия и отчаяние но поколебали в нем его благородпых убеждений, которые он пронес через всю свою жизнь.

К группе «Сиракаба» в юности тяготела и талантливая писательница Миямото Юрико (1899 — 1950), впоследствии одна из зачинательниц японской пролетарской литературы. Увлекшись в детстве русской литературой, в частности творчеством Толстого, она в семнадцатилетнем возрасте написала повесть «Ведные люди», которая проникнута искренним сочувствием к простому пароду150. Стилю молодой писательницы были тогда присущи элементы наивного романтизма, повести не хватало зрелого знания жизни, но та суровая правда, с которой описано в пей бедственное положение глухой японской деревни, напомипает деревенские повести Толстого.

Позднее в творчестве Миямото окрепли элементы обличения и протеста. Неиссякаемый интерес к социализму привел ее в конце 20-х годов в Советский Союз, где она встретилась с Горьким, прониклась идеями пролетарской революции. Но гуманизм Толстого, преломленный через призму глубоких социалистических убеждений, не покидал писательницу до конца ее яркой жизни.

Романист и публицист Накадзато Кайдзан (1885 — 1944), автор приключенческого романа «Перевал Дайбо-сацу» и многих других произведений, принадлежал к группе писателей, создавших жанр «тайсю бунгаку» — общедоступной массовой литературы. В юности, совпавшей с периодом русско-японской войны, его потрясли страстные антивоенные выступления Толстого, особенно статья «Одумайтесь!». Под ее впечатлепием Накадзато паписал статью «На смерть Верещагина», напечатанную в мае 1904 г. в той же газете «Хэймин симбун», которая поместила и статью Толстого. Вот отрывок из нее:

«Как возликовали шовинисты обеих стран, узнав, что капитан Хиросэ151 погиб на поле брани, а морская пучина поглотила адмирала Макарова. Но мы, поборники мира, с глубочайшей скорбью оплакиваем смерть миролюбивого художника Верещагина. Так же как и Толстой, который ведет пропаганду мира силой слова, Верещагин кистью старался показать людям, что война — самая ужасная, самая нелепая вещь на свете.

Мы не знаем многого о нем, мы только с восхищением рассматриваем фотографии двух нарисованных им картин: Наполеон, глядящий на Москву, и треугольный холм черепов. На первой из них изображен «непобедимый» герой. Он стоит па горе, среди тумана и дыма, и смотрит вниз, на столицу России — Москву, и по его лицу разлито самодовольство: ,,Пришел, увидел, победил». И ведомо ли сейчас этому заносчивому корсиканцу, как скоро военная хитрость превратит этот город в пепел и как легко принудит его отступить, оставив сто тысяч погибших от голода и холода?! Как отчетливо изображена на этой картине глупость и трагедия войны! Говорят, что это шедевр из шедевров Верещагина.

На второй картине виден только холм из нескольких тысяч черепов. Низко над ним кружит стая воронов, слетевшихся за человеческим мясом. Вот уж воистину на этом полотне ожила народная пословица: «Успех генерала — на костях солдат». Огромный талант Верещагина особенно сильно проявился в такого рода картинах, где он пытается впушить людям необходимость мира.

И когда вспыхнула японо-русская война, именно с этой целью художник направился на поле брани. Он был гостем адмирала Макарова на флагманском корабле, и тут его неожиданно настигла беда.

Но как величественна его смерть! Он не искал военных наград, он хотел показать людям трагедию и глупость войны, и сам пал ее жертвой. Он пожертвовал своей жизнью ради своего призвания художника. Не проявил ли он в этом, как гуманист, поистине высокое человеческое достоинство?

Мы завидуем России, где живет Толстой, а узнав о смерти Верещагина, мы не можем еще раз не почувствовать к этой стране уважения и почтения. «Великая японская империя», откровенно говоря, что значит твое «величие»? Какие идеалы есть у твоих писателей, кроме того, чтобы превозносить убийства и предаваться ничтожному самовосхвалению? Какие идеалы, какие стремления есть у твоих художников, кроме того, чтобы рисовать ура-патриотические картинки? Не мешало бы подумать об этом»152.

