Данная книга семилетний труд известного археолога и историка исламской культуры Эрика Шредера, основанный на многочисленных исторических источниках. Автор строит повествование, используя наиболее яркие фрагменты известных рукописей, выстраивая их в хронологической последовательности. Это сокровище древних откровений и религиозной мудрости дает обзор основополагающего периода мусульманской культуры. Книга прослеживает историю ислама с момента его рождения до расцвета. Историк часто обращается к фольклору, цитатам из Корана, приводит множество песен и стихотворений.

Шредер предоставляет богатый материал, давая читателю возможность самостоятельно выступить в роли исследователя. Книга будет интересна не только специалистам, но и широкому кругу читателей.

НАРОД МУХАММЕДА
Эрих Шрёдер (Eric Schroeder)
Продолжение книги

Братоубийственная война

Фадл
Осада столицы

Разум

Партия Али
Ибрахим, сын Махди, в Багдаде
Чистые
Критические настроения
Попытка облагоразумить людей с помощью закона
Инквизиция

Смутные времена

Гвардейцы-тюрки
Новая столица – Самарра
Бабек
Суд над изменником

Братоубийственная война

Когда в 186 году ар-Рашид отправился в паломничество в Мекку, он взял с собой сыновей Амина и Мамуна и составил Акт наследования, согласно которому первым должен править Амин, а Мамун будет наследовать ему. Этот Акт был написан крупными буквами и вывешен в Святом Доме для всеобщего обозрения.

«Я тоже участвовал в паломничестве в том году, – рассказывает один житель Басры. – Люди много говорили о произошедшем, о клятве, принесенной перед Святым Домом. По дороге домой я нагнал крестьянина из Хузайля, он вел своего верблюда и напевал песенку:

Мельчает верность с каждым днем,
А зависть разгорается ярким огнем!

– О чем ты поешь? – окликнул я его.

– Ничего особенного, – ответил он, – только о том, что скоро прольется кровь и страна будет разорвана на части.

– Как же так? – удивился я.

– Посмотри на это животное, – сказал он, указав на верблюда, – он стоит без дела, пока два человека спорят. Посмотри на тех двух воронов, барахтающихся в крови. Все кончится войной и скорбью.

Халиф посеял семена раздора, которые принесут его сыновьям горе и всем мусульманам разорение и хаос».

* * *

Когда ар-Рашид умер, правитель Салих послал одного из евнухов-вольноотпущенников сообщить об этом Амину. Евнух взял с собой регалии власти: Плащ пророка, Жезл и Кольцо – и помчался в Багдад, куда благополучно прибыл через двенадцать дней. Мамун же, являясь наместником Хорасана, находился в то время в Мерве.

Первым приказом нового халифа Амина был приказ выровнять участок земли возле старого дворца Мансура и сделать там площадку для игры в мяч.

После смерти ар-Рашида в государственной казне оставалось сто миллионов золотых динаров. Мебель, драгоценности, златотканые одежды и животные – все вместе оценивалось еще в сто двадцать пять тысяч динаров.

Амин покупал евнухов, где только это было возможно. Он держал их постоянно при себе и днем и ночью: за трапезой, на пирах, при исполнении государственных обязанностей. Он избегал общества женщин, как свободных, так и рабынь. Своих белых евнухов он называл кузнечиками, а своих черных евнухов – воронами.

Его мать Зубайда, увидев, насколько страстно Амин привязан к своим пажам и какую власть над ним они имеют, решила пойти на хитрость. Она выбрала несколько молодых девушек, соблазнительных лицом и фигурой, одела их в парчовые тюрбаны и ливреи, завила их волосы и уложила их в специальную сеточку, как это обычно делают мальчики-пажи при дворе, сгладила округлости их тела узкими туниками и послала их в качестве подарка своему сыну.

Их очарование оказалось неотразимым, и с того дня Амин вкусил сладость женских объятий.

Во второй год своего правления Амин отстранил своего брата Касима от правления Ираком, наместником которого он был назначен ар-Рашидом. Узнав об этом, Мамун прекратил все сношения с халифом. Он запретил писать имя Амина на кайме придворных одеяний, как было тогда принято, а также отливать в Хорасане монеты с именем халифа.

Фадл

Слова, вышитые на кайме придворных одеяний, были таковыми: «ВО ИМЯ АЛЛАХА! Да пребудет благословение Господне на рабе Божьем аль-Амине Мухаммеде, повелителе правоверных, да хранит его Аллах, и да преумножит Он дни его». Шились одеяния в мастерских Египта, что осуществлялось через Фадла, сына Раби.

Фадл, сын Раби, был теперь визирем, это он, согласно многочисленным свидетельствам, предложил Амину провозгласить наследником малолетнего сына последнего Мусу и аннулировать наследование трона Мамуном. Почти сразу после отставки Касима Амин послал своему брату Мамуну письмо с предложением отречься от халифата в пользу Мусы, которому он присвоил титул Несущий Истину.

Один из поэтов написал и распространил в Багдаде такие сатирические куплеты по этому поводу:

Странно ведет себя халиф,
Куда страннее поведение визиря,
Еще странней мы поступаем сами:
Ведь присягаем мы младенцу,
Сидящему у няни на коленях,
Беспомощному, не умеющему даже
Вытирать свой маленький задок!

Мамун отверг требования Амина, в ответ на что Амин послал своих слуг в Мекку за Актом наследования, который вывесил ар-Рашид в Святом Доме, и, когда его доставили ему, разорвал документ на мелкие кусочки.

Мамун, удостоверившись, что его лишили законных прав, провозгласил себя халифом, а присягнувшие ему стали именовать его повелителем правоверных. Против войск Амина он послал своего военачальника Тахира, который разбил армию своего противника и, обезглавив военачальника, послал его голову Мамуну.

Когда новости об этом достигли Багдада, среди населения началась паника, к тому же эмиры (крупные военачальники) стали требовать от халифа выплаты войскам задержанного жалованья.

Осада столицы

Одержав свою первую победу, Тахир двинулся дальше и стал лагерем у Хулвана, в пяти днях пути от Багдада. Здесь он рассеял войска Амина, посланные, чтобы остановить его продвижение. Вскоре халиф обнаружил себя окруженным со всех сторон войсками противника. Военачальник Мамуна Хартама разбил свой лагерь на нахраванской стороне, возле Хорасанских ворот, в то время когда Тахир окружил западные пригороды от Ясирии до городской свалки. Два эмира, которых Амин послал против Хартамы, перешли на сторону врага со всеми своими войсками.

«Я пришел однажды навестить Амина, – рассказывает его дядя Ибрахим, сын Махди от негритянки, один из самых выдающихся музыкантов своего времени, – в то время, когда город был уже плотно окружен противником. Сначала слуги не хотели впускать меня, так что мне пришлось возвысить голос, чтобы войти во дворец. Я нашел Амина возле большого дворцового пруда, я приветствовал его, но он, казалось, не замечал меня и не отрываясь смотрел в воду. Его слуги и пажи искали что-то в пруду, вода в который поступала через железную решетку по акведуку из реки Тигр. Я подумал, что он сошел с ума. Когда я снова поклонился и поздоровался с ним, он ответил, не взглянув на меня:

– Ты знаешь, дядя, какое несчастье произошло сегодня? Я боюсь, что моя рыбка с ошейником уплыла в реку!

Он называл так рыбку, которую поймал сам, когда она была еще молодой, и украсил ее золотым ошейником, с драгоценными рубинами. Я не стал больше говорить с ним, так как понял, что это бессмысленно. Если он когда-либо должен был излечиться от своей глупости и причуд, то сейчас для этого было самое подходящее время.

Амин взял из казны полмиллиона дирхемов и роздал их своим придворным. Но он наградил только новых фаворитов, подарив каждому, кроме денег, бутылочку с дорогими духами, не дав ничего своим старым друзьям.

Шпионы Тахира проинформировали своего господина об этом. Тахир немедленно вступил в переписку с «обиженными» вельможами. Используя угрозы и обещания, настроив подчиненных против своих начальников, ему удалось раздуть тлеющее недовольство в пожар мятежа. По этому поводу один из поэтов написал следующие строки:

Передайте наместнику Бога на земле, как он сам называет себя,
Что несколько сосудов с благовониями рассеяли войско его все!»

Тахир продвинулся от Ясирии к Анбарским воротам и усилил осаду. Бои велись и днем и ночью, недавно построенные здания были разрушены. Цены на продукты возросли необычайно. Брат бился с братом, отец – с сыном; все зависело от того, на чьей они, Амина или Мамуна, стороне. Дома рушились, дворцы горели, целые состояния превращались в дым.

Один из евнухов, состоявший на службе у матери Амина Зубайды, рассказывает, как она пришла в то время к сыну и залилась слезами.

– Прекрати немедленно! – закричал на нее Амин. – Женский плач и причитания не спасут трон! Твоя грудь хороша для младенцев, но она не может защитить халифат от его врагов! Иди прочь! Прочь!

Хартама уже захватил пригород Калвадхи. Он начал собирать десятину с купцов, прибывающих в Багдад по реке из Басры и Васита. Кроме того, он поставил здесь свои катапульты и начал обстреливать город. Страдания горожан объединили их в борьбе с врагом, боевые отряды составлялись даже из бродяг и заключенных, выпущенных из тюрем. Они были почти обнажены, поэтому их прозвали «голыми». Вся их одежда состояла из коротких штанов, пояса, шлема из пальмового волокна, щита из пальмовых листьев и дубинки, сделанной из плетеного камыша, просмоленной и набитой гравием и песком. Военачальники этого войска ехали на спинах простых солдат. Толпы любопытных высыпали из города посмотреть, как голые будут сражаться с противниками, облаченными в шлемы и кольчуги и вооруженными копьями и щитами из тибетской кожи. Сначала перевес оказался на стороне голых, после чего Хартама прислал подкрепление, обратившее противников в беспорядочное бегство: человеко-кони сбросили своих седоков, и все устремились под защиту городских стен. При этом пострадали также и те, кто просто пришел посмотреть на битву.

Амин, отчаянно нуждавшийся в деньгах, начал переплавлять свою серебряную посуду в монеты, которыми он расплачивался со своими приверженцами. Тахир тем временем захватил Харбию и другие пригороды, граничащие с Анбаром, Харбом и Баб Кутраббулом[132]. Битва разгорелась вовсю на западной стороне, причем катапульты производили опустошение в районах, занятых сторонниками как той, так и другой партии. Город Мира, как его называли, теперь был ареной пожарищ и разрушения, все красоты Багдада безвозвратно погибли. Жители разрушенных домов бродили бесцельно с места на место, в городе царили паника и отчаяние. Четырнадцать месяцев продолжалась борьба. Благочестивые горожане стали бездомными бродягами, мечети были закрыты, службы прекратились.

То, что не могли защитить великие, кулаки обывателей свирепо разбили.
Господня кара пала на Божьих тварей,
Настало время счесть их грехи.
Люди уничтожают друг друга сами,
Разделившись на жертв несчастных
И победителей безжалостных.
Каждый сильный бьется только за себя.
А порочный станет великим.
Уже волки почувствовали вкус крови и пришли,
Теперь уже поздно бояться.

