Ко дню рождения великого поэта

Когда Назым, высокий, красивый, голубоглазый, появлялся на трибуне и на турецком произносил на фоне торжествующего русского языка2: “Азиз кардешлерим!” — зал взрывался аплодисментами. Фразы его были короткими, теплыми и сердечными, и буквально после каждого произносимого им слова возникали овации — тогда азербайджанцы обожали турок; любовь поостыла чуть-чуть в постсоветские годы в условиях так называемых рыночных отношений: оказывается, турки ничем не отличаются от тех своих, для которых деньги — превыше всего, и можно продать ради обогащения все и вся, и честь, и совесть.

Чингиз Гусейнов
НАЗЫМ ХИКМЕТ

Гусейнов Чингиз Гасан оглы родился в 1929 г. в г.Баку. Азербайджанский и российский писатель, литературовед. Доктор филологических наук, профессор, академик Академии информатизации, заслуженный деятель искусств Азербайджана. В 1952 году окончил филологический факультет МГУ, в 1956 году — аспирантуру Института востоковедения АН СССР.
С 1991 года преподает на филологическом факультете МГУ. Читал лекции по культуре народов России во Франции, США, Турции, и в других странах. Гусейнов Ч.Г. автор более 30 романов и повестей. Популярность ему принесли романы, оригинальные по форме и остродраматические по содержанию: «Магомед, Мамед, Мамиш», «Семейные тайны», «Фатальный Фатали», «Доктор Н» и другие. Роман Гусейнова Ч.Г. «Не дать воде пролиться из опрокинувшего кувшина», первая часть которого опубликована в нескольких номерах журнала «Наука и религия» в 1998-99 годах, посвящен жизни пророка Мухаммеда.
2009 г. вышла книга писателя «Минувшее – навстречу: мемуарное повествование». Книга написана на основе дневников. Это дало интересное сочетание фактов и размышлений, вылившееся в труд, состоящий почти из семисот страниц. Даже названия глав показывают тематическую широту издания: «Суперэтнос «бакинец»», «Александр Яковлев», «Пятилетка почетных похорон», «Первый поцелуй», «Снежная вершина Большого Арарата», «О, азербайджанский мужчина!», «Самед Вургун…», «Лев Антопольский…», «Арсений Александрович Тарковский…», «Павел Григорьевич Антокольский», «Юрий Трифонов…», «Булат Окуджава…» и т.д. – всего 152 главы.
Сегодня мы представляем воспоминания писателя о Назыме Хикмете.

Каково было жить турецкому поэту-эмигранту Назыму Хикмету вне родины, откуда (точнее — из тюрьмы) он бежал в 1951 году, будучи всемирно известным поэтом! И никогда уже не мог вернуться в Турцию — умер и похоронен в Москве, как бы на чужбине, в 1963-м.

А ведь поэту, выходцу из семьи крупных военачальников-пашей, прочили — и стать вполне подходящая, высок и строен, — судьбу турецкого адмирала… Есть горькие слова о Назыме Хикмете вождя турецкого народа Мустафы-Кемаля Ататюрка, сказанные в гневе: “Его надо повесить, потом сесть у его ног и горько зарыдать!” — “повесить” как коммуниста и “горько зарыдать”, что так рано погиб большой поэт.

Назым Хикмет, осужденный за “коммунистическую пропаганду”, должен был выйти из тюрьмы — об этом он вспоминал в 1962-м на своем 60-летии в ЦДЛ: “Семнадцать лет тюрьмы, которые мне дали, не такой уж большой срок. Есть осужденные на тридцать лет. Я должен был сидеть в тюрьме до 1964 года… Да, политзаключенный, и еще томиться в одиночной камере: не с кем говорить годами, выходишь — почти разучиваешься говорить”. Он бежал из тюрьмы, обманув охранников, — приучил их к четкому режиму прогулок, а потом нарушил, избегнув слежки, и — на советской подлодке в СССР.

Когда его чествовали (Михаил Светлов: “Мы видели прирученных поэтов бурь… Но Назым — из истинных поэтов бурь”), видел на глазах Назыма слезы: тяжка разлука с родиной! На вечере прозвучала “Моя биография”, без запятых и точек, как сама жизнь, ибо точка — это смерть, в переводе Бориса Слуцкого: Одним знакомы виды трав / другим виды рыб / а мне виды разлук / Мне было тридцать шесть когда / за полгода я прошел четыре метра / по бетонному полу одиночки / Мне было пятьдесят девять когда / за восемнадцать часов я перелетел / из Праги в Гавану / Низвергались идолы по осколкам / Меня не раздавили.

Здесь же замечу, коль скоро речь о переводе, что, увы, даже лучшие русские поэты, переводившие Назыма Хикмета, так и не смогли передать магический дух его поэзии, объемность и глубину его строк, таинственно воздействующих на родного читателя; я не раз задумывался над этим, так и не поняв причину: все как будто просто, ясно, никаких потаенных мыслей, словесной эквилибристики, а в переводе зачастую — плоско и банально… — что ж, в истории литературы есть непереводимые поэты, разве не таков и Пушкин?

Ностальгия по родине компенсировалась частично поездками в город его молодости Баку, куда приезжал в 20-е, когда учился в знаменитом Коммунистическом университете народов Востока, где готовились кадры для “экспорта революции”; оказался Назым Хикмет никудышным революционером, а уж коммунистом советского образца — подавно: он даже антикоммунист в творчестве, если вспомнить его сатиру “А был ли Иван Иванович?” о коммунистическом строе, который неизбежно порождает культ личности, я был на генеральной репетиции, но спектакль — даже в оттепельные годы! — запретили. Тогда же Назым написал и стихи: Однажды утром исчез он / исчезли его сапоги / украшавшие площади и универмаги / его тень с деревьев / его усы из нашего супа / его глаза со стен наших комнат / и с груди нашей сняли груз тяжкий / тонны камня бронзы гипса / и тонны бумаги / Не люблю людей чугунных и бронзовых / если не спускаются с пьедесталов / погулять среди нас.

