Курс лекций по истории тюркских народов был написан В.В. Бартольдом по просьбе турецкого правительства и прочитан в переводе на турецкий язык в Стамбульском университете в июне 1926 года. Впервые лекции были напечатаны на турецком языке в 1927 году. В 1932–1935 годах был опубликован немецкий перевод, в 1945 году — французский. Первая публикация на русском языке состоялась в 1968 году.
Василий Бартольд
ТЮРКИ.
Двенадцать лекций по истории тюркских народов Средней Азии
Лекция VII
Махмуд Кашгарский сообщает некоторые сведения о борьбе Караханидов на севере с народом ябаку, более ни у кого не встречающиеся, и на востоке с уйгурами, но ничего не говорит о начавшейся еще в первой половине XI века борьбе с китаями, которые тогда приобрели господство на Дальнем Востоке. Мы видели, что по имени этого народа главная культурная страна Дальнего Востока до сих пор носит у русских, монголов и отчасти у мусульман название Китай, хотя господство в этой стране китаев прекратилось уже в XII веке, а народ и его язык, вероятно, прекратили свое существование в эпоху Монгольской империи. Во время своего господства в Китае китаи дали своей династии название Ляо, и под этим именем она известна в китайской истории; в мусульманских источниках это династическое название не встречается. Народ носит у мусульманских историков название «хытай».
Овладев Северным Китаем, императоры династии Ляо утвердили свою власть и в Монголии, где в 924 году встретили мусульманских купцов; об этой встрече мы узнаем только из китайских источников, но не из мусульманских. Киргизы были вытеснены китаями из Монголии и вернулись, по-видимому, на Енисей, где мы встречаем их потом. Китаям подчинились и прежние владыки Монголии, уйгуры, жившие тогда в Китайском Туркестане. Китай предлагали уйгурам вернуться в свои прежние земли в Монголии, но этим предложением народ, успевший привыкнуть в Китайском Туркестане к земледельческой и городской жизни, не захотел воспользоваться.
Писавшие по-арабски историки, начиная с современника Махмуда Газневидского Утби[92], часто говорят о нашествиях на государство Караханидов с востока, причем приписывают все эти нашествия китаям. Если бы это были военные походы, предпринимавшиеся китаями, то о них едва ли могла бы умолчать китайская «История династии Ляо», между тем никаких сведений о походах китаев на запад там не оказалось. Гораздо вероятнее, что в то время шли на запад не сами Китай, но приведенные ими в движение монгольские народы, занявшие сначала Восточную, потом Западную Монголию. Такое впечатление производит письмо, посланное одним из несторианских епископов Средней Азии несторианскому католикосу в Багдад; в письме говорится о нашествии народа, разделявшегося на восемь родов. Очень вероятно, что речь идет о найманах, монгольском народе, занимавшем в эпоху Чингисхана Западную Монголию. Слово «найман» значит по-монгольски «восемь», что указывает на разделение этого народа на восемь родов.
Династия Ляо, может быть, более всех других инородческих династий, правивших в Китае, усвоила китайскую культуру; последним представителям ее, однако, пришлось уйти из Китая, когда в Маньчжурии усилились чжурчжэни, у мусульман джурджи, народ тунгусского происхождения. В 1125 году чжурчжэни покорили государство династии Ляо и заняли ее место в Северном Китае, где основали «Золотую династию» (Цзинь — по-китайски, Алтан-ханы — по-монгольски, Алтун-ханы — по-тюркски). Последний представитель династии Ляо тогда ушел на запад, но за ним последовала только часть его народа; другие китаи остались в Китае, подчинились чжурчжэням и потом, во время усиления Чингисхана и его войны с чжурчжэнями, подняли против них восстание. Мусульманские источники впоследствии дают одно и то же название (кара-китай) как китаям, ушедшим на запад, так и китаям, подчинившимся власти чжурчжэней.
