Представьте себе, что вас спросили, какая единственная перемена в поведении людей может принести максимальную пользу всему человечеству. И как глупо вы будете выглядеть, когда ответите, что для этого людей необходимо научить читать с карандашом в руке. Между тем, я уверен, что такая перемена может принести массу пользы.
КАРАНДАШ — ОРУЖИЕ ЧИТАТЕЛЬЯ
Тим Паркс
редставьте себе, что вас спросили, какая единственная перемена в поведении людей может принести максимальную пользу всему человечеству. И как глупо вы будете выглядеть, когда ответите, что для этого людей необходимо научить читать с карандашом в руке. Между тем, я уверен, что такая перемена может принести массу пользы.
Мы испытываем слишком большое уважение по отношению к печатному слову и слишком мало знаем о том влиянии, которое слова могут на нас оказывать. Мы позволяем целым мирам возникать в нашем сознании и совершенно не задумываемся о возможных последствиях. Мы упускаем из вида вопиющие несоответствия. Мы с удовольствием впитываем в себя аллитерацию, ассонанс и ритм. Мы наслаждаемся различными рассказами, будь то выдуманные или «документальные» истории, исходы которых ужасающе манипулятивны или своекорыстны — а чаще всего и то, и другое сразу. Если произведение литературы обнаруживает в себе традиционные стигматы литературы — символы, метафоры, не заслуживающих доверия рассказчиков, множественность точек зрения, структурную неопределенность — мы питаем к такому произведению безграничное доверие. За редкими исключениями единственным «критическим замечанием» в адрес таких произведений может стать замечание, в основе которого лежит желание более точно раскрыть его великолепие, а также искусность и несравненный творческий потенциал его автора. Когда я сам начал публиковать художественные произведения, меня больше всего удивляло то, сколько всего попросту сходит романистам с рук.
Это непомерное уважение, которое, очевидно, достигло своего пика во второй половине 20 века, когда модернистов первой половины канонизировали и назвали вершителями восхитительного чуда, заключающегося в раскрытии смысла жизни, находит отражение в нашем отношении к книге. Корешок книги ни в коем случае нельзя выгибать в обратную сторону или ломать, нужно пользоваться закладками, а не загибать уголки страниц, нельзя ничего подчеркивать и делать пометки на полях. Несомненно, те из нас, кто был воспитан на библиотечных книгах и учебниках, предоставляемых школой (на моем учебнике Браунинга был десяток имен учащихся, пользовавшихся им до меня), хорошо понимают простые и разумные причины, которые стоят за таким поведением. Однако испытываемое нами глубокое почтение к книге вовсе не ограничивалось простым уважением по отношению к тем, кто будет читать ее после нас. Даже когда я сам покупал книгу, мои родители испытывали настоящий шок, если я вдруг ломал ее корешок, раскрывая ее так, чтобы она лежала на столе и не закрывалась. Письменное слово было чем-то священным. Вначале было Слово. Слово, записанное по возможности на качественной бумаге. В сущности, сопротивление нашествию электронных книг — особенно со стороны литераторов и образованных людей — во многом объясняется утратой ощущения священности, утратой того хрупкого бумажного инструмента передачи знаний, который сохранялся только благодаря нашей защите и благоговению.
Острая необходимость в развитии навыков чтения с карандашом в руке стала для меня очевидной, когда я наблюдал за студентами во время занятий по письменному переводу. Я давал им один и тот же текст на английском и итальянском языках и просил их догадаться, какой из двух тестов был оригиналом. Или же я давал им текст, не уточняя, был ли он оригиналом или переводом, и просил их прокомментировать его. И каждый раз авторитет печатного слова и аура литературности, пафос драматического действия и убедительность споров мешали им заметить абсолютно очевидные абсурды и несоответствия. Они читали предложение «For a little while in his arms Maria was like a doll, she allowed herself to be undressed and turned in the bed without taking a breath» (На короткое время в его руках Мария становилась похожей на куклу, она позволяла себя раздевать и укладывать в кровать, не дыша), взятое из перевода Уильяма Уивера (William Weaver) романа Розетты Лой (Rosetta Loy) под названием «Le strade di polvere» — и их настолько захватывал романтический контекст, что они упускали из виду тот факт, что невозможно раздеться и лечь в кровать, ни разу при этом не вздохнув — на то, чтобы раздеть кого-то и уложить в кровать, требуется гораздо больше времени, чем человек сможет выдержать без дыхания. Это довольно слабый перевод несколько переработанного итальянской идиомы «senza emettere un fiato», которая ближе всего к выражению «боясь даже вздохнуть».
Или же они читали отрывок «Then came the train. It began by looking like a horse, a horse with its cart raised up on the rough stones» (Затем появился поезд. Сначала он был похож на лошадь, лошадь с повозкой, катящейся по необработанным камням), взятый из перевода Изабель Куигли (Isabel Quigley) романа Павезе «Луна и костры» — и, увлекшись драматичностью происходящего, они не замечали абсолютную нелепость образа повозки, «катящейся по необработанным камням». А он всего лишь стал результатом неумелого перевода итальянского «un cavallo col carretto su dei ciottoli», что означает «лошадь и повозка на булыжной мостовой».
Однако если отвлечься от этих технических тонкостей, от внутренних несоответствий, которые писатели вроде Беккета осознанно вставляли в свои работы, чтобы разбудить читателей (хотя большинство моих студентов все равно не замечали этих очевидных противоречий), я не раз обнаруживал, что мы со студентами могли внимательно читать страницу романа Вирджинии Вульф (Virginia Woolf) и при этом мои студенты совершенно не замечали, что автор пытается заставить нас осмыслить идею самоубийства в положительном ключе, или что мы читали Лоуренса и они даже не догадывались об убежденности автора в том, что жизни одних гораздо более ценны, чем жизни других. Я даже помню, как группа студентов зачитывалась отрывком из одного произведения Генри Грина (Henry Green), и никто из них даже не догадывался о его сексуальном содержании.
Помимо настойчивых требований, которые я высказывал своим студентам на протяжении многих лет, я начал искать наиболее практичный способ, при помощи которого я мог бы сделать своих студентов более внимательными, научить их защищаться от подтекста, способного изменить их отношение к прочитанному. Я начал задумываться о том, как я сам читаю, о процессе чтения, о том, что мы вкладываем в прочитанное, а не только о том, что напечатано на странице. В конце концов, я попросил своих студентов провести эксперимент: начиная с сегодняшнего дня, всегда читайте, держа в руке карандаш — не положив его рядом на стол, а именно держа в руке наготове. И всегда делайте по три–четыре записи на каждой странице — по крайней мере одна из них должна быть критической и, возможно, даже агрессивной. Ставьте знак вопроса на полях каждый раз, когда нечто кажется вам подозрительным. Подчеркивайте любую фразу, которая кажется вам достойной. Не бойтесь писать «блестяще», а также «я не верю ни единому слову». Или даже «бред».
Карандаш это не волшебная палочка. Способность критически мыслить не появляется ниоткуда. Однако я увидел, что благодаря этой простой хитрости множество студентов добились существенных результатов. В карандаше, занесенном над текстом, есть нечто хищническое, даже жестокое. Подобно ястребу над полем, он тщательно высматривает его уязвимые места. И какое же это удовольствие — резко устремляться вниз и пронзать свою жертву заостренным стержнем. Тот факт, что мы уже занесли руку и приготовились действовать, полностью меняет наше отношение к тексту. В этот момент мы перестаем быть пассивными потребителями чужого монолога и становимся активными участниками диалога. Студенты рассказывали мне, что они читали гораздо медленнее, когда в их руках был карандаш, но при этом текст начинал казаться им более насыщенным и интересным — хотя бы потому, что они испытывали определенное удовольствие, получив возможность отвечать на прочитанное, если текст не оправдывает их ожиданий или заслуживает критики.
Возвращаясь к страницам, которые мы прочли и на которых мы оставили свои пометки и комментарии, или возвращаясь к романам, прочитанным несколько месяцев или даже лет назад, мы мгновенно вспоминаем свою собственную позицию по отношению к позиции автора. Там, где автор выразил какую-либо мысль, я ответил тем-то, там, где он затронул болезненную тему, во мне это отозвалось так-то. Беря карандаш в руки, мы создаем инструмент для самопознания, поскольку что есть личность, если не та позиция, которую она принимает по отношению к другим личностям? Сейчас, когда я снова беру в руки книги, которые я сохранил со студенческих времен, я обнаруживаю в них три или даже четыре уровня комментариев, порой сделанных ручками разных цветов. И я понимаю, насколько сильно изменилась моя позиция и насколько сильно изменился я.
Вы можете сказать, что в этом отношении возможность комментировать статьи, опубликованные онлайн — это замечательно. Это на самом деле так. Я не разделяю точку зрения некоторых писателей, уверенных в том, что комментирование, критика и протест недопустимы. Я часто сталкиваюсь с такими комментариями к статье (порой даже, увы, к своим собственным статьям), которые оказываются более разумными и грамотными, чем сама статья. Это чрезвычайно увлекательно, несмотря на то, что порой это довольно унизительно.
Тем не менее, комментировать статьи онлайн это вовсе не то же самое, что оставлять свои комментарии и пометки на полях романов. Когда вы комментируете статью онлайн, вы выражаете свое мнение так, чтобы его прочли другие. Существует определенный риск скатиться к предвзятой позиции, воспользоваться возможностью сесть на своего любимого конька, покрасоваться. Зачастую споры в комментариях уводят их участников далеко от темы статьи. Кроме того, после того как читатель оставляет свой комментарий, он уже вряд ли вернется к нему, чтобы еще раз его прочитать — и, будьте уверены, он никогда не вернется к нему так, как мы спустя много лет возвращаемся к комментариям на полях книг Хэмингуэя или Свево, Кэтрин Мэнсфилд (Katherine Mansfield) или Эльзы Моранте (Elsa Morante), когда мы с удовольствием обнаруживаем то, чего не видели в прошлом. Тогда вы раскритиковали идею, которая теперь вам кажется абсолютно разумной, вы аплодировали идее, которая теперь выглядит подозрительно фальшивой. Что я подумаю о своих нынешних комментариях, когда снова вернусь к этой книге спустя некоторое время?
Некоторые читатели боятся, что чтение с карандашом в руке лишит нас тех удивительных моментов, когда мы попадаем под действие очарования писателя, моментов, когда мы поддаемся чарам его стиля, когда нам начинает казаться, что такое мировосприятие — будь то мировосприятие Пруста, Вульф, Беккета или Бернгарда — по крайней мере, на данный момент является единственным мировосприятием, которое нас интересует, моментов, когда мы приобретаем самый волнующий читательский опыт.
Нет, я ни в коем случае не хотел бы лишаться всего этого. Но если писатели хотят заманить нас в свои миры, давайте, по крайней мере, заставим их поработать над этим. Давайте попробуем сопротивляться очарованию некоторое время — по крайней мере, чтобы успеть составить представление о том, куда нас пытаются завлечь. Поскольку бездумное пассивное приятие представлений других людей только сковывает нас и мешает нашему личному росту, лишая возможности действовать. Временами кажется, что все общество целиком впадает в оцепенение от произведений, которые оно проглотило. Разве не на это жаловался Сервантес, начиная писать своего «Дон Кихота»? В конце концов, лучше прочесть плохую книгу, проявив разумную устойчивость, чем проглотить хорошую, оказавшись в плену бездумного восхищения.
Источник: «The New York Review of Books», США