Слышал я как-то рассказ Назыма о жизни в Москве в годы учебы: “Литобъединений было столько, сколько футбольных команд, но разница между ними — каждая команда имеет устойчивых болельщиков, а читатели часто меняли своих кумиров”. Как-то услыхал стихи Светлова, понравилось про гранату, сочинил нечто похожее, а потом узнал, что не граната, которая взрывается, а Гренада, город в Испании; Маяковский вел однажды вечер поэзии в Политехническом музее, и Назым волновался очень перед выступлением, а тот ему: “Не дрейфь, турок, все равно тебя никто не понимает, можешь читать все что угодно”. А театральные воспоминания Назыма о Мейерхольде, Таирове, о намерении в стихах инсценировать знаменитые ленинские работы, которые изучались как учебники, “Материализм и эмпириокритицизм”, “Империализм как высшая стадия капитализма”. В Баку тогда вышел первый сборник стихов Назыма Хикмета: Кунеши иченлерин шаркысы, “Песня пьющих солнце”.

В годы оттепели широко отмечались многонациональные праздники культур, юбилеи национальных писателей, и мне не раз приходилось с Назымом Хикметом бывать в Баку, видеть, как с радостью окунается он в стихию родного языка, купается во всем тюркском, ощущая себя будто в Стамбуле.

Когда Назым, высокий, красивый, голубоглазый, появлялся на трибуне и на турецком произносил на фоне торжествующего русского языка2: “Азиз кардешлерим!” — зал взрывался аплодисментами. Фразы его были короткими, теплыми и сердечными, и буквально после каждого произносимого им слова возникали овации — тогда азербайджанцы обожали турок; любовь поостыла чуть-чуть в постсоветские годы в условиях так называемых рыночных отношений: оказывается, турки ничем не отличаются от тех своих, для которых деньги — превыше всего, и можно продать ради обогащения все и вся, и честь, и совесть.

С тех пор как живу в Переделкино, где Дом творчества и дачи, пожизненно арендуемые писателями у Литфонда, выступаю своего рода гидом по Назыму Хикмету, рассказываю зачастившим к нам туркам об их великом земляке. У меня даже выработался маршрут “назымовских мест” с посещением дачи, где поместили его по приезде в СССР, подальше от общений: при Сталине Переделкино было закрыто для посещения иностранцами; на этой его даче когда-то до войны начинал жить, кстати, Б. Пастернак; далее Дом-музей Пастернака, а по пути непременный визит к А. Вознесенскому. Сохранилась запись 2001 года, турки снимали документальный фильм к приближающемуся через год столетию со дня рождения Назыма Хикмета:

“3 июля, вт.: очень жарко. Неожиданное явление с переводчицей симпатичных турчанок с редкими — новыми — именами Джан, или Душа, и Гиймет, Бесценная, с ними оператор. Суматоха в доме, потеющий и взволнованный я, идем (заранее договаривались) к Вознесенскому. Вошли, сидит в беседке, на столике… Гости потрясены, но не подают вида: поэт демонстрирует нам…— его выходка нелепая: надевает на нечто, похожее на фаллос, презерватив и при этом улыбается — де готовит занятие по сексу в школе. А потом ведет нас в мастерскую, и, войдя, сразу же утыкаемся в гигантскую сексуальную попу, белую-белую, и воткнута в нее красная бумажная стрела…

После посещения Дома-музея Пастернака пришлось мне сыграть роль Назыма: меня снимали в спину, будто я, Назым Хикмет, только что навестивший Пастернака, покидаю его дом, ухожу по узкой аллее вверх, такой вот кадр.

Зайти в комнаты на даче, где жил Назым, нам не разрешили, там — Золотусский Игорь: что ж, надо заранее договариваться; туркам пришлось снимать дачу снаружи.

Не успели вернуться к нам на чай, как явился негодующий Евтушенко — ему, оказывается, не перезвонили, что придут, зашел к нам в калитку и — с вызовом: “Вы что же, меня не узнаете?!” Потом выдал переводчице, что не так организовала, — дал интервью туркам у нас на участке, байки о намерении Сталина организовать убийство Назыма”.

Должен отметить, что Назым Хикмет, пристально следивший за русскими поэтами, высоко ценил “оттепельные” стихи Евтушенко, однажды попросил у меня его телефон — хочет поздравить: “Я в восторге от его “Наследников Сталина”: Покуда наследники Сталина есть на земле, / мне будет казаться, / что Сталин еще в мавзолее”.

Я рассказывал туркам — они хотели знать про личную жизнь Назыма — о его любви к молодой красивой Вере Туляковой. Дело в том, что интерес к его интимной жизни в Турции ныне велик, там вышло даже большое исследование “Любимые женщины Назыма”, и эпиграфом к ним служат слова Назыма: “Тому, кто не влюблен, жизнь — не жизнь”; отрывки мне довелось читать в азербайджанской прессе; я узнал, что первой любимой подростка Назыма была дочь влиятельного вельможи времен аж Султана Гамида Второго и первые стихи были посвящены ей, Сабихе: “О женщина с черными глазами, как ты прекрасна!”. Потом была Азиза, и тоже поэтические признания в любви. Далее — первая женитьба в Москве на турчанке, дочери турка-эмигранта, врача, который преподавал в Баку, — Нусхет, с которой Назым учился в Коммунистическом университете; потом — ее болезнь, возвращение в Баку, затем с отцом — в Турцию, высылка за проповедь пантюркизма, и в 1924-м они развелись. Потом была вторая женитьба, от которой у него взрослый, под шестьдесят, сын.

Назым Хикмет, приняв советское гражданство, женился на Вере Туляковой, и ей посвящено одно из лучших лирических стихотворений поэта “Солома волос и глаз синева”. Но прежде сумел, влюбившись в нее, усыпить бдительность приставленной к нему по приезде в СССР женщины-врача, ставшей ему и лечащим врачом, и другом, и любовницей, но и неотступно следившей за каждым его шагом, и, как некогда обманул тюремщиков, так и теперь сумел бежать от нее: вышел в домашних тапочках и пижаме проводить друга (Акпер, мой друг тоже, рассказал эту эпопею) и… сел в его машину. Ищи-свищи теперь его: укатил на Кавказ, а потом — годы уже были не столь строгие, пик оттепели, — и объявил, что полюбил другую. Но Назым, благодарный той, которая все годы оберегала его, оставил ей, Галине Колесниковой, все, что у него было, даже автомашину подарил, что стоило дорого, купил ей также дачу в Кунцево, что тоже стоило больших денег, помог устроиться на работу по специальности в поликлинике Литфонда… Впоследствии она написала воспоминания о поэте со множеством интересных фактов из его жизни с нею. Она, оказывается, собирала выброшенные им черновики, склеивала и прятала порванные рукописи, понимая, что они могут быть чрезвычайно полезными для исследователей творчества поэта (о ней мне рассказал тюрколог Тофик Меликли).