В великой битве в районе Бараков Рабов на западной стороне было столько жертв, что груды трупов сделали непроходимыми все улицы. Тем не менее сражение продолжалось с криками «За Мамуна!», «За нашего повелителя!». В результате сражения все дома района были разграблены и сожжены.

Я спросил человека, который был смертельно ранен и умирал:

– Какое горе! Кто ты, несчастный боец за Амина?
– Я – боец Амина? – ответил он. – Я сражался ни за что —
Ни за родню, ни за родину, ни за свои убеждения.
Я сражался не за веру, даже не за звонкую монету,
Я сражался, и я умираю, но зачем?
Я не знаю!

Среди всех этих ужасов войны каждый человек, мужчина ли, женщина ли, молодой или старый, считал себя счастливейшим из смертных, если ему удавалось перебежать с остатками своего имущества в лагерь Тахира. Из всех родов войск Амина защищали теперь только оборванцы – бродяги со своими пальмовыми доспехами и камышовыми дубинами. Тахир, используя свое преимущество, продвигался к центру города, захватывая одну улицу за другой, жители которых переходили на сторону победителей. Катапульты непрерывно обстреливали те районы, которые продолжали сопротивляться. Дома, дворцы, гостиницы – все превращалось в каменную пустыню. Но сторонники Амина засели в руинах, строили баррикады из обломков зданий и продолжали отчаянно сражаться, несмотря на пожары, бомбардировки и тяжелые потери. Их упорство вынудило Тахира полностью перекрыть все каналы поступления продовольствия в осажденный город из Васита и Басры. В результате блокады в районах, остававшихся у Амина, фунт хлеба можно было купить всего за один серебряный дирхем, в то время как в районах, занятых Мамуном, за тот же дирхем давали двадцать фунтов.

Чтобы собрать деньги, Амин предпринял экстренные меры: он приказал своим слугам конфисковывать любые ценности у горожан и иностранцев и арестовывать всех, кто отказывался отдать свое добро добровольно. Одних слухов и подозрений, что у какого-либо человека были спрятаны деньги, было достаточно для ареста и последующего допроса с пристрастием. Слуги действительно собрали большие средства, но люди, особенно зажиточные, под предлогом совершения паломничества начали толпами покидать город. При сборе денег представители халифа не гнушались никакими средствами и даже оскорбляли женщин, после чего купцы Багдада, собравшись на сходку в квартал Карх, решили сообщить Тахиру о том, что людей в городе удерживают только силой.

– Да, но наша переписка с Тахиром даст повод халифу еще жестче поступать с нами, – сказал один из присутствующих на собрании. – У нас есть только один выход, – продолжил он, – молиться и положиться на волю Аллаха.

Когда лагерь Тахира переместился в сад у Анбарских ворот, положение Амина стало совершенно отчаянным: в его руках остался только старый Круглый Город Мансура, окруженный крепостными стенами.

Халиф созвал совещание, с целью обсудить возможности спасения. Каждый из присутствующих предложил свой план.

– Напиши Тахиру, – сказал один, – предложи ему приемлемые гарантии и пообещай ему пост визиря. Он может согласиться.

– Да лишится твоя мать своего сына! Какой я идиот, что спросил совета у тебя! – воскликнул Амин. – Он никогда не пойдет на измену, он не способен на это. Я знаю точно: он беспокоится только о том, чтобы прославить свое имя.

Тем не менее халиф написал письмо другому военачальнику – Хартаме с выражением своего уважения и обещаниями наград и почестей. Хартама в ответном письме пообещал ему защитить его жизнь. Когда Тахир узнал об этих переговорах, он был вне себя от возмущения и не успокоился, пока Хартама не поклялся передать халифа в качестве пленника по его прибытии в руки Тахира. Было договорено, что Амин должен будет покинуть обреченный город по реке от причала у Хорасанских ворот.

В ночь, которую халиф выбрал для своего побега, к нему явились несколько преданных ему людей.

– О повелитель правоверных, – обратились они, – среди твоих любимцев нет ни одного верного человека, но ты можешь положиться на нас – семь тысяч воинов. У тебя в конюшнях стоит семь тысяч коней. Пусть каждый солдат возьмет коня; ночью мы откроем ворота и вырвемся из города. Враг не сможет остановить нас в темноте. Утром следующего дня мы будем уже в Верхнем Ираке. Там ты соберешь деньги и людей и, пройдя через территорию Сирии, благополучно прибудешь в Египет. В Египте ты соберешь еще больше денег и еще больше людей. С новыми силами ты сможешь снова продолжить борьбу.

– Клянусь Аллахом! Это прекрасный план! – воскликнул в восторге Амин.

И он решил попытаться осуществить его, но среди его пажей были подкупленные Тахиром, они отправляли свои доносы, сообщая в них, что происходило во дворце. Узнав о новом плане побега, Тахир не на шутку встревожился, поскольку понимал, что у этого плана есть все шансы на успех, поэтому он немедленно послал троим самым влиятельным придворным сообщение следующего содержания: «Если вы немедленно не измените намерения халифа, то я снесу ваши дома, разграблю ваши поместья, конфискую всю вашу собственность, а вас самих казню». Придворные со всех ног поспешили к Амину и убедили его вернуться к первоначальному плану побега по реке в лагерь Хартамы.

В назначенное время, ночью, Хартама приплыл в ялике к пристани у Хорасанских ворот и стал ждать халифа.

Тем временем Амин приказал привести ему свою кобылу, черную, с белыми носками и белым треугольником на груди, ее звали Зухейри. Потом он велел привести двоих своих сыновей Мусу и Абдаллаха. Он обнял детей и прижался своим лицом к их лицам.

– Да сохранит вас Аллах для меня, – сказал он со слезами на глазах. – Я не знаю, доведется ли нам увидеться снова.

Потом он уехал, факельщик шел впереди и освещал дорогу. Повелитель правоверных был одет в белые одежды, на голове у него был черный капюшон. Когда он приехал на пристань, ялик уже ждал его. Он спешился и перерезал поджилки кобыле. Хартама вышел встретить его и поцеловал между глазами.

В это время Тахир, которому донесли о побеге халифа, послал несколько галер с солдатами перекрыть реку. У Хартамы было всего несколько человек, не считая его самого. Как только ялик отчалил, люди Тахира разделись и пустились вплавь. Поднырнув, они перевернули ялик, и все, кто находился там, оказались в воде. Хартаме не оставалось ничего другого, как спасать свою жизнь, – он доплыл до ближайшей галеры и взобрался на борт. Его отвезли на берег, после чего он вернулся в свой лагерь на восточном берегу.

Амин сорвал с себя одежду и поплыл дальше по реке до канала Сарат, где и вышел на берег. В этом месте стояла палатка одного из конюших Тахира. Грум увидел беглеца и, обратив внимание на то, что от него пахнет мускусом и духами, отвел его к своему господину. Конюший послал Тахиру донесение и стал ждать распоряжений.

Один из вольноотпущенников Амина, Ахмад, тоже был в злополучном ялике. Он также поплыл, но был замечен и пойман одним из людей Тахира, который убил бы его, если бы тот не предложил за себя выкуп в размере десяти тысяч дирхемов. Он обещал заплатить деньги утром при первой же возможности, и его пощадили.

«Они отвели меня в очень темную комнату, – рассказывает Ахмад. – Вскоре в мою комнату привели еще одного пленника. Это был полуобнаженный человек, в одной нижней одежде, тюрбан был надвинут у него на лицо, какие-то лохмотья прикрывали его плечи. Стражникам, находившимся снаружи, было приказано строго охранять арестованных, и нас оставили в покое на ночь. Мой товарищ по несчастью снял свой тюрбан, и я увидел, что передо мной сидит сам повелитель правоверных, Мухаммед Амин! Слезы навернулись мне на глаза, и я воскликнул: «Поистине, Аллаху мы все принадлежим и к Нему вернемся!»

Он посмотрел на меня и спросил:

– Ты один из них?
– Нет, я твой вольноотпущенник, мой господин, – ответил я.
– Как тебя зовут?
– Ахмад, сын Саламы.
– Я помню тебя, ты был в лодке, – ответил халиф.
– Да, я был там.

Наступило молчание, через несколько минут он крикнул в темноту:

– Ахмад!
– Я здесь, мой повелитель, – ответил я.

– Подойди ближе и обними меня, мне страшно.

Я обнял его и почувствовал, как сильно бьется его сердце. Через некоторое время он снова заговорил со мной:

– Скажи мне, мой брат Мамун… он все еще жив?

– Как бы тогда могла продолжаться эта осада, если бы он был мертв? – ответил я.

– Аллах да покарает тех, кто сказал мне, что он умер!

– Да, и он должен покарать тех визирей, которые довели повелителя правоверных до такого состояния!

– Ни слова больше! – приказал мне халиф. – Ты должен уважительно отзываться о моих визирях. Я не первый и не последний из тех, кто взялся за дело не по плечу.

– Возьми мой плащ, – попросил я его, – и сними эти лохмотья.

– Нет, Ахмад, – ответил он с грустью, – эти вещи как раз под стать моему нынешнему положению.

Какое-то время мы молчали, потом он спросил:

– Они обязаны привести меня к моему брату Мамуну, я уверен в этом. Как ты думаешь, неужели мой брат прикажет казнить меня?

– Конечно нет! – уверенно воскликнул я. – Он должен пощадить свою плоть и кровь.

Он тяжело вздохнул.

– Говорят, что цари не имеют ни родственных чувств, ни жалости, – сказал он еле слышно.

– Хартама обещал тебе неприкосновенность, и твой брат не может быть так жесток к тебе, – обнадежил я его и предложил прочитать молитвы о Поминовении и Прощении.

Когда мы молились, дверь распахнулась, и вооруженный человек вошел в нашу комнату. Он пристально посмотрел в лицо халифу и, узнав его, вышел, плотно закрыв за собой дверь. Это был Мухаммед, человек Тахира, и я понял, что Амин теперь уже все равно что мертвец. Все, что я мог сделать, – это прочитать ночную молитву, и я не был уверен, что у меня хватит времени дочитать ее до конца, прежде чем меня тоже убьют; я встал и начал молиться.

– Ахмад! – крикнул Амин. – Не отходи от меня, читай свою молитву рядом со мной, я опять чувствую страх!

Я подошел вплотную к нему. Через несколько минут мы услышали топот конских копыт. Дверь распахнулась настежь, и на пороге появились персидские воины с обнаженными мечами. Увидев их, Амин встал. Убийцы колебались, подбадривали и подталкивали друг друга, но никто не решался выйти вперед. Амин судорожно сжал в руках подушку.

– Я двоюродный брат Посланника Аллаха! – пронзительно закричал он. – Я сын ар-Рашида! Я брат Мамуна! О Господи! Аллах взыщет с вас за мою кровь!

Один из персов, вольноотпущенник Тахира, бросился на него и хотел ударить мечом по голове, но Амин бросил свое единственное оружие – подушку в лицо своему противнику и вырвал у него меч.