О движении китаев на запад мы находим в мусульманских источниках более ясные и полные известия, чем в китайских. Китайцы упоминают только о движении китаев, под властью родственника последнего императора династии Ляо, через страну уйгуров, оказавших им поддержку, в Восточный Туркестан. Только из мусульманских источников мы знаем, что это движение кончилось неудачно; китай были совершенно разбиты кашгарским ханом, и об этой победе ислама сельджукский султан Санджар написал халифу. Успех имело движение другой части кара-китаев, более северным путем, через Западную Монголию, где они у верховьев Енисея подверглись нападению со стороны киргизов, но счастливо миновали эту местность, прошли несколько дальше на юго-запад и основали город Эмиль в районе Чугучака, в местности, где в XI веке происходили войны Караханидов с народом ябаку. По-видимому, эта местность оставалась и в XII веке, как в XI веке, вне влияния ислама; самым северным мусульманским владением с этой стороны была по-прежнему область города Баласагуна, находившаяся под властью одного из Караханидов. На этот раз Караханидам не удалось, как столетием раньше, когда враг был уже в восьми днях пути от Баласагуна, отразить нашествие. Победе китаев содействовали раздоры междуханом и находившимися у него на службе кочевниками; китай приняли сторону хана в этой борьбе, но, освободив его от противников, устранили его самого и заняли его область, которая с тех пор сделалась местопребыванием главы кара-китайского государства. Оттуда кара-китаи подчинили себе Кашгарское ханство, которое им не удалось завоевать с востока, и предприняли поход на северо-восток для наказания своих прежних врагов — киргизов; под властью их оставались и уйгуры. В 1137 году они вмешались в дела Западного Туркестана, где также происходила борьба между ханами и предводителями кочевников, причем на этот раз кара-китаи приняли сторону кочевников против хана, а не наоборот, как в Баласагуне. Самаркандский хан был разбит около Ходжента; в 1141 году от кара-китаев потерпел поражение в степи Катван, к северу от Самарканда, сам султан Санджар. Это поражение могущественного сельджукского султана в борьбе с неверными произвело сильное впечатление на современников; темные известия о нем дошли до крестоносцев, которые в то время вели борьбу с мусульманами в Палестине и Северной Месопотамии. Событием 1141 года, по-видимому, была создана в Европе легенда, будто с востока нападает на мусульманский мир и идет на соединение со своими единоверцами в Палестине какой-то царь-священник Иоанн.
В действительности кара-китаи тогда остановились на Амударье, впоследствии подчинили себе еще область к югу от этой реки с городом Балхом; их верховной власти подчинился весь мусульманский Туркестан до Бухары включительно и Хорезм. Кара-китайские императоры, жившие около Баласагуна, назывались одинаково у мусульман и у монголов гурханами; этот титул не встречается, по-видимому, ни прежде, ни после, и происхождение его остается загадочным; мусульманские авторы придают ему значение «хан ханов». Под властью гурханов находилась огромная территория от Хорезма до страны уйгуров, но в Китае у них больше не было владений; тем не менее китайские историки причисляют и этих Западных Ляо к китайским императорским династиям, приводят названия «годов правления» отдельных императоров по принятому в Китае обычаю обозначать этими «годами правления» время отдельных событий, не употребляя собственного имени императора, вследствие чего иностранцы, мусульмане и европейцы, часто употребляли в смысле имени императора название его «годов правления». В истории это единственный случай, что инородческую династию, потерявшую свои владения в Китае, все-таки продолжали причислять к китайским императорским династиям; когда в XIV веке из Китая были вытеснены монголы, то этим самым считалась прекратившейся династия Юань (так называли потомков Чингисхана) как китайская императорская династия и ни о каких «годах правления» потомков Чингисхана, правивших в одной Монголии, не было речи. Факт, что только для династии Ляо было сделано исключение, наглядно показывает, насколько кара-китаями была усвоена культура «Поднебесной империи»; по-видимому, их почти перестали считать инородцами.