Должен заметить, что Назым питал слабость к молодым женщинам, был любвеобилен и, живи он дольше, непременно б полюбил еще, увлеченный поиском нового источника поэтического вдохновения. Одна из молоденьких — моя студентка из Литинститута Адиля Гусейнова, москвичка: в недавних ее воспоминаниях я прочел о Назыме, и что свидетель их любви — Акпер Бабаев. С Назымом они встречались в Баку, где “случайно” оказывалась и она, когда он приезжал туда. Что именно о ней — строка в поэтической его автобиографии, что “я влюбился в 60 лет” и что, читая эти свои стихи на юбилейном вечере, он якобы пальцем незаметно для других показал на нее; что впоследствии строка эта из стихотворения была изъята, по версии Адили, именно Верой Туляковой. Что даже в поэме “Солома волос и глаз синева”, посвященной Вере Туляковой, последняя строка в первом варианте звучала так, что встретил В.Т. после скольких-скольких женщин, а в окончательном варианте это множество заменено единственной В.Т. — его “последняя любовь, последняя жена”. И что Назым умер в тот самый день, когда собирался перебраться к ней насовсем, — он был у нее накануне, сказал ей: “Жди!” Кстати, воспоминания убеждают, что было именно так, веришь в написанное.

Может, увлечения женщинами были своего рода побегами Назыма от наиглавнейшей его неволи, что особенно ощущалось в последние годы: разлука с родиной, языковой, творческой средой, в Турции появлялись новые писатели, о которых не знал, новые книги, которых не читал… Бедствие для писателя, когда не видишь читателя, не слышишь родной речи, оторван от друзей, близких, лишен духовного общения, задыхаешься.

Даже смерть Назыма Хикмета была символической: утром встал; “если, говорил, не узнаю последние известия, разорвется сердце: а вдруг какие новости из Турции?”. Жаждал услышать, прочесть, ждал!.. Подошел к почтовому ящику вынуть газеты и не успел: скатился вниз, сел в углу — насмерть! К тому времени выстроилась и цепь прозрений поэта, начались его постепенные разочарования в идеях, служение которым долгие годы придавало смысл его жизни, эволюция утраты идеалов, в которые верил.

Что тогда остается человеку? Побег из неволи плоти в свободу духа? Не этим ли объясняется, когда человек не в силах никуда сбежать от себя, и ранняя смерть Назыма?3

С Азизом Несином, другим выдающимся писателем Турции, он в те годы часто приезжал в СССР, мы как-то говорили о любовях Назыма, и он объяснял это тем, что тот “боялся одиночества и потому окружал себя женщинами… — Но тут же добавил: — Но стоит ли об этом? Назым в Турции сделал столько, сколько целая партия не в состоянии сделать (может, имея в виду запрещенную там коммунистическую партию?). И трагедия великая, что похоронен в Москве, а не на Родине”.

Азиз Несин ратовал за перенесение праха Назыма в Турцию. “Мы смогли выпустить его книгу лишь после смерти, воспользовавшись традицией: об умершем — ни слова осуждения, хотя о нем и теперь появляются статьи, обвиняющие его в “измене”, называющие “московским шпионом”. Мы, Акпер Бабаев, Азиз Несин и я, стояли на Новодевичьем кладбище у могилы Назыма. “Взгляните на памятник, — сказал нам Азиз. — Не кажется ли вам, что он навеки заточен в камень?”

“Но пытается, — заметил я, — вырваться наружу из каменного рабства на волю!”

“Он всю жизнь от чего-то и кого-то убегал”, — проговорил Акпер.

Азиз Несин беспрестанно — и когда встречались с ним в Турции тоже — поправлял меня, говорящего на азербайджанском, близком к старотурецкому: “Мы это слово уже не употребляем, заменили”, — и приводил очередной неологизм: в Турции уже много лет шла борьба за очищение языка от арабизмов и фарсизмов, составлявших более половины словарного состава, и Азиз был наиболее преуспевающим в революционном, как говорили, деле — процент чисто турецких слов в его творчестве перевалил на семьдесят, это подсчитывалось “Турецким языковым обществом” — Турк дил куруму, и Несин (кстати, помог мне попасть в Турции на очередной 12-й съезд общества) неизменно получал его призы и премии. Я спорил с ним (как и с генеральным секретарем общества), считая, что турки так рьяно очищают свой язык, что скоро мы перестанем друг друга понимать, им даже придется читать труды своего вождя Ататюрка в переводе.

Из последних стихов Назыма Хикмета:

Лифтя табутум йерляшмяйяжяк — В лифт мой гроб не вместится.
Хайаты дярк етмяйя башламышам / иманы итирмяк баhасына — Начал постигать жизнь / ценой утраты веры.

Помню, в Эстонии я навестил в Кадриорге под Таллином Юхана Смуула (они жили с Деборой Вааранди в большом двухэтажном доме, похожем на корабль, говорили об этих последних стихах Назыма, потрясших их с Деборой, особенно — “Как же вынесут меня?.. В лифт не вмещусь”.

…Мне довелось увидеть и услышать Назыма на родине после его смерти, в 1969-м, будучи по счастливой случайности в Стамбуле и Анкаре. Попал я в Турцию через Ирак, куда ездил для встреч с туркманами, народом, этнически родственным азербайджанцам, хотя говорили они слово в слово на чистейшем языке моей бабушки, но при этом называться “азербайджанцами”, советским наименованием этноса, ни за что не желали: эмигрировали сюда в XV веке — в то же время, когда и великий наш поэт Мухаммед Физули… — но речь моя не о том: в Турцию прямиком из СССР поехать было почти невозможно: наши трудно давали визу тюркоязычным своим гражданам, опасаясь, что тут же попросят политическое убежище, а турки, подозревая в каждом тюрке русского шпиона, неохотно нас к себе впускали. Вот уж парадокс: сегодня поехать в Турцию — как съездить на электричке из Москвы в Переделкино.