– Он убьет меня! Он убьет меня! – в ужасе закричал перс.

Его товарищи бросились вперед, один из них вонзил свой меч халифу в бок, потом его повалили на землю, лицом вниз, и отрубили голову, после чего отвезли ее Тахиру».

Один из катамитов (евнух-наложник) Амина, Кавтар, был пойман этой ночью, при нем были найдены: Плащ, Кольцо, Меч и Жезл пророка. На следующее утро голова халифа, по приказу Тахира, была выставлена для всеобщего обозрения на Железных воротах в восточном районе Багдада, а тело было похоронено в саду, рядом с воротами. Впоследствии голову Амина, завернутую в просмоленную ткань, отослали в Хорасан к Мамуну. Увидев ее, он содрогнулся и залился слезами.

– Повелитель правоверных! – воскликнул Фадл, сын Сахла, обратившись к нему. – Хвала Аллаху за его бесконечную милость! Поистине, пророк, да пребудет на нем милость и благословение Господне, был бы доволен, если бы мог видеть, что справедливость восстановлена и ты занял то место, на которое Аллаху было угодно возвести тебя.

Мамун приказал насадить голову на пику и установить на площади. Затем он построил свои войска и начал раздавать премиальные деньги. Каждый воин, получив деньги, должен быть проклясть голову Амина. Таков был приказ, и все подчинились ему.

Один солдат, перс, получил деньги и, желая проявить усердие, вышел вперед и закричал что есть силы:

– Будь проклята эта голова, и будь проклят ее отец и мать, и будь проклята вся их порода. Да запихнет Аллах всех этих выродков их матерям назад туда, откуда они появились!

– Что ты мелешь, болван! – сказал ему командир, задрожав от страха. – Ты же проклял повелителя правоверных вместе со всеми!

Но Мамун лишь улыбнулся, как будто все это его не касалось. Тем не менее он приказал убрать голову и запретил говорить что-либо о низложенном халифе. Голову забальзамировали и отправили в корзине назад в Ирак, где она и была погребена вместе с телом.

На смерть Амина некий поэт написал стихи:

Почему оплакивать тебя я должен?
Потому что глуп был ты,
Тщеславен бесконечно, взбалмошен?
Потому что забывал о часе ты молитвы,
Возбужденный желаньем пить из сосуда страстей
И томимый жаждой к запретному напитку?
Почему должны скорбеть мы по тебе?
Потому, что выставил нас голыми под орудия войны
И отдал на поругание и разграбление?

Тем не менее впоследствии, когда возникли дискуссии и преследования, связанные с вопросами о сотворенности и вечности Корана, знаменитый правовед Ахмад ибн Ханбал сказал:

– Я уверен в том, что Аллах милостиво принял Амина в свое царство хотя бы за то, что он сказал еретику Исмаилу, сыну Улейи, когда того доставили к нему во дворец: «Как смеешь ты, сын шлюхи, утверждать, что Коран был создан, в то время как он не может быть ни создан, ни уничтожен, – он существовал всегда и будет существовать вечно».

Разум

«Лучше выиграть в споре, чем выиграть битву, – сказал Мамун. – Нет удовольствия больше, чем наблюдать за работой человеческого разума, и лучшие споры – те, что позволяют понять людей».

Сколь неприемлемы амбиции в правителе! Но хуже этого – пристрастие судьи, еще не разобравшегося в деле, еще хуже – только поверхностная тщательность юристов. Наихудшее – это расчетливость богачей, легкомыслие стариков, леность молодых и малодушие военных.

«Человек принесет мне деревянный предмет, – говорил Мамун, – может быть, только палку, ценой не больше дирхема. Он скажет мне: «Посланник Всевышнего держал это в своей руке, или «Из этого пророк однажды пил», или «Он коснулся этого однажды». И без подтверждений и доказательств, но с любовью и благоговением я приму эту вещь.

И дам этому человеку тысячу дирхемов. После я приложу ее к лицу или к глазу, в надежде излечиться от какой-либо болезни. Хотя это всего только кусок древесины, неспособный принести большой пользы и не имеющий никакой другой силы, кроме того, что этого действительно мог коснуться пророк».

* * *

«Я был учителем Мамуна, когда тот был ребенком, – рассказывает Йазиди. – Однажды, когда я пришел к нему, он был в уединении, и я велел слуге предупредить его обо мне. Но Мамун меня не вызвал. Я ждал и еще дважды посылал слугу, но он все не вызывал меня.

– Этот молодой человек весьма склонен к легкомысленным поступкам, – заметил я другим учителям.

– Да, он таков, – отвечали они, – и, более того, он всегда в дурном расположении духа, когда урок заканчивается, и его слуги должны из-за этого страдать. Тебе следует это исправить.

Когда Мамун наконец появился, он должен был предстать перед моим судом, и я назначил ему семь ударов хлыстом. У него все еще были мокрые глаза, когда слуги объявили: «Джафар ибн Яхья!» Мальчик достал платок и вытер слезы, подобрал полы своей одежды, дошел до ковра и сел, скрестив ноги. Через несколько мгновений он сказал: «Пусть войдет».

Появился Джафар ибн Яхья. Я думал, что Мамун пожалуется на меня, и сел отдельно от товарищей. Джафар подошел к нему, поговорил немного, пока мальчик не рассмеялся, и удалился. Я обратился к Мамуну:

– Я ждал, что ты будешь жаловаться Джафару.

– Почему, Абу Мухаммед, если я не скажу об этом моему отцу ар-Рашиду, я должен говорить Джафару? Меня следовало наказать».

Уже в юности Мамун серьезно занимался науками. Он вызвал юристов из всех областей и сам стал в этом деле знатоком. А в зрелые годы он глубоко изучал психологию и науки древних народов.

Философия – греческое слово, оно означает «любовь к мудрости».

Халиф Мамун послал дипломатов к императору Византии в надежде приобрести научные труды греков, в переводе на арабский. С этих пор мусульмане, занимавшиеся теоретическими знаниями, посвящают себя изучению греческих наук. Из всех философов самым мудрым и прославленным был Аристотель, его называли Первым Мудрецом, но мусульмане проводили такие изыскания, которые могли опровергнуть некоторые его утверждения.

Многие занялись математикой и строящимися на ней науками, такими как астрономия. Первый греческий трактат по геометрии, «Элементы»[133] Евклида, был переведен еще в правление Мансура. Работы Аристотеля по физике, науке о телах, движении и покое, перевели при Мамуне. Записи Галена, посвященные медицине, служили руководством для живших позднее врачей. Магия и наука о талисманах изучались ассирийцами и халдеями, а также египтянами.

Мухаммед ибн Муса и его братья приглашали переводчиков из дальних стран, щедро им платили, и те приносили сокровища познаний в копилку познания мусульман. Геометрии, инженерии, движению небесных тел, музыке и астрономии они уделяли наибольшее внимание, но это была лишь малая часть того, что они изучали.

В те дни ученый Абдаллах Наши, автор множества прекрасных стихов, среди которых «Старые дома, всеми любимые, есть ли у вас голос, чтобы успокоить кровоточащие раны? В ответ ни звука. Лишь тишина – как самый полный ответ», написал оду из четырех тысяч строф, оканчивающихся одной и той же рифмой – «на», – в которой говорил о различных философских системах и религиях, сектах и их принципах. Он писал и другие масштабные работы в стихах, посвященные различным наукам.

Такого рода работы и исследования в конечном счете привели к тому, что Мамун обнародовал теорию о сотворении Корана (о ней ниже).

Халиф был мудрейшим из всего Дома Аббасидов.

Мамун любил шахматы. «Это возбуждает разум!» – говорил он, и он же придумал некоторые игры.

«Я не должен слышать от тебя «давай сыграем», я хочу услышать «давай сразимся», – говорил он. Но он не был лучшим игроком и часто восклицал: «Я должен править миром и справляюсь с этим, но страна размером в две пяди для меня велика».

Партия Али

Через год после его вступления на престол в Ираке поднялась влиятельная партия, поддерживающая потомка Али Мухаммеда ибн Ибрахима; другой потомок Али, Мухаммед Ибн Сулейман, поднял восстание в Медине, а в Басре двое, Али ибн Мухаммед и Заид ибн Муса, стали хозяевами города. В тот же год еще один представитель этого рода поднял Йаман против правительства, и на следующий год его родственник Мухаммед, называемый парчовым щеголем за свою красоту и изящество, взбунтовал Мекку и Хиджаз. Он провозгласил себя имамом и присвоил себе титул правителя всех правоверных.

Силу следует применять только в самом крайнем случае – было одним из правил Мамуна. И халиф благожелательно относился к партии Али.

Через двести лет после бегства в Медину его послы отправились к Али Ризе, прапрапраправнуку Хусейна, чтобы с почестями доставить его в Мерв, ведь Мамун не перевез правительство в Ирак. Халиф радостно встретил его и созвал совет главных людей государства.

Там он объявил, что провел перепись всех живущих потомков Аббаса и Али. Среди всех этих людей из Дома пророка он не нашел более подходящего на роль властителя над мусульманами, чем Али Риза[134]. В завершение он объявил Али Ризу своим наследником в халифате. Мамун приказал чеканить золотые и серебряные монеты с именем Али Ризы, выдал свою дочь за его сына, отменил черный цвет одежды и знамен, а членов халифата одел в зеленое.

Когда вести об этом достигли Ирака, Аббасиды пришли в ярость. По переписи среди них было тридцать три тысячи прямых потомков дяди пророка, мужчин и женщин, и теперь каждый Аббасид со своими людьми и вассалами объявил Мамуна свергнутым и дал клятву верности Ибрахиму, сыну Махди, которого провозгласили халифом.

В 203 году Али Риза умер, съев, как говорят, отравленный виноград. Мамун сам произнес над ним погребальную молитву.

Ибрахим, сын Махди, в Багдаде

В то время в Багдаде начались мятежи. Толпа из вооруженных преступников нападала на мирных горожан и путешественников, грабила их, в то время как их добыча открыто продавалась на рынке. Чиновники не могли сдерживать насилие и возмещать убытки, тогда благочестивые состоятельные люди объединились, чтобы положить этому конец.

Аскет, или дервиш, назвавшийся Халидом, взывал ко всем правоверным, призывая восстановить порядок. Немного позже появился Сахль, носивший Коран на шее и призывавший людей прекратить насилие и поступать по Книге Всевышнего и Слову пророка. Хашимиты поддержали его, штаб его находился в дворце Тахира, а его отряды патрулировали город, не принимая платы жителей.

Когда однажды дервиш Халид сказал ему, что он никоим образом не винит правителя в том, что произошло, Сахль ответил: «А я буду против любого человека, кто не следует Книге, будь он правитель или кто-либо еще».

В конце концов его захватили воины Ибрахима ибн Махди, и он погиб.

Никто не может победить Словом Всевышнего без Его помощи.

