Гражданской лирики сейчас практически не существует. Не могу сказать, что всё – сплошная графомания. Талантливые люди есть. Например, мне нравится Вера Полозкова, но это не означает, что она – единственный ориентир гражданской поэзии. У неё есть свой взгляд на положение женщин в современном мире, и она его отстаивает. Полозкова – редкое явление. Есть ещё такая талантливая женщина – Вера Павлова. Правда обидно, когда она начинает заниматься сексуальными упражнениями вместо нормальных стихов. Я даже обратился к ней со стихотворным посланием, чтобы она бросила ругаться матом.

Лирика без страстей.
Евгений Евтушенко о графоманстве,
политике и поэтах

    Евгений Евтушенко, поэт. Получил известность также как прозаик, режиссёр, сценарист, публицист и актёр. Родился в 1932 году в Иркутской области. Начал печататься в 1949 году, первое стихотворение опубликовано в газете «Советский спорт». С 1952 по 1957 годы учился в Литературном институте им. М. Горького. В 1963 году был номинирован на Нобелевскую премию по литературе. На его счету более 150 книг, которые переведены на многие языки мира.

Его называют последним великим русским поэтом. Сам Евгений Евтушенко слово «последний» не любит, и в будущее нашей литературы всё-таки смотрит с оптимизмом. А ещё поэт-шестидесятник по-прежнему проводит творческие вечера по всей стране. И собирает аншлаги! На эти концерты приходят люди, которые верят, что поэт в России – больше, чем поэт. О том, чем сейчас живёт и о чём думает Евгений Евтушенко, – в интервью «АиФ в Омске».
Выкорчевать ненависть

Ольга Минайло, omsk.aif.ru: Евгений Александрович, поэты уже давно не собирают стадионы, а современному поколению курсы валют намного интереснее стихотворений. Зачем вам потребовалась такая манифестация своего творчества и литературы в целом?

Евгений Евтушенко: Просто хочу напомнить то, о чём люди стали забывать. Я, например, недавно прочитал антологию постевтушенковской поэзии. Обрадовался безумно, когда её увидел, так как сам закончил составление своей антологии, посвящённой Великой Отечественно войне. У меня всё разложено по полочкам: и военные классики, и плеяда поэтов, рождённых войной, и война глазами детей, то есть, нашего поколения. И вдруг я увидел, что в той антологии постевтушенковской поэзии нет ни одной строчки о трагических 40-х годах. Да, эти ребята родились после войны, но разве это имеет значение? Я, например, родился после войны 1812 года, но для меня это тоже событие. Это пережитая война, корни нынешнего поколения. И я, читая книги Толстого, чувствую себя за это в ответе. Я листал эту антологию и понимал, что здесь не написано не только о войне, но и вообще ни строчки об исторических событиях! Лирика без страстей. Сексик. Не любовь, а именно сексик. Как будто в истории нашей страны ничего и не было. Как такое вообще могло случиться? С одной стороны, я не хочу превращаться в сварливого старикашку и всё время поучать, поучать, поучать… Но что делать, если люди не понимают? Быть поэтом такой страны как Россия, да и вообще – любой страны, и не увязывать поэзию с историей?.. Это невозможно.

– То есть, в современной поэзии сейчас – одно графоманство и не более?

– Гражданской лирики сейчас практически не существует. Не могу сказать, что всё – сплошная графомания. Талантливые люди есть. Например, мне нравится Вера Полозкова, но это не означает, что она – единственный ориентир гражданской поэзии. У неё есть свой взгляд на положение женщин в современном мире, и она его отстаивает. Полозкова – редкое явление. Есть ещё такая талантливая женщина – Вера Павлова. Правда обидно, когда она начинает заниматься сексуальными упражнениями вместо нормальных стихов. Я даже обратился к ней со стихотворным посланием, чтобы она бросила ругаться матом.

– Допустим, она бросит ругаться матом. А людям-то поэзия сейчас нужна? У них другие ценности на первом плане.

– Есть такое русское чудо, как Грушинский фестиваль. Существует он больше 40 лет, на нём собирается до 80 тысяч человек! Со всей страны! Семьями приезжают, в палатках живут. И это потрясающий поэтический фестиваль. Значит, интерес к поэзии есть. И к экономике это отношения не имеет. Вот, например, бедные латиноамериканские страны показывают, что когда человеку нечего терять, он свободнее себя чувствует. Вы меня понимаете? Всё-таки Колумбия подарила нам великого писателя, которого мы недавно потеряли – Габриэля Гарсиа Маркеса. Так что никто не знает, какие неожиданные цветы могут появиться, условно говоря, в Гефсиманском саду поэзии и литературы.

– То, что литература и история должны идти рука об руку – это понятно. А как же политика? Она вас, как поэта, задевает за живое?

