Фантастическая повесть из жизни и деятельности известного восточного ученого, философа и поэта Авиценны. Первое издание выпущено в 1881 году. Повесть является переработкой знаменитой книги «Канжинаи хикмет» Зиятдина Саита Яхъя. Автор переработки известный татарский учёный-просветитель, историк-этнограф Каюм Насыри писал: «Я взял на себя труд перевести эту книгу на язык, понятный мусульманам, проживающим в России».
Начало (первая часть) повести здесь.

Зиятдин Саит Яхъя & Каюм Насыри
ПОВЕСТЬ ОБ АБУ-АЛИ-СИНЕ
Вторая часть публикации

Пока Абу-али-сина спокойно занимается своими де­лами, а халвафруш по ночам вкушает с любимой сладкие плоды сада любви, мы расскажем о путешествии послов в далекую Индию.
Попутный ветер дул в паруса корабля, на котором посланцы падишаха Каира отправились к падишаху Индии, и вскоре корабль достиг желанных берегов. Пе­редал посол падишаха Каира послание падишаху Индии, преподнес ему богатые подарки. Прочитал падишах Индии послание, очень удивился и сказал послу: «О ве­ликий аллах! Уж если мудрец из Багдада узнал, что есть в Индийском океане остров, объятый огнем, то мог бы он и догадаться, что люди на таком острове жить не могут. Правда, может быть, мудрец был пьян или, воз­можно, он и не мудрец вовсе, а глупец. Но если даже невежда высказал глупость, неужели во всей стране не нашлось хотя бы одного умного человека, который бы разъяснил падишаху, что в огне люди не живут. Да, есть в Индийском океане остров, объятый огнем и назва­ние его действительно Мосакия, но не колдунами создан он, а великим аллахом. Бури бушуют возле этого остро­ва, и если корабль попадет в эту бурю, ждет его неми­нуемая гибель: из тысячи кораблей лишь один может остаться невредимым. Много удивительных историй рас­сказывают об этом острове и нам этот остров известен не хуже, чем вам». Эти же мысли изложил в ответном послании падишаху Каира падишах Индии и добавил: «Мы готовы помочь тебе, падишах, в любом деле, только не в том, о котором ты просишь. Если же багдад­ский мудрец, которого ты сравниваешь с Платоном, приедет к нам и захочет сам побывать на огненном острове, а потом расскажет, как может жить человек в огне, что ж, добро пожаловать. Пусть он первым войдет в огонь, а мы последуем его примеру. Как и ты, мы тоже почли бы за большое счастье сидеть за одним столом и пировать с таким удивительным мудрецом».

Так посмеялся над падишахом Каира падишах Ин­дии и велел прогнать послов, чтобы не донимали они людей глупыми просьбами.
И послы, сообразив, что индийский падишах прав, сгорая от стыда, не зная, что сказать, кусая с досады пальцы, тотчас отправились в обратную дорогу. А пока в горестном раздумьи посланцы падишаха Каира дер­жат путь домой, с Абу-али-синой случилась неприятная история.
Однажды помывшись в бане, он хотел расплатиться, но сунув руку в карман, обнаружил, что деньги оставил дома. Подумав, Абу-али-сина предложил банщику в залог свой платок и, извиняясь, сказал ему: «О мило­стивый банщик, я забыл деньги дома. Возьмите в залог мой платок, и я принесу вам деньги». Банщик был груб и недоверчив. Он отбросил платок Абу-али-сины, стал ругать, оскорблять и стыдить его, не обращая внимания на собравшуюся толпу. Но тут подошел добрый человек и сказал:
«Эх, банщик, банщик, стоит ли глумиться над дер­вишем из-за каких-то двух монет?»
И он дал Абу-али-сине несколько монет. Отдал Абу-али-сина две монеты банщику, но решил проучить гру­бого и недоверчивого скрягу. Прочитал Абу-али-сина заклинание и дунул на печку, что стояла в бане. И тот­час в печке погас огонь, потемнели угли, исчезло тепло. А в бане стало так холодно, что дрожь пробрала тех, кто там мылся. На стенах появился иней, люди, растал­кивая друг друга, стали торопливо одеваться и поспе­шили к выходу. Удивился банщик: «Что такое случи­лось?»— спрашивал он всех бегущих из бани. Но никто ему ничего не отвечал. Все торопливо повязывали куша­ки на ходу, и зуб на зуб не попадал у них от холода, да заледенелые бороды тряслись. На улице народ смеялся над вышедшими из бани, а некоторые зеваки увязыва­лись за ними.
Так никто и не сказал банщику, почему все бегут из бани, и решил он заглянуть в баню сам. Вошел он в баню и глазам своим не поверил: мороз в бане лютый, все льдом покрылось, ураганный ветер бушует, страш­ная стужа глаза слепит, лицо обжигает, душу леденит. Еле выбрался он из адского холода, едва жив остался.
Подумал банщик и понял, что дервиш — не простой человек Пожалел банщик о случившемся, но что делать, где теперь искать того дервиша?
Вскоре об этом удивительном случае заговорили во всем городе, И если встречались двое, то разговор шел только о выстуженной бане и несчастном банщике. До­шли слухи и до дворца, и до людей дивана, и до самого падишаха. Не поверил падишах слухам, счел их неле­пыми, сам пришел на место, чтобы удостовериться. И оказалось, о ужас, что слухи скорее приуменьшали, чем преувеличивали случившееся. И удивился падишах, и удивились приближенные его. А Абульхарис, разузнав обо всем, сказал падишаху: «О властелин мой, падишах Каира! Нелегко объяснить то, что произошло. Живет, полагаю, в твоем городе всесильный мудрец, и все, что происходит с твоей дочерью, и история с этой баней, на­верное,— дело его рук. Но, слава аллаху, я, кажется, догадался, как найти его. Перво-наперво надо разыскать банщика, привести его сюда и расспросить обо всем хорошенько».
И воскликнул падишах в сердцах: «Ты глупый само­званец, а не мудрец. Ты ничего не знаешь! Разве не по твоему совету я снарядил корабль в Индию? А теперь ты утверждаешь, что негодяев надо искать в Каире, невежда!»
Но люди дивана успокоили падишаха. «Пусть так,— сказали они,— однако от того, что предлагает Абульха­рис, вреда не будет, а разузнать все хорошенько стоит».
Разыскали люди падишаха банщика и привели его во дворец.
— Узнал бы ты дервиша, если бы встретил его на улице?— спросили банщика.
— Непременно узнал бы,— сказал банщик, и его опи­сание дервиша слово в слово совпало с рассказом о дер­више дочери падишаха. Приставил падишах к банщику своих людей и пошли она по городу разыскивать таин­ственного дервиша. А пока они рыщут по улицам Каира, мы расскажем о посланцах падишаха.
С великим трудом добрались они из Индии до род­ных берегов и, опустив головы, вручили своему власте­лину послание падишаха Индии. Прочитав это послание, падишах передал его Абульхарису. Смутился Абульха­рис, понял он, что просчитался и крепко был раздоса­дован своей ошибкой.

Стыдно стало и людям дивана, ведь падишах Индии поделом назвал их глупцами, и они, смущенные, не зная’, куда смотреть, потеряли на время даже дар речи.
Первым заговорил Абульхарис:
— Надо еще раз хорошенько расспросить твою дочь, о, великий падишах! Может быть, она припомнит какие-нибудь подробности.
И подумал падишах: «За какие грехи шлет аллах мне несчастья, ведь конца им не видно? Вызвал я муд­реца из Багдада, столько казны потратил, а толку ника­кого. Послушался его совета, послал письмо падишаху Индии, а что от него услышал? Своими неразумными советами этот мудрец дал повод и нас считать неразум­ными». Так думал падишах, а вслух сказал Абульхарису:
— Ладно, поступай как знаешь…
И снова Абульхарис расспрашивал девушку:
— Вспомни, как ты добираешься до того злополучного дома? Сама ли идешь? Открыты ли в пути глаза твои? Или — стоит тебе только открыть глаза, и ты уже там?
Отвечала Абульхарису дочь падишаха:
— Половину пути я совсем не помню, а потом я чувствую, что иду своими ногами, но не по полю, а, ка­жется, по городу. И не иду, а бегу быстро-быстро, и нет сил остановить бег, словно невидимые нити тянут меня. И открыты глаза мои, и дом, где я провожу каждую ночь, кажется мне похожим на одну из лавок в нашем городе.
— А узнаешь ли ты того дервиша, если увидишь его?— спросил девушку Абульхарис.
— Думаю, что узнаю,— ответила девушка. Тогда Абульхарис сказал:
— О падишах, прикажи закрыть все лавки и пусть дочь твоя, переодетая, чтобы нельзя было узнать ее, пройдет по всем улицам. Уж на этот раз мы найдем этот дом, и дервиш попадет в наши руки.
Люди дивана приняли совет Абульхариса, и переоде­тая дочь падишаха пошла по улицам Каира искать таинственный дом.
Узнал Абу-али-сина, как хитроумно разыскивают его и халвафруша люди падишаха, и решил, чтобы подраз­нить их, показаться им на глаза.
Была в городе лавка, где собирались люди поговорить том, что происходит в мире, решить важные дела торговли и строительства. Зашел туда и Абу-али-сина, а следом за ним — банщик. Узнал банщик Абу-али-сину, закричал и стал всем показывать на него паль­цем: «Вот тот дервиш, который выстудил мою баню и устроил там снежную бурю!»
Быстро позвали субаша, и тот, схватив Абу-али-сину за ворот и крепко ругаясь, потащил его, приговаривая;
— Торопясь, несчастный, тебя давно ждут люди дивана!
— Я простой, бедный человек, — сказал Абу-али-сина,— я знать не знаю людей дивана. Что вы от меня хотите?
Но субаш не посчитался с его словами.
Тогда по пути во дворец Абу-али-сина прочитал за­клинание и, приняв облик субаша, схватил настоящего субаша за ворот:
— А ну поторапливайся, — сказал Абу-али-сина,— а то ведь тебя ждут, не дождутся люди дивана!
И увидел народ, как два субаша, схватив друг друга за вороты, тащат один другого во дворец, а дервиша и след простыл.
«О великий аллах!» — удивился народ, услышав, как оба субаша спорили друг с другом, кто же из них субаш. Ничего не доказав друг другу, ругаясь и споря, оба при­шли во дворец и предстали перед падишахом. Настоящий субаш воскликнул:
— О мой падишах, клянусь аллахом, вот тот чело­век, которого ты приказал поймать и привести. Мы поймали его в одной лавке, но по дороге во дворец,— не знаю как,— он принял мой облик. Настоящий субаш это я!
И Абу-али-сина воскликнул:
— О мудрые люди дивана, берегитесь, не верьте этому колдуну. Это тот самый дервиш, которого вы ищите. По дороге он совершил колдовство и принял мой образ. А теперь, когда я привел его сюда, он возводит на меня напраслину.
И слезы потекли из глаз Абу-али-сины. Как ни старались люди дивана установить истину, определить, кто же из двоих дервиш, а кто субаш, сколько ни думали, ничего не смогли решить, потому что оба были похожи друг на друга.
Случайно оказался во дворце и верховный судья-казый.
И сказал казый падишаху:
— О властелин мой, поскольку непременно надо каз­нить одного из них, вели повесить обоих. Пусть погибнет один невинный, но и колдун будет уничтожен, и все избавятся от его злодеяний. А уже когда их повесят, нетрудно будет разобраться, кто же из них субаш, а кто колдун.