* * *

Когда наконец войска Мамуна вошли в Багдад, Ибрахим скрылся. Он затаился у рынка Галиб. Халиф приказал поймать его, но только через четыре года, однажды ночью, темнокожий страж порядка задержал его на Длинной улице, переодетого в женское платье и сопровождаемого двумя служанками.

Мамун пощадил его жизнь, но женское платье, в котором он был пойман, должно было на нем оставаться, и в таком виде его должны были показывать народу в комнате стражей у ворот дворца. Через несколько дней этой потехи халиф сжалился над ним.

Существует забавная история о приключениях Ибрахима и парикмахера, случившаяся, когда он, скрываясь, бродяжничал в городе. За ним охотились не только люди Мамуна, большое вознаграждение давали за любые сведения о его убежище.

«Однажды летним полднем, – рассказывает Ибрахим, – я выбрался из укрытия и бесцельно бродил, пока не оказался в тупике. Заметив чернокожего человека у двери одного из соседних домов, я подошел к нему и спросил, сможет ли он укрыть меня от жары в каком-нибудь уголке.

Конечно, согласился тот и открыл дверь. Я вошел. Он проводил меня в комнату с коврами и подушками, милую и чистую. Затем он извинился, закрыл дверь и ушел. Меня пронзило подозрение: а что, если этот человек слышал об обещанном вознаграждении и пошел продать меня? Но пока я беспокойно обдумывал это, он вернулся со слугой, который нес хлеб и мясо в изобилии, жаровню и посуду.

– Я парикмахер, – сказал он, – и знаю, ты считаешь мое ремесло нечистым. Вот, сделай что-нибудь из этого, я ни к чему не прикасался.

Приготовив еду из принесенного, я поел. Я был так голоден, что мне показалось, что никогда раньше я не ел ничего более вкусного.

– А теперь, – спросил мой хозяин, когда я закончил, – не выпить ли нам выдержанного вина?

У меня не было никаких возражений.

Он снова принес мне посуду.

– А сейчас, – продолжал он, – позволишь ли ты мне остаться здесь рядом с тобой и выпить за твое здоровье? Я принесу еще вина.

– Конечно, оставайся, – ответил я.

Он выпил три чаши, вышел и вернулся с лютней.

– Мой господин, – сказал он, – сам я не могу просить вас спеть, но если я обращусь к вам как слуга к господину: можете ли вы снизойти до просьбы вашего раба и спеть ему?

– Откуда ты знаешь, что я умею петь? – потребовал я ответа.

– О Всевышний! – воскликнул он. – Вы слишком известны, чтобы я мог вас не узнать, Ибрахим, сын Махди, за которого Мамун дает три тысячи дирхемов.

Тогда я взял лютню и стал ее настраивать. Когда же я уже готов был спеть, он перебил меня:

– Мой господин, не споете ли вы то, что я вас попрошу?

Я согласился. Он сразу назвал три вещи, которые я знал лучше всего.

– Ты узнал меня! – закричал я. – Но откуда ты знаешь эти песни?

– Я был в услужении у Исхака, сына Ибрахима, из Мосула, – отвечал он. – И много раз слышал, как он говорил о великих мастерах музыки и их особенных умениях. Но кто мог подумать, что вы, в моем доме, споете мне одну из этих песен?

И я спел ему. Мне очень понравился этот человек, и я оставался у него до самой ночи, когда стало пора уходить. У меня были с собой деньги, и, прощаясь, я сказал:

– Возьми это за то, что ты потратил. И наступит день, когда с помощью Всевышнего мы сможем дать тебе больше.

Он возразил:

– Я предлагал тебе то, что у меня было, и просил принять это, но я знал, что поступаю слишком самонадеянно.

Этот человек ничего у меня не взял, только вышел указать мне дорогу. Мы попрощались, и я больше никогда его не видел».

* * *

– Я так люблю прощать людей, – говорил Мамун, – что, боюсь, не буду вознагражден за это в будущем. Если бы люди знали, как я люблю их прощать, они бы совершали преступления перед тем, как прийти ко мне.

Судья Ибн Аби Дувад рассказывал, что услышал, как однажды Мамун говорил кому-то: «Ты можешь быть предателем, и ты можешь быть верным, а я не буду требовать ответа, ты можешь поступать плохо, я буду поступать хорошо, ты будешь творить зло, а я буду просить прощения, пока прощение не сделает тебя лучше».

«Мамун мог быть таким терпеливым, что это раздражало, – говорил Ибн Дувад. – Однажды, когда мы стояли в присутствии, халиф за занавесью чистил зубы и смотрел на тигров.

Мы услышали, как лодочник сказал:

– Этот Мамун? Что я могу о нем думать? О человеке, убившем собственного брата?

Халиф только улыбнулся и спросил:

– Может ли кто-нибудь из вас придумать, как я могу заслужить доверие этого прекрасного человека?»

«Размышляя о причинах недовольства мной, я всегда знал, что в их основе – гнет моих наместников, – сказал Мамун. – И более всего я был смущен словами жителя Куфы, который пришел ко мне посланником своего города, чтобы жаловаться на своего наместника.

– Ты лжешь, ведь правитель Куфы – честный человек, – отвечал я ему.

– Не может быть сомнения, что правитель правоверных говорит правду, а я лгу, – сказал посланник, – это значит, что, назначив этого честного человека правителем Куфы, ты навредил всем другим городам. Назначь же его теперь в другой город, чтобы он разорил его своей справедливостью, как разорил нас.

– Хорошо. Он больше не будет над вами править, – ответил я».

Чистые

В Александрии появилась политическая группировка, называвшая себя суфиями. Входившие в нее действовали только во имя Всевышнего (так, как сами считали должным), а не ради правительства.

Каждый вторник Мамун устраивал собрания, на котором обсуждали проблемы религии и Закона. Сначала юристов и ученых приглашали в комнату, устланную коврами, где они, сняв обувь, рассаживались. Тогда подавались яства и начиналась трапеза. После они умывались, каждый, кто желал, мог прилечь, приносили кальяны, гости курили благовония, и затем их провожали к халифу. Халиф, поприветствовав собравшихся, задавал направление беседы и вел ее по-царски справедливо, без надменности или педантичности, разговор продолжался до захода солнца, во второй раз подавалась еда, и все расходились.

«В один из таких дней, – рассказывает Яхья ибн Актам, бывший судьей в Басре, – когда Мамун был увлечен беседой, вошел его управляющий Али и сказал:

– Правитель всех правоверных, у дверей стоит человек. Он в грубой белой одежде до колен, и он спрашивает, может ли к вам присоединиться.

Я понял, что это, возможно, кто-то из суфиев, и хотел подать знак, чтобы тот не впускал его, но халиф не колеблясь сказал:

– Пусть войдет.

Появился человек, одетый, как описал его управляющий, несущий в руках свою обувь. Он остановился у края ковра и приветствовал:

– Мир тебе, благословение и милость Всевышнего.

– Мир и тебе, – отвечал халиф.

– Могу ли я приблизиться? – спросил человек.

– Подойди, – сказал халиф, – и садись.

Он сел и спросил:

– Могу ли я говорить?

– Говори, – ответил халиф, – столько, чтобы твое мастерство показало, что твои слова угодны Всевышнему.

– Вот трон, – начал незнакомец, – на котором сидишь ты, но ты на нем с согласия всех правоверных или занял его жестокой силой и владеешь ими?

Мамун отвечал:

– Нет, не с общего согласия я на этом троне, но и не занял его силой. До меня правил Харун ар-Рашид, и с этим, охотно или нет, мирились правоверные, и он назначил меня и Амина быть его преемниками, обратившись к тем правоверным, кто был этому свидетелем. Он взял клятву верности мне и другому со всех паломников к Святому Дому Всевышнего в Мекке. Они поклялись, охотно или неохотно. С человеком, передавшим мне власть, случилось то, что случилось. И когда я получил ее, я знал, что нужно действительное согласие всех мусульман, с востока и запада. Я размышлял об этом. Было понятно, что, если я просто оставлю дела мусульман их правителям, объединенная сила ислама ослабнет, договоры не будут исполняться, и государство разорвется на куски, повсюду будут беспорядки, бедствие и война – против слова Всевышнего никто не отправится в паломничество и не пойдет на Священную войну, поэтому некому будет вести людей, дороги заполнятся разбойниками, и сильные станут угнетать слабых. И поэтому, чтобы защитить правоверных, я принял эту власть. Чтобы сражаться с их врагами, охранять их дороги, вести их, пока они не выберут сами того человека, которому будут доверять. Этому человеку я передам свою власть. Я стану его подданным, как любой другой мусульманин. Вот мое слово правоверным. Передай им: как только они выберут вождя, я отрекусь от власти.

– Мир тебе и благословение и милость Всевышнего, – сказал суфий, поднимаясь на ноги. Сказав это, он ушел.

– Следуйте за этим человеком и узнайте, куда он направился, – приказал Мамун управляющему.

Али вернулся с таким докладом:

– Правитель правоверных, мои люди проследили за этим человеком. Он дошел до мечети, где его ждало пятнадцать человек, такой же наружности и в подобном платье.

– Ты видел его? – спросили они.

– Да, – отвечал он.

– И что он сказал?

– Ничего, кроме хорошего, – ответил посланник. – Он сказал, что правит мусульманами, чтобы охранять дороги и не дать прекратиться паломничеству и Священной войне, помочь угнетенным и показать, что Закон Всевышнего не стал простыми словами, но что, как только мусульмане объединятся под одним человеком, он готов отречься и передать ему власть.

– Да, – отвечали остальные, – хорошо, если так.

И они разошлись.

Выслушав это, Мамун повернулся ко мне:

– Теперь ты видишь, Абу Мухаммед, что не так сложно угодить этим достойным людям.

– Слава Всевышнему, давшему тебе мудрость, правитель правоверных, – отвечал я, – мудрость слов и дела».

* * *

Этот же судья Яхья написал несколько трактатов по юриспруденции, опираясь на основные источники правосудия, и комментарии к ним.

Самая известная из его работ – книга «Предупреждение», опровергающая принципы иракской юридической школы. Она вовлекла его в многочисленные споры с великим судьей Ибн Аби Дувадом.

«Однажды, – рассказывает Яхья, – Мамун обратился ко мне:

– Я хочу рассказать о некоторых заповедях.

– Кто, как не правитель правоверных, может это сделать? – ответил я.

– Тогда поставьте мне трибуну, – сказал халиф.

Трибуну установили, и он взошел на нее. Первое, о чем он сказал нам, были подтвержденные Хушаймом слова пророка: «Имрууль-Кайс уводит всех поэтов в Геенну».

Он рассказал еще тридцать притчей, потом спустился к нам и спросил меня, что я думаю о его рассказе.

– Прекрасная речь, о правитель всех правоверных, – ответил я. – Всем нам ты указал, что нужно делать.

– Вздор! – сказал халиф. – Я вижу, что вам она совсем не понравилась. Да, назидание нужно читать другим людям, беднякам, записывающим его чернилами».

* * *

Рассказывает один из суфиев:

«Я видел Дьявола и крикнул ему:

– Зачем ты здесь?