И вот в Стамбуле я как-то попал в пробку, автобус двигался медленно, ибо на площади Таксим был театрализованный парад турецких воинов, одетых в старинные оттоманских времен яркие наряды с медными шлемами и высокими пиками, в честь шестисот сколько-то летия сухопутных войск. Молодой парень, сидевший рядом со мной в автобусе, вдруг достал из портфеля книгу, на обложке которой — на ловца и зверь бежит! — я прочел: “Бои вокруг Назыма Хикмета (Назым hикмет кавгалары)”. В книге — два взгляда на поэта, за и против, в духе предательства и величия. Долго сидим в автобусе — разговорились, поначалу собеседник был несловоохотлив, мол, отношения своего к поэту еще не выработал. А когда узнал, что сидит рядом с человеком, который лично знал поэта, разговорился… Странное у меня было чувство: рассказывать турку, который весь — внимание, о поэте его народа.

Еще встреча — в Анкаре, на открытой веранде высотного дома. Я в гостях у турецкого журналиста. Теплая, ясная ночь. Над головой крупные яркие звезды. Под нами — почти весь город в огнях, вблизи — слепящих, вдалеке — мерцающих. На столе веранды — портативный магнитофон, и мы молча слушаем, как Назым Хикмет читает свои стихи, нет, не я привез эти записи, они пришли сюда через Францию… — не от проживающего ли в Париже друга Назыма, турецкого художника-эмигранта Абидина Дино?

Запись была невысокого качества, но слова поэта были ясно слышны: его негромкий, несколько грустный голос — стихи, с которыми он явился на родину.

Мои стихи выходят на языках чужих, / а в Турции моей на моем родном под запретом… / Страна моя… / ты сейчас в сединах моих волос, / в инфаркте моего сердца — или, как эти две строки звучат по-турецки: Сен шимди йалныз сачымын акында, / инфарктында йурегимин…

Так и прожили врозь — Назым Хикмет в нескончаемой разлуке с Родиной, и Родина, не приемлющая своего великого поэта, а то и равнодушная к нему: он — без нее, она — без него, хотя нынче в Турции востребовано почти все его творчество, но, как везде и всюду на земле, иные времена — иные писательские кумиры.

Источник: «Знамя» 2006, №8

ТРИ ПОБЕГА НАЗЫМА ХИКМЕТА
ИЗ НЕВОЛИ НА СВОБОДУ

С тех пор, как я стал постоянно жить в Переделкине, городке писателей, где расположены Дом творчества, а также дачи, пожизненно арендуемые писателями у Литературного фонда, выступаю своего рода гидом по Назыму Хикмету, рассказываю о нем приезжающим сюда туркам — студентам, изучающим русский язык, телевизионщикам, снимающим фильм о великом соотечественнике.

У меня даже выработался свой переделкинский маршрут: веду по улицам, названным писательскими именами, — улице Гоголя, где живет Евгений Евтушенко (напротив моего дома), Горького, где жил Вениамин Каверин, далее, за углом, — дом-музей Пастернака, и по пути — непременный визит к Андрею Вознесенскому.

В 1951 году, в сталинскую пору, Назым Хикмет, тогдашний, как его считали, борец за мир и поэт-коммунист (впрочем, ничего в его творчестве коммунистического не было, более того, он даже написал сатирическую драму против коммунистического строя, порождающего культ личности, “А был ли Иван Иванович?”, на генеральной репетиции которой я был, но ее — даже в оттепельные годы! — запретили к показу), был вызволен из турецкой тюрьмы и привезен в СССР.

Это был первый побег Назыма Хикмета из неволи на свободу, когда он обманул сыщиков, приучив их к своему определенному режиму прогулок в тюрьме, а потом его нарушил и так сумел избежать слежки.

Назыма Хикмета поселили в Переделкине, подальше от общений с внешним миром: при Сталине место здесь было закрытое для посещений иностранцами, ибо рядом пролегает охраняемая правительственная трасса.

В Переделкине тогда, помимо Дома творчества и писательских дач, находилось общежитие студентов Литературного института имени Горького, единственного в мире высшего учебного заведения, где учились будущие писатели. Назым Хикмет общался с ними, о чем вспоминает, в частности, тюрок-чуваш Геннадий Айги, известный более как русский поэт, чьи стихи — задолго до их появления на языке оригинала — были переведены на многие языки мира и который дважды номинировался на Нобелевскую премию. Айги как-то показал Назыму Хикмету стихи на чувашском и русском, и тот, предвосхитив его славу, посоветовал, не оставляя работу на родном, писать, если у него интересно получается, на русском тоже, не ожидая, когда переведут, и тем непосредственно выходить к широкому читателю: русский язык выступал в СССР как единственный язык общения между народами, был своего рода окном в большую литературу.

Вообще-то одно время в Москве было модно, чтобы маститый, известный писатель напутствовал молодых, и в такой роли выступил однажды Назым Хикмет, давший, как говорили, путевку в литературу поэту Льву Халифу, о чем тот, эмигрировавший позднее в Америку, с благодарностью вспоминал в мемуарной книге, названной “ЦДЛ”, в большом зале которого праздновали 60-летний юбилей Назыма Хикмета. Здесь же состоялось прощание с ним — гражданская панихида.

Неподалеку от дачи Назыма Хикмета в таком же арендованном доме, ставшем впоследствии музеем, жил Пастернак, к которому порой Хикмет приходил в гости, о чем всегда вспоминает Андрей Вознесенский, когда я привожу к нему турок.