– Я оказался одним из немногих людей, которые сразу отозвались на события на Майдане. Я написал не только отдельные стихи, но и публицистическую статью, которую напечатали в России и Украине. Она о том, что все политические интриги ничего не стоят в сравнении с жертвами, которые несут эти два народа. И первым жертвоприношением стала дружба между народами. Обидно, что появилась взаимоненависть. И чем дольше она остаётся и пропагандируется, тем сложнее её будет выкорчёвывать из будущих поколений. Преподавание истории в школах тоже изменилось. Считать, что все украинцы – бандеровцы, – несправедливо. Как мы можем забывать о том, что основная часть солдат из Украины и других стран СССР погибала за освобождение страны от фашизма? Как можно на отдельных фактах предательства обвинять целый народ? Русские тоже были изменниками. Сейчас всё как-то исковеркалось, исказилось. Знаете, я как-то был депутатом от Украины. В Москве меня не выбрали, потому что я однажды припарковался на машине, а машина – «Мерседес». Появились какие-то купленные милиционеры, которые стали обвинять меня в том, что, дескать, как можно доверять страну таким людям, как Евтушенко, которые разъезжают на «Мерседесе»? Но я купил его за деньги, который получил за издание своих книг за границей. Ничего не украл. Никого не эксплуатировал. А мне сказали, что я нарочно дразню народ. Правда, потом 14 городов в России предложили мне стать кандидатом у них. Я поехал в Харьков. Меня там очень хорошо всегда принимали. Помню, как хорошо общался с моими конкурентами на место депутата. И когда меня выбрали, они искренне меня поздравляли. Тогда я попал в украинскую Раду, и вот там мне не всё понравилось… У меня голова пошла кругом, я чувствовал скрежет качающейся Вавилонской башни. Как депутаты хватали друг друга за чубы, как кричали и оскорбляли! Это были профессиональные политики, не те, которые избирались вместе со мной. Я думал: «Боже мой! Куда я попал?». Я даже не догадывался, что под мишурой лозунгов о братстве живёт ненависть. Причём вражеская ненависть, я бы даже сказал, фашистская. Но в любой ситуации меня выручали стихи. Тогда, ночью, когда я не мог заснуть, и родилось стихотворение «Дай Бог», на которое впоследствии Раймонд Паулс написал музыку.

Приблизился к Шекспиру

– Евгений Александрович, вы Омск можете назвать городом поэтов? У нас родились Анненский, Мартынов, Васильев, Кутилов…

– Безусловно! Мой отец был ходячей антологией поэзии, сам писал стихи, очень любил Павла Васильева и часто читал мне его вслух. Как сейчас помню его строчки из поэмы «Соляной бунт»:

Крутит свадьба серебряная подолом,
А в ушах у неё не серьги – подковы…

Мартынов тоже прекрасный поэт. И Кутилов замечательный. Я включил его произведения в свою первую антологию. А молодой актёр Иван Моховиков узнал о существовании Кутилова из моей книги. Таким образом, Кутилов нас сблизил.

– Вы написали огромное количество стихотворений. У вас не бывает такого, что вы перечитываете их и думаете, ну как я мог так мыслить когда-то?

– Бывает. Самое лучшее, что я написал, – поэма «Голубь Сантьяго». Я даже скажу вам нескромную вещь, но не нападайте на меня за это. Плох тот матрос, который не хочет быть капитаном, и я думаю, что в этой поэме я в некоторых местах приблизился к Шекспиру. Эта поэма была направлена против самоубийств, которых сейчас очень много в нашей стране. Помните, как пару лет назад две девочки стояли на краю крыши, сцепив ладошки, а потом спрыгнули вниз? И то, как вела себя толпа в момент самоубийства. Ужасно. Ведь девочки долго стояли на краю крыши, почему никому не пришло в голову залезть туда через чердак и спасти их? Провели расследование, пытаясь выяснить, что могло довести их до такого шага? Видимых трагедий в жизни не нашли. Одна из девочек перед самоубийством написала в своём твиттере странную фразу о том, что всем будет лучше, если она уйдёт из этого мира. Но она не была изнасилована, у неё не было школьной беременности, с отметками всё хорошо, дома тоже порядок. Мама с папой не разводились, не скандалили и её не били. Что довело её до края крыши, до тех вопросов, которые она задала себе и Богу? Что её душило? Какого воздуха не хватало? После этой поэмы я получил огромной количество писем – полторы тысячи – со всего мира, от Бишкека до Италии. И скольких людей она спасла от этого проклятого края крыши или чего-то другого. Мне после выхода поэмы позвонил мой друг, режиссёр Федерико Феллини, и сказал: «Дженио, я прочёл, я считаю, что это потрясающая вещь». Он говорил о том, что ситуация с молодёжью в разных странах мира должна улучшиться. Необъяснимо, но мы с Америкой находимся в авангарде суицидов в мире. Хотя на самом деле лидируют скандинавы. А ведь у них хорошая социалка, нет национализма и ничего подобного. Почему так происходит – загадка. И, кстати, там произошла история, которая даёт проблеск надежды. В Норвегии много мусульман, которые вдруг решили объединиться и защищать евреев от возможных арабских террористических актов. Наверное, им как-то стыдно стало за свою национальность и веру, которая так безжалостно обращается с людьми, с чужими верованиями. Короче говоря, Феллини тогда сказал: «Ты должен снять фильм». Но тут случилась проблема – из-за гангрены я потерял ногу, пришлось переучиваться ходить. На одной ноге всё-таки ходить немножко труднее, чем на двух…

– Поэт Евгений Рейн как-то сказал, что Пастернак писал на пастернаковском языке, Мандельштам – на мандельштамовском, а Ахматова – на русском. А на каком языке пишет Евгений Евтушенко?

– Мне трудно обсуждать себя. И я не могу быть объективным по отношению к самому себе. Тот же поэт Евгений Рейн, друг Бродского, когда составлял список великих русских поэтов, включил меня туда. А Бродского нет. Вот этому парадоксу я был поражён.