– Что я могу с тобой сделать? – отвечал он. – Ты освободился от того, чем я мог тебя соблазнить.

Я спросил:

– И что это?

– Мир, – сказал он и пошел прочь.

Но потом оглянулся и посмотрел на меня.

– Но один соблазн еще есть – любовь юношей.

И когда Всевышний желает презреть одного из Своих слуг, Он подводит его к той же выгребной яме».

В то время, когда Яхья ибн Актам был судьей в Басре, горожане обратились к Мамуну, жалуясь, что он развращает молодых мальчиков. Сначала Мамун ответил, что выслушает жалобы только на явную несправедливость Яхьи, но, когда он услышал его стихи про физические различия своих любовников, он вызвал его в столицу.

Так случилось, что Яхья стал близким другом Мамуна. Он настолько не стеснялся своих извращенных вкусов, что, когда Мамун приказал ему отобрать воинов для одного задания, тот привел четыреста безбородых мальчиков, выбранных только за свою красоту.

Об этом были написаны сатирические стихи:

Друзья, придите, чтобы увидеть чудо, такое редко встретишь!
Красивых лиц солдатских войско,
А во главе – судья, копье прямое чье наносит страшные удары.
Его стратегия приводит к совершенным битвам блаженства,
а не к битвам ударов.
Когда видит воин бой, он припадает к земле руками и лицом,
В тот момент, когда сам шейх склоняется над ним
с жезлом длиной с колено
И, пока тот лежит внизу, пронзает живую плоть.

* * *

Не приносились еще во времена ислама дары более щедрые, чем те, что делал халиф Мамун во время своей женитьбы на дочери его казначея Хасана ибн Сахла Буран.

Каждому Хашимиту из тех, кто там присутствовал, – военачальнику, чиновнику или просто знатному человеку – Мамун вручил шарик из мускуса. В каждом шарике была записка с именем поместья, раба, лошади или какой-либо другой ценности. Каждый гость разламывал шарик и читал записку, затем шел к казначею и получал обещанное. Золото и серебро, бутыли с мускусом и амброй разбрасывались в толпы простых людей.

Когда Мамун собирался вернуться вверх по реке в Багдад, он сказал Хасану:

– Назови любое свое желание.

– Да, о правитель всех правоверных, – ответил Хасан, – я назову его. Я прошу о следующем: думай обо мне так, как думал всегда. Только это ты можешь для меня сделать.

Халиф жаловал ему годовой доход Фарса и Сусианы.

Среди всех стихов о том событии есть такие строки:

Да благословит Всевышний союз Мамуна и Буран.
Тебе, Харуна сыну, досталась дочь такого человека!

– Двусмысленные строки, – сказал про них Мамун.

Критические настроения

В вопросах религии Мамун покровительствовал рационалистам, называвшим себя хранителями Священного Единства и Священной Справедливости.

Места из Корана, подразумевающие материальные свойства Бога, рационалисты толковали как метафоры. Отрицание таких определений Бога, как всемогущий, всеслышащий и всевидящий, являлось, по их мнению, утверждением Божественного Единства.

В соответствии с догматической теорией о Единстве, они утверждали, что Бог ни с чем не сравним, он не является ни телом, ни качеством, ни веществом и ни стихией, а Творцом того, чего нельзя постичь. Он один существует в Вечности, а все, что не является Им, существует во времени.

Касаясь вопроса Свободы Воли, рационалисты утверждали, что Бог не приемлет зла. Они настаивали на том, что не Он творит дела человечества, но предписывает и запрещает все по Своей воле. Любое добро сотворено Им, но Он не причастен к запрещенным грехам. Он мог бы, будь на то Его воля, принудить людей к послушанию, но Он не хочет этого, Ему нужно, чтобы люди действовали сами. Рационалисты были единодушны в том, что сам человек является причиной своих поступков, как хороших, так и дурных. Никакое зло и несправедливость, никакое неверие и непослушание не имеет своей причины в Боге, ведь, если бы Он являлся причиной несправедливости, Он Сам бы являлся несправедливостью. Мудрейший делает то, что благотворно и хорошо, а Он защищает благополучие своих слуг. Такова была теория рационалистов о Божественной Справедливости.

Что касается преступлений, то, по их представлениям, преступник, совершивший страшный грех, независимо от того, верующий он или неверующий, будет осужден на вечные муки.

Их противниками были те, кто называл себя последователями Истинного пути (сунниты). Они утверждали, что Бог совершает все согласно Собственной Воле, в чем заключался смысл Божественной Справедливости, в то время как для рационалистов справедливо только то, что мудро и приводит к добру и благу.

Для последователей Истинного пути все, необходимое человеку, содержится в Откровении и Заповедях. В то же время мирские знания достигаются разумом, который не может самостоятельно судить о том, что хорошо, что плохо и что должно.

Рационалисты, напротив, считали, что все знания имеют своим источником разум и, не постигая Откровение, человек может размышлениями постигать Всевышнего и отличать добродетели от пороков.

Попытка облагоразумить людей с помощью закона

В 212 году Мамун обнародовал рационалистическое положение о сотворенности Корана и объявил о преимуществе Али над Абу Бакром и Омаром. В народе не желали принять подобную теорию, что грозило восстанием. Мамуна начали называть Князем Неверующих. Попытка оказалась неудачной, и Мамун отложил осуществление своих целей до 218 года.

Инквизиция

О необходимости творения добра и препятствования злу рационалисты говорили твердо: это обязанность всех верующих, и принуждать к этому следует даже с помощью меча. И в 218 году халиф (который утверждал, что лучше выигрывать в споре, чем в битве) учредил инквизицию, чтобы заставить людей принять точку зрения сотворенности Корана. Вот его указания правителю Багдада:

«Правитель правоверных опасается, что толпа неблагоразумных и невежественных людей, не ищущих просвещения разума и способности отличать Бога от его творений, впадает в еретические рассуждения, считая, что Откровение Корана было Началом, а не создано Им в должное время, тогда как Всевышний сказал: «Истинно Мы создали этот Коран на арабском», а все, что Он создал, Он сотворил. И эти люди утверждают, что они – настоящие хранители Заповедей и что они олицетворяют Истинный путь и Веру.

Нам надлежит усомниться в честности таких людей, и их свидетельства не должны иметь силы.

Поэтому ты должен собрать всех судей твоих земель, и прочитать им это, и вызнать их убеждения о сотворенности Корана. И все судьи, признающие сотворенность Корана, должны допрашивать приходящих к ним людей и не верить показаниям не признавших сотворенность Книги. У тебя должны быть доклады всех судей. Будут даны соответствующие распоряжения».

* * *

Судья и его товарищи размышляли за утренней трапезой: а был ли Коран сотворен?

Мы узнали это от Абу Нуайма, который узнал от Сулеймана ибн Исы, который узнал от Суфьяна Тхаури, который сказал: «Хаммад сказал мне: «Иди скажи Абу Ханифе, что я не буду иметь с ним дела, потому что он многобожник». Суфьян так и сделал, сказал Сулейман, потому что он часто говорил о том, что Коран сотворен.

Но:

Всевышний сказал: «Истинно Мы создали этот Коран на арабском». Теперь, что бы Он ни создавал, Он сотворил. Коран следует понимать образно. Когда нет доказательств, мы не можем понимать по-другому. И когда их нет, мы должны понимать его образно. И:

Всевышний сказал:

«Мы говорим тебе о пророках».

И это значит – о том, что уже случилось раньше. Это предполагает, что Он говорит о событиях, следующих за теми, про которые сказано в Коране.

Но:

Заповеди, которые мы узнали от Алида Джафара ибн Мухаммеда, о том, что Коран – не Творец и не сотворен, являются истинными и совершенными, потому что он узнал о них от дяди по отцовской линии Зейда ибн Али, который услышал их от своего деда Али ибн Хусейна, праправнука пророка.

Но:

Не может быть сомнений в том, что слова Всевышнего «Мы послали Ноя к народу его» если существовали (в вечности) во времена, когда не было ни Ноя, ни его народа, то были словами о том, чего нет, в сущности, обманом.

И точно так же Его слова «сними свою обувь», обращенные (в вечности) к Моисею, когда Моисей не существовал, были бы обращением к несуществующему, а как можно говорить с тем, чего нет?

Из этого следует, что все веления, о которых говорится в Коране, должны быть сказаны людям в то время, когда им действительно говорились. Они должны существовать во времени, а не в вечности.

Но:

Мухаммед ибн Хусейн говорит нам, что, по словам Амра ибн Кайса, который услышал это от Абу Кайса из Мала, которому сказал Атиуйя, который слышал это от Абу Саида Кудри, которому пророк – да благословит его Аллах и приветствует – сказал: «Слово Всевышнего превосходит другие слова, как Всевышний превосходит Его творения».

Это не только означает то, что Коран – это Слово Всевышнего, но и предполагает разницу между Словом Всевышнего и Творением Всевышнего.

Но:

Всевышний сказал: «Когда приходит смерть, они возвращаются ко Всевышнему, к своему истинному Господину».

И это доказывает, что Он – не Его создания и Его создания – это не Он!
Судья и его товарищи продолжают трапезу…

* * *

Следующее письмо халифа приказывало правителю Багдада прислать семь человек из Ракки для допроса. И прислали, и допрашивали, и, когда они признали сотворенность Корана, вернули в Багдад. Правителю было приказано сообщить всем юристам, шейхам и традиционалистам о том, что признали эти семеро. Некоторые теперь уступили, другие все еще отказывались.

«Я шел с Аббасом ибн Абд аль-Азимом, – рассказывает Абу Бакр, – к Абу Абдуллаху ибн Ханбалу[135] (великому знатоку основ Закона); у Аббаса были к нему вопросы.

– Недавно стали говорить, что Коран не сотворен и не несотворен, – начал Аббас. – Я считаю таких людей большей опасностью, чем даже джахмитов, которые не признают символов Всевышнего. Горе тебе: если ты говоришь, что Книга не сотворена, ты должен признать, что она сотворена.

– Да, эти люди – грешники, – согласился Ибн Ханбал.

– Но что об этом думаешь ты сам? – спросил Аббас.

Ибн Ханбал, казалось, был изумлен.

– А есть какие-то сомнения, – воскликнул он, – если Всевышний сказал: «Не творение и не повеление его», и еще он сказал: «Милосердный научил Корану и создал человека».

Он указал на разницу между Кораном и Человеком и разницу слов «научить» и «создать». «Научить», «создать», – повторил он несколько раз, доказывая различие. Коран, сказал он, – это Знание Всевышнего, и в нем его Имена и Свойства. Во что верят эти люди? Они не верят в то, что Свойства не созданы, что Всевышний вечно Всемогущий, Знающий, Непоколебимый, Мудрый, Слышащий, Видящий? А мы не сомневаемся, что Его Качества не созданы и Его Знание не создано, и, если Коран – это часть Его Знания и в нем Его Имена, мы не можем сомневаться в том, что и Книга не создана. Это Слово Всевышнего, и Он говорит им вечно.