С Переделкином связан второй побег Назыма Хикмета, тоже от неволи, на сей раз — от женского рабства. Дело в том, что в СССР к Назыму Хикмету была приставлена врач, кстати, очень симпатичная, сердечная и красивая женщина, которая его оберегала, лечила, постоянно находилась рядом, была женой-любовницей, а также, как говорили тогда, выполняла, очевидно, и другие функции, связанные с органами безопасности, что вполне соответствовало духу тогдашнего времени. Это тяготило Назыма Хикмета, но он терпел, пока не полюбил другую — молодую женщину, писателя-сценариста Веру Тулякову (ныне, увы, покойную, она стала ему потом единственной законной женой; ей посвящено одно из лучших лирических стихотворений Назыма Хикмета “Солома волос и глаз синева”) — и решил — то были годы “оттепели” — бежать из Переделкина.

Но как усыпить бдительность приставленной к нему женщины, неотступно следующей за ним? И он прибег к хитрости: попросил Акпера Бабаева (о нем я еще расскажу) приехать к нему, вышел якобы проводить его, в домашних тапочках и пижаме, — иначе как уйдешь от неусыпного ока врачихи? — сел в машину к Акперу и… исчез!

А потом, как рассказывал мне Акпер, купил билет на поезд и уехал в Кисловодск, где оставался, пока жена-врач не поняла, что он покинул ее и никогда к ней не вернется.

Назым Хикмет знал, что, оставив дачу, он лишает близкого человека прав на аренду, ибо дача была оформлена лишь на него, и что вскоре женщину, которая оберегала его, попросят покинуть дом, поэтому, благодарный, заранее позаботился о ней: во-первых, оставил ей все, что у него было, даже машину, что стоило дорого, во-вторых, купил ей дачу в другом месте — в Кунцеве, что тоже тогда стоило больших денег; в-третьих, помог устроиться на работу по специальности в поликлинике Литфонда, обслуживавшей писателей (однажды по вызову она приезжала и ко мне, когда я заболел).

Должен заметить, что Назым Хикмет был неравнодушен к красивым женщинам, любвеобилен, как истинный поэт, и я убежден, что, живи он дольше, непременно полюбил бы еще, увлеченный поисками новых источников поэтического вдохновения. Многие-многие годы спустя, ближе к нашим дням, я узнал, что у Назыма Хикмета была еще подруга — моя бывшая студентка из Литературного института, русскоязычная азербайджанка Адиля Гусейнова, чьи воспоминания о Назыме Хикмете я помог года два назад опубликовать в журнале “Литературный Азербайджан”.

Был в Переделкине у Назыма Хикмета пес-дворняга Карабаш, с примесью кавказской овчарки — здоровый, сильный, самый, говорили, свирепый пес в поселке, и жена-врач, покидая дачу, продала его, но собака неоднократно рвала на новом месте цепи-веревки и прибегала на дачу, сторожа ее, пустую.

Однажды пес, в очередной раз сбежав от нового хозяина, застал на даче рабочих-строителей, занятых ее ремонтом. Те, видя недружелюбие пса, вынудили его отступить, и он поранил лапу о гвозди, торчавшие из разложенных повсюду досок. Поселившийся на хикметовской даче известный писатель Петр Александрович Сажин пожалел пса, пригрел его, вылечил, посыпав толченый стрептоцид на ранку, но Карабаш, хоть и благодарный за заботу, все же так и не признал в нем нового хозяина, он продолжал метаться по Переделкину, наводя на всех страх.

И тогда писатели обратились с просьбой к библиотекарше Дома творчества Елене Александровне, с которой Хикмет был дружен, позвонить ему и попросить забрать своего беспокойного пса. Назым Хикмет тотчас приехал, и состоялась в присутствии библиотекарши его беседа с Карабашом, которую я точь-в-точь воспроизвожу.

Назым Хикмет долго извинялся перед псом:

— Извини, — сказал, — я думал, тебе здесь будет лучше, чем в городе.

Собака отвернулась, обиженная на хозяина, которому была верна.

— Я не знал, что тебя продадут, извини.

В глазах собаки была тоска.

— Если б я знал, что тебе плохо, разве б я не забрал тебя, Карабаш?

Боль у собаки не проходила, пес лежал, отвратив взор от хозяина.

— Не надо обижаться на меня, ну, честное слово, я не знал, прости!

И тут в разговор вмешалась библиотекарша, почувствовав, что Назым Хикмет, конечно же, не оставит собаку, заберет с собой в город:

— Назым, вы всегда забывали налить собаке воду, ее постоянно мучила жажда, она пила, где попало. Пожалуйста, не забывайте в городе давать ей воду.

— Что вы, Елена Алксандровна, я не то что воду давать, кофе буду ему по-турецки заваривать!

И тут собака подошла к Назыму Хикмету, положила лапы ему на плечи — простила и примирилась… Назым Хикмет увез Карабаша в Москву.

… Акпер Бабаев, мой замечательный земляк, ученый-тюрколог, первым в России издавший книгу о Хикмете, почти каждый день со времени приезда поэта в Москву общался с ним, но, увы, сколько я ни советовал ему вести день за днем дневник встреч и бесед, откладывал это дело, надеясь, что будет еще время запечатлеть услышанное, что память не подведет. Однако подвела судьба — ранняя смерть. Перефразируя Маяковского, я бы сказал: Говорю о Назыме Хикмете — вижу Акпера Бабаева, говорю об Акпере Бабаеве — вижу Назыма Хикмета. Из неоценимых заслуг Акпера Бабаева — и это стало большим праздником для Назыма Хикмета — издание в оттепельные годы, после развенчания культа личности Сталина, собрания сочинений Назыма Хикмета на языке оригинала в восьми томах в Болгарии. Там в те годы существовало специальное издательство, выпускавшее книги болгарских турецких писателей — впоследствии оно было ликвидировано, так как в Болгарии по инициативе Тодора Живкова началась антитурецкая кампания, турок заставляли брать болгарские имена и фамилии, и однажды целое село заявило, что хочет стать… Тодорами Живковыми. Выпущенный восьмитомник Назыма Хикмета заслуженно называли бабаевским.

В 50—60-е годы по всей стране увлекались всякого рода праздниками культуры, юбилеями национальных писателей. Мне, молодому литератору, работавшему в те годы в Союзе писателей СССР консультантом, не раз приходилось бывать с Назымом Хикметом в Баку на разнообразных писательских мероприятиях, видеть, как его встречали, — азербайджанцы тогда боготворили турок. Как правило, официальные торжественные встречи, вечера, конференции шли на русском языке, ибо в них участвовали представители многих народов, и все могли понимать друг друга только по-русски. И вот появляется на трибуне высокий, красивый голубоглазый мужчина и произносит слова на турецком: Азиз кардешлерим! (Дорогие мои братья!) — и тотчас взрыв аплодисментов! А потом, буквально после каждого турецкого слова в устах Назыма, — бурные овации.