Через три месяца после опубликования статьи в той же газете «Хэймин симбун» появилось антивоенное стихотворение Накадзато «Песнь гнева» — страстный монолог японского крестьянина, которого оторвали от родной семьи и гонят умирать на поля Маньчжурии. Рефреном к этому стихотворению служили полные горькой иронии слова: «Но я иду умирать за тебя, император».

Идеи мира и справедливости, воспринятые у Толстого, Накадзато Кайдзан пронес через всю свою жизнь. Он много сил отдавал изданию сочинений Толстого и сам перевел сборник его изречений. Свое имение он превратил в миниатюрную Ясную Поляну, открыл там воскресную школу и, подобно Толстому, сам учил крестьяпских детей153.

До конца жизии писатель был верен и своей антивоенной позиции. В годы второй мировой войны он был одним из немногих литераторов, кто вопреки преследованиям не принимал участия в официозном Литературяом обществе, созданном по указке военщины.

Из других литераторов, в разной мере испытавших благотворное воздействие творческого опыта Толстого и содействовавших распространению его книг в Японии, можно назвать выдающегося писателя, в свое время примыкавшего к группе «Сиракаба», Сига Наоя (род. в 1883 г.), крупного новеллиста Акутагава Рюноскэ (1892 — 1927)154, редактора журнала «Торустой кэнкю» Тако Такэо, прозаика и публициста Накадзава Ринсэн (1880 — 1935), поэта Сома Гёфу (1883 — 1950), драматурга Курата Момодзо (1891 — 1943) и др. Каждый из них, разумеется, воспринимал Толстого сквозь призму своего таланта, своей индивидуальности. Некоторые даже прямо высказывали несогласие с религиозпо-нравствепной концепцией Толстого. Так, например, Акутагава Рюноскэ писал: «»Исповедь» и «В чем моя вера» Толстого были ложью. Но ничье сердце не страдало так, как сердце Толстого, ее рассказывающего. Его заблуждение сочится алой кровью куда больше, чем правда иных»155. Но все они признавали огромное значение творчества русского писателя для развития общественной мысли, литературы и искусства своей страны.

ПРИМЕЧАНИЯ

111 Письмо К. Миноура хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого (подлинник на англ. яз.).

112 Об издании сочинений Толстого в Японии см.: Н. И. Конрад, Нобори Сёму, К ввпросу о взаимоотношениях японской и русской литератур, — «Запад и Восток», М., 1966; Л. Ким, Лев Толстой в Японии, — «Звезда Востока», 1960, № 11; его же, Л. Толстой в странах Дальнего Востока, — «Вопросы литературоведения и языкознания», кн. 4, Ташкент, 1962; Н. В. К ю и е р, Л. Н. Толстой в японской литературе, — «Вестник Азии», 1922, №48; Е. М. Пину с, Горький п японская литература, — «Вестник ЛГУ», 1951, № 8; ее же, Гоголь и русская классическая литература в Японии, — сб. «Гоголь. Статьи и материалы», Л., 1954; Б. В. Поспелов, Некоторые дан пью о русской литературе в Японии, — сб. «Японская литература. Исследования н материалы», М., 1959; Н. X а к у ё, В переводах па японский, — «Литература н жизнь», 20.XI.1960; X. Хара, Всегда с Толстым, — «Литературная газета», 10.XI.1966.

113 О лекциях и статьях С. М. Степняка-Кравчинского, посвященных Толстому, см.: М. И. Пение р, Русский пропагандист Толстого, — «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 542 — 560.