Согласились люди дивана с казыем, и было решено повесить обоих.
Оба, рыдая, обратились к казыю:
— О казый, разве в книгах твоих сказано, что невин­ного можно вешать? Большой грех берешь ты на душу, кровью невинного обагряешь ты свои руки.
Но мольбы и слезы были напрасными — оба субаша попали в руки палачей, и несчастных повели на казнь.
Глашатаи громко оповещали горожан по всем ули­цам о предстоящей казни. Дурная весть летит птицей. Услышал печальную новость и халвафруш. Страшное горе охватило его душу, кровавыми слезами заплакал он: «О безмерное несчастье! Из-за меня, глупого халва­фруша, погибнет мудрейший из мудрых!»
Тем временем горожане стекались из всех уголков большого города на площадь, где должна была состояться казнь великого грешника.
Абу-али-сина, убедившись, что казни не избежать, прочитал одно из заклинаний и принял образ главного палача, а главного палача превратил в субаша.
Главный палач, приняв образ субаша, стал кричать громким голосом:
— Помогите, не казните, я не субаш! Но Абу-али-сина приказал:
— Не давайте орать этому негодяю! Вешайте их скорее!
И обоих повесили.
Подошел Абу-али-сина к падишаху, поклонился:
— О великий падишах, исполнена твоя воля!
А сам в образе главного палача сделал вид, что уходит с площади. Но не ушел Абу-али-сина, а, прошептав волшебное слово, стал невидимым и подошел вместе с толпою к повешенным. И увидели люди, что один из повешенных — субаш, а другой — главный палач. А дервиша, которого хотел казнить падишах, нет и в помине. Поразились происшед­шему чуду горожане. Несказанно обрадовался халва­фруш, догадавшись, что Абу-али-сина остался жив. «Слава аллаху!» — вознес он к небу молитву, а в это время незаметно к нему подошел Абу-али-сина и дал знать о себе. Они радостно поприветствовали друг дру­га и, став невидимыми, оба исчезли из толпы.
Узнал и падишах, что повешены его субаш и глав­ный палач, а не дервиш, узнал в те минуты, когда бла­годарил аллаха за избавление от душевных мук. В гне­ве падишах стал жевать свою бороду и даже не поверил случившемуся.
— Проверьте,— приказал он слугам,— еще раз про­верьте! Неужели повешены субаш и главный палач и нет среди повешенных дервиша, которого мы ищем? Неужели невинные повешены, а колдун снова усколь­знул из наших рук?
Подтвердили слуги, что повешены субаш и главный палач.
Обратил падишах свой гнев на казыя: — Безмозглый судья! Ты виноват в смерти моих вер­ных слуг, на тебе — кровь невинных, горе детей их — на твоей совести, да будет вечно мучиться твоя душа!
Казый молча склонил голову. Не ведал он, что Абу-али-сина внушил ему его решение.
Сам же Абу-али-сина вместе с халвафрушем шел домой, вспоминая все пережитое за прошедший нелег­кий день.
Словом, все осталось по-прежнему. Халвафруш с по­мощью Абу-али-сины каждый вечер принимал в своем доме прекрасную дочь падишаха, и до утра они утеша­лись любовью.
Но однажды халвафруш стал просить Абу-али-сину научить его великой премудрости делаться невидимым, чтобы самому посещать дворец.
Возразил Абу-али-сина;
— Нельзя тебе быть невидимым, ибо, не зная, как должен вести себя невидимый, ты можешь попасть в непоправимую беду.
Как ни просил его халвафруш, Абу-али-сина отвечая ему отказом.
Перешел тогда халвафруш от просьб к мольбе — он рыдал на груди Абу-али-сины, целовал землю возле его ног:
— О мой великий учитель! Почему ты не хочешь научить меня тому, чем сам владеешь? Если я противен тебе, может быть, мне лучше покинуть этот город?
— Нет, мой дорогой, ведь овладеть волшебной си­лой — это еще далеко не все, надо уметь ею пользо­ваться. А ты можешь употребить свои знания во вред себе и оказаться в очень затруднительном и даже без­выходном положении. Вот чего я боюсь.
— О мой учитель, так мало прошу я у вас — всего одну каплю из моря, маленький лучик огромного солнца, и вы отказываете мне. Неужели, любя меня, вы не хотите, чтобы я хоть чуть-чуть стал мудрее?..
Настойчивость халвафруша не знала границ, и Абу-али-сине, который любил юношу и ценил его привязан­ность к себе, ничего не оставалось, как выполнить его просьбу. Немало уроков дал учитель своему ученику, пока убедился, что тот усвоил трудную науку становить­ся невидимым. И разрешил Абу-али-сина халвафрушу посещать по вечерам возлюбленную во дворце.

Но халвафруш так стосковался по любимой, что не захотел ждать ночи, а пожелал увидеть ее днем. Он нанес на глаза волшебную сурьму, посмотрел в зеркало и не увидел своего отражения.
Халвафруш вышел из дома и на улице нечаянно задел прохожего. Почувствовав толчок, но никого не увидев, бедняга испуганно воскликнул: «Бисмилла!» и спрятался в подворотне. Халвафруш улыбнулся и про­должал свой путь. Он минул ворота дворца, вошел внутрь и, никем незамеченный, вошел в покои дочери падишаха. Халвафруш беспрепятственно любовался кра­сотой своей возлюбленной, а она даже не подозревала о его присутствии. Служанки расстелили скатерть, уста­вили ее яствами. Халвафруш почувствовал, что ему тоже хочется есть, и стал есть вместе со всеми.
Служанки, увидев, как еда стала исчезать в воздухе, перепугались, бросили ложки и от страха закрыли глаза. Понял халвафруш, что хоть сам он невидим, но еда-то видна, и отодвинулся подальше. Открыли глаза служанки, видят; еда на месте. «Видно, показалось»,— поду­мала каждая. Ничего не сказав друг другу, покинули служанки покои госпожи своей, и остался халвафруш наедине с прекрасной дочерью падишаха. «Будет ли момент удобнее?» — подумал юноша и обнял девушку. Она же едва не вскрикнула от неожиданности и испуга, но халвафруш, заговорив, дал о себе знать:
— Не бойся, любимая, я не чужой тебе человек. Сердце мое не выдержало разлуки, и я пришел к тебе.
Девушка узнала голос халвафруша.
— О мой любимый, — сказала она, — властелин моего сердца. До последнего дня ты скрывал от меня, что ты джин. Но теперь-то я вижу, что ты все же дей­ствительно джин…
— О самая стройная дочь Востока, моя госпожа, моя повелительница. Все-таки я не джин, поверь мне. Мой учитель, тот самый дервиш, которого ты видела, научил меня, как можно стать невидимым. Вот я и воспользо­вался его наукой и пришел во дворец никем не заме­ченный.
Удивилась дочь падишаха и подумала про себя: «О, аллах, что-то еще ожидает меня. Раньше он перено­сил меня в свой дом, и я бессильна была что-либо сде­лать. Теперь он сам пришел ко мне во дворец. Он не знает никаких преград. Значит, он все-таки джин».
Но она не высказала вслух своих беспокойных мыс­лей и решила подождать.
До вечерней молитвы оставался халвафруш возле любимой. А потом он вернулся домой и застал там сидя­щего в задумчивости Абу-али-сину.
— Где ты был?— спросил Абу-али-сина юношу.
— Гулял по улицам, а теперь вернулся…
— Что ж,— улыбнулся Абу-али-сина.— Уж не на улице ли ты обнимал и целовал свою возлюбленную? И уж, наверное, не подумал, что я тут один и что мне скучно без тебя?
— Извини меня, учитель,— раскаялся халвафруш,— сердце мое не выдержало ожидания.
А вечером дочь падишаха снова появилась в доме халвафруша, и лишь утром она вернулась во дворец.
Не в силах понять, что с ней происходит, дочь пади­шаха, рыдая горючими слезами, жаловалась своей кор­милице:
-Угодно ли аллаху все то, что происходит со мной? Прежде мы встречались только ночью, теперь он неви­димым будет приходить и днем. Я люблю и боюсь его, ведь он джин…
Узнал неприятную новость падишах. Ужас охватил его сердце, слезы горя душили его и днем и ночью. «Неужели вечно суждено мне страдать от несчастья, обрушившегося на мою голову?» — раздавались его сте­нания.
Мудрые люди дивана снова пригласили Абульхариса и рассказали ему, что не только по ночам пропадает из дворца дочь падишаха, но и днем юноша невидимым сам появляется во дворце.
И сказал Абульхарис, подумав: — Тут явно действует волшебство, но его можно раскрыть, а юношу поймать. Нужно, чтобы дочь пади­шаха предупредила своих служанок: как только появит­ся юноша, она даст им сигнал, и они быстро закроют комнату и запрут ее снаружи. А потом приду я и сде­лаю все, чтобы юноша был задержан.
Приказал падишах, чтобы дочери его объяснили за­мысел Абульхариса. Девушке рассказали все, и она, согласившись, стала терпеливо ждать.
Прошел вечер, промелькнула ночь, засветлело утро наступил день… Обуреваемый любовью, халвафруш по­крыл глаза волшебной сурьмой, стал невидимым, при­шел в покои дочери падишаха и начал обнимать и цело­вать свою любимую.

— Подожди, милый,— страстно прошептала девуш­ка,— потерпи немного. Я скажу служанкам, чтобы при­готовили ложе.
— Хорошо,— обрадовался доверчивый халвафруш и остался в комнате ждать вышедшую красавицу, не сом­неваясь в искренности ее слов.
А девушка, выйдя из комнаты, дала сигнал служан­кам, и они быстро заперли дверь. Беспомощный халва­фруш неожиданно оказался один в наглухо запертой комнате. Тем временем прибежал Абульхарис со слуга­ми, приказал принести солому, поджечь ее и напустил в комнату дочери падишаха дым.
Все больше и больше становилось дыма в комнате, и догадался халвафруш, услышав за дверью голоса лю­дей, что он попал в ловушку. «О неверная, какое коварство ты придумала!» — вскричал халвафруш, пытаясь выйти из комнаты, но выхода не было. И он метался, словно птица в клетке, в поисках хоть какой-нибудь щели. А дым становился все гуще и гуще, он нестерпимо застилал глаза, и не было никакого выхода. Оставалось только склониться перед неумолимой судьбой. Один глаз юноши прослезился от едкого дыма, и волшебная сурьма вытекла вместе со слезой, потеряв свое действие: поло-шина халвафруша стала видимой.
Увидели люди в замочную скважину половину чело­века: один глаз, одну руку, одну ногу — и поразились необычному зрелищу.
И сказал Абульхарис:
— Это не половина человека, это только его види­мая половина. Глаза его были смазаны волшебной сурь­мой. Из одного глаза слеза смыла сурьму, и он стал наполовину виден. Когда дым разъест второй глаз, он станет видимым полностью.
И в это время выбежала слеза из второго глаза бед­ного юноши, вытекли вместе с нею волшебная сурьма, и халвафруш предстал перед людьми падишаха. Ворва­лись они стремглав в комнату, связали халвафруша, избили его и бросили к ногам падишаха.
Падишах возблагодарил аллаха за то, что наконец-то удалось поймать возмутители его покоя, и пресечь при­чину его тревог и тревог его дочери.
И взглянул он на халвафруша и не мог не залюбо­ваться прекрасным лицом юноши, которое нельзя за­быть, увидев хоть раз. Перед падишахом Каира был невиданный красавец. «О аллах, как красив он!» — по­думал падишах, поглаживая бороду, и, обращаясь к халвафрушу, стал задавать ему вопросы:
— О юноша, кто ты? Кто отец твой? Как объяснишь ты свои поступки? Кто тот дервиш, которого ты счи­таешь своим учителем? Откуда он пришел? Где вы с ним живете?
Много вопросов было задано халвафрушу, и понял он, что чему быть, того не миновать, по своей вине попал он в беду, и если суждено ему погибнуть, то он готов на любые страдания, но своего учителя и покровителя не выдаст.
И решил юноша не отвечать ни на одни вопрос. Как ни старались люди падишаха — угрозами и ласками, силой и уговорами — заставить отвечать юношу, ничего у них не получилось, ни одного слова не удалось от него добиться. Одни говорили, что он немой, другие утверж­дали, что он — безумный, но как бы то ни было, халва­фруш не проронил ни единого звука.
Разгневанный падишах в бешенстве метал молнии и, не выдержав, наконец крикнул палачам, сверкнув гла­зами:
— Что вы смотрите?! Отрубите негодяю голову, выпустите его кровь!
Но мудрые люди дивана и Абульхарис сказали пади­шаху:
— О всесильный падишах! Все люди города знают об отношениях твоей дочери и этого юноши. Если его убить здесь, люди могут не поверить, и плохая молва будет продолжаться. Пусть по всему городу проведут преступника, а потом повесят на городских воротах, чтобы его судьба стала всем уроком.
На том и порешили. Халвафруша передали в руки субаша и под стук барабанов его повели по улицам города.
Абу-али-сина в это время находился на базаре. Он услышал приближение толпы и полюбопытствовал, в чем дело. Увидев, что бедного юношу, схватив за ворот, во­локут на казнь, Абу-али-сина с горя едва не сошел с ума. «Что случилось, как халвафруш оказался в руках палачей?» — думал он, шагая вместе с толпой к месту казни. А на месте казни Абу-али-сина поспешил прочи­тать заклинание — и на глазах изумленного народа ве­ревки, связывавшие руки несчастного, и цепи, к кото­рым были прикованы его ноги, рассыпались и упали на землю, а сам халвафруш исчез.

Ахнула толпа, но узнать, каким образом исчез пре­ступник, было делом безнадежным.
Узнав о случившемся, падишах готов был сжевать с досады бороду.
— Глупец!— обрушился он на Абульхариса.— Ты не дал свершиться нашей воле и пролить его кровь здесь, а теперь он окончательно ушел из наших рук!
— Мой падишах,— спокойно ответил Абульхарис,— пока мы не поймаем его учителя, никакой пользы от гибели этого юноши не будет. А уж если удастся задержать дервиша, расправиться с юношей будет проще простого.
И подумал про Абульхариса падишах: «Невежествен­ный пришелец из Багдада, не так уж он и мудр, если ничего ему не удается».
…Абу-али-сина, избавив халвафруша от смерти, при­вел его домой и расспросил обо всем, что с ним приклю­чилось. Выслушав рассказ юноши, Абу-али-сина рассер­дился:
— Зачем ты затеял посещения дворца? Не зря ведь я не хотел учить тебя становиться невидимым. Мне не жалко было научить тебя этой премудрости, я боялся, что ты попадешь в непоправимую беду. Сам посуди, еще немного — и ты бы погиб, а я ничем не смог бы помочь тебе. Твоя смерть — мое горе, разлука с тобой — моя мука. Слава аллаху — он уберег тебя! Он подарил тебе жизнь! Твое счастье, что я увидел, как тебя повели на казнь. Береги себя, юноша, пока не случилось непо­правимое. Пусть же случившееся послужит тебе уроком. Будь послушен и ничего не делай без моего согласия, иначе я оставлю тебя и уйду отсюда. Подумай, что тог­да с тобой будет?
Халвафруш со слезами раскаяния упал к ногам Абу-али-сины и поклялся впредь ничего не предпринимать без совета учителя своего.
— Каждый человек может ошибаться. Но после все­го, что случилось, я обещаю тебе, мой учитель, что шага не шагну без твоего разрешения,— обещал в слезах халвафруш.
Абу-али-сина любил юношу. А кто любит, тот терпит и прощает. Не мог Абу-али-сина оставить халвафруша и уйти от него. Он, конечно, простил ему все, А халва­фруш, стесняясь и чувствуя свою вину, несколько дней не просил Абу-али-сину привести дочь падишаха. Мол­чал об этом и Абу-али-сина. Но не долго держался хал­вафруш. Сгорая от любви, мучаясь от разлуки с люби­мой, он горько и безутешно плакал.
Увидев слезы на глазах юноши, Абу-али-сина спросил:
— Сын мой, почему ты плачешь? Скажи, чего хо­чешь ты?
Со всем красноречием, на которое он только был способен, халвафруш говорил о своей любви к дочери падишаха:
— Огонь любви с каждым днем все сильнее горит в душе моей. Сердце мое жаждет встречи с ней!
— Ну что ж,— усмехнулся Абу-али-сина,— намажь глаза волшебной сурьмой и ступай во дворец.
— Ты шутишь, властелин мой, — отвечал халва­фруш,— а мое сердце вот-вот разорвется от любви.
Абу-али-сина, сделав вид, что вытирает слезы, про­шептал заклинание, и появилась прекрасная дочь пади­шаха. Халвафруш бросился к ее ногам и, нежно целуя и лаская девушку, рассказал ей обо всем, что с ним про­изошло. Любовью на любовь отвечала ему девушка.
За те несколько дней, что дочь падишаха не поки­дала дворец, падишах немного успокоился, решив, что беда, наконец-то, миновала его, как вдруг ему сообщили, что девушка снова исчезла. И снова несчастный пади­шах, страдая от горя, должен был искать новых путей, чтобы избавиться от злого наваждения.
Было решено, изменив внешний вид девушки, пово­дить ее по городу; может быть, узнает она улицу и дом, где бывает. Однажды случилось ей попасть на ту улицу, где стоял дом халвафруша. Девушка задержалась здесь и, подумав, сказала:
— Мне кажется, что это та улица, где я бываю. Но дом узнать я не могу.
Передали падишаху, что его дочь узнала улицу, где она бывает. Позвал падишах Абульхариса и тот сказал:
— Надо прийти сюда ночью и подкараулить злоумышленника.
Так и сделали. Ночью Абульхарис и сам падишах с несколькими богатырями спрятались возле одной дав­ки и стали ждать. На этот раз Абу-али-сина ничего не знал об этой засаде.
Но вот мимо карауливших пролетела девушка и скрылась в одной из лавок. Узнав, где живет дервиш с юношей, обрадованный удачей, падишах со своими людьми хотел уйти, но не тут-то было. Влекомые неве­домой силой все они потянулись следом за девушкой, вошли в дом и увидели прекрасного юношу и дервиша, задумчиво сидевшего возле юноши. Сели и вошедшие. Абу-али-сина узнал Абульхариса, но вида не подал. Абульхарис не узнал брата, он и не догадывался что все происходящее — дело рук Абу-али-сины. Абу-али-сина прошептал заклинание» и непрошеные гости словно остолбенели, они были не в силах говорить и даже поше­велиться. Абу-али-сина сделал знак халвафрушу, чтобы тот принес на блюде халву и поставил перед падишахом. Принес юноша халву, а Абу-али-сина сказал:

— О властелин мой! Изволь отведать халву своей дочери.
Падишах не то что халву стал бы есть, он готов был выпить кровь своего мучителя, но неожиданно для себя со словами «Ай, какая чудесная халва» он набросился на халву, как голодный человек, не евший несколько дней. Ели халву и другие. Но сколько бы ее ни ели, хал­вы в блюдце не становилось меньше. По десять фунтов халвы съел каждый и никак не мог насытиться. И сказал Абу-али-сина, прерывая пир:
— О мой падишах! Ты вкусил необычную халву. Прояви же великодушие к этому юноше. Он — мой сын. По велению аллаха и желанию пророка Магомета, бла­гослови свою дочь и отдай ее в жены этому юноше.
Падишах не в силах вымолвить слова от охватившего его гнева продолжал, мучаясь, есть халву. Опешивший Абульхарис не мог прочитать спасительного заклинания и помочь падишаху. Он и себя-то не мог защитить от воли Абу-али-сины и только думал: чем же все это кончится?
Увидел Абу-али-сина, что падишах — злой, недовер­чивый человек, столько чудес увидел, а в добрые наме­рения не верит. Понял Абу-али-сина, что не отдаст свою дочь падишах в жены халвафрушу, была бы воля пади-Шаха, он бы живьем проглотил и его, и юношу.
«Этих людей надо проучить»,— решил Абу-али-сина и поймал муху, летавшую над халвой. Потом он потя­нул из одежды падишаха тоненькую нить, скрутил ее, привязал к ланкам мухи и выпустил муху. Падишах и Абульхарис со страхом и удивлением смотрели, что же еще предпримет старый мудрец. А Абу-али-сина, вытя­гивая нитку, удлинял ее, скручивал и привязал к ней тоненькую соломинку. Чем длиннее становилась нитка, тем дальше улетала муха, а чем дальше она улетала, тем больше становилась, пока не превратилась в ог­ромного грифона, размахивающего бревном вместо со­ломинки. Муха-грифон летала, бревно задевало головы, плечи и руки сидевших за столом, и от мучительного страха душа у падишаха и его людей уходила в пятки.
Но на этом не кончились испытания. Неожиданно падишах, Абульхарис и те, кто был с ними, поднялись в воздух и полетели так высоко, что нельзя было даже разглядеть землю. Потом, постепенно спускаясь, все ока­зались на земле в каком-то огромном темном сарае. Целый день и целую ночь искали они выход, пока не наткнулись на дверь. Осторожно вышли они из сарая и, о чудо!
Прекрасный райский сад окружал их. С деревьев свешивались удивительные цветы, прекраснее которых никто никогда не видел, и благоухали душистым арома­том. Тысячи сладкоголосых птиц пели во славу аллаху. Сосны и пальмы, высоко вскинув свои кроны, покачива­лись на легком ветру, словно стройные девушки. Не было в мире другого сада, который был бы взращен такой заботой и любовью, который своим великолепием и кра­сотой мог, кажется, оживить мертвых. Можно долго искать, но так и не найти достойных слов, чтобы описать увиденное чудо. Не раз обошел падишах со своими людьми удивительный сад. Радостно стало у всех на душе, и все снова обрели дар речи.
Наконец они подошли к воротам сада, а когда вы­шли, то оказались в своем городе. Оглянулись, но ника­кого сада и в помине не было.
Закружились от всего происшедшего головы у людей падишаха, затуманилось их сознание.
И сказал Абульхарис, собравшись с мыслями: — О мой падишах! Нет ничего необъяснимого. Наука придает силу мудрости человеческой, всему можно на­учиться. Тот, кто показал нам свои чудеса, очень знаю­щий и всесильный мудрец: и на небо он нас сумел под­нять и на землю поверг. Думаю, что я знаю этого муд­реца. Тот, кто показал нам, на что он способен, навер­ное, мой родной брат Абу-али-сина. В одном месте мы оба приобрели большие знания, но на что способен он, я далеко не все умею. Он — мудрец, подобный Платону и Лукману. По воле аллаха он может целые войска не­скольких джамшитов направить в пустыню бед и обречь их на погибель. Видимо, не понравилось ему, что я пришел к тебе на помощь, он даже слова не сказал мне по-братски, но зато послал тяжелые испытания.
Абульхарис поклонился, и в душе его застрял узелок обиды на падишаха.
Понял падишах, как тяжелы для него обстоятель­ства — столько неразрешимых бед свалилось на его го­лову, что утонуть можно в реке мыслей. Собрал он людей дивана, чтобы вместе подумать обо всем, и Абуль­харис сказал:

— О мой падишах! Печаль бесполезна там, где она бессильна. Абу-али-сина способен на такие дела, что даже трудно себе представить. То, что мы пережили, это самая малость. Если же он всерьез настроится против нас, то нам не сдобровать. Есть только один путь — идти к нему с открытой душой, с чистыми желаниями и свет­лыми помыслами. Только по-хорошему можно с ним договориться, а иначе ничего не выйдет. Если это дей­ствительно мой брат Абу-али-сина, которого я хорошо знаю, то даже весь мир не сумеет противостоять ему.
Рассердился падишах на Абульхариса и, не вникая в его слова, закричал:
— Теперь понятно, кто ты таков. Ты — такой же, как и все. Ты не только нас не сумел защитить, ты и себе не смог помочь. С нами ты взлетел в небеса, с нами опустился на землю в темный сарай. Теперь-то я знаю, что на тебя рассчитывать нельзя и буду рассчитывать только на силу!
И ответил Абульхарис:
— О падишах, как бы ты ни поступил, мне от этого вреда не будет…
Было у падишаха войско в двести тысяч воинов, и повелел он окружить весь город, чтобы ни один человек не мог покинуть его. А одного чавыша с тысячью солдат падишах послал на базар, в ряд, где торговали халвой.
— Там, в одной лавке,— сказал падишах,— увидишь юношу и старика. Схвати их и приведи ко мне.
Чавыш нашел указанную лавку, увидел юношу и ста­рика, мирно беседовавших друг с другом, и строго при­казал им:
— Немедленно идите со мной — вас приказано до­ставить во дворец!
Абу-али-сина усмехнулся:
— Возможно ли такое, мой властелин?! Ты, навер­ное, ошибся — нам нечего делать во дворце.
— Не разговаривать!— закричал в гневе чавыш и замахнулся палкой на Абу-али-сину. Рассердился и Абу-али-сина, махнул на чавыша клюкой и прошептал закли­нание:
— Будь обезьяной!
И тут же чавыш превратился в маленькую верт­лявую обезьянку. Абу-али-сина взял в руки барабан, накинул на шею чавыша-обезьянки веревку и под видом укротителя зверей пошел потешать народ. Уходя, он сказал халвафрушу:
— Ты стой здесь, и да защитит тебя аллах от непри­ятностей!
Люди посмеялись над обезьянкой, а чавыш еле пры­гал — ну какие могут быть способности у обезьянки, которая была человеком?
Не дождался падишах чавыша с юношей и дерви­шем и послал за ними другого чавыша. Узнал об этом Абу-али-сина и вернулся в лавку как раз в то время, когда к ней подходил второй чавыш. Видит чавыш: дер­виш обучает обезьянку всяким играм, удивился. Ему говорили — продавец халвы, а, оказывается, дервиш и обезьян дрессирует. Как это он умудряется успевать и то и другое?
— Эй, дрессировщик обезьян, а ну марш во дворец! Люди дивана хотят поговорить с тобой!— приказал ча­выш. Но Абу-али-сина продолжал свои занятия, не об­ращая внимания на строгий голос чавыша.
Чавыш повторил приказ:
— Кому говорят, марш во дворец!— и замахнулся, чтобы стукнуть Абу-али-сину.
Задел Абу-али-сина чавыша прутиком, прошептал заклинание: «Будь козой!» — и тут же второй чавыш стал козой. Посадил Абу-али-сина на козу обезьянку и пошел на базар веселить народ.
Не дождался падишах и второго чавыша и снова, уже в третий раз, послал он нового чавыша за дервишем и юношей, приказав выяснить, что происходит. Третьего чавыша Абу-али-сина превратил в собаку, четвертого — в медведя, пятого — в шакала. И сколько бы военачаль­ников ни посылал в тот день падишах, все они превра­щались в какого-нибудь зверя, а Абу-али-сина ходил с ним по базару и устраивал веселые зрелища для народа.
Вскоре в городе только и говорили, что появился интересный дрессировщик с разными зверями. И все — стар и млад, мужчины и женщины — спешили посмотреть это зрелище, потому что никогда никто не видел, чтобы такие разные звери были собраны в одно место. Звери играли и смешили народ, а благодарные зрители не ску­пились на деньги.
Вернулся Абу-али-сина в лавку с бессчетным богат­ством. Несчастные чавыши в образе зверей проливали слезы, ползали у ног Абу-али-сины, целовали его след и красноречивыми взглядами умоляли мудреца про­стить их. Пожалел их Абу-али-сина, прошептал закли­нание и вернул им прежний человеческий облик.