Одна из последних поездок Назыма Хикмета в Баку — на юбилей великого азербайджанского поэта-сатирика Сабира. И о нем — прекрасная статья, где есть такие слова: “О Сабире написано много томов и будет написано еще больше. Сабир преподал всем нам, и особенно азербайджанским писателям, два урока, которые учат: 1. Мужеству, геройству, неустрашимости. Беспощадной борьбе с явлениями, которые тянут народ назад. Искусству владения пером, литературе, достигшей философских глубин, обладающей силой обнаженного клинка. 2. Мастерству, живости, образности. Литературному языку, в основе которого лежит тот, что мы слышим в городе и селе, в домах, на фабрике, в поле. Я восхищен борьбой, которую вел Сабир, и еще больше — литературным мастерством, с которым он вел эту борьбу, Это замечательно, что азербайджанцы имеют такого поэта, как Сабир”.

Назым Хикмет приезжал в город своей молодости с огромной радостью, принимал участие в юбилейных торжествах, если память мне не изменяет, не только Сабира, но и Мирзы Фатали Ахундова, Мамедкулизаде… Последний, имевший псевдоним Молла Насреддин, увы, мало знаком туркам, в Турции был в переводе Азиза Несина опубликован лишь один его рассказ, “Почтовый ящик” (из которого, как русские — из шинели Гоголя, вышли, по меткому выражению одного ученого, перефразировавшего Достоевского, все азербайджанские прозаики). Перевод не очень, между прочим, удачный, многие тонкости и нюансы рассказа оказались не переданы. Азиза Несина подвела обманчивая близость наших языков: одни и те же слова могут иметь существенно разные оттенки и даже диаметрально противоположные смыслы. Об этом есть смешная быль, почти анекдот, рассказанный, со ссылкой на Назыма Хикмета, ровесником его, пионером азербайджанской советской поэзии Сулейманом Рустамом, с которым Назым Хикмет начинал поэтический путь в Баку, где, как известно, в 20-е годы вышел первый его сборник под названием “Кунеши иченлерин туркусу”, то есть “Песнь пьющих солнце”.

— Идем как-то с Назымом по Москве, — рассказывал Сулейман Рустам, — и я говорю ему: Назым, гычым агрыйыр (Назым, очень нога моя болит). Тот удивленно посмотрел на меня. Спустя какое-то время снова говорю ему: Гычым йаман агрыйыр, Назым! Тот снова промолчал, глянув на меня недоуменно, а когда я в третий произнес свое гычым агрыйыр, вспыхнул и, не скрывая раздражения, обрушился на меня с упреками, мол, как тебе не стыдно! ты же мужчина! как можешь произносить такое?! В свою очередь, и я стал выражать недоумение, мол, чего зазорного в том, что я сказал? Ведь у меня действительно болит нога! И тут Назым Хикмет расхохотался: по-турецки гыч — вовсе не нога, а жопа, и потому странно ему было слышать от меня, мужчины, что жопа болит!

Здесь же замечу, коль скоро речь зашла о переводе, что, увы, даже лучшие русские поэты, переводившие Назыма Хикмета, так и не смогли передать дух его поэзии, объемность его строк, о чем, так и не поняв этого феномена, не раз задумывался и я, когда сам стал писать на азербайджанском и переводить себя на русский. Один из ранних моих рассказов был навеян строкой Назыма Хикмета: “Неслимин йапрак токуму башланды…” — “Начался листопад моего поколения”. Элегичность этой строки отражала в известной мере общее настроение, царившее в советском мире, здесь был разлит постоянный и неистребимый пессимизм, тяготение к минорным тональностям, в творчестве Назыма Хикмета — тоже, что вполне оправданно.

Одна из последних моих встреч с Назымом Хикметом произошла в фешенебельном номере престижной тогда гостиницы “Москва”, где после визита в Турцию остановился азербайджанский писатель, председатель Союза писателей Азербайджана Мехти Гусейн. Ему, депутату советского парламента, выпала редкая удача побывать в Стамбуле и Анкаре по приглашению посла СССР в Турции. Вообще-то турки не любили впускать в страну людей, знающих турецкий, особенно азербайджанцев, тем более именитых, потенциально видя в каждом, кто приезжал к ним, агента КГБ; впрочем, и Советский Союз неохотно выпускал писателей-азербайджанцев в Турцию, так что недоверие было обоюдным.

Я пришел к Мехти Гусейну, как он велел, рано утром, в тот же день он уезжал в Баку и просил меня передать какие-то бумаги в Союз писателей СССР. А у не-
го — Назым Хикмет сидит! Мехти Гусейн, довольный удачной поездкой, увлеченно, с какой-то неуемной жадностью рассказывал о Турции, показывал множество книг, газет, привезенных оттуда, а я, слушая его, внимательно наблюдал за Назымом Хикметом, который был растерян, рассеян, не мог ни на чем сосредоточиться, брал в руки то одну, то другую книгу, перелистывал и откладывал, брал новую; ведь турецкие книги — такая редкость, а тут вдруг их изобилие!.. Во взгляде Назыма Хикмета таилась боль: родная страна, с которой навсегда разлучен! Книги на родном языке, к которым нет у него доступа! Мне показалось, что Мехти Гусейн, весь облик которого излучал радость и счастье, не чувствует, что происходит в душе Назыма Хикмета, глух к его переживаниям — уж кому-кому следовало быть в Турции, так самому Назыму Хикмету, и такая досада, что это несбыточно! Гость, не выдержав, стал просить у него — роль просителя так не подходила к облику великого поэта! — две-три книжки, чтоб просмотреть их, почитать-перелистать, но Мехти Гусейн — что ж, его тоже можно было понять — отказал в просьбе Назыму Хикмету: де, извини, мне надо писать путевые заметки (они действительно вскоре были напечатаны как на азербайджанском, так и в переводе на русский язык), книги мне могут понадобиться. Назым Хикмет, очевидно, не ожидавший отказа, быстро попрощался и, явно расстроенный, ушел, а, уходя, забыл на крышке рояля свои солнечные очки. Мехти Гусейн, кажется, почувствовал, что обидел гостя, и тотчас сник, стал оправдываться, что не мог поступить иначе, что по завершении заметок непременно отдаст книги Назыму Хикмету, так и передай ему, когда будешь отдавать очки, — сказал он мне.

А потом, в 1969 году, у меня были в Стамбуле и Анкаре встречи с… самим Назымом Хикметом!

Попал я в Турцию через Ирак, ибо прямиком поехать туда, как я уже отмечал, нельзя было: наши не выпускали, не веря тюркоязычным, думая, что предадут, а турки не впускали, подозревая в нас шпионов.

В Багдад и Керкук я ездил для чтения лекций, встреч с туркманами, этнически родственными азербайджанцам, говорили они на языке моей бабушки, хотя называться азербайджанцами, советским наименованием этноса, не желали. И там, в Багдаде, сумел получить в Турецком культурном центре (Турк култур меркези) визу. Поездка моя в Турцию — особый рассказ, удивительное событие, сыгравшее значительную роль в моей судьбе, моей работе, без этой поездки, в сущности, не родилась бы ни одна из моих крупных книг, в частности роман “Фатальный Фатали”, где в сюжете есть турецкая линия. Я увидел бурлящее, кипящее, развивающееся, единственное на земле большое тюркское государство, где творилась история, созидалась культура.

Познакомился я тогда с выдающимся турецким писателем Васифом Онгореном, спектакль по пьесе которго “Асийа насыл куртулур?” потряс меня в Достлар теотросу, как и вообще режиссеры и актеры этого театра, и по возвращении перевел пьесу на русский, опубликовав в журнале “Иностранная литература”, и на азербайджанский, опубликовав в журнале “Азербайджан”.

Незабываемой была встреча со сценаристом, актером, режиссером Йылмазом Гюнеем, который показал мне свой великолепный фильм “Умид”, запрещенный тогда в Турции.

Меня восхитили изданные там толковые словари тюркских языков, в частности чувашского и якутского, исторические труды Турк тарих куруму, — забегая вперед, скажу, что по возвращении я написал путевые заметки об увиденном в Турции, их опубликовали на азербайджанском языке, но цензура запретила печатать на русском: де, могут прочесть в Центре и кое-кому в Азербайджане попадет за то, что пресса по-доброму пишет о капиталистическом мире.

Не успел я ступить на турецкую землю в стамбульском аэропорту и опомниться после только что виденного с высоты синего шелкового Босфора и живописных конусообразных островов зелени, как мои вещи подхватил носильщик и вынес к стоянке такси.

Узнав, что я из Советского Союза, шофер сказал:

— У вас жил предатель турецкого народа!

— Это кто же? — поинтересовался я.

— Не знаете? — удивился. А потом: — Это о нем Ататюрк сказал: Надо его поймать, повесить, а потом сесть у его ног и горько заплакать!

— Ах, ты о Назыме Хикмете!.. А я тебе скажу вот что: если Турция чем и велика, так это тем, что у нее есть Назым Хикмет!

— Но он коммунист и предал Турцию!

— Какой он коммунист? Он великий турецкий поэт!

— Но… — хотел он оспорить меня, но я тут же прервал его:

— Останови! Я не хочу ехать в машине человека, который не понимает, какую неправду изрекают его уста!

Шофер растерялся, тут же стал упрашивать не покидать его:

— Так объясните мне, если я не прав, — попросил он.

Молча и охотно, как мне показалось, выслушав мой рассказ, он более со мной не спорил, хотя и не выразил явного согласия (позднее на прилавках книжных ларьков рядом с книгами Ленина, Мао Цзедуна, Троцкого и Сталина — то были годы всплеска левых сил, главным образом маоистов, в Турции — я увидел сборник стихов Назыма Хикмета: выпустили, как узнал, лишь первый том задуманного десятитомника — второй конфисковали, и все издание запретили как содержащее коммунистическую пропаганду).

Новая встреча с Назымом Хикметом состоялась, когда я попал в Стамбуле в пробку, автобус двигался медленно, ибо на площади Таксим проходил театрализованный парад турецких воинов, одетых в старинные оттоманских времен яркие наряды с медными шлемами. Воины несли высокие пики. Парад был устроен в честь шестисотсколько-то-летия оттоманских сухопутных сил.

Молодой парень, сидевший рядом со мной в автобусе, вдруг достал из портфеля книгу, на обложке которой я прочел: “Бои вокруг Назыма Хикмета” (Назым Хикмет кавгалары). Книга была издана незадолго до того, в ней — два взгляда на поэта: за и против, в духе предательства и величия. Молодой человек, с которым я разговорился, оказался студентом и поначалу не был словоохотлив, мол, отношения своего к поэту еще не выработал. А когда узнал, что сидит рядом с человеком, который лично знал поэта, разговорился, стал спрашивать о Назыме Хикмете. Странное было у меня чувство: рассказывать молодому турку о поэте его народа.

Судьба была добра ко мне: еще встреча с поэтом в его родной Турции состоялась у меня за несколько часов до отлета в Москву, в Анкаре, на открытой веранде высотного дома, в гостях у известного турецкого журналиста. Стояла теплая ясная ночь. Над головой горели крупные яркие звезды. Под нами простирался город, весь в огнях — вблизи слепящих, вдалеке мерцающих. На столе лежали лишь два предмета — портативный магнитофон и изрядно потрепанный второй том болгарского, бабаевского, восьмитомника Назыма Хикмета. На веранду из комнаты лился свет, хозяйка дома следила за текстом поэта, а мы молча слушали в магнитофонной записи голос Назыма Хикмета.

Запись была не высокого качества, но слова, произносимые поэтом, были ясно слышны: вот он, Назым Хикмет, его живой голос, негромкий, чуть грустный, его замечатальные стихи, с которыми явился он теперь на свою родину.

Кто знает трав, а кто — рыб разнообразие, а я — разлук;
кто-то назубок назовет имена звезд и созвездий, а я — расставаний,
и в тюрьмах жил, и в больших отелях,
женщин, которых любил я, сильно ревновал;
мои стихи выходят на тридцати-сорока языках,
а в Турции моей на моем турецком — под запретом…
Страна моя, страна моя, страна моя,
ты сейчас в седине моих волос,
в инфаркте моего сердца…

Этой встречей с Назымом Хикметом в Турции я и хочу завершить свои воспоминания.

— А как же с третьим побегом? Вы забыли о нем рассказать!
— Побегов было даже не три, а четыре!
— ?!

— После стольких неволь, о которых я старался поведать, политических, житейских, творческих, когда не видишь своего читателя, когда не слышишь своего родного языка, когда оторван от друзей, близких, от среды, лишен духовного общения и задыхаешься, окруженный железным занавесом, — что остается человеку? Остается побег из неволи этого мира в вечную волю мира другого! Не этим ли объясняется и ранняя смерть Назыма Хикмета?

— Побег третий?
— Да, его смерть была формой побега из неволи на свободу.
— А четвертый?
— Вглядитесь в памятник поэта над его могилой в Москве на Новодевичьем кладбище. Не кажется ли вам, что он заключен здесь в каменную глыбу, это как роба, накинутая на него, и он тщетно пытается вырваться наружу, выйти из каменной неволи, обрести свободу общения с нами в новом, изменившемся ми-
ре — и здесь, в Москве, и у себя, в Турции, куда наконец-таки пришли его книги, но еще не пришел он весь в своем поэтическом величии — славный сын турецкого народа.

Источник: «Дружба Народов» 2002, №4

ДОПОЛНЕНИЯ

Борис СЛУЦКИЙ
О НАЗЫМЕ ХИКМЕТЕ

Сейчас я расскажу, как Назым Хикмет возвратился в Турцию.
Это было уже после его смерти. Тюрьмы, голодовки, непосильная работа в подполье сделали свое. Однажды утром Назым услышал шорох газет, опускаемых почтальоном в ящик. Он пошел вынуть эти газеты. Всякий его день начинался с внимательнейшего чтения множества газет. Пошел и умер на ходу.
Как это принято в Союзе писателей, была образована комиссия по литературному наследству Назыма. Мы быстро договорились о том, как собирать его стихи, как издавать его книги. Однако хотелось почтить поэта чем-то таким же удивительным, как вся его жизнь.
Я предложил: «Давайте построим самолет «Назым Хикмет». Пусть он летает по всем странам, чтобы люди читали имя нашего друга». Мне возразил Константин Симонов. Он сказал: «Самолеты летают всегда по одному и тому же маршруту. Имя Назыма будут читать только носильщики и диспетчеры. Давайте лучше построим теплоход «Назым Хикмет» и попросим, чтобы его приписали к Черноморскому пароходству. Пусть этот теплоход плавает вдоль турецких берегов, чтобы турки видели, как мы чтим память их поэта».
Так и было сделано.

Летом 1965 года югославская верфь «Уляник» в городе Пуле на берегу Адриатического моря закончила строить наше судно. Первым рейсом — из Пулы в Одессу — плыл на «Назыме Хикмете» и я. Каждый вечер, а плаванье продолжалось четыре дня, мы собирались с отстоявшими вахту матросами, я читал им стихи и рассказывал про Назыма. Плыли мы через пять морей и в конце третьего дня плаванья вошли в турецкие территориальные воды, в пролив Дарданеллы, ведущий в Мраморное море. Шел третий час ночи. Никто из нас не спал, на что были веские причины. Теплоход, как положено, сбавил ход более чем в два раза, и к нему — борт к борту — подошел турецкий катер, в котором сидели пограничники и врачи. Наш штурман спустился по веревочному трапу на палубу катера с судовыми документами. А мы — капитан Брагин, вся свободная от вахты команда и я — молча ждали его возвращения. Впервые за пятнадцать лет имя Назыма Хикмета открыто прозвучало в Турции. Штурман вскарабкался к нам на борт и рассказал: «Вопросов было три. Все они относились к названию судна. Разговор шел на английском языке. «Турок?» — спросил меня главный досмотрщик. «Турок»,— ответил я. «Поэт?» — спросил он. «Поэт», — ответил я. «Тот, что недавно умер?» — «Тот самый», — ответил я. Таможенник был совершенно ошеломлен и отпустил штурмана с миром.

Мраморное море на картах очень маленькое, но плыть по нему даже нашему быстроходному кораблю пришлось часов пять, не меньше. В Босфорский пролив мы вошли, когда солнце стояло уже высоко и по воде сновали лодки, катера, пароходы, в том числе прогулочные, с палубами, набитыми туристами и турками, едущими по своим делам с европейского берега на азиатский и наоборот. В море было тесно, как в центре города на гулянье. Катера проходили рядом с нами, и огромная надпись латинскими буквами «Nazim Hikmet» была хорошо различима. И тогда нам начали аплодировать. Турки бросались к борту своих катеров так, что казалось те немедленно опрокинутся. Они шумели, кричали и аплодировали так, как не аплодировали ни одной балерине в Большом театре, ни одному молодому поэту в Лужниках. Все это продолжалось примерно час, потом Босфор кончился. Мы вошли в Черное море и взяли курс на Одессу.
Так Назым Хикмет возвратился на свою родину.

Изет САРАЙЛИЧ
ОНА ВЕРНУЛАСЬ. ОНА СПИТ

Она вернулась. Она спит.
Ходите на цыпочках, мои стихи!
На ее чемодане наклейка стамбульского отеля.
Она спит.
Читаю Хикмета.
Много б дал он за эту наклейку. За сон.
Но больше нет его.
Она спит. Читаю Хикмета:
«Родина, родина!
Ничего у меня твоего не осталось,
ни даже шляпы работы твоей,
ни башмаков с пылью твоих дорог.

Твой последний пиджак из материи бурской
давно износил я.
Ты теперь в морщинках на лбу,
в свежей ране на сердце,
в моей седине.

Родина.
Родина…»

Она спит.
На ее чемодане наклейка столичная.
Что б вчера за нее дал Назым,
красный внук паши,
поэт Хикмет!