114 Существует русский перевод статьи Фтабатэя Симэя «Мои принципы художественного перевода» — см.: «Восточный альманах», вып. 1, стр. 384 — 388. Пер. Р. Карлиной,

115 Некоторые исследователи, в том числе и автор этих строк, допустили в своих прежних публикациях отдельные неточности. Так, в первом издании настоящей книги год появления перевода — 1886-й — был ошибочно обозначен как 1888-й. В книге Н. Н. Ар-денса «Творческий путь Л. Н. Толстого» (М., 1962) дата издания перевода также названа неточно — 1887-й. В известном справочнике «Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах на иностранные языки» (М., 1961) это первое и интереснейшее издание вообще не значится. В томе «Литературного наследства» («Толстой и зарубежный мир», кн. 2) воспроизведены три гравюры из этой книги, но сопровождающие их подписи не имеют к ним никакого отношения.

116 Этой высокой оценкой Толстого-художника опровергается утверждение японского литературоведа Кэйси Осэ, будто первый переводчик «Войны и мира» считал этот роман «не беллетристическим произведением, а большим военным очерком» (К. Осэ, Русская литература в Японии, — «Печать и революция», 1930, № 5 — 6, стр. 102).

117 Сведения об этой истории почерпнуты нами из материалов, присланных М. Морикава в Государственный музей Л. Н. Толстого.

118 См. Кимура К и, Первые читатели романа «Воскресение», — «Асахи», 29.XI.i966 (излагается по переводу И. Кожевниковой) .

119 В Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого хранится письмо Сэнума к П. А. Сергеенко от 23 ноября 1903 г.

120 Н. И. Конрад, Нобори Сёму, К вопросу о взаимоотношениях японской и русской литератур, — в кн. «Запад и Восток», стр. 409 — 428.

121 Письмо Нобори Сёму и ответ А. В. Луначарского хранятся в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

122 В 1928 г., будучи в Москве, Нобори Сёму лично познакомился с Горьким и несколько раз беседовал с ним. Прощаясь, Горький сказал ему: «Сердечно приветствую японских литераторов и артистов, чье тонкое искусство давно уже восхищает и всегда будет радовать меия» («Переписка А. М. Горького с зарубежными литераторами», М., 1960, стр. 434).

123 В 1964 г. Ленинградский государственный университет присудил проф. С. Ясуги звание доктора филологических паук и вручил ему почетный диплом («Ленинградская правда», 12.XI.1965).

124 «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 232 — 233 {перевод уточнен).

125 «Литературное наследство», т. 75, кн. 1, стр. 278.

125 Данные об изданиях произведений Толстого в Японии приводятся по кн.; «Художественные произведения Л. Н. Толстого в переводах на иностранные языки. Отдельные зарубежные издания. Библиография», М., 1961, а также по материалам Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, Всесоюзной библиотеки иностранной литературы и библиотеки Государственного музея Л. Н. Толстого. Использованы также библиографические перечни, составленные для данной книги библиотекой университета Кансаи дайчаку (г. Супта) л переводчиком Хара Хисаичиро. Автор выражает им свою горячую благодарность.

127 Ёкэ мура Ёситаро. К вопросу о влиянии русской литературы на японскую, — «Известия АН СССР», т. XX, 1961, вып. 2, стр. 1)7.

128 Цит. но; К. Р е х о. Наследие Горького и японская литература, — сб. «,М. Горькийн и литературы зарубежного Востока», М., 1968, стр. 17.

129 См. об этом: Н. И. Конрад, Столетие японской революции, — «Народы Аишг и Африки», 1968, № 4, стр. 59 — 69.

130 Там же, стр. 63 — 64.

131 В журнале «Васэда бунгаку» (1910, № 10) Тогава Сюкоцу писал: «Конечно, японская молодежь восхищается не только русской литературой, она любит также и французскую и итальянскую литературу. Однако самой любимой, самой почитаемой ею является литература России» (цит. по ст.: Б. В. Поспелов, Некоторые данные о русской литературе в Японии, — «Японская литература. Исследования и материалы», М., 1959).

132 Цит. по: И. Львова, Предисловие, — в кн.: Токутоми Рока, Куроснво, стр. 11.