— Идите,— сказал он им,— и расскажите своему падишаху обо всем, что с вами было.
Почувствовав себя людьми, чавыши возблагодарили аллаха и, не оглядываясь, помчались во дворец. Увидел их падишах в ряду других чавышей и призвал пред свои очи:
— Где вы так долго пропадали, несчастные? Где тот человек, за которым я вас посылал?
И услышал в ответ:
— Мы играли на базаре. Кто же мог привести его? Закричал падишах:
— Что за ерунду вы городите? Я вас для дела посы­лал, а не в игры играть! Велю казнить вас немедленно!
И услышал в ответ:
— О могущественный властелин наш! То, что с нами случилось, ни словами сказать, ни пером описать. Не по своему желанию играли мы на базаре, да и не мы там играли, а обезьяна, собака, коза и разные другие звери.
И рассказали чавыши падишаху все, что с ними про­изошло. От обиды, досады и гнева падишах готов был кусать себя, как собака. Он то вскакивал с места, то снова садился, не переставая жевать бороду. Абульхарис тихо посмеивался в усы. Тяжело вздохнув, падишах обратился к людям дивана:
— В неприглядном положении я оказался. Этот беспомощный (он указал на Абульхариса) не только не помог нам, но доставил еще больше неприятностей: ни одно дело ему не удалось. Что же, терпеть насмешки я не намерен! Лучше умереть! Приказываю все войско двинуть на дервиша и поймать его!
Привели коня падишаху, дали ему оружие, и войско выступило.
— О падишах, бесполезное дело ты затеял,— сказал ему Абульхарис.— Не было бы хуже.
— Убирайся вон, бесталанный глупец!— закричал падишах.— Может ли быть что-нибудь хуже? Ночи моя дочь проводит в его доме, днем я выставлен на посме­шище всего народа. Уж лучше смерть, чем такое житье. Вперед! Окружить дом дервиша! Поджечь его и пусть он сгорит вместе со своим домом!
Огромное войско приближалось к дому халвафруша, но Абу-али-сина разгадал намерения падишаха. Он склонил голову, подумал и прошептал заклинание. И тотчас несметное войско всадников и пеших сотнями, тысячами стали выходить из дома халвафруша и стро­иться рядами против войск падишаха. Завязалась битва, паника охватила город. Жители, заперев лавки, попря­тались по домам.
Бой был таким страшным, столько было пролито крови, что она текла по площадям и улицам, и мертвые тела плыли в этой реке крови.
А над городом неслось:
— Держи! Режь! Убивай!
Не выдержало войско падишаха, обратилось в бег­ство. Сам падишах, претерпев тысячи бед, еле добрался живым до своего дворца.
На другой день Абу-али-сина приказал своему вой­ску окружить город и велел передать падишаху посла­ние, где говорилось:
— Ну, что ты теперь скажешь? Может быть, ты от­дашь все-таки свою дочь в жены прекрасному халва­фрушу или ты хочешь, чтобы я опрокинул весь этот город тебе на голову, чтобы ты почувствовал, как те­сен мир?
Осажденные горожане обратились к Абу-али-сине:
— Пощадите нас! Мы готовы уговорить падишаха отдать дочь в жены юному халвафрушу!
Услышав это, воины Абу-али-сины по одному верну­лись в дом халвафруша и исчезли.
Так закончилась битва. Горожане собрали с улиц множество трупов и похоронили покойников. Но оказа­лось, что среди горожан нет ни одного погибшего. И сно­ва все были поражены этим чудом. В городе вскоре был наведен порядок, и мудрые люди дивана собрались на совет.
Кровавыми слезами плакал падишах, говоря:
— О я несчастный падишах! Свою дочь я должен отдать в жены какому-то простому продавцу халвы! Что скажут люди? Неужели ничего нельзя сделать с этой напастью?
И ответили люди дивана;
— Надо бы поговорить с Абульхарисом. Может быть, он найдет все-таки выход из этого положения.
Позвали Абульхариса, и сказал Абульхарис:
— О мой падишах! И до битвы и после нее я гово­рил тебе, что силой эту задачу не решить. Если что и можно сделать, так только добром. Благоразумным будет послать к Абу-али-сине умного человека, пусть он пригласит мудреца прийти к тебе. Он должен прийти, ты поговоришь с ним, выслушаешь, что он скажет, и тог­да уж решишь, что делать.
Мудрые люди дивана согласились с Абульхарисом, и один из них сказал:
— О падишах! Если будет на то твое повеление, я готов пригласить к тебе мудреца.
И повелел падишах, и мудрый человек дивана на­правился к Абу-али-сине. Только подошел он к дому халвафруша, а навстречу ему слуга Абу-али-сины,
— Добро пожаловать, мой властелин,— сказал слу­га и ввел человека дивана в прекрасный сад.
Абу-али-сина знал, что падишах направил к нему своего посланца и создал такой диван, что тысячи иран­ских джамшитов ахнули бы от удивления, если бы уви­дели его.
В саду на золотых престолах сидели тысячи вязирей-философов, и каждый из них был подобен Платону. А перед ними, словно легендарный Александр Маке­донский, сидел падишах с золотым венцом на голове, и сверкали в этом венце огромные алмазы и семь коло­кольчиков. Окружали падишаха 12 тысяч таких красивых юношей, перед которыми поблекла бы красота самого Юсуфа. В руках у юношей блестели мечи, на боку — кинжалы.
Слева и справа от падишаха, перепоясанные желез­ными поясами, стояли богатыри со стальными сердцами и две тысячи чавышей с обнаженными мечами.
Словом, перед посланцем падишаха Каира предстал во всей торжественности такой великолепный, такой не­виданно-величественный диван, что он почувствовал, что падишах Каира ничто по сравнению с могущественным властелином этого дивана. Раскаялся в душе посланец, что согласился пойти к такому богоподобному человеку, но и назад возвращаться нельзя. Он подошел к трону, поклонился падишаху. Отвели ему слуги место, препод­несли шараб, Выпил посланец шараб и совсем расте­рялся — как посмеет он пригласить такого могуществен­ного властелина к своему ничтожному, по сравнению с ним, падишаху. Не сказал он ни слова о цели своего прихода и думал только о том, как бы поскорее уйти восвояси.
По велению Абу-али-сины слуги надели на голову гостя венец с драгоценными камнями, накинули на пле­чи дорогую накидку из зеленого шелка и с этими дара­ми проводили его из сада. Обо всем решил рассказать посланец своему падишаху, но как только вошел он диван, дорогая накидка превратилась в старую рогожу, и все визири покатились со смеху. Снял посланец с головы венец и увидел в руках арбузную корку. Пове­дал посланец обо всем, что видел, что приключилось с ним, и людям дивана стало не до смеха — все только за головы схватились от нового чуда.
— Надо же такому случиться — мало того, что самый обычный с виду дервиш может выставить неисчислимое войско, так он еще владеет и невиданным в мире дива­ном,— говорили приближенные падишаха с осуждением. А посланец, побоявшись признаться, что ему не хватило мужества пригласить Абу-али-сину, соврал, что Абу-али-сина якобы не пожелал принять приглашения падишаха.
И тогда решили мудрые люди дивана послать к Абу-али-сине Абульхариса.
— Он его брат,— рассудили они,— а брату брат не откажет, и если Абульхарис вернется, то непременно с Абу-али-синой.
Согласился с этим решением и падишах.
— Уж такое-то поручение тебе по плечу,— сказал он Абульхарису.— Иди и пригласи мудреца.
— С большой охотой,— отвечал Абульхарис и напра­вился к брату.
Долгие годы прошли с той поры, когда братья рас­стались. Репей разлуки истерзал доброе сердце Абу-али-сины. Вышел он навстречу брату и прощения попросил за те неприятности, что невольно ему доставил. Сча­стливы были братья тем, что кончилась их разлука, и, взявшись за руки, они вошли в дом. О многом погово­рили они в тот день друг с другом, посмеялись над тем, что произошло между ними.
Халвафруш подошел к Абульхарису, поцеловал его руку и попросил его благословения.
Абу-али-сина гостеприимно угощал брата и не скры­вал радости по поводу их встречи. Наконец Абульхарис сказал о причине своего прихода:
— Брат мой! Прошу тебя принять приглашение па­дишаха и вместе со мной пожаловать во дворец.
Принял Абу-али-сина приглашение падишаха, но заметил;
— Будь что будет. Я пойду к падишаху из уваже­ния к тебе. Боюсь, правда, падишах не поймет моих добрых намерений. Он злой и жестокий человек, хотя после всего случившегося, может быть, и он изменился.
Перед Абу-али-синой лежало полено. Он прочитал заклинание, дунул на полено, и прекрасный конь со сбруей, украшенный драгоценностями, предстал перед ним. Сели Абу-али-сина и Абульхарис на коней и отпра­вились во дворец.

Горожане, увидев Абу-али-сину, выходили навстречу и приветствовали его.
Узнав об этом, повелел падишах всем людям дивана выйти навстречу мудрецу. И люди дивана целовали его стремена и оказывали Абу-али-сине царские почести и уважение.
Войдя во дворец, Абу-али-сина помолился, возбла­годарил аллаха, а падишах изучающим взглядом сле­дил за ним и думал: вот выглядит человек простым дер­вишем, а действует, как могущественный мудрец, и сия­ние идет от его лица» и весь он так светится умом, как может светиться только великий учитель.
Абу-али-сине предложили занять самое почетное
место в диване, и падишах обратился к нему:
— Добро пожаловать, великомудрый и всезнающий жрец науки и да будет благословен аллахом твой при­ход! Долго мы ждали тебя и, наконец, дождались.
Сладкоречиво говорил падишах, скрывая желчь и обиду.
— О падишах! Пристало ли таким дервишам, как я, встречаться без нужды с такими властелинами, как ты?— отвечал Абу-али-сина.
После проявления взаимного уважения и обмена любезностями начался царский пир. На столах были такие яства, что и придумать трудно, словом, угощение на любой вкус и всякое желание.
Но кончился пир, и снова падишах обратился к Абу-али-сине:
— О великомудрый и всезнающий жрец науки, Пла­тон нашего века! Удивительные и чудесные события свершились на наших глазах в эти дни. Скажи, не твоих ли рук эти дела?
— Да, мой падишах,— отвечал Абу-али-сина,— эти свершения — плод моего искусства.
— О великий Аристотель!— сказал падишах.— То, что показал ты людям,— и величественно, и полно муд­рого смысла. Но ни одно твое деяние не доступно свер­шить обычному человеку. Среди тех, кто слышал о чуде­сах, творимых тобою, многие верят в их возможность, но некоторые относятся с недоверием. Не покажешь ли ты здесь свое искусство, чтобы все люди дивана своими глазами увидели проявление могущества твоих способ­ностей?
— Если такова воля падишаха, с радостью!— ска­зал Абу-али-сина, и попросил принести таз с водой.
Когда таз принесли, Абу-али-сина обратился к при­сутствующим:
— Пусть каждый, кто захочет увидеть невиданное, услышать неслыханное, пережить неведомое, подойдет и заглянет в воду.
Первым решил посмотреть в воду падишах, но один из людей дивана сказал ему:
— Мой падишах, позвольте сначала заглянуть в таз с водой вашему верному слуге, а я расскажу вам все, это увижу.
Падишах согласился, и человек дивана подошел к тазу и заглянул в воду.
И он увидел себя в пустыне в образе молодой строй­ной женщины. «Помогите!— хотел крикнуть он.— Что же это со мной происходит?» Сердце сжалось у него от страха, печаль наполнила душу. Оглянулся он по сторо­нам, а вокруг безжизненная пустыня. Среди таких пес­ков завыл бы даже леший.
«О горе, что за напасть случилась со мной? Почему так тревожно болит сердце?» — подумал он и пошел по пустыне, и слезы ручьями струились по его лицу. Вдруг он остановился — перед ним высился огромный громила-великан с пальцами величиной с грабли, с ногтями, подобными сохе, рот его был похож на могилу, шея — с минарет, а зубы напоминали надгробные камни. Уви­дев беднягу в образе женщины, громила-великан вос­кликнул:
— О любезная сердцу моему!— и направился к жен­щине.
Стремглав кинулся от великана бедняга, но где спря­чешься в пустыне. А страшный преследователь настигал его и грохотал:
— О милая, ну как ты скроешься от меня? Ведь ты же не птица, не улетишь.
Почувствовал бедняга, что в безвыходное положение он попал, что не справиться ему с неумолимым чудови­щем, что грозит ему неминуемая гибель… И в этот мо­мент появился Абу-али-сина. Бросился к нему несча­стный;
— О великий Аристотель! Спаси меня от этого зверя! Успокой рвущееся на части сердце! Помоги мне!
И сказал ему Абу-али-сина:
— Я помогу тебе, если ты выполнишь два моих условия.
Бедняга был согласен на все:
— Ты только спаси меня, и я не два, а тысячу усло­вий готов принять.
— Условия такие,— продолжал Абу-али-сина,— во-первых, ты никому не расскажешь, что ты ви­дел, а, во-вторых, когда я буду просить руки дочери падишаха для моего сына, ты поддержишь мою просьбу.

Несчастный немедля поклялся выполнить оба условия, тогда Абу-али-сина дотронулся до чудовища, и великан исчезнул.
Когда верный слуга падишаха пришел в себя, он увидел, что находится во дворце падишаха, перед ним стоит таз с водой, все люди дивана сидят, как и сидели, на своих местах, а Абу-али-сина усмехается в усы.
Вытер бедняга пот с лица и сел в изнеможении на свое место.
— Ну, что же видел ты?— обратился к нему пади­шах.— Расскажи нам, а мы послушаем.
— О великий падишах,— трясущимися губами вы­молвил несчастный,— нет в человеческом языке слов, чтобы поведать о том, что я видел. Сколько бы ни рас­сказывал я о тех видениях, что предстали предо мной, даже самой малости я не в силах изложить.
Удивились люди дивана, что за видения предстают перед взором человека в обычной воде, в обычном тазу. И второй человек попросил позволения у падишаха заглянуть в воду.
— Уж я-то,— сказал самонадеянно,— сумею расска­зать, что увижу.
Согласился падишах и с его просьбой, и второй чело­век из людей дивана посмотрел в таз. И он увидел себя в образе страшного черного араба-бедуина, одетого в тряпье. И находился он посреди бескрайней пустыни, на просторах которой воют сильные бураны.
Идет печальный бедуин с застывшими в глазах сле­зами по пустыне, а навстречу ему турок. Увидел турок черного бедуина и принял его за беглого раба. Набро­сился турок на бедуина, скрутил ему руки, связал их крепко-накрепко, приладил к плечам тяжелый камень и повел беднягу, избивая на каждом шагу.
— О властелин,— взмолился бедуин.— Волей аллаха я — не черный раб, а такой же свободный человек, как и ты.
Но мольба была напрасной, и за каждое выкрикну­тое слово турок награждал несчастного бедуина ударом палки. Понял бедняга безвыходность своего положения и молча переживал случившееся, покорно следуя за тур­ком. А турок погонял его и нещадно бил палкой. Ноги у бедуина распухли, в глазах от усталости двоиться на­чало, сердце вот-вот разорвется на части. И почувство­вал несчастный, что еще немного такого пути, и душа его простится с телом, словно птица с клеткой. Никогда
в жизни не переживал он ничего подобного, и обратился он к аллаху:
— О всемогущественный аллах! Не оставь без помо­щи правоверного! Помоги вырваться из рук бездушного человека!
…И в этот момент появился Абу-али-сина. Увидев его, бедуин воспрянул духом. Уверенный, что Абу-али-сина поможет ему, он бросился к мудрецу с мольбой. Из глаз бедуина струились слезы, несчастный был по­хож на ощипанного цыпленка, побывавшего на огне.
И сказал ему Абу-али-сина:
— Я выручу тебя из беды, если ты согласишься вы­полнить два моих условия. Во-первых, когда я буду про­сить падишаха отдать его дочь в жены моему сыну, ты поддержишь меня и, во-вторых, ты никогда никому из людей дивана не расскажешь ничего из того, что ты видел.
Бедняга на все был согласен и поклялся выполнить оба условия. Вырвал Абу-али-сина бедуина из рук тур­ка, но не удержал в своих руках, и бедуин упал в глу­бокий колодец, оказавшийся рядом. Он летел, кувыр­каясь и ударяясь о стенки то головой, то руками, пока не попал в воду. Вода была такой холодной, что он задрожал мелкой дрожью и раскрыл глаза.
И увидел он, что находится во дворце, вокруг — люди дивана, а сам он стоит над тазом и смотрит в воду. И сказали ему, что прошла всего одна минута. Поразил­ся он тому, что за одну минуту так много произошло событий, и обессиленный всем пережитым, устало сел на свое место.
— Ну, что же видел ты? — обратился к нему пади­шах.— Расскажи нам, а мы послушаем.
И услышал в ответ:
— О мой падишах, никакого времени не хватит, что­бы рассказать обо всем, что я увидел, а могу ли я по­зволять себе умолчать хотя бы о самой малости? Виден­ное мной не подвластно словам, и это единственное, что я могу сказать.
И как ни уговаривали его люди дивана, он не проро­нил больше ни слова.
Третьему своему приближенному повелел падишах заглянуть в воду:
— Плохое ты увидишь или хорошее обо всем должен будешь рассказать нам!
— О мой падишах,— воскликнул третий,— я готов выполнить твою волю,— и с этими словами он подошел к тазу и посмотрел в зеркало воды.

И он увидел себя в образе медведя, который ходит посреди безграничной пустыни, раскаленной от жара и пышащей огнем. Вспомнил он аллаха, обратился было к всемогущему со словами молитвы, но только рычание разнеслось над горячими песками и камнями. Обжигая лапы, бегал медведь по пустыне, но в какую бы сторону ни направлял он свой бег, не мог вырваться за ее пре­делы — не было ей ни конца, ни края. И вдруг, откуда ни возьмись,— сорок охотников, а впереди них собаки с железными зубами. Такие на части разорвать могут. Увидели охотники в пустыне медведя, шум подняли: «Держи его!» — закричали и бросились на медведя. Со всех сторон окружили медведя собаки и стали рвать его на части.
— Не медведь я!— хотел он крикнуть, но слышалось только жалобное рычание. Отбиваясь от собак и охот­ников, медведь пустился бежать, но охотники нагнали его и стали дубасить палками, а собаки с новым остер­венением хватали его железными зубами.
— О аллах, великий и могущественный,— мысленно взмолился медведь,— помоги несчастному!
…И в этот момент он увидел Абу-али-сину.
— О помоги мне! Спаси!— умоляющими жестами обратился к мудрецу медведь, и Абу-али-сина в одно мгновенье разогнал охотников и собак.
Поставив перед медведем те же два условия» он вер­нул ему человеческий облик и велел закрыть глаза.
— А теперь открой!— сказал Абу-али-сина. Открыл тот глаза и увидел, что стоит как ни в чем
не бывало возле таза, смотрит в воду и чувствует, что сердце бьется так, словно из груди хочет вырваться.
— Ну что же видел ты?— обратился к нему пади­шах.— Расскажи нам, а мы послушаем.
Но ничего не услышал в ответ.
Третий его приближенный с изменившимся до неуз­наваемости лицом все еще чувствовал себя бессловес­ным медведем и жалобно смотрел на Абу-али-сину, не решаясь раскрыть уста.
Удивился падишах:
— Что же с тобой случилось? Почему ты молчишь? А бедняга, все еще страдая от привидевшегося, не только ничего не мог вымолвить, но даже не сел на место и поплелся, еле передвигая ноги, домой, ибо чувство­вал на себе раны от железных зубов собак. И сказал падишах:
— Ну, если никто ничего мне рассказать не может, придется самому поглядеть в воду.
Но вышел четвертый его приближенный и, муже­ственно взглянув в глаза падишаху, дал слово расска­зать обо всем, что увидит.
Согласился с его просьбой падишах, и четвертый человек дивана заглянул в таз с водой. И он тоже уви­дел себя в безжизненной, пышащей жарким песком пустыне: ни зеленой травинки, ни лужицы воды. Даже саламандра опалила бы в этом смертельном аду хвост. А ведь приближенный падишаха был человеком… Он шел, обжигаясь, по раскаленной пустыне и с надеждой взглянул на небо. Но не тучу, напоенную дождем, уви­дел он; пала на него тень от огромного ястреба. Набро­сился на него ястреб с раскрытым клювом, схватил рас­топыренными когтями и взвился в воздух, подыскивая место, где бы съесть несчастного. Но тут появился еще один ястреб и выхватил беднягу из когтей первого. А на второго налетел третий ястреб, на третьего четвертый. Более тридцати ястребов рвали из когтей друг у друга жертву. И в борьбе между собой ястребы так ослабли, что не удержали несчастного, и он полетел, кувыркаясь, с небес на землю. Но сжалился аллах над его судьбой, и упал он не на камни, а в глубокий колодец, наполнен­ный вязкой глиной, по пояс погрузился он в глину, зато не разбился.
Оправившись от испуга, несчастный приоткрыл гла­за и увидел страшное чудовище. Чудовище, свернувшись кольцом, положило морду на хвост и раскрыло жадно пасть, готовясь к прыжку. «О всемогущий аллах! По­моги мне!» — взмолился бедняга, пытаясь выкарабкать­ся из глины и как-нибудь скрыться от чудовища. Но куда бы он ни обращал свой взор, выбраться из колодца не было никакой возможности.
В отчаянии он обратился к аллаху с предсмертной молитвой, как вдруг появился Абу-али-сина.
— О мой властелин,— бросился к ногам Абу-али-сины бедняга,— ты не оставишь меня в несчастье! Помо­ги мне! Умоляю!»
И сказал Абу-али-сина:
— А поддержишь ли ты меня, когда я буду просить у падишаха руки его дочери для моего сына?

Не одну, а целых пятьсот клятв произнес несчастный, обещая мудрецу всяческую помощь.
Стоило Абу-али-сине только пальцем пошевелить, как в колодце появилась маленькая щель, в которую пролезть смогла бы разве что курица. Но бедняга сумел с великим трудом протиснуть сквозь эту щель свое тело, и увидел…что находится во дворце, вокруг него люди дивана, а сам он стоит перед тазом и смотрит на гладь воды.
Не в силах опомниться от переживаний, всхлипывая, поплелся бедняга на свое место.
— Подожди,— сказал падишах,— расскажи нам, что ты видел.
Но несчастный, тяжело дыша, словно загнанный зверь, не мог произнести ни слова и только виновато озирался по сторонам.
Абу-али-сина тихонько усмехнулся в усы, когда уви­дел, что и этот бедняга потащился домой лечить истер­занное ястребами тело.
Возмутился падишах:
— Что же это такое? Все что-то видят, переживают, садятся, обессиленные, на место или вовсе покидают дворец и хоть бы кто что-нибудь рассказал.
Нашелся еще один смельчак из приближенных пади­шаха.
— Я посмотрю!— вызвался он и взглянул в таз с водой.
И увидел он себя обнаженным в пустыне. Палящее солнце жгло так беспощадно, что если бы здесь оказал­ся шайтан, гонимый камнями, огонь ада показался бы ему прохладой по сравнению с этой жарой. Земля под ногами шипела, словно раскаленные камни в бане, когда падают на них брызги из котла с бурлящим кипятком. Упади с неба созвездие Рыбы, и оно бы сжарилось, как окунь на раскаленной сковороде.
В этом огненном мареве вдруг появился огромный лев ростом со слона и, разъяренный, бросился с раскрытой пастью на несчастного. Бедняга еле успел отскочить в сторону. Но куда бы он ни бежал, лев преследовал его. От дикого бега и несносной жары сердце у верного слуги падишаха едва не разорвалось и язык вывалился изо рта. Вот лев приготовился к последнему прыжку, и бедняге не оставалось ничего другого, как броситься в оказавшийся рядом колодец. Внутри колодца росло большое дерево с огромной кроной. Крона смягчила па­дение, и несчастный застрял в густых ветвях. Когда он пришел в себя, то с ужасом увидел, что на дне колодца лежит огромное, с гору, чудовище: семь голов у этого чудовища, семь страшных раскрытых пастей и в каж­дую из них легко проскочила бы лошадь со всадником. От одного вида этого чудовища бедняга едва не лишил­ся разума, ибо понял, что спасения нет. Он только креп­че схватился за дерево. Ему показалось, что дерево качнулось, он глянул вниз и обомлел: громадное дерево держалось всего на двух тоненьких корнях, причем один из корней треснул в нескольких местах, а другой грызут мыши и вот-вот перегрызут. Оказался несчастный меж двух смертей: на дне колодца его ждет погибель от одной из семи голов чудовища, наверху лев готов рас­терзать на части.
И так плохо, и этак хуже некуда… Что делать? Одна надежда на всемогущего аллаха, и обратил он к нему боль сердца своего и крик души своей. В этот миг, откуда ни возьмись, появился Абу-али-сина. Со слезами надежды взмолился умирающий от страха:
— О властелин мой, только ты можешь спасти меня! Помоги несчастному!
И сказал Абу-али-сина:
— Хорошо, я пожалею тебя и спасу. Но, во-первых, когда я буду просить руки дочери падишаха для своего сына-халвафруша, ты мне поможешь, а, во-вторых, о том, что ты видел и пережил, никому ни слова не ска­жешь! Клянись и будешь свободен!
Несчастный человек на грани жизни и смерти был согласен не только дать любую клятву, он готов был целиком проглотить священную книгу корана. Абу-али-сина подошел к дереву и потряс его. Бедняга полетел на дно колодца и, решив, что падает в пасть чудовища, закрыл глаза и закричал не своим голосом: «Помогите!»
Когда он открыл глаза, то увидел, что находится во дворце, а перед ним таз с водой. Люди дивана слышали его крик, но не могли понять причину. А сам он с жалким видом, с распухшими ногами и красными глазами побрел на свое место. И сказал ему падишах:
— Ты, наверное, видел больше, чем другие. Расска­жи нам, отчего ты так громко кричал?
— О мой падишах,— отвечал бедняга,— не спраши­вай меня. Не могу я рассказать о том, что должен уви­деть каждый…

Опечалился падишах, не зная, что и подумать. И еще один из приближенных падишаха, желая выслужиться перед своим властелином, попросил позволения посмот­реть в таз с водой:
— Мне тоже хочется увидеть, что за зрелище отра­жается в этой воде.
И увидел он себя на берегу моря. Ни людей, ни еди­ной живой души вокруг. Только мертвая пугающая тишина. Опустил он беспомощные руки, потерял всякую волю, безнадежность заполонила его душу. И он горько заплакал, не зная, что делать, куда смотреть, в какую сторону идти. Нет слов, чтобы описать отчаяние, охва­тившее его. И пошел он вдоль берега куда глаза глядят. Вдруг он увидел далеко-далеко в море парусную лодку. Эта лодка приблизилась к берегу и оказалось, что это не лодка, а большой корабль. Пристал корабль к бере­гу, бросил якорь, и из корабля на берег вышли люди. Увидев человека, они пошли к нему, а он, испугавшись неизвестных, бросился бежать. Но было поздно. Его тут же задержали, связали цепями по рукам и ногам и от­правили на корабль. И тотчас корабль снялся с якоря, поднял паруса и отплыл от берега, словно команда корабля прибыла сюда только для того, чтобы забрать на борт человека падишаха. После недолгого спокой­ного плавания, поднялась буря. Могучие волны подни­мали со дна морского песок и камни и обрушивал» их на корабль. А навстречу, раскрыв громадную пасть, плыло чудище морское, пожирающее корабли. Ужас охватил матросов. Поднялся крик, началась паника. Среди общего шума и гама кто-то из команды закричал, что можно спасти корабль, но одного человека надо от­дать в жертву чудищу морскому, а иначе погибнут все. Посудили-порядили, кем пожертвовать, и решили бросить на съедение чудищу того человека, которого взяли на берегу. Схватили его и потащили к борту.
— Пощадите меня,— стал он просить матросов,— я ни в чем не виновен! Я буду помогать вам! Не бросайте меня в море! Пожалейте!
Но никто не хотел его слушать, и вот он уже летит в пасть чудищу морскому и, обращаясь в мыслях своих к аллаху, готовится к встрече с отцами своими. И в этот миг появился Абу-али-сина.
— О мой властелин,— обратился к нему с мольбой несчастный,— не ты ли причина моих бедствий? Так помоги же мне и спаси меня!
И сказал ему Абу-али-сина:
— Я спасу тебя от гибели. Но когда я буду просить у падишаха руки его дочери для моего сына, ты мне поможешь и, кроме того, никому никогда не расска­жешь ничего о том, что ты видел и пережил.
Тысячу раз был согласен бедняга на такие условия. Абу-али-сина схватил его за руку и бросил в пасть чудищу морскому. До смерти испугался несчастный, решив, что мудрец обманул его, и зажмурил от страха глаза. А когда открыл их, то увидел, что стоит возле таза с водой и смотрит в воду. Несказанно удивившись всему виденному и пережитому, он вымолвил только: «О аллах, что за притча?» — и сел на свое место.
— Расскажи хоть ты нам, что ты видел,— спросил его падишах, но ничего не услышал в ответ.
Верный приближенный его никак не мог прийти в себя и понять, каким это образом за короткое время довелось ему столь много увидеть и пережить.
Рассердился падишах, обиделся он на людей дивана. Многие из них глядели в воду, но ни один не поведал о том, что видел, пережил. В чем же дело? К тому же каждый, кто смотрел в воду, отходил от таза похожим на цыпленка, вырвавшегося из когтей ястреба.
И тогда решил падишах сам посмотреть в воду. Он встал со своего места, подошел к тазу, заглянул в воду и… ничего не увидел.
Повернувшись к Абу-али-сине, падишах сказал:
— Так здесь ничего, кроме воды, не видно…
— Смотри лучше, мой падишах,— отвечал Абу-али-сина.
Взглянул падишах попристальней и увидел себя в колодце безо всякой одежды, совершенно голым. А ко­лодец глубокий, выше его роста, и ноги его дна не достают. Не хочется тонуть падишаху. Он то погрузится в воду, то вынырнет, а уцепиться не за что. Пытается падишах хоть какую-нибудь выбоину сделать в стенке колодца, да ничего у него не выходит. И снова он то погрузится с головой в воду, то вынырнет. Словно тара­кан в ведре пытался он зацепиться за стенки колодца, но все усилия были напрасными. Силы покидали его. Ему казалось, что уже целую вечность голодный и хо­лодный он мается в колодце, глотая воду. А наверх? маленькой звездочкой светилось отверстие колодца, И сказал падишах себе: «Здесь суждено мне погибнуть…» Страдая от беспомощности, он заплакал и вдруг увидел сквозь слезы, как на веревке в колодец спуска­ется ведро. Падишах воспрянул духом, надежда на спа­сение, покинувшая было его, вернулась. «Благодарение аллаху!» — сказал падишах и ухватился крепко за ведро.

Человек, спустивший ведро за водой, решил, что оно полное, и стал поднимать его из колодца. Когда ведро появилось у верха колодца, человек увидел, что к ведру кто-то прицепился, и, испугавшись, выпустил ведро из рук. Кувыркаясь, падишах со стоном летел на дно ко­лодца. А человек, приходивший за водой, побежал до­мой и обо всем рассказал своему хозяину. Хозяин, поду­мав, позвал еще людей, и все они направились к ко­лодцу.
Беспомощный падишах барахтался в воде, то, погру­жаясь с головой, то, появляясь на поверхности. Увидев снова ведро, он крепко-накрепко в него вцепился. Вытя­нули люди ведро, а вместе с ним и голого человека. Видит падишах, что перед ним воины. Посмотрел по сторонам — еще воины. И сколько их — одному аллаху известно. А вокруг разноцветные царские шатры рас­ставлены, и барабаны трещат, и трубы гудят, и такая громкая музыка раздается, что на девятом небе и то ее слышно. А поле, на котором расположилось войско, такой неоглядной ширины и длины, что за два дня не обойдешь.
«О, всемогущественный аллах!— воскликнул пади­шах, удивляясь всему увиденному.— И кому это только понадобилось собрать столько воинов в одном месте?»
Пытался падишах рассказать воинам, кто он и что с ним случилось, но странное дело — среди такого вели­кого множества людей не нашлось ни одного, кто бы мог понять язык падишаха. Однако дали ему одежды, привели в богатый шатер, поставили перед ним еду. Поел падишах, утолил голод и одолел его сон, ведь не спал он целые сутки. Спит он в блаженстве и чувствует, что солнце слишком сильно пригревает, жжет, словно огонь. Решил он подвинуться в тень шатра, но, открыв глаза, увидел, что нет ни шатра, ни воинов. И подумал падишах с недоумением: «Словно муравьи, исчезло бес­численное войско за короткий срок моего недолгого сна. И шатер кто-то незаметно разобрал, и даже цинов­ки не осталось, на которой я лежал. Что происходит вокруг? Кто объяснит мне все это?»
А оглядевшись, увидел падишах, что кругом сгорела трава, потрескалась от жары земля, и находится он в такой раскаленной пустыне, что недолго и человеку в жаркое превратиться. И нет этой пустыне ни конца, ни края. Жалким заблудившимся путником бродил бедный падишах по пышащей полдневным жаром пустыне, и смерть казалась ему желанным избавлением от адских мук и страданий. Наконец, солнце, словно, сжалившись, зашло, и падишах вдохнул тронутый прохладой воздух. Но на душе его не стало легче. Кругом простиралась безжизненная пустыня, и нет рядом ни друга, ни птицы, ничего нет, кроме неописуемого страдания. И вспомнил падишах Абу-али-сину и пожалел, что перечил ему, и подумал: «Если бы я вырвался из этого ада, я бы испол­нил любое его желание, я жил бы с ним в мире и ни в чем бы ему не возражал». Но нет хуже бесполезных дум. Понял падишах, что последние дни жизни суждено провести ему в пустыне смерти, что жестоко отомстил ему Абу-али-сина за нежелание отдать дочь в жены халвафрушу. А как подумал падишах, что после его смерти уже ничто не помешает халвафрушу жениться на его дочери, горькие слезы потекли ручьями из его очей. Но и о том подумал падишах, что под лежачий камень вода не течет, ночь не вечна, а утром снова взойдет солнце, и снова будет такое пекло, что шага не шагнешь. И пошел падишах искать местечко, где бы можно было укрыться от палящих лучей солнца. Но стояла непро­глядная темень, что, как говорится, хоть глаз выколи.
И страшно стало падишаху от этой темноты, сердце его затрепетало от ужаса, в глазах появились кошмарные видения, а в ушах слышались жуткие звуки. Куда бы ни бросился падишах, видения не оставляли его. Неожи­данно перед ним возник великан, которого и человеком-то трудно было назвать. На огромном безобразном лице молниями сверкали глаза, пышащая огнем пасть готова была вот-вот проглотить несчастного падишаха. Бро­сился падишах бежать, а великан за ним. Нагоняет он падишаха, и тот, обессиленный, потеряв надежду на спа­сение, готов был уже распроститься с жизнью, как вдруг увидел вдалеке два огонька, словно две мерцающие свечки. «Слава аллаху,— обрадовался падишах,— там, видимо, деревня»,— и из последних сил побежал на огоньки. Тем временем приближался рассвет. Подбежал падишах к огонькам и оторопел: перед ним сидели два людоеда. «Вот и еда к нам сама пришла»,— обрадова­лись оба и бросились на падишаха. Схватили они не­счастного с двух сторон и стали рвать на части. «Это моя добыча,— говорит один людоед,— я его первый схватил». «Нет, это моя добыча,— говорит другой лю­доед, — и я ее тебе не уступлю». Началась между ними ссора, а потом и драка. Били друг друга людоеды, то один побеждает, то другой, обоим крепко досталось, и про падишаха забыли. А падишах, воспользовавшись их дракой, ускользнул из лап людоедов и ползком-ползком добрался до реденького леса. Стал он искать место по-тенистее, чтобы днем от солнца спрятаться и встретился в лесу с семиглавым чудовищем. Почуяло чудовище че­ловека, подняло все свои головы, открыло жадно все свои пасти. А из пастей огонь пышит. Потемнело в гла­зах падишаха. «Нет мне спасения на этой земле,— поду­мал он.— От одной беды убежишь, сотня других нава­лится»,— и слезы страдания омыли лицо его, а душа затвердела в безысходности.

На сухую траву попал огонь из пышащих пастей чу­довища, и загорелась трава, образуя огненное море. До самого неба поднялось пламя пожарища огненной стеной отгородило падишаха от чудовища. Но пламя подбиралось к падишаху все ближе и ближе, и не было выхода из огня. Вот огонь уже опалил его бороду и усы, захватил одежду, обжег тело. Окончательно поверил падишах в неминуемую свою гибель и на грани жизни и смерти обратился с мольбой к аллаху. И в тот же миг показался из огня Абу-али-сина, и воскликнул из пос­ледних сил падишах: «Скорей, скорей помоги мне. О злой человек, зачем заставляешь ты страдать меня? Зачем шлешь несчастья на мою голову? Не будь же злым и бесчеловечным!»
И сказал Абу-али-сина, усмехнувшись:
— Ты столько раз смотрел смерти в глаза, столько раз стоял на краю гибели и терял всякую надежду на спасение, что должен понять цену жизни. Ты не хочешь отдать свою дочь в жены моему сыну, а ведь они любят Друг друга. Разлучать влюбленных — это ли не зло, это ли не бесчеловечность? Я устал доказывать тебе это. Если ты добром согласишься на свадьбу, я обещаю тебе жизнь. Если же ты ничего не понял, то тебя ждет ги­бель, а дочь твоя все равно будет женой моего сына.
И взмолился падишах:
— О мудрец из мудрецов, будь великодушным! Сделай благое дело — спаси меня от гибели, освободи от страданий, я обещаю выполнить любое твое пожела­ние, клянусь аллахом!
Абу-али-сина держал наготове сосуд с водой. Эту воду он вылил на голову падишаха. Когда вода стекла с лица и падишах открыл глаза, он увидел себя во дворце стоявшим возле таза.
Все вокруг было так, словно ничего не произошло. Тяжело пошел падишах на свое место. Перед его гла­зами еще дрожали языки пламени, а борода хранила слезы падишаха. Он посмотрел на Абу-али-сину и уви­дел, что тот усмехается в усы.
Сел падишах, понурив голову, с трудом приходя в себя и приводя в порядок рассеянные мысли.
— О великий падишах, — обратился к нему первый из приближенных, — уж не женщиной ли ты был, по­смотрев в зеркало воды?
— А может быть, черным бедуином? — спросил вто­рой.,
(Каждый из глядевших в воду судил по себе. Но молчал великий падишах, не удостоил он ответом своих верных слуг, словно обиделся на них. И решили все, что встретился падишах с тем, с чем никто не встречался, и принял страдания не меньше других.
А падишах, придя в себя и собравшись с мыслями, обратился к Абу-али-сине:
— О великомудрый философ, скажи, какую цель ты преследовал, ввергнув меня в пучину страданий? Зачем заставлял ты меня мучиться? Чего ты добиваешься!
Много упреков и обид высказал рассерженный падл шах Абу-али-сине.
И сказал Абу-али-сина:
— О благодетель, я не подвергал тебя никаким стра­даниям. Ты подошел к тазу и смотрел в воду. Часа не прошло, как ты сел на место. Люди дивана могут под­твердить, что я говорю правду.
И сказали люди дивана:
— Великий падишах, ты действительно смотрел в таз с водой. И часу не прошло, как ты сел на место.
Воскликнул падишах:
— О чудо! Вы говорите, и часу не прошло, а я шесть дней страдал в непрестанных мучениях — то в колодце, то в пустыне, был на волоске от смерти, стоял на краю гибели…
И падишах рассказал обо всем, что с ним приключи­лось.
Поразились люди дивана, услышав историю падиша­ха. И сказал Абу-али-сина:
— Мой властелин! Я пред тобою явил свое искусство, показал, на что способна мудрость. Ты сам убедился, что это — не пустое хвастовство. Слава аллаху! Это он по­мог мне овладеть многими науками. Ты не смотри, вели­кий падишах, взглядом, полным зла, ненависти и вражды на дервиша, что стоит пред тобою. Довольно ненуж­ных страданий. Вспомни о своей клятве и по велению аллаха отдай в жены сыну моему свою дочь. Гордыня — от шайтана. Умерь ее, и не надо говорить: я — богатый, он — бедный.
О многом переговорили между собой падишах и муд­рец, и, примирившись, сказал падишах:
— Хорошо, я согласен отдать свою дочь в жены тво­ему сыну. Но к свадьбе приступим чуть позже — надо мне и в себя прийти окончательно и поразмыслить обо всем хорошенько.
Успокоенный таким ответом, Абу-али-сина поспешил домой. Возвратился он в дом и видит — сидит халвафруш и плачет.

— Что с тобой, мой любезный сын? — спросил его Абу-али-сина.— Не горюй, ибо жив твой учитель, и лю­бое твое желание будет тотчас исполнено.
Он утешал плачущего юношу, а халвафруш, упав к ногам Абу-али-сины, каялся:
— О величайший из учителей, опора моей жизни! Сколько трудных минут пережил ты из-за меня, недо­стойного твоей благосклонности! Прости меня! Отныне я остудил сердце свое, отринул от него любовь, и тебе больше не придется принимать из-за нее страдания и унижения.
И сказал Абу-али-сина:
— Не обманывай себя, юноша. Знай, я не успокоюсь, пока дочь падишаха не станет твоею женой. Потерпи еще немного. Отрешись от всех дел и отдохни.
А в это время падишах после разговора с Абу-али-синой велел удалиться всем людям дивана. Оставшись на­едине, он снова обдумал все приключившееся с ним и пригласил Абульхариса:
— О всезнающий мудрец! Дорого стоило мне заполу­чить тебя из Багдада, не была у меня одна беда, а ста­ло — десять. Ты сделал меня посмешищем. По твоему со­вету я отправил в Индию посла, и поделом посмеялся над нами падишах Индии. Из-за тебя надо мной смеют­ся все люди. Да и тебе досталось вместе с нами пере­жить много неприятного. Испугавшись дервиша, ты на­звался его родным братом, но что-то не верится в это. Тяжелая предо мной задача. Уж просил бы мудрец дочь мою себе в жены — для меня было бы гораздо приятней иметь зятем непревзойденного знатока всяких наук, и от людского злословья мы были бы ограждены. Народ ска­зал бы: «Хорошо сделал падишах, отдав свою дочь в жены мудрецу>. И я был бы спокоен. Но после всех страданий, которые довелось мне пережить, отдать свою дочь в жены нищему мальчишке-халвафрушу, — нет, это выше моих сил! И ты ничем не можешь мне помочь…
Много горьких слов услышал от падишаха Абульха­рис прежде, чем получил возможность ответить:
— О мой падишах, ты сказал, что отдал бы свою дочь в жены мудрецу, непревзойденному знатоку всяких наук, считая его достойным мужем дочери падишаха. Так скажи ему об этом, и он с помощью волшебной си­лы сделает халвафруша богатым и даст ему занятие,
достойное мужа дочери падишаха. Он может наделить его и войском. И тогда ты отдашь за юношу свою дочь. Таков мой совет. С Абу-али-синой можно договориться только добром, ибо нет спасения от его справедливого гнева, даже если за тебя вступится весь мир.
Не такого совета ждал от Абульхариса падишах, и, распаленный негодованием, он закричал:
— О безвольный и немощный! Не по способностям тебе трудная задача. Ты боишься признаться, что ни на что не годен! Что толку в твоих советах, когда того же требует и дервиш! Если уж отдавать дочь за халвафру­ша, то это надо было сделать много раньше и незачем было претерпевать столько мучений. Неужели все стра­дания, что я принял, напрасны? Нет! Я уже разослал по всем странам своих людей, чтобы нашли они колдунов и чародеев, которые действительно могли бы справиться с Абу-али-синой.
И падишах презрительно отвернулся от Абульхариса.
Обидно было Абульхарису слышать брань падишаха, его упреки. И самому ему стало стыдно, что не сумел он оправдать надежд падишаха. От позора его могло изба­вить только проявление своего могущества, и Абуль­харис, поглаживая бороду, придумал ход против Абу-али-сины. Знал Абульхарис, что невидимые слуги Абу-али-сины готовы донести своему властелину все, что услышат, и ничего не сказал падишаху о своей задумке…
А задумал он построить чудесную баню, такую же, как в Багдаде. Построил он баню, а сам исчез с глаз людских, спрятавшись в укромном уголке бани.
Пошла молва о бане по всему городу, и повалил в баню народ, восхищаясь ее великолепием и прославляя се строителя. Дошла молва о чудесной бане и до слуха Абу-али-сины. Заинтересовался он этой баней и однаж­ды решил с халвафрушем посмотреть на нее. «Абульха­рис — мой родной брат, и не следует ждать от него ничего худого»,— подумал Абу-али-сина и зашел с халвафрушем внутрь бани. Там, раздевшись, они стали мыться. Восхищаясь удивительной баней, понял Абу-али-сина, что не обошлось ее строительство без вол­шебства, и засомневался в чистоте помыслов своего бра­та. Заспешил он к выходу, но подкараулил его Абуль­харис и, улучив момент, прочитал заклинание.

…И увидел Абу-али-сина себя в огромной бескрайней пустыне. Бродил он по пустыне и думал: «То я показы­вал людям чудеса, теперь мне показывают. Не зря гово­рится, не стучись в чужие ворота, а то и в твои посту­чат». Понял Абу-али-сина, что с ним случилось. Огля­делся он по сторонам и увидел вдали очертания большо­го города. «Посмотрю-ка я, что это за город»,— решил он н направился в сторону города.
Приблизившись к городским воротам, Абу-али-сина постыдился войти в город нагим, но, увидев полотняный указатель города, дунул на него, прочитал заклинание, и с его руки упала накидка. Завернулся в нее Абу-али-сина и вошел в город. Видит, у ворот города сидит про­рицатель и гадает на камнях и песке. Открыв якобы волшебную доску, он предсказывает всем, что случится с ними хорошего и плохого. Попросил погадать ему и Абу-али-сина: «О, прорицатель, не прочитаешь ли ты на своей волшебной доске и мою судьбу?» Увидел гадаль­щик, что стоит перед ним прохожий, укрытый покрыва­лом вместо одежды, и решил поиздеваться над ним.
— О путник, — сказал он, усмехаясь, — ты несметно богат и окружен почтением и уважением. Можно ли желать счастья большего, чем это?
И сказал Абу-али-сина, разгневанный злой иронией:
— О невежда, глядя на мою накидку, ты решил, что я — нищий, а я — падишах, падишах от природы!
Не понял невежественный гадальщик мудрых слов Абу-али-сины и продолжал издеваться:
—- О да, весь твой вид говорит, что ты — падишах, Вот только войска не хватает, чтобы поверить этому.
Взглянул Абу-али-сина на городские ворота, прочитал заклинание, и несчетное войско, одетое в железные латы, заполнило равнину перед городом.
— А вот и войско подошло, — сказал Абу-али-сина. Глянул гадальщик через ворота и увидел, что к городу приближается огромное войско. Вскочил он испуганно и побежал во дворец сообщить обо всем своему падишаху.
А надо сказать, что правил этим городом колдун Дакъянус. Не тот Дакъянус, что известен в истории, а колдун с таким же именем. И держался город Дакъянуса только на страшном колдовстве. Не любили колдуна другие падишахи, и Дакъянус боялся, как бы на него не напали.
И вдруг гадальщик сообщил ему о приближении чу­жого войска. Решил колдун, что на него нападает враг, и, собрав всю свою колдовскую мощь, направился на­встречу Абу-али-сине. Увидел Дакъянус войско Абу-али-сины и силой своего колдовства выставил против него еще большее войско. Не понял Абу-али-сина, что имеет дело с колдуном, и растерялся. А войско Дакъянуса ми­гом уничтожило войско Абу-али-сины, а его самого схва­тили и потащили на площадь казнить. Догадался Абу-али-сина, что падишах Дакъянус — колдун, и все, что вертится вокруг, — колдовство.
И сказал Абу-али-сина Дакъянусу:
— О проклятый аллахом, адская головешка, что ты хочешь от меня?
И ответил ему Дакъянус:
— О неизвестный, что ты за человек, откуда пришел ты к нам?
И сказал Абу-али-сина:
— Я — дервиш, раб божий… Усмехнулся Дакъянус:
— Что ж, подойди и поклонись мне. Спаси свою ду­шу от моего проклятия. А если откажешься поклонить­ся, я придумаю тебе такую казнь, что весь мир навеки запомнит,
И сказал Абу-али-сина:
— Хорошо, попробуй казнить меня, если сумеешь.
И тут же, прочитав заклинание, исчез и спрятался в развалинах одного из домов города.
Как ни пытался Дакъянус найти Абу-али-сину, ничего у него не вышло. Понял Дакъянус, что дервиш — это вовсе не дервиш, а могущественный мудрец, умеющий много больше, чем колдун. Был у Дакъянуса ученик по имени Жалуд. Приказал ему колдун немедленно оты­скать дервиша, а иначе пригрозил казнью. Выслушал Жалуд Дакъянуса и отправился на поиски. Нашел Жа­луд Абу-али-сину в развалинах, поздоровался с ним и позвал к падишаху.
— Нет у меня никаких дел с твоим падишахом,— ответил Абу-али-сина. — Иди подобру-поздорову.
— Не говори глупостей, — оборвал его Жалуд, — вставай, и иди куда говорят.
— Настоящий мужчина не любит повторять сказан­ного дважды, — сказал Абу-али-сина. — Ступай отсюда!
— Не пойдешь добром» поведу силой,— рассердился Жалуд.
Абу-али-сина тоже вышел из себя:

— О нечестивый, не слишком ли много ты говоришь? Не желаю я идти к твоему падишаху и не пойду. А если хочешь вести меня силой, посмотрим, хватит ли у тебя сил.
Жалуд был способным учеником колдуна и наслал на дом огонь. Дом загорелее. Тогда Абу-али-сина прочитал заклинание, и огонь исчез, словно его и не было. Схватил мудрец Жалуда за руку и отбросил в сторону, да так, что тот потерял сознание. А когда Жалуд пришел в себя и открыл глаза, то увидел, что находится в море. При­нялся он колдовать, не, увы, все его старания были напрасными. Обессиленный борьбой с волнами, стал он то­нуть, но не к дьяволу обратился он за помощью. В свой последний миг обратился он к аллаху. Все это видел Абу-али-сина и понял, что Жалуд не такой уж пропащий человек. Абу-али-сина вырвал его из морской пучины, поставил перед собой и спросил:
— Ну что, Жалуд, помогло тебе твое колдовство?
А Жалуд, не зная, как и благодарить мудреца за свое спасение, решил порвать навсегда с дьяволом и стать правоверным. Так он и сделал. К тому же он так полюбил Абу-али-сину, что ни на шаг от него не отхо­дил.
— Делай свои дела, — говорил ему Абу-али-сина.
— Нет у меня своих дел, — отвечал Жалуд. — Твои дела — это мои дела. Я сделаю все, что ты ни скажешь, в никогда тебя не покину.
Не дождался дьявол Дакъянус Жалуда, прослышал он о его измене и решил убить его вместе с дервишем. Нашел ночью Дакъянус дом, где спали Абу-али-сина и Жалуд, увидел в передней комнате Жалуда и отрубил ему голову. Пошел дальше, а там спят на полу больше сорока дервишей, и все похожи на Абу-али-сину. От такого видения помутился разум у Дакъянуса и решил он всех убить.
А в это время Абу-али-сине приснился соя, будто халвафруш попал в трясину болота и никак не может вы­браться. Испугался за его жизнь мудрец и проснулся. Открыл глаза, а над его головой Дакъянус занес меч и вот-вот отрубит голову… Дунул Абу-али-сина в лицо Дакъянусу, да с такой силой, что тот полетел, кувырка­ясь. Встал Абу-али-сина и увидел обезглавленного Жалуда, убитого злым колдуном. С глубокой скорбью похоронил его Абу-али-сина, а сам решил вернуться в Каир.
Очнулся Дакъянус, а Абу-али-сины и след простыл. Раздосадован был колдун своей промашкой и решил о ней никому не говорить. И пока он бредет в свой дворец и раздумывает о случившемся, мы вернемся к Абульха­рису и халвафрушу.
Отослав своего родного брата силой волшебства в далекую пустыню, Абульхарис поспешил во дворец. Там падишах в окружении людей дивана обсуждал, как бы отомстить халвафрушу. В это время вошел Абульхарис. низко поклонился, поцеловал землю и радостно сообщил падишаху, что он отомстил его врагу. Обрадованный па­дишах осыпал Абульхариса лаской, радушно принял его и посадил рядом с собой.
— Как же ты отомстил дервишу? — спросил пади­шах.
И Абульхарис, встав перед падишахом на колени, рассказал ему подробно о своем замысле и о его осуще­ствлении.
И сказал падишах, не скрывая злорадства:
— Ну, халвафрушу теперь конец. Он один. Где дер­виш, ему неизвестно. Самый удобный момент распра­виться с непрошеным женихом. А какую казнь мы ему придумаем?
— О мой падишах, — отвечал Абульхарис — Твой раб сделал самое трудное и самое главное. А уж даль­ше поступай, как сам знаешь.
Выслушав ответ Абульхариса, падишах приказал не­медленно разыскать халвафруша. Узнал обо всем халвафруш и закручинился. Единственное, что мог он сде­лать, так это спрятаться. И он скрылся. Чавыши с ног сбились, его разыскивая, но не нашли. Как-никак, а халвафруш многому научился у Абу-али-сины.
Снова обратился падишах к Абульхарису:
— О мудрый, скажи нам, где же находится этот не­счастный продавец халвы?
Взял Абульхарис волшебную доску, всмотрелся в нее, стал чертить на ней вдоль и поперек и, наконец, опреде­лил местонахождение халвафруша.
Послал падишах своих чавышей в дом, указанный Абульхарисом. Помчались чавыши что есть силы, нашли халвафруша, связали и привели к падишаху. Падишах был готов живьем съесть юношу:
— О несчастный, сколько бед свалилось из-за тебя на мою голову. Ты превратил меня в посмешище перед народом. Нет, в живых я тебя не оставлю.

И падишах велел самым жестоким, самым страшным своим палачам обнажить мечи, выставить впереди гла­шатая, барабанщиков и провести халвафруша по улицам и базарам города к месту казни. Так и сделали.
Приказал падишах отрубить халвафрушу голову. За­несли палачи мечи, но сказал падишаху Абульхарис:
— О мой падишах, повремени с казнью, убить этого юношу ты ведь успеешь. Пусть он пробудет несколько дней в подземелье. Ведь если вернется Абу-али-сина, а юноша будет казнен, как ты ответишь перед ним? Все­силен Абу-али-сина, и пока он жив, нельзя убивать хал­вафруша. Для твоего благополучия говорю я это, а то будет поздно каяться.
Согласился с Абульхарисом падишах, остановил казнь и спросил:
— О мудрец, не скажешь ли ты, что стало с Абу-али-синой? Есть ли о нем какие-нибудь вести?
— Хорошо, мой падишах, — отвечал Абульхарис,— как только я что-нибудь узнаю, я тут же тебе сообщу.
И, взяв свою волшебную доску, Абульхарис стал искать местонахождение Абу-али-сины. А пока он всмат­ривается в доску, мы узнаем, что же делает в это время Абу-али-сина.
Абу-али-сина, отбросив Дакъянуса, сказал: «Где ты, Каир?» и в тот же миг очутился в Каире. Совершив омо­вение и помолившись, он направился к лавке халвафру­ша, но она оказалась закрытой. Тогда он пошел к нему в дом и постучал. Бедная мать халвафруша открыла ему дверь и, увидев Абу-али-сину, заливаясь слезами, рассказала обо всем, что произошло после исчезновения дервиша. Глядя на слезы матери, прослезился и Абу-али-сина. И сказал он себе: «О горе! Из-за меня погиб прекрасный юноша! Я хотел для него добра, а явился причиной гибели». Сильно переживал Абу-али-сина слу­чившееся. Но сказала мать халвафруша:
— О могущественный властелин, надеюсь, что еще не
убили сына моего, не успели. Ты еще можешь помочь ему, ведь его только что схватили.
Сердце Абу-али-сины пылало гневом негодования к клятвопреступнику-падишаху. Понял он, что пока пади­шах жив, ни о какой свадьбе не может быть и речи. И ведь, сколько страданий перенес падишах, сколько раз погибал, но все не впрок — ничему он не научился; не оценил и доверия. Как был, так и остался дурным неисправимым упрямцем. А раз так, то и поступать спим надо соответственно.
Еще не наступила пора цветения, но Абу-али-сина с помощью волшебной силы создал цветы потрясающей красоты. Под видом продавца цветов отправился он во дворец падишаха. С измененным обликом Абу-али-сина вошел в покои падишаха и неузнанный предстал пред ним. Обратившись к падишаху со словами верности и преданности, Абу-али-сина преподнес ему букет.
В это время Абульхарис на своей доске искал, где же находится Абу-али-сина, а халвафруш, потеряв послед­нюю надежду на спасение, ждал решения своей участи.
Падишах, приняв цветы, любуясь их необыкновенной красотой, решил похвастаться ими перед Абульхарисом. Абульхарис, не спросив, откуда у падишаха в такое вре­мя года цветы, восторженно воскликнул: «Какие цветы! Какой тонкий легкий аромат!» — и он вдохнул их запах. И в тот же миг его душа рассталась с телом, потому что цветы были пропитаны сильнейшим ядом. Цветы пред­назначались коварному падишаху, а смерть принял Абульхарис.
Узнав об этом, Абу-али-сина так огорчился, что даже засомневался в своих способностях, ведь свершилось совсем не то, что он задумал. Он тут же хотел покончить и с падишахом, но его невидимые слуги доложила, что халвафруш жив и что юношу схватили только благодаря Абульхарису. «Волей аллаха один уже наказан, — поду­мал Абу-али-сина, — если же падишах будет упрямство­вать снова, и его ждет гибель». С этими мыслями он сделал халвафруша невидимым, и оба они скрылись.
Они обрадовались встрече и, растроганные, даже всплакнули. И не удержался халвафруш от упрека:
— О мой учитель, ты оставил меня одного в руках злого врага, а сам куда-то исчез. Явись ты чуть-чуть поз­же, меня не было бы в живых…
— Мой друг, — сказал Абу-али-сина, подбирая жем­чужины слов и утешая халвафруша, — не по своей воле я покинул тебя. Я верил, что мой брат не замышляет против нас ничего дурного, а он, воспользовавшись мо­ментом, с помощью волшебной силы сделал так, что я оказался в бескрайней пустыне. Много пришлось пере­жить мне. Разум едва не покинул мою голову, душа гото­ва была расстаться с телом, но, слава аллаху, я вырвал­ся из колдовских тенет и поспешил к тебе на помощь. Возблагодарим же аллаха за то, что мы живы и снова вместе!

Мать юноши, увидев сына живым и здоровым, обли­ваясь слезами от бесконечной радости, тоже благодарила в своих молитвах всемогущего аллаха.
А что же падишах? Глянул он на бездыханное тело Абульхариса и потемнело у него в глазах, стал он паль­цы кусать, не зная, что делать. Догадался он, что не обош­лось и в этой истории без Абу-али-сины и приказал слу­гам найти продавца цветов. А чтобы заманить его во дворец, велел падишах объявить, что якобы хочет побла­годарить цветочника за прекрасные цветы, дать ему воз­награждение и оказать гостеприимство. Но самозванцев не нашлось, а Абу-али-сина, конечно, не поспешил при­нять приглашение падишаха. Когда же падишаху сооб­щили, что исчез халвафруш, он окончательно убедился в том, что Абу-али-сина вернулся в Каир. «Он родного брата убил, а меня и подавно не пощадит», — не на шут­ку перепугался падишах. Как бы то ни было, падишах распорядился совершить все обряды, что положены пра­воверным, и достойно похоронить Абульхариса.
Соблюдал траур по своему брату и Абу-али-сина. Горько было сознавать, что он виновен в его смерти, и лишь одна мысль утешала Абу-али-сину: «Ничто в мире не совершается против воли аллаха».
А падишаху Абу-али-сина написал послание. Вот что в нем было сказано:
«О жестокий тиран, своенравный упрямец и злорад­ный мучитель! По закону Магомета просил я у тебя руки твоей дочери для сына моего, но ты, послушный своей гордыне, отыскивал множество причин, чтобы препят­ствовать счастью влюбленных. Я хотел помочь тебе по­мять цену жизни, и ты немало пережил, смотрел смерти в глаза и был на краю гибели. Я вывел тебя из пустыни, но, к сожалению, ты ничего не понял. Я поверил ^ тебе, а ты хотел убить меня. Но рука убийцы не дотя­нется до того, чей день смерти еще не настал,— так говорят в народе. Слава аллаху, я жив и здоров. Твоя гордыня и тщеславие виною тому, что от моей руки по­гиб мой брат. Я не потерплю больше, чтобы твой кинжал, выплавленный из несчастий и страданий, был занесен над моею судьбой. Последний раз я уповаю на твое благо­разумие, и если ты ответишь отказом, на твою голову обрушится такая кара, какую ты и представить себе не можешь. Или у тебя есть еще защитник, обладающий могущественной силой? Оставь же упрямство и слезь с коня гордыни, иначе не сносить тебе головы. Вассалям!»
Прочитав послание Абу-али-сины, падишах пришел в смятение и сказал: «Делать нечего, придется отдать дочь в жены халвафрушу». Но в душе он никак не мог с этим примириться, все еще надеялся найти хоть какое-нибудь средство для противоборства Абу-али-сине и повелел искать повсюду колдунов и чародеев.
Узнал Абу-али-сина, что падишах не успокоился, го­тов кровь его выпить, а не то что исполнить свое слово и отдать дочь, и, прочитав заклинание, дунул в сторону дворца. И тут же появилась на небе черная туча и на­крыла город. Загремел оглушительный гром, и пошел страшный дождь. Но не капли воды падали на крыши домов. Огромные отвратительные жабы заполнили улицы города. Каждая из них была величиной с кошку. Падая, жабы громко квакали, а, достигнув земли, испу­скали три жутких крика и, хрипя, подыхали. Воздух был заполнен клокочущими и бормочущими жалобными сто­нами. Переполошились горожане: и дома сидеть страшно, и на улицу из-за жаб не выйдешь. А жабы, подыхая, издавали такое зловоние и было их такое несметное количество, что даже убирать их становилось бессмыс­ленным: на место каждой убранной падал с неба еще целый десяток жаб. Город наводнили жабы, и жить в нем стало просто невозможно. Дознались жители города о причинах своего бедствия, и все — стар и мал — на­правились во дворец падишаха.
— О падишах,— раздавались крики возмущенной толпы,— неужели из-за твоего упрямства все должны терпеть немыслимое нашествие жаб? В конце концов, ты погубишь не только нас, но и себя! Отдай Добром свою дочь в жены халвафрушу — ведь они любят друг друга. А не то мы своими руками убьем тебя, и пусть молодые женятся!
Падишах срочно собрал своих приближенных на совет. И каждый из них, встав со своего места, гово­рил:

— О падишах, ты имеешь дело с мудрецом, чьи зна­ния так обширны, так совершенны, что его могущество не знает границ. Разве ты не убедился еще, что проти­востоять ему невозможно? Разве ты не понял еще, что можешь расстаться не только с троном падишаха, но и со своей головой? Выполни свое обещание — отдай дочь в жены халвафрушу, и ты будешь спасен, и все мы будем спасены.
И не осталось падишаху ничего другого, как объя­вить о своем согласии на все условия Абу-али-сины.
Обрадованные горожане, узнав о решении падишаха, отправились к Абу-али-сине.
— О великомудрый и всесильный,— обратились они к мудрецу,— вот уже несколько дней мы только тем и заняты, что расчищаем город от жаб, и все напрасно — не становится их меньше. И воздух насыщен таким зловонием, что скоро нечем будет дышать. Падишах выполнил твою просьбу, и ты выполни нашу: избавь нас от этого бедствия.
И сказал Абу-али-сина заклинание, и исчезли все жабы. Дал мудрец каждому по чудесной свече, зажгли люди свечи, и пропал отвратительный запах дохлых жаб.
Посетили Абу-али-сину и люди падишаха, рассказали, что уже готовится во дворце свадебный пир, и поинтере­совались:
— О мудрый из мудрых, а есть ли у тебя для такого случая камзол с золотыми позументами? О Платон на­шего времени, найдется ли у тебя для невесты замор­ский бархат? О великий учитель, каков тот дом, где живет халвафруш, сколько земли в его владении? Не­гоже ведь, чтобы дочь падишаха выходила замуж за нищего продавца халвы. Раз уж падишах дал свое согласие, надо, чтобы у жениха был и дом, достойный дочери падишаха, и достаток. Есть ли все это у халва­фруша?
Улыбнулся Абу-али-сина:
— Не беспокойтесь, люди дивана, все есть у моего сына — и дом, и одежды, и достаток.
Он прочитал заклинание, и тотчас появился прекрас­ный дворец, такой великолепный, что ни в сказке ска­зать, ни пером описать.
А невесте отправил мудрец на двухстах красных верблюдах богатые украшения из драгоценных камней, гарцевали следом за верблюдами двести арабских ко­ней, а двести луноликих красавцев-рабов несли множе­ство других подарков.
Все, кто это видел, онемели от восторга, а те, кто слышал, не могли поверить, что такое может быть.
Сорок дней пировал весь город на свадьбе, и ни один житель не остался без подарка.
На сорок первый день великий казый повенчал влюб­ленных, и молодые стали, наконец, мужем и женой.
Подвели халвафруша к падишаху, и он поцеловал руку отца своей жены. И увидели люди дивана, что юноша благовоспитан. Поговорили с ним люди дивана и убедились, что не зря он учился у Абу-али-сины, что он умен и скромен и многое умеет. И сказали падишаху удовлетворенные люди дивана: «О падишах, слава ал­лаху, ты можешь быть доволен, что твоим зятем стал такой достойный человек!»
А счастливые влюбленные соединили свои сердца и стали жить-поживать, чтобы никогда не расставаться.
А что же Абу-али-сина? А он задумал отправиться в путешествие, ибо давно не бывал он в родных местах, давно не виделся с близкими. Душа звала его на ро­дину. «Где ты, Бухара?» — сказал Абу-али-сина и вы­шел на дорогу.

Продолжение следует