– Чем же неверие хуже этого? – кричал он. – Хуже, чем мысль о сотворении Корана? Ведь эти люди также должны думать, что сотворены Имена Всевышнего и Его Знание. Люди слишком просто говорят об этом: только о сотворении Корана, они даже относятся к этому как к шутке. Они не понимают, насколько это серьезно. Потому что это неверие. Я не люблю отвечать на некоторые вопросы, которые задают мне люди. Но об этом я вообще не хочу разговаривать. Я слышал, меня называют не открывающим рта.

– Тогда, – сказал я, – человека, который считает Коран сотворенным, но не говорит о том, что сотворены Его Свойства и Его Знание, я должен называть неверующим?

– Да, он неверующий, – ответил Ибн Ханбал. – О Коране у нас не может быть никаких сомнений. Для нас в нем – Имена Всевышнего и часть Его Знания, и для нас каждый, кто говорит о том, что он создан, – неверующий.

Я чуть было не начал спор, когда вмешался Аббас, внимательно слушавший все, что было сказано.

– Ты услышал недостаточно?

– Более чем достаточно, – ответил Ибн Ханбал».

Затем Мамун приказал правителю собрать всех инакомыслящих для допроса. Когда созванным юристам прочитали письмо халифа, они вели себя нерешительно и отвечали двусмысленно, избегая и согласия, и отрицания.

– Скажи, – потребовал правитель от Бишра ибн Валида, – Коран сотворен или нет?

– Я уже говорил об этом, и не только об этом самому правителю правоверных, – отвечал Бишр.

– А что ты скажешь сейчас?

– Я считаю так: Коран – это Слово Всевышнего.

– Разумеется, – сказал правитель. – Но я спрашиваю у тебя: сотворен ли он?

– Я не могу ответить иначе, чем я ответил, – сказал Бишр, – и, более того, у меня есть особое разрешение правителя правоверных, освобождающее меня от подобных разговоров.

– А что скажешь ты? – спрашивал правитель, повернувшись к Ибн Аби Мукатилу.

– Коран – это Слово Всевышнего, – ответил тот. – Но когда правитель правоверных приказывает нам что-то, услышать приказ – значит повиноваться ему.

Так же ответил и Зияди.

Тогда правитель спросил Ибн Ханбала.

– Это Слово Всевышнего.

– Сотворен ли он? – настаивал правитель.

– Это Слово Всевышнего, – повторил Ибн Ханбал, – и это все, что я скажу.

Были спрошены все остальные, и их ответы записывались.

Ответ Ибн Баки был таков:

– Я утверждаю, что Коран был создан и явлен в сущее, и об этом говорит открытый нам текст.

– А что создано, то сотворено? – добивался ответа правитель.

– Да, – сказал он.

– Следовательно, – произнес правитель, – Коран сотворен.

– Я говорю, что он сотворен, – ответил Ибн Бака.

Отчет обо всех этих свидетельствах был отправлен Мамуну, после чего последовало предписание:

«Ты должен приостановить работу судебных властей, пока не убедишься в том, что характер мыслей каждого человека заключен в признании положения, что Коран сотворен.

Что касается Бишра, то он лжец: правитель правоверных не дает ему никакого освобождения, правитель правоверных только слышал его искреннее заявление о том, что Коран сотворен. Вызови его для дальнейшего допроса: если он покается, обнародуй его покаяние, но, если он будет упорствовать в своем неверии, еретически отрицая сотворенность Книги, пришли мне его голову. Также поступи и с Ибрахимом ибн Махди, согласится – хорошо, нет – рубите ему голову. А Ибн Аби Мукатилу напомни, что это он однажды сказал правителю правоверных: несомненно, в твоей власти освобождать и лишать свободы. А Ибн Ханбалу скажи, что правитель правоверных знаком с источниками, на которых он строит свои доводы, но может сделать из них только один вывод: Ибн Ханбал – невежа и лжец. Ибн Ганиму скажи, что правитель правоверных знает, что он делал в Египте и сколько денег получил за один год своей судейской службы. Все упрямые инакомыслящие, чьи имена стоят за Бишром и Ибрахимом ибн Махди в твоем списке, должны быть присланы сюда плененными для допроса, а в случае сопротивления – казнены».

Услышав это предписание, не уступили только Ибн Ханбал и трое других.

Закованных в кандалы по приказу правителя, их везли на допрос к самому халифу, когда пришли вести о его смерти. Это было милосердие Всевышнего к ним.

* * *

Мамун сидел, опустив голову, задумчивый и печальный. Я боялся приблизиться к нему. Но он взглянул на меня и жестом велел подойти. Я повиновался, но его голова снова склонилась, и так он сидел еще некоторое время.

Потом он поднял глаза еще раз и сказал:

– Исмаил, усталость – это естественное состояние души, усталость и жажда перемен. И душа так же радуется одиночеству, как и компании.

– Человеческие измышления, – сказал Мамун, – не в состоянии повернуть вспять то, что продолжает развиваться, и развить то, что отступает в прошлое.

Вера – вот лекарство от всех человеческих горестей. А скептицизм лишь рождает скорби.

Мамун умер во время похода против Византии. Он остановился лагерем в Бадандуне на территории Рима, когда его вдруг охватила лихорадка. Слуги укрыли его одеялами, но он дрожал и кричал: «Холодно! Холодно!» Придя в себя через некоторое время, он спросил, что значило название места Бадандун на греческом.

– Оно означает «протяни ноги», – сказали ему.

Этот дурной знак поразил его, и он спросил о названии этой земли.

– Ракка, – ответили ему.

Гороскопом, составленным в день его рождения, было предсказано, что он умрет в Ракке, поэтому он старался надолго не оставаться в мусульманском городе Ракке на Евфрате. Когда он услышал этот ответ от римлян, он все понял и перестал надеяться.

– О Ты, Чья власть никогда не исчезнет, – сказал он, – будь милосерден к тому, кто теряет свою власть.

Когда его брат Мутасим увидел, что он слабеет, он приказал одному из тех, кто находился с ними, произнести Обет Веры. Все было сделано так, как следует, человек стал произносить необходимые формулы повышая голос, в надежде, что халиф сможет повторять за ним.

– Нет нужды кричать, – сказал лекарь Ибн Масавейх. – Сейчас для него нет разницы между его Господом и Манихеем.

Мамун открыл глаза, сияющие чудесным светом. Он попытался взять за руку доктора и что-то сказать. Но не смог. Он поднял взгляд к небу, и его глаза наполнились слезами.

Смутные времена

Судья всему – Господь. Великое сердце, великая слава, великая воля – бесполезны в наши дни.

* * *

Мутасим, правивший после своего брата Мамуна, был храбрым и сильным, как физически, так и духовно, но необразованным. Судья Ибн Аби Дувад рассказывал, как Мутасим, бывало, протягивая руку, произносил:

– Укуси меня за руку, как можно сильнее!

«Я, конечно, отказывался, но он настаивал:

– Мне не будет больно.

Тогда я пытался. Но какой вред могли причинить его руке зубы, если даже копья не могли поразить ее».

Гвардейцы-тюрки

Мутасим имел пристрастие к рабам-тюркам. Он посылал своих вольноотпущенников приобретать их, так что численность тюркской гвардии в конце концов составила четыре тысячи человек. Они носили парчовые ливреи, позолоченные перевязи и украшения, чем отличались от обычных солдат. Он имел также полк так называемых западных гвардейцев, набранных в Египте и Йамане, и хорасанскую пехоту, в составе которой были наиболее известны ферганские гвардейцы.

Тюрки вскоре составили большую армию, обременительную для жителей Багдада. Так, например, они часто мчались галопом через базар, не обращая внимания на детей и немощных. Не раз горожане вершили скорый суд, и не один гвардеец поплатился жизнью за наезд на женщину, старика, ребенка или слепого. В связи с чем Мутасим решил удалиться из столицы.

Новая столица – Самарра

Халиф неоднократно выезжал в районы, прилегающие к Тигру. Особо его внимание привлекал район Самарры. В те времена там был лишь древний христианский монастырь, находящийся среди широких равнин. Воздух этой страны был очень здоровым. Охотясь в тех местах, халиф заметил, что его аппетит чрезвычайно обострился. Он выкупил земли у монахов за четыре тысячи динаров, выбрал место для своего будущего дворца и приступил к строительству.

Архитекторы, рабочие и мастера были собраны со всех провинций страны. Были завезены семена и саженцы растений со всех областей. Исходя из соображений безопасности, архитекторы обозначили границы города, его районы и дороги. Для каждого ремесла и товара были предусмотрены отдельные базары. Люди начали строить жилища. Вскоре вокруг города выросли городские стены; завершилось строительство караван-сараев и крепостей; страна покрылась плантациями; каналы протянулись от Тигра и его притоков.

Когда слухи о новой столице распространились, началась миграция населения, сопровождавшаяся притоком разнообразных товаров. Некоторое время спустя Самарра стала процветающим городом, обустроенным и благополучным.

Бабек

– Что подвигло тебя на мятеж?

– Нищета, о повелитель правоверных, которая есть тень Господа на земле.

Восстание Бабека вспыхнуло в горной стране Бадх в тот же год, что и бегство Ибрахима, сына Махди, после переворота в Багдаде. Эти события совпали с голодом в восточных провинциях и эпидемией чумы в Хорасане.

В Персии среди гор Бадха, у подножия которых протекает Аракс, жили два могущественных вождя. Оба они принадлежали к секте хуррамитов[136] и соперничали друг с другом из-за лидерства в ней. Одного из них звали Джавидан, и управляющим у него был Бабек; другого звали Абу Имран.

Однажды люди Абу Имрана напали на поместье Джавидана. Разгорелся кровавый бой, в котором Имран потерпел поражение и был убит. Но и Джавидан вернулся домой с тяжелыми ранами, от которых умер через три дня. А надо сказать, что жена Джавидана была неравнодушна к Бабеку, и тот отвечал взаимностью на ее страсть. Как только ее муж умер, она пришла к управляющему и сказала:

– Слушай, тебе не занимать ни силы, ни ума. Джавидан мертв. Я еще не сказала об этом его людям. Будь готов, завтра я соберу их всех – ты должен быть их вождем.

Эти слова разбудили тщеславие, спавшее до этих пор в душе Бабека. Утром она послала гонцов по деревням. Когда вассалы Джавидана собрались, они спросили его жену, которая приветствовала их:

– Почему он сам не пришел к нам?

– Если бы он пошел сам по всем вашим домам, разбросанным далеко друг от друга, это заметили бы наши враги и подняли бы тревогу, поэтому он поручил мне собрать вас и передать его приказ. Готовы ли вы повиноваться?

– Говори, – ответили они, – мы никогда не перечили ему раньше и не собираемся делать это теперь.

– Тогда слушайте, он велел передать вам: «Я должен умереть сегодня ночью. Моя душа покинет мое тело и вселится в тело моего слуги; к нему переходит власть над моим народом. Мне открылось, что Бабек совершит великие подвиги, которых никто не совершал до него, и прославит как себя, так и вас. Он будет владеть всем миром, уничтожит всех тиранов и восстановит Закон Маздака (общее владение имуществом и женщинами). При нем слабый станет сильным и униженный возвысится. Кто же воспротивится моей последней воле – тот будет врагом Истинной Веры».