То немногое, что мы знаем из мусульманских источников об управлении гурханов, заставляет полагать, что они и на западе пользовались в делопроизводстве китайским языком и приносили с собой китайские принципы управления. У них существовал, как впоследствии у монголов, термин пайза для обозначения должностных знаков и грамот. От обычного типа кочевых государств империя кара-китаев отличалась тем, что в ней не произошло распадения на уделы; о первом гурхане даже говорится, что он никому не отдавал под начало более 100 всадников. Зато широко применялся принцип внутренней автономии вассальных государств. Кара-китаями было уничтожено только караханидское владение в Баласагуне, где гурхан стал управлять сам, хотя город по составу населения оставался и потом мусульманским. Во всех остальных завоеванных областях, в Кашгаре и в Мавераннахре, по-прежнему оставались ханы из Караханидов; оставались также прежние династии на западе в Хорезме, на востоке в Уйгурии; подчинение гурхану выражалось в уплате дани; кроме того, при дворе отдельного князя иногда был представитель гурхана. Как впоследствии в Монгольской империи, эта форма подчинения иногда заменялась более льготной; иногда представитель гурхана приезжал ко двору вассального владетеля только для сбора дани и потом уезжал; иногда вассальный владетель даже получал право сам отвозить дань гурхану. У кара-китаев, по китайскому образцу, была система подворного обложения: с каждого дома взималось по динару, то есть по одной золотой монете. Эта система находилась в противоречии как с традициями мусульманского мира, так и с традициями кочевников; впоследствии монголы в самом Китае старались провести систему подушной подати, что вызвало энергичное сопротивление китайских чиновников. Однако нововведение кара-китаев, по-видимому, не прошло в Средней Азии бесследно, и случаи подворного обложения мы видим в среднеазиатских государствах даже в XIX веке.
С Ташкента при кокандских ханах взималась подать по числу домов, причем по какой-то старой ведомости, когда домов было гораздо меньше; как при гурханах в XII веке, так и при кокандских ханах взималось по одной тилле, то есть по одной золотой монете, с дома. К сожалению, до сих пор известно слишком мало о системах податного обложения в промежутке между XII и XIX веком, так что остается неясным, можно ли установить историческую связь между системами управления кара-китайских гурханов и кокандских ханов, или мы имеем здесь только случайное совпадение.
Вообще до сих пор остается спорным вопрос, как отразился факт установления в Средней Азии господства народа с дальневосточной культурой на истории среднеазиатских мусульман вообще и тюрок в особенности. Этот вопрос, в числе многих других, затронут в труде Марквардта о происхождении половцев, где государству гурханов придается очень большое значение; по словам Марквардта, культурное государство кара-китаев резко выделяется на фоне общей безотрадности истории XII–XIII веков. Никакими фактами Марк-вардт своего мнения не подтверждает, и, по-видимому, оно объясняется только его общими отрицательными суждениями об исламе и тюрках.
Прежде всего довольно безотрадную картину представляла жизнь самой династии Западных Ляо. Здесь не было, как в мусульманских и кочевых государствах, смут, связанных с родовым строем и удельной системой; зато управление несколько раз переходило в руки женщин и их любовников; одна из таких правительниц вынуждена была собственноручно убить своего любовника на глазах народа, чтобы усмирить вызванное его действиями мятежное настроение. Нет также известий о каких-либо успешных попытках гурханов поднять культурный уровень своей державы. Если была сделана попытка обезоружить беспокойных кочевников — находившиеся на службе у Караханидов отряды карлуков — и приучить их к земледелию, то эта попытка не имела прочного успеха, и Караханидам скоро опять пришлось усмирять восстания карлуков. Вообще едва ли был период, когда бы гурханам удалось установить на пространстве своей державы внешний и внутренний мир. Несмотря на подчинение Хорезма гурхану, Хорезм не получил помощи от кара-китаев, когда подвергся нападению со стороны султана Санджара, оправившегося от поражения; нет также известий о вмешательстве гурханов в другие смуты, происходившие в Туркестане. Наконец, не видно, чтобы кара-китаи представляли собой в Туркестане высшую культуру и чтобы в руки представителей этой культуры переходило управление; напротив, везиром последнего гурхана был Махмуд-бай, очевидно мусульманский купец.