133 «Международный толстовский альманах», стр. 74, 76.

134 Цит. по: Б. В. Поспелов, Некоторые данные о русской литературе в Японии, стр. 142.

135 Там же.

136 Этот эпизод описан и книге Хигаси Купи «Одиночество за непослушание». См. об этом и в упомянутой статье проф. Кимура Ки «Первые читатели романа „Воскресение»».

|ЗГ См.: «Уход и смерть Толстого в откликах иностранной печати. Обзор Л. Р. Ланского», — (‘Литературное наследство», т. 75, кн. 2, стр. 451 — 453. Отклики японских газет и журналов цит. по этому обзору.

138 См.4 об отолг; Б. М е й л а х, Уход и смерть Льва Толстого, М. — Л., 1060, стр. 334.

139 Цит по: В. Поспелов, Некоторые данные о русской литературе в Японии, стр. 19 — 20.

140 Роль Нехлюдова в отолг спектакле играл превосходный актер Иокогава Тадахару. Слова к песенке Катюшп написал выдающийся поэт Сома Гёфу (1883 — 19150), музыку — композитор Накаяма Сим-пэй. Спектакль «Воскресение» с которым труппа Художественного театра разъезжала по стране, прошел 444 раза — рекордное число для Японии.

141 См. об этом; Н. И. Конрад, К вопросу о литературных

связях; его ж е, О литературном посреднике; его же, Проблема реализма и литературы Востока, — в кн.: «Запад и Восток»; Т. Моты л ев а, О мировом значении Л. Н. Толстого, М., 1957; «Взаимосвязи и взаимодействия национальных литератур. Материалы дискуссии», М., 1961.

142 Н. Гусев, Толстой о художественном творчестве, — «Октябрь», 1935, № 11, стр. 225.

143 И. Львова, Предисловие, — в кн.: Токутоми Рока, Куросиво, стр. 8.

144 Глухое всенародное осуждение жестокого приговора и открытый протест Токутоми Рока не остались без последствий. Жизнь половины осужденных революционеров была спасена. Смертная казнь была им заменена пожизненной каторгой.

145 Здесь и ниже высказывания Мусякодзи и его соратников о влиянии на них Толстого даны в переводе М. Морикава.

146 В 1847 г. юный Толстой, убедившись в лживости и бесплодности казенной науки о праве, покинул юридический факультет Казанского университета.

147 В повести «Счастливец» имеется сцена соблазнения монаха красивой женщиной, напоминающая сцену из «Отца Сергия».

148 Роман «Женщина» дважды издан в СССР, См.: Арисима Т а к е р о, Эта женщина, пер. с франц. Е. Э. и Г. П. Блок, Л., 1927; Арисима Такэо, Женщина, пер. с ял. А. Рябкина, М., 1968.

149 Здесь и ниже выступления Арисимы пит. по кн.: «История современной японской литературы», М., 1961, стр. 376, 377.

150 Повесть «Бедные люди» и другие сочинения японской писательницы переведены на русский язык. См.: Юрико Миямо-т о, Повести, пер. с яп., М., 1958. См. также: В. Логунова, Жизнь и творчество Миямото Юрико, М., 1958.

151 Капитан Хиросэ — один из отличившихся офицеров японской армии.

152 Пер. И. Кожевниковой.

153 Автору этих строк посчастливилось в 1966 г. побывать в доме Накадзато, представляющем собой своеобразный литературный музей. Сын писателя бережно хранит его архив и библиотеку, в которой имеется много материалов, посвященных Л. Н. Толстому.

154 Перу Акутагава принадлежит рассказ «Вальдшнеп», сюжетом которого послужил эпизод совместной охоты Толстого и Тургенева (см.: Акутагава, Новеллы, предисл. и комм. Н. Фельдман, М., 1959, стр. 200-209).

155 Акутагава, Новеллы, стр. 401.

008

Оставьте комментарий