– Мы принимаем его завещание, – ответили люди.

Тогда женщина приказала зарезать корову и снять с нее шкуру. Когда ее воля была исполнена, она расстелила шкуру на земле, поставила на нее большую чашу с вином и, преломив хлеб, погрузила его в вино. Рядом с чашей она положила еще несколько буханок хлеба. После этих приготовлений она сказала, что каждый из присутствующих, по очереди, должен наступить на шкуру, взять кусок хлеба, окунуть его в вино и съесть, произнося при этом: «Я верю в тебя, дух Бабека, как я верю в дух Джавидана». Потом каждый должен подойти к Бабеку, взять его за руку, поцеловать ее и произнести клятву верности. Все послушно исполнили волю женщины.

После этого она приказала подать вина и еды для всех и демонстративно села рядом с Бабеком перед всеми. Когда каждый выпил по три кубка вина, она взяла ветку базилика и протянула ее Бабеку; он принял ее. Такова была свадебная церемония в тех краях.

Бабек провозгласил себя Богом в своей секте. Он превратил хуррамитов в убийц и грабителей. Никогда раньше этот народ не творил таких жестокостей и насилия. За двадцать лет они убили, по скромным подсчетам, двести двадцать пять тысяч человек.

В правление Мамуна крестьянская армия стала захватывать все новые и новые земли, уничтожая или обращая в бегство регулярные войска.

В конце концов халиф Мутасим отправил на борьбу с восставшими армию под командованием военачальника Афшина, правителя Сурушны на берегу Хашарта (Сырдарьи). После нескольких кровопролитных сражений Бабек был отброшен к границам своих первоначальных владений. Мятежная армия начала таять на глазах. Все доблестные воины были убиты, сам Бабек укрылся в горах Бадха, там, где родился и вырос; это место еще долго после его смерти называли Страной Бабека. Поняв, что дальнейшее сопротивление бесполезно, он, вместе со своим братом, женщинами и несколькими близкими, решил спастись бегством. Переодевшись в купцов, они караваном, пройдя через болота Армении, пришли в земли Сахла, одного из влиятельных феодалов тех мест.

Сахл радушно принял Бабека и устроил пир в его честь, но внезапно, в разгар застолья, его схватили и заковали в цепи.

– Ты предал меня, Сахл? – спросил Бабек.

– Сын шлюхи! – крикнул Сахл. – Твое дело пасти баранов, а ты возомнил себя царем, полководцем и творцом Закона!

Он приказал связать всех людей Бабека, после чего отправил гонца к Афшину с известием, что его враг схвачен. Афшин послал четыре тысячи всадников, чтобы доставить пленных в свой лагерь. Он также пригласил к себе Сахла и отблагодарил его, подарив почетную одежду и диадему, а также собственноручно привел ему лучшего коня из своей конюшни. Кроме того, Сахл был освобожден от выплаты податей со своих владений.

Сообщение об этих событиях было послано халифу почтовым голубем. Когда новости о захвате Бабека распространились, люди благодарили Господа и ликовали. Во все столицы провинций были посланы сообщения, в которых говорилось, что разбойник, так долго наводивший на всех ужас, повергавший в прах целые армии повелителя правоверных, наконец закован в цепи и обезврежен.

Когда Афшин со своими пленниками находился на расстоянии одного дня пути от столицы, ему навстречу выехали сын халифа, принцы и прочие вельможи империи. В лагерь Афшина были доставлены: гигантский серый слон (подарок Мамуну от индийского царя), украшенный попоной из красной и зеленой парчи и разноцветного шелка; верблюд бактриан огромных размеров, также богато украшенный; несколько почетных платьев из парчи, усыпанных драгоценными камнями, и высокие персидские митры, разноцветные каймы которых были расшиты жемчугом и изумрудами.

В самую богатую одежду облачили Бабека, в другую, лишь немногим ей уступающую, его брата; на головы им надели митры и посадили: Бабека – на слона, его брата – на верблюда.

– Что это за чудовище? – спросил Бабек, когда его усаживали на слона.

Армия Афшина, конница и пехота, в полном вооружении и со знаменами, выстроилась в две шеренги и растянулась от лагеря на расстояние пяти часов пути в сторону Самарры. Бабек и его брат ехали между шеренгами, покачиваясь на своих животных в такт их поступи. Бабек задумчиво и печально смотрел на это представление, но страха не было в его глазах – казалось, он жалел только, что не успел уничтожить всех этих людей.

Был четверг, второй день месяца Сафара 223 года. Люди никогда не видели столь пышного шествия.

Халиф приветствовал Афшина чрезвычайно милостиво и посадил его на почетное место в приемном зале. Потом стража привела Бабека.

– Так ты и есть тот самый Бабек? – спросил халиф.

Ответа не последовало. Мутасим повторил свой вопрос, но пленник хранил молчание.

– Несчастный! – прошипел Афшин ему в лицо. – Как ты смеешь молчать, когда сам повелитель правоверных удостоил тебя своим вопросом?

– Да, я Бабек, – произнес наконец тот.

Мутасим склонился и воздал хвалу Господу, затем, поднявшись, приказал раздеть Бабека. Слуги поспешно стянули с него роскошные одежды. Палач, повинуясь приказу, отрубил ему правую руку и стал ею бить по его лицу; потом он отрубил левую руку, а затем – ногу. Бабек корчился и извивался в луже собственной крови на кожаном коврике палача, он кричал быстро и невнятно, предлагая невероятные богатства за помилование. Наконец, видя, что никто не слушает его, он стал бить себя по голове обрубками рук.

– Вонзи свой меч ему между ребер, только не задень сердце, я хочу, чтобы он умирал долго, – сказал халиф палачу.

Палач повиновался. Наконец, насытившись местью, халиф приказал отрубить Бабеку голову. Отрубленные части были пришиты к туловищу, и обезглавленное тело повесили на виселице, для всеобщего обозрения. Голову сначала отправили в Багдад и насадили на кол на мосту; после чего ее послали в Хорасан, где торжественно пронесли по городам и селам для устрашения людей, которые помнили лучшие дни Бабека и верили, что он способен уничтожить государство и классовую несправедливость. Тело долго висело на окраине Самарры, и это место сохранило название Виселица Бабека даже тогда, когда город стал пуст и заброшен.

В день смерти Бабека Ибрахим ибн Махди[137], дядя халифа, вместо обычной проповеди в мечети прочитал следующие строки:

Повелитель правоверных, твоя битва завершилась победой!
Хвала! Хвала Господу!
Бог был твоим Воителем.
Да получит достойный раб Господа Афшин заслуженную награду;
Ибо удар, нанесенный им, осветил его чело
венцом немеркнущей славы.

Афшину была пожалована золотая диадема, украшенная драгоценными камнями, самыми дешевыми из которых были изумруды и рубины, а также две перевязи, расшитые жемчугом. Его сыну Хасану халиф дал в жены Утруджу, дочь правителя Ашнаса, главы гвардейцев тюрков, девушку, известную своей красотой и образованностью. На их свадьбе Мутасим прочитал стихи своего собственного сочинения.

Брат Бабека был отправлен на казнь в Багдад. Когда по пути они остановились на ночлег в Бараданском замке, в трех лигах от города (около пятнадцати километров), он спросил своего конвоира:

– Кто ты?

– Я сын Шервина, правителя Табаристана.

– Хвала Всевышнему! – взмолился пленник. – За то, что Он послал мне перса из древнего рода, чтобы проводить меня в последний путь.

– Нет, – сказал Ибн Шервин и, указав на палача, того самого, который казнил Бабека, добавил: – Тебе придется иметь дело с ним.

– Ах, значит, ты здесь главный, – сказал арестант, повернувшись к палачу, – а этот, другой, просто наблюдатель. Ладно, скажи тогда, есть ли у меня право на последнее желание?

– Говори, чего тебе нужно, – ответил палач.

– Приготовь мне сладкую пшеничную кашу, – попросил брат Бабека.

Когда каша была подана, он поел от души и сказал:

– Завтра, если будет на то милость Господня, ты увидишь, как умирает благородный перс.

Потом он спросил вина из фиников и пил его не спеша, до самого рассвета, когда настала пора отправляться в Багдад.

Там, на мосту через Тигр, ему отрубили руки и ноги, а его тело было повешено на восточном берегу.

* * *

Год спустя Мазьяр, правитель Табаристана, участвовавший в восстании против верховной власти, был схвачен и доставлен в Самарру. На допросе он заявил, что к мятежу в защиту своей религии его подбивал Афшин, пользуясь тем, что оба они втайне придерживались своей прежней, зороастрийской веры.

Афшин, кроме того, обвинялся в том, что в военной кампании против византийского императора пренебрег возможностью захватить в плен последнего, заявив: «Он царь – пусть цари сами решают свои дела между собой». Так что еще до того, как Мазьяра доставили в Самарру, Афшин был уже арестован по доносу своего секретаря.

Суд над изменником

Афшина допрашивали Ибн Аби Дувад, Исхак, сын Ибрахима, и Ибн Зайят. Мазьяр, первосвященник-зороастриец, комендант пограничной крепости из Согда и еще два человека, происходившие из той же провинции, одетые в потрепанную одежду, присутствовали в качестве свидетелей. Последние были вызваны для дачи показаний первыми. Они обнажили свои спины, и все увидели свежие следы побоев.

– Узнаешь ли ты этих людей? – спросил Ибн Зайят обвиняемого.

– Да, – ответил Афшин. – Один из них муэдзин, другой имам. Они организовали мечеть в Сурушне, моей столице, за что я приказал наказать их – дать каждому из них по тысяче плетей. Причины, вынудившие меня к этому, таковы: согласно договору, который я заключил с правителями Согда, я не должен был препятствовать людям этой провинции исповедовать религию своих предков; эти же двое мусульман ворвались в храм, выбросили идолов, которым поклоняется народ Согда, и превратили то место в мечеть. За это я наказал их, как виновных в насилии и святотатстве.

– Ладно, – сказал Ибн Зайят, – но что ты можешь сказать по поводу книги, найденной у тебя, книги в парчовом переплете, украшенной золотом, серебром и драгоценными камнями и содержащей богохульство и ересь?

– Эту книгу, – ответил Афшин, – я унаследовал от своего отца. В ней собрана мудрость древних персов. Что касается якобы богохульственного содержания ее, то в ней меня не интересовали лишь ее литературные достоинства. Она досталась мне в том виде, в котором она предстала перед вами, и я не видел смысла лишать ее переплета и украшений. В конце концов, вы делаете то же самое – держите в своих домах книгу «Калила и Димна» и книгу «Маздак». Я не считаю, что это недопустимо для мусульманина.

Затем был вызван священник-зороастриец (маг), который дал следующие показания.