Образование империи кара-китаев должно было, однако, оказать благоприятное влияние на успехи культуры в том отношении, что содействовало сближению входивших в состав империи различных культурных элементов. Подчинение мусульманских областей верховной власти немусульманских правителей содействовало, может быть, движению на запад немусульманских культурных элементов. Не вполне объяснено до сих пор существование в Джетысуйской области, в долине реки Чу, христианских надписей на сирийском и тюркском языках. большая часть этих надписей, как и надписи на Иссык-Куле, относятся к XIV веку, к монгольскому периоду, но есть и надписи, относящиеся к первым годам XIII века, то есть еще к эпохе кара-китайского государства. Сравнивая христианские надписи Джетысуйской области с надписями, найденными в области Турфана, русский академик Коковцов[93] находит, что турфанские христиане были образованнее джетысуйских и что в данном случае можно предполагать влияние одних христиан на других только в направлении с востока на запад, но не наоборот. Кроме уйгурских христиан свое влияние могли распространять на запад и уйгурские буддисты; для эпохи кара-китаев мы не имеем об этом известий, но уже в первые десятилетия монгольского владычества, в 1253 году, путешественник Рубрук нашел уйгурских буддистов к северу от Или, в городе Каялыке. Возможно, что уйгуры-буддисты также пришли сюда еще при кара-китаях, но доказательств этого нет.
Вообще же XI и XII века были временем усиленной христианской религиозной пропаганды. Мы знаем целый ряд монгольских народностей, принявших в это время христианство. Не только христианские, но и мусульманские источники называют христианами найманов в Западной Монголии и кераитов в Восточной Монголии; исследования Пельо, кроме того, показали, что христианами были онгуты в Южной Монголии, на границе Китая. Что в этой пропаганде христианства принимали участие уйгуры, видно из того, что Чингисхан нашел в стране найманов уйгурского хранителя печати и через него ознакомился с уйгурским алфавитом. В пользу того, что джетысуйские христиане были из уйгуров, говорит факт, что мы находим у них ту же систему счисления («один-двадцать» в смысле «одиннадцать» и т.п.), как в орхонских надписях и уйгурских текстах. Центром уйгурских христиан было, по-видимому, селение Булаик к востоку от Турфана, где были найдены только христианские фрагменты, притом на различных языках — сирийском, согдийском и тюркском. Правда, джетысуйские христиане пользовались не уйгурским алфавитом, заимствованным у согдийцев, а алфавитом сирийского происхождения, с присоединением к нему некоторых новых знаков.
Как всегда, миссионерская деятельность соединялась с торговой; в сирийском рассказе о принятии христианства кераитами прямо говорится, что кераитский хан получил сведения о христианском учении от христианских купцов. Замечательно, однако, что, несмотря на полное отсутствие сведений о пропаганде ислама в Монголии, мусульманские купцы имели для поднятия в Монголии культурного уровня еще больше значения, чем христианские. Монголы заимствовали от тюрок слово сарт в смысле «купец», от сарт было образовано слово сартак (как согдак от Согд), и это слово сделалось у монголов названием того народа, из которого в Монголию преимущественно приходили купцы, то есть иранцев-мусульман. К народным названиям монголы, для обозначения принадлежащих к данному народу мужчин, прибавляли слог -тай; так образовалось слово сартактай — «мужчина из народа сартаков, или сартов». О характере деятельности людей иранско-мусульманской культуры в Монголии свидетельствуют монгольские предания о богатыре Сартактае как искусном строителе, воздвигавшем чудесные плотины на больших реках и озерах; очевидно, мусульмане знакомили монголов с системой искусственного орошения. Сартаки, или сартактай, были для монголов не столько людьми определенной национальности, сколько людьми определенного культурного типа; Чингисхан называл сартактаем первого из подчинившихся ему мусульманских владетелей, карлукского Арслан-хана, хотя карлуки были по языку, конечно, не иранцами, а тюрками. От того же корня сарт монголами было еще образовано слово сартагул, или сартаул, также встречающееся еще при Чингисхане. Впоследствии Рашид ад-дин переводил слово сартаул словом «таджик», Ибн аль-Муханна — словом «мусульмане».
