ПОХОЖЕ на то, что с трепетной любовью к нашим недавним кумирам ныне покончено. Как и с уважением к их памяти, а заодно с нравственной щепетильностью вообще. Последняя только в одном-единственном случае вдруг обострилась: в отношении к себе любимому. Ибо возникла неслыханная прежде возможность: чуть что — подать в суд за оскорбление чести и достоинства. Такая щепетильность, однако, привилегия живых. Если же кумир отошел в мир иной — не взыщите: свобода!
Ирма Кудрова
«Ужастики» Бориса Парамонова
ПОХОЖЕ на то, что с трепетной любовью к нашим недавним кумирам ныне покончено. Как и с уважением к их памяти, а заодно с нравственной щепетильностью вообще. Последняя только в одном-единственном случае вдруг обострилась: в отношении к себе любимому. Ибо возникла неслыханная прежде возможность: чуть что — подать в суд за оскорбление чести и достоинства. Такая щепетильность, однако, привилегия живых. Если же кумир отошел в мир иной — не взыщите: свобода!
И куда же, когда наконец все позволено, поворачивает нас свободный порыв? Увы. Исчерпав пафос социальных обличений прошлого, утомившись — так утверждают публицисты — политикой, авторы все охотнее устремляются к совсем иным темам и ракурсам. Запретненькое, запретненькое что-нибудь о вчерашнем кумире! Этакое что-нибудь, чтобы проняло! Чтобы вздрогнули! И, значит, — что? Значит, личную жизнь кумира. Как можно более личную. Лучше всего — это всякому ясно — постельную. И пошло, и поехало…
И в отечестве нам этого хватает, но некоторое время назад откровение донеслось уже из-за рубежа, на волнах авторитетной у нас радиостанции «Свобода». (И уже кое-где аукнулось в наших газетах, в «Московском комсомольце», например. А это лишь начало.) Новое слово принадлежит Борису Парамонову — постоянному автору «Свободы». В последние годы он печатается еще и в российских изданиях, не только вещает «из-за бугра». И вот с обычным для наших связей опозданием до Москвы дошел текст, опубликованный на страницах «Нового русского слова», крупнейшей русской эмигрантской газеты, выходящей в Нью-Йорке. Текст озаглавлен «Солдатка» и в основном совпадает с прочтенным в эфире «Свободы».
У Бориса Парамонова — несомненное имя, вполне заслуженное. И потому в соответственных масштабах должен быть ошеломлен и тамошний русский читатель, и наш радиослушатель.
В ЧЕМ, коротко говоря, суть обстоятельного текста? А вот: Парамонов утверждает, что он понял наконец причину самоубийства в Елабуге. Его не устраивают объяснения, выдвигающие на первый план бытовые обстоятельства последних лет жизни поэта. «Житейские трудности, — пишет он, — не цветаевский сюжет». Быта она не замечала. И автор «Солдатки» выдвигает новую версию. Причина трагедии, говорит он, — в сфере сексуальной: мотив инцеста. (Господи прости, приходится публично повторить грязный домысел!) И такое открытие, уверяет нас автор, лишь усилило его восхищение гениальной Цветаезой.
Согласимся: житейские трудности «не цветаевский сюжет». Однако столь упрощенных объяснений елабужской трагедии и нет в серьезной литературе о Цветаевой. Быт тогда можно назвать бытом, когда речь идет о примусе, рынке, штопке чулок и даже о проблеме денег. Но по возвращении на родину Цветаеву ждало иное: с первого дня — известие об аресте сестры и племянника, позже — аресты дочери и мужа, ожидание месяц за месяцем собственного ареста, тюремные очереди к «окошечку», письмо к Сталину, война, бомбежки и — весьма вероятно! — угрозы энкавэдэшника в Елабуге. Это — быт?.. И все же Парамонов повторяет устаревшие версии о судомойке в Чистополе и с особым доверием опирается на рассказы Анастасии Цветаевой, которая сама узнавала о сестре через десятые руки.
Подлинные причины гибели поэта не вовне, а внутри, настаивает автор «открытия». И он опять прав. И опять с оговоркой: знать об этом «внутри» с достоверностью не может никто, почему и недопустимо говорить о нем в тональности Священного Писания: «И было так…» И еще одно: для приближения к этому «внутри» нет решительно никаких оснований сочинять кошмары из той сферы, которая так поглотила внимание автора.
Впрочем, еще с того дня, когда тот же Парамонов ошарашил нас измышлениями относительно извращенческих наклонностей бедного Антона Макаренко, а затем сообщил нам нечто — из той же области! -о чувствах маркиза де Кюстина к русскому императору, стало ясно, что мы имеем дело со случаем трудным. Обладая блестящей памятью, безотказно подсказывающей ему идущие и не очень идущие к делу тексты разных классиков, Парамонов содержательно комментирует сюжеты политические, философские, исторические. Но странным образом теряет вожжи в одной-единственной сфере. Как только он на нее выезжает — а делает он это все чаще, — легче оглохнуть. Не знаю, как именно называется этот случай: человек упорно спотыкается в одном и том же пункте. Приходится думать, что с чем-то похожим мы и столкнулись.
Можно уверенно ждать теперь, что усилиями «настырных специалистов по подноготной» (термин создан Иосифом Бродским) интригующая новостишка о кумире разнесется по городам и весям уже со ссылкой на авторитетного автора.
Несколько вполне серьезных людей уже спрашивали меня удрученно: «Так что -это правда?» Мне-то казалось, что «лажа» без пояснений очевидна, как и все чудовищные передержки в «примерах» и причудливой «логике» автора. АН нет!
На чем же основывается автор, утверждая свою «догадку»? Ведь речь идет о приписывании Цветаевой деяний не просто отвратительных, но преступных! Доказательств, уверяет Парамонов, «сколько угодно, и больше всего — в стихах». Что имеется в виду под «сколько угодно» — мы так и не узнаем. Ни от Парамонова, ни от других. Ибо не существует -и существовать не может — ни свидетелей, ни каких-нибудь письменных следов: кто же догадается запастись заверенной справкой о том, что он не верблюд? Есть свидетели иного: ссор матери с сыном-подростком (какая мать обошлась без этого?), страстной любви матери к сыну и безумного страха за него во время бомбежек Москвы (что же тут от патологии?). Есть еще «Письма Георгия Эфрона», и их всякий может прочесть (изданы музеем Цветаевой в Болшеве), чтобы убедиться, с какой нежностью сын пишет о матери, уже оправившись после ее смерти и наблюдая, например, за Ахматовой в Ташкенте. А теперь подготовлен для печати том записных книжек Цветаевой, но и в них нет ни малейшей запятой в пользу устрашающей версии.
Остаются обещанные Парамоновым «свидетельства» в стихах и прозе. И текст «Солдатки» перенасыщен цитатами. Они выскакивают, как черт из машины, обрывками разодранного на клочья целого, перемешиваются со столь же обрывочными фактами биографического характера, и в этой чехарде не покидает ощущение пренеприятной осклизлости, когда не на что опереться, все смешано в кучу. Автор жонглирует, к примеру, строчками из стихотворения «Сивилла», вычитывая из них фрейдистские символы. А я не верю, что он не помнит при этом уродуемого им текста, где пророчица Сивилла, выжженная страданиями, слышит в себе голос Бога. Парамонов: «В этом контексте Цветаева — ведьма… Это не столько Овидий, сколько Мефистофель на Брокене, толкующий ведьме о расщелине и коле». Не менее «тонок» анализ стихотворения из
цикла «Магдалина», того самого, которое вызвало замечательный поэтический отклик Пастернака и глубочайшее восхищение Бродского — последний находил в нем «вершину целомудрия» и тональность подлинно христианской любви. То, что выдержали тут страницы «Нового русского слова», это, видимо, и есть апофеоз свободы, спаси нас от нее Боже. Вот самое приличное. У Цветаевой — слова Христа, обращенные к грешнице: «Не спрошу тебя, — какой ценою/ Эти куплены масла…» У Парамонова: «Сакральные масла предстают телесными выделениями, секрецией, секретом бартолиниевых желез».
Но не угодно ли господам читателям о прозе? И это имеется. Прелестная «Страховка жизни», исполненная светлого цветаевского юмора, оказывается ни больше и ни меньше, как воплощением мысли о… сыноубийстве! Что за кошмарная фантазия? Да хоть сто раз перечтите эти несколько страничек — много что услышите: великолепный дар записи повседневного абсурда, вздох по преданной сыновней любви… Но «сыноубийство»?.. Что, где, откуда?
И сквозь ту же мутную лупу фрейдиста «прочтены» и «Наяда», и «Луна — лунатику», и, уж конечно, «Федра». Ну как же — миф о Федре, полюбившей юного Ипполита! Тут выдана формула: «Цветаева гениальна потому, что она мифа касалась не в стихах только, но воплотила мифический сюжет своей судьбы. Миф Цветаевой — Федра: кровосмесительство, инцест». Каково? Для Парамонова — красиво. Он широк, его бы сузить. Пассаж характерен, между прочим, и обычной для автора нечистотой уподоблений. Ибо мифическая Федра полюбила все же пасынка, не сына. Но на все случаи в тексте «Солдатки» приготовлено неопровержимое: «Это нужно увидеть. «Герменевтически узреть». И сей формулировкой заранее отсечены все споры. Что на это скажешь? Только одно: «прозрения» такого рода говорят прежде всего об авторе. Наденьте, читатель, очки — ну, скажем, с зелеными стеклами в крапинку и откройте том любого поэта или прозаика. Что вы там увидите? Вот именно.
Не успокоившись на мифе о Федре, критик подыскивает для Цветаевой и другие. Он предпринимает смелую ревизию образа Пенелопы, занявшись интерпретацией ее отказа от женихов. Любовь и верность для Парамонова не мотивы. В его глазах все, что из сферы души и духа, -видимость, за которой он жаждет обнажить единственное, вызывающее его доверие: необоримые зовы пола. И вот создается мотив, устраивающий автора: женихи не нужны потому, что Пенелопа и ее сын Телемак… Что, нет такого мифа? Так создадим! Приблизим к тому, о чем так неотвязно думается. И Марина Цветаева уже видится Пенелопой и — масштаб расширяется! — самой Россией, от которой «в ужасе и отвращении разбегаются сыновья». Гипнотизирующий масштаб, не правда ли? Широта; просторы…
Но отчего же, если уж разыскивать архетипы, искать «слияний с мифом», Парамонов даже не упоминает мифа, который Цветаева сама к себе не раз примеряла? Я имею в виду миф о Психее. Она писала об этом в стихах и письмах. В письме к Пастернаку, например, летом 1926 года:
«Пойми меня, — ненасытная исконная ненависть Психеи к Еве, от которой во мне нет ничего. А от Психеи — все…» «Психея» — так назван один из поэтических сборников Цветаевой. И сквозь этот миф куда как естественнее читается ее поэзия и проза, да и судьба.
АВТОРА «Солдатки» влечет масштабность построений. Но не сравнить ли нам их с масштабами иного уровня? Я имею в виду размышления о Марине Цветаевой другого нашего соотечественника, чей голос мы слышали все последние годы из тех же заокеанских широт — Иосифа Бродского. Известны три его статьи о творчестве Цветаевой: дополненные интереснейшим интервью с Соломоном Волковым, они вышли отдельной книжкой в Москве в издательстве «Независимой газеты». Бродский крупен во всем — и в размышлениях об особом месте Цветаевой в истории как русской, так и мировой литературы, в разговоре о ее личности и поэтической стилистике. Он не скачет по всему цветаевскому творчеству от цитаты к цитате, ломая им руки и ноги, но дает иной урок: медленного чтения — и наслаждения прекрасной поэзией. Не «вчитывая» в литературный текст произвольных «прозрений», он помогает читателю впитать именно тот смысл и пафос, какие были дороги самому сочинителю. В строках «Новогоднего» и упоминавшегося уже цикла «Магдалина» он слышит цветаевскую «жажду бесконечного», ее любовь к «метафизическим просторам», настойчивое стремление «взять нотой выше, идеей выше» отнюдь не только в сфере поэтики. И если автор «Солдатки» упорно тащит цветаевское творчество в подполье секса, Бродский не устает подчеркивать устремленность ее к «правде небесной». Очевидно, что перед нами не просто разные оценки, но диаметрально противоположные подходы к предмету разговора.
Нет, читатель, ни нового прочтения цветаевских текстов, ни почвы для переосмысления обстоятельств гибели поэта вы не узнаете из сочинений Парамонова. Слишком он спешит с «трактовками», слишком жаждет эффектов. В книгу Отто Ранга «Мотив инцеста в мировой литературе» заглянул, но тексты самой Цветаевой — хотя бы на интересующую его тему пола — в памяти явно не освежил. И так как обычно о таком речь не заходит, приведу здесь хотя бы одну цитату, из письма Роману Гулю (23 июня 1923 года). В связи с какой-то книгой или статьей Цветаева оспаривает позицию, близкую парамоновской: «О поле в творчестве». «Божественная комедия» — пол? «Апокалипсис» -пол? «Farbenlehre» и «Фауст» Гете — пол? Весь Сведенборг — пол? Пол — это то, что должно быть переборото, плоть — это то, что я отрясаю. Основа творчества — Дух. Дух — это не пол, вне пола. Говорю элементарные истины, но они убедительны».
Владимир Набоков хорошо понимал, что всерьез спорить с фрейдистами бессмысленно: они так видят и так слышат, что тут скажешь! В статье «Что всякий должен знать?», год 1931-й, он писал:
«Господа, вы ничего не разберете в пестрой ткани жизни, если не усвоите одного: жизнью правит пол. Перо, которым пишем возлюбленной или должнику, представляет собой мужское начало, а почтовый ящик, куда письмо опускаем, — начало женское. Вот как следует мыслить обиходную жизнь. < …> Чем бы вы ни занимались, о чем бы вы ни думали, помните, что все ваши акты и действия, мысли и думы совершенно удовлетворительно объясняются как выше указано. Употребляйте наше патентованное средство «фрейдизм для всех», и вы будете довольны. < …> Всякий человек-модерн должен этим запастись. Высоко, интересно! Поразительно дешево!»
Увы, и спустя 60 лет ничто в этом пассаже не устарело.
Быть знаменитым некрасиво, сказал поэт. Он другое должен был сказать: опасно быть знаменитым в наше прекрасное время. Разденут догола и в Африку пустят, вымазав дегтем эффекта ради, — и чувствовать себя при этом будут совершенно комфортно…