– Обвиняемый, – заявил он, – имел обыкновение есть мясо удушенных животных, более того, он настойчиво советовал мне поступать так же, утверждая, что такое мясо нежнее, нежели мясо животных, зарезанных ножом, как принято по Закону. Он также каждую среду приносил в жертву черную овцу: разрубал ее на две половины своим мечом, проходил между ними, а затем съедал мясо. Однажды он сказал мне: «Я ненавижу обычаи этих арабов, я сам опустился уже до того, что ем их масло, езжу на их верблюдах и ношу их сандалии, но, по крайней мере, я еще не потерял ни одного волоса!» Он имел в виду, что никогда не пользовался средствами для удаления волос, используемыми мусульманами. Кроме того, он отказался подвергнуться обряду обрезания.

– Скажите, – обратился с гневом Афшин к судьям, – вы считаете этого человека законным свидетелем на суде мусульман?

– Нет, мы так не считаем, – вынуждены были признать судьи, поскольку тот человек в то время не принадлежал к Истинной Вере (он, впрочем, стал мусульманином впоследствии, при Мутаваккиле).

– Зачем же вы слушаете человека, которому вы не верите? – продолжил свою атаку Афшин. – И скажи, пожалуйста, – продолжил он, обратившись к священнику, – была ли у тебя возможность наблюдать, через окно, или дверь, или еще как-нибудь, за тем, что происходит у меня дома?

– Нет, – отвечал свидетель.

– А бывало ли, что я приглашал тебя в свой дом, как гостя, и рассказывал тебе о своих личных делах и делился с тобой, по дружбе, своими мыслями и говорил тебе о моей любви к своей родине, Персии, к ее народу и обычаям?

– Да, – отвечал священник.

– Тогда ты, будучи неверным в религии, неверен и в дружбе, потому что рассказываешь перед всеми то, что я доверил тебе одному!

Судьи вызвали тогда коменданта пограничной крепости из Согда.

– Знаешь ли ты этого человека? – спросили они Афшина.

– Нет, – ответил он.

– А ты, комендант, знаешь ли Афшина? – спросили судьи.

– Конечно, я знаю его, – ответил он и, повернувшись к подсудимому, продолжил: – Как долго ты будешь изворачиваться, юлить и скрывать правду?

– Что имеешь в виду, длинный язык? – спросил Афшин.

– Как люди обращаются к тебе в письмах?

– Так же как они обращались к моему деду, а потом отцу, так же они пишут и мне.

– Нет, ты скажи, каким титулом называют они тебя?

– Это никого не касается, – попытался уклониться от ответа Афшин.

– Они начинают свои письма так. – И тут он произнес несколько слов на сурушанском диалекте. – Не правда ли? Что означает по-арабски: «Богу богов от его слуги такого-то…»

– Да, это так, – признался Афшин.

– Что?! – воскликнул Ибн Зайят. – Как может правоверный допускать такое обращение к себе? То же самое говорил фараон, когда он собрал, призвал и провозгласил: «Я ваш Господь, высочайший».

– Это всего лишь древний обычай, – ответил Афшин, – так люди обращались к моим предкам и ко мне самому, когда я еще не был мусульманином. Я не хотел терять уважение в их глазах, ибо, потеряв авторитет, я мог бы лишиться и их послушания, и их верности.

– Позор тебе, Афшин! – крикнул Исхак ибн Ибрахим. – Как ты можешь теперь клясться Именем Бога? Кто поверит тебе после этого? Как мы можем считать тебя правоверным, когда ты уподобился фараону в своей гордыне?

– Исхак, – ответил Афшин, – этот стих из Корана в свое время цитировал Уджайф против Али ибн Хишама, сегодня ты процитировал его против меня, кто знает, может, завтра кто-нибудь процитирует его против тебя?

Последним перед судом предстал Мазьяр.

– Знаешь ли ты этого человека? – спросили Афшина.

– Нет.

– Знаешь ли ты этого человека? – спросили Мазьяра, указав на Афшина.

– Да.

– Ты по-прежнему не узнаешь его? – спросили судьи у Афшина.

– Ах да. Я вспомнил его, – ответил Афшин.

– Ты вступал в переписку с ним? – продолжили судьи допрос обвиняемого.

– Никогда.

– Писал ли он тебе? – спросили Мазьяра.

– Да, – ответил он. – Его брат Кхаш написал моему брату письмо, в котором сказано следующее: «Единственные люди, способные распространить нашу великую лучезарную Веру по всей земле, – это я, ты и Бабек». Бабек погиб по собственной глупости, я бы спас его, но он вел себя как безумец, ему уже нельзя было помочь. При нынешнем положении дел, если ты сейчас поднимешь восстание, арабы обязательно пошлют меня и все мое войско на подавление мятежа. Когда я приду в твою страну, мы объединим свои силы. Против нас останутся только арабы, Западная гвардия и тюрки. Арабы подобны собакам – кинь им корку хлеба и, когда они бросятся за ней, размозжи им голову дубиной. Западная гвардия – опасный противник, но их мало. Что касается этого дьявольского отродья – тюрков, то, когда они выпустят свои стрелы, одна решительная атака тяжелой конницы покончит с ними. Таким образом, мы вернем персам религию наших предков.

– Но этот человек обвиняет лишь своего брата и моего брата, – заявил Афшин. – Какое отношение это имеет ко мне? Но даже если бы я сам написал ему подобное письмо, это еще не доказательство моей измены. Такое послание может быть уловкой, специально придуманной, чтобы завоевать доверие врага и захватить его потом врасплох. Я достаточно послужил повелителю правоверных своим мечом и мог бы также послужить и своим умом, раскрыв заговор с помощью военной хитрости, и заслужить этим не меньшую славу, чем в свое время заслужил Абдаллах Тахирид.

– Скажи нам, Афшин, – задал вопрос один из судей – Ибн Аби Дувад, – как так вышло, что, будучи мусульманином, ты не прошел обряд обрезания, в котором вся чистота и суть ислама?

– Я опасался, что эта операция повредит моему здоровью.

– Ты?! Доблестный воин, прославившийся своим мужеством!

– Абу Абдаллах, – ответил Афшин, – ты принадлежишь к тому типу судей, которые приговаривают к смерти тысячи, с той легкостью, с какой расправляют складки на своей одежде.

– Вполне очевидно, с каким человеком мы имеем дело, – сказал Ибн Аби Дувад, повернувшись к своим коллегам. – Увести его! – добавил он, обращаясь к стражнику – тюрку Бугхе.

Бугха тут же схватил Афшина за перевязь.

– Именно этого я и ожидал от вас! – закричал Афшин.

Но Бугха не дал ему продолжить, он набросил на голову опального военачальника подол его же одежды и отволок его в тюрьму, наполовину задушив по дороге.

Афшин умер в своей камере от голода. Его тело было повешено на виселице у Императорских ворот; идолов, которым он тайно поклонялся, свалили к подножию виселицы. Впоследствии идолов подожгли, и все сгорело дотла.

Но и Мазьяр не был прощен; его провели по городу и потом забили насмерть плетьми. Его труп повесили рядом с телом Бабека. Виселица Мазьяра постепенно наклонялась, и тела казненных приблизились друг к другу.

Мое сердце бьется спокойно, когда я вижу,
Как эти двое сошлись, как добрые соседи: Бабек и Мазьяр,
Склонившись и отвернувшись в сторонку,
Как бы пряча секрет от любопытных прохожих.
Черными покрывалами укрыты они,
Как будто сотканными горячим ветром пустыни из смолы.
С утра до вечера едут они на худых деревянных конях,
Которых привели им плотники из мрачной конюшни.
Они неподвижны, но, глядя на них, мне кажется,
Что едут они куда-то, без остановки.

* * *

Мутасим приказал дать Ибн Ханбалу тридцать восемь ударов плетью в надежде выбить из него признание догмата о сотворенности Корана. Позже, незадолго до смерти, люди, пришедшие навестить Ибн Ханбала, спросили его:

– Что ты хочешь сказать о тех, кто так жестоко обошелся с тобой?

– Они подвергли меня мучениям во славу Божью. Они считали, что я заблуждался, а они правы.

* * *

Следуя примеру своего отца Мутасима, следующий халиф Ватик приказал наместнику Басры испытать на веру всех имамов и муэдзинов в вопросе сотворенности Корана. В то же время Ватик послал в Багдад за традиционалистом Ахмадом ибн Насром. Ахмад был доставлен в кандалах в Самарру, во дворец халифа.

– Что ты думаешь о происхождении Корана? – спросили его.

– Он не был сотворен! – заявил он.

– Каково твое мнение о возможности человека лицезреть образ Бога в день Последнего Суда?

– Сам Бог сказал: «В последний день ты увидишь Господа твоего так, как видишь сейчас луну», – ответил Ахмад и привел в подтверждение еще и одно из Преданий.

– Ты лжец! – сказал Ватик.

– Нет, это ты лжец! – ответил Ахмад.

– Как, – воскликнул халиф, – Бог может быть видим, находиться в физическом теле, быть ограниченным в пространстве и доступным человеческому глазу? Я не верю в Бога с такими атрибутами! Что вы скажете? – обратился он к ученым богословам, рационалистам, которые присутствовали на допросе.

– В соответствии с законом этого человека надо предать смерти, – ответили они.

– Меч мне! – крикнул халиф. – Я сам убью его у вас на глазах. Я возлагаю весь груз моих грехов на этого неверного, который поклоняется богу, которого я не признаю, богу, имеющему атрибуты, которых Истинный Бог не может иметь! Палач, постели свой коврик!

Ахмада, как он был, в оковах, швырнули на коврик палача, и Ватик собственноручно отрубил ему голову.

Тело повесили на виселице в Самарре, голова была насажена на кол в Багдаде, с надписью, прикрепленной к уху и гласившей: «Это голова Ахмада ибн Насра ибн Малика. Раб Божий имам Харун (Ватик) пригласил его, чтобы он признал сотворенность Корана и отрекся от уподобления Бога человеческому существу, но он упорствовал в своих заблуждениях, за что, по Божьей воле, душа его отправилась в Адское Пламя».

К голове был приставлен стражник с копьем, которому было приказано не допускать, чтобы случайный порыв ветра мог повернуть голову лицом в сторону Мекки. Этот солдат рассказывал потом: «Ночью я увидел, как голова сама собой повернулась к Мекке и стала читать суру Корана «Йа Син».

* * *

Люди в наше время настолько развращены, что, встречая человека Истинной Веры, называют его еретиком.

Примечания

131 Имеется в виду византийский император.

132 Б а б К у т р а б б у л – ворота на западной стороне Багдада.

133 «Э л е м е н т ы» – латинизированная форма названия трактата Евклида «Начала».

134 8-й шиитский имам Али ибн Муса, известный под именем Али ар-Риза (Реза), скончался в 818 г. в Мешхеде.

135 А б у А б д у л л а х А х м а д и б н Х а н б а л (164/778—241/885) – имам, основатель ханбалитского мазхаба, правовой школы.

136 Х у р р а м и т ы – представители антиисламских, антихалифских сект в Иране, Азербайджане, Средней Азии, действовавших в начальный период правления Аббасидов.

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