Предания о Сартактае, в связи с полным отсутствием сведений о религиозной пропаганде, наглядно показывают, что деятельность мусульманских купцов в Монголии в то время мало была связана с распространением ислама. В монгольскую эпоху богатыми торговцами строились медресе и ханаки[94], но между торговцами и представителями ислама как религии и в то время было мало общего, часто даже отношения между ними были явно враждебные.
После распада халифата политические границы мусульманских государств определялись только возвышением и упадком той или другой династии и были настолько изменчивы, что население устраивало свою экономическую жизнь независимо от этих перемен. Мы видели, что даже в эпоху сравнительно могущественной и прочной династии Саманидов в степи возникали мусульманские колонии, подчинявшиеся не Саманидам, а местным тюркским правителям. Несмотря на отсутствие в то время крупных учреждений современного типа, по выдаваемому в одном месте документу можно было получить деньги в другом городе, находившемся под властью другого правительства. В недавно открытом и изданном сочинении историка XI века Абу Шуджа[95] говорится, что по ассигновкам купцов было гораздо легче получать деньги, чем по ассигновкам, выдававшимся государственной властью. Вследствие преобладания среди торговцев иранцев широкое распространение получило персидское слово чек, перешедшее потом в Западную Европу и широко распространившееся в коммерческом мире.
В Средней Азии в торговле, конечно, принимали участие и тюрки; впоследствии монголы для обозначения купцов употребляли тюркское слово ортак — «товарищ», «участник товарищества», что указывает на значение для торговли товариществ купцов. Махмуд Кашгарский, по-видимому, знал еще слово ортак только в смысле «товарищ», а не в смысле «торговец», так что развитие торговых товариществ среди тюрок произошло, вероятно, после XI века.
Вследствие первенства в то время мусульманской культуры всякое столкновение ислама с другими культурами должно было в конце концов привести к расширению области распространения ислама. Кара-китаи настолько подверглись воздействию китайской культуры, что не могли, как впоследствии монголы в Средней Азии, сами, без принуждения, сделаться мусульманами; но и при кара-китайском владычестве, хотя и в меньшей степени, чем впоследствии при монгольском, подчинение мусульман господству иноверцев только расширило пределы распространения ислама. При появлении кара-китаев не было мусульманских владений севернее Баласагунского ханства; но менее чем через сто лет, перед пришествием монголов, в северной части Джетысуйской области упоминается владение карлукского Арслан-хана, мусульманина, с городом Каялыком, местоположение которого пока известно только приблизительно. Рубрук прошел через него через некоторое время после переправы через Или, на пути к озеру Ала-куль, причем дорога тогда, по-видимому, проходила ближе к Балхашу, чем теперь, так как Рубрук мог издали видеть Балхаш. Не только город Каялык, но и карлук-ское владение возникли при кара-китаях, и карлукский хан был вассалом гурхана. В другом городе, Алмалыке, к северо-западу от Кульджи, который тоже не упоминается ни у Махмуда Кашгарского, ни в рассказе о нашествии кара-китаев, незадолго до появления монголов получил власть не вассал гурхана, а мятежник против него, предводитель разбойничьей шайки, происходивший или из карлуков, или из народа канглы (такое противоречие мы видим в различных, одинаково старых рукописях одного и того же сочинения, главного первоисточника для изучения событий конца XII и начала XIII века — «Истории мирозавоевателя» Джувейни). Во всяком случае, владетель Алмалыка тоже был мусульманином. Таким образом, к концу господства в Средней Азии иноверцев, кара-китайских гурханов, мусульмане были министрами немусульманского императора и возникали новые мусульманские владения там, где их прежде не было.
Трудно было расширить область распространения ислама к востоку, где преграду такому распространению представляли культурные уйгуры. Здесь граница мусульманского мира проходила и во время образования Монгольской империи там же, где при Махмуде Кашгарском, то есть к востоку от Кучи; есть только известие, что один из тюркских мусульманских богатырей в Куче, Хизр-бег, прославился победами над уйгурами, тогда уже считавшимися мирным народом, неспособным оказать сопротивление храбрым воинам; за помощь, оказанную кашгарскому хану против его врагов, Хизр-бег потом получил от него ханский титул. Зато в южной части бассейна Тарима при Махмуде Кашгарском пограничным пунктом ислама был Черчен, а в XIII веке, при Марко Поло, мусульманами уже были и жители местности около Лоб-Нора.
Остается еще сложный вопрос, насколько в культурной жизни мусульманской Азии в то время принимали участие тюрки. Полного подчинения тюрок арабско-персидской культуре нигде не произошло; нигде не было случая утраты тюрками своего языка; но все же влияние арабской и персидской культуры было так сильно, что тюркский язык нигде не смог сделаться языком государственности и культуры. В самом западном из тюркских государств, в Малой Азии, государственным языком до XIII века был арабский; это известие находится в анонимном сочинении, написанном в Малой Азии в XIV веке на персидском языке, и казалось мне сомнительным{29}, но в пользу его, как заметил покойный Макс ван Бершем[96], говорит эпиграфический материал.
На султанов оказывал влияние персидский эпос, что видно из частого употребления таких имен, как Кайхусрау и Кайкубад; рядом с этим, однако, встречаются и чисто тюркские имена, ясно показывающие, что султаны не забывали своего тюркского происхождения. То же самое относится к сельджукским владениям в Иране, где языком делопроизводства и культуры все более становился персидский. Персидским языком все более вытеснялся арабский из области делопроизводства и литературы и в Туркестане, находившемся под властью династии Караханидов. Характерно, что в X веке, при Саманидах, была составлена на арабском языке история Бухары; когда этот труд был переведен в XII веке на персидский язык, то появление такого перевода объяснялось, между прочим, тем, что люди не питают больше склонности к чтению арабских книг. Арабский язык вытеснялся персидским даже из области преподавания богословия; были преподаватели, читавшие лекции в медресе на персидском языке. То же самое относится к первоначальному преподаванию веры; об авторе продолжения истории Нишапура Медж ад-дине Абд аль-Гафире, родившемся в 451 / 1059–1060 году, говорится, что он в пятилетнем возрасте усвоил начала веры по-персидски. Несмотря на это, в государственном делопроизводстве во владениях Караханидов во второй половине XII века еще употреблялся арабский язык.
Документы этого же и последующего времени показывают, однако, что в государстве Караханидов, даже в Самарканде, где среди населения говоривших по-тюркски, наверное, почти не было, не был совершенно исключен из государственной терминологии и тюркский язык. Тюркское прилагательное улуг прибавлялось, например, к слову везир, а на монетах, чеканившихся самаркандским ханом в конце XII века, даже к титулу хана.
Ханы продолжали носить до конца существования династии тюркские имена и в особенности тюркские титулы, причем сохранялся обычай, известный из истории правивших в Монголии огузских и уйгурских ханов, что хан при вступлении на престол менял свой прежний титул на новый, употреблявшийся вместо собственного имени. Этот обычай иногда причиняет затруднения историкам, которым не всегда легко решить, принадлежат ли различные титулы, встречающиеся приблизительно в одно и то же время на монетах, чеканенных в одной и той же местности, одному лицу или нескольким.
В Самарканде, однако, насколько известно, не было речи о литературе на тюркском языке; при дворе ханов жили и пользовались их покровительством персидские поэты. Более благоприятное положение для создания мусульманской литературы на тюркском языке было в Кашгарии, хотя и туда проникло персидское влияние, постепенно усиливавшееся.
В 462/1069–1070 году была написана в Кашгаре для местного хана уроженцем города Баласагуна Юсуфом, занимавшим придворную должность хаджиба, дидактическая поэма на тюркском языке под тюркским заглавием «Кутадгу билик», то есть «Знание, делающее счастливым», или «Знание, достойное царей»; слово куш — «счастие» часто употреблялось, в том числе и в самой поэме, в смысле современного «величество», для обозначения царского звания. Этого рода литература, то есть поучительные произведения об обязанностях государей, сановников и т.п., издавна была популярна на Востоке, в том числе и в иранском мире; самое ценное в таких произведениях — рассказы об исторических событиях или легенды, которыми подтверждаются или объясняются те или иные наставления. Но именно этого элемента в произведениях Юсуфа Баласагунского нет совсем. Им не выводятся никакие исторические лица; его царь (илиг) — только безжизненная аллегорическая фигура, олицетворяющая справедливость; другие достоинства олицетворяются везиром, его сыном и братом. Вследствие этого «Кутадгу билик» стоит гораздо ниже своих персидских образцов.
Очевидно, что быстро были забыты после принятия ислама памятники буддийской, манихейской и христианской литературы на тюркском языке. А та тюркская мусульманская поэзия, о существовании которой мы узнали из сочинения Махмуда Кашгарского, еще не вызвала появления книг. Литература на тюркском языке должна была появиться именно в Кашгаре, где население говорило, по словам Махмуда, на «тюркском хаканском языке», самом красноречивом из тюркских наречий, тогда как языком сельских местностей за Кашгаром был кенджекский язык, то есть язык местного, первоначально нетюркского, но отюреченного населения.
Остается вопрос, насколько «Кутадгу билик» была связана с тюркскими традициями по стилю и форме изложения и насколько она могла оказать влияние на современников. Поэма эта дошла до нас в трех рукописях, одна уйгурским алфавитом, написанная в 1439 году в Герате, и две — арабским, из которых одна была найдена в Египте, другая — в Фергане. Возбуждает до сих пор споры вопрос, как писал свой труд сам автор, уйгурскими или арабскими буквами. Самоё название и употребление слова куш в смысле «величество» показывают, что в Кашгаре мусульманское, и, в частности, персидское, влияние не успело вытеснить тюркские традиции даже из области придворной жизни. Название «Кутадгу билик» мы потом снова встречаем в монгольскую эпоху; так назывался сборник изречений, приписывавшихся Чингисхану, на который, как и на Ясу[97], ссылались как на источник права, действовавшего в Монгольской империи и в государствах, образовавшихся после ее распада. Из слов автора XV века Ибн Арабшаха[98] можно заключить, что название «Кутадгу» применялось и к употреблявшемуся монголами уйгурскому алфавиту, причем Ибн Арабшах, ошибочно сближал это слово с названием племени, из которого вышел Чингисхан. Было высказано мнение, что уйгурский «Кутадгу билик» Богра-хана мог, по крайней мере по заглавию, оказать влияние на монголов и вызвать появление «Кутадгу билик» Чингисхана. Но после издания труда Махмуда Кашгарского уже не подлежит сомнению, что подданные Караханидов не называли себя уйгурами и что для Юсуфа Баласагунского язык, на котором он писал, не был уйгурским; столь же невозможно, что такое произведение, как «Кутадгу билик» Богра-хана, проникнутое духом ислама, могло быть усвоено уйгурами, остававшимися буддистами и христианами и впоследствии оказавшими влияние на монголов.
Из слов Махмуда Кашгарского не ясно, знал ли он произведение Юсуфа Баласагунского, написанное всего за два года до того, как он приступил к своему собственному лингвистическому труду, в котором он, по его собственным словам, не имел предшественников. Мартин Хартманн[99] видел разницу между Юсуфом Баласагунским и Махмудом Кашгарским в том, что первый примыкал к придворным кругам, второй — к традициям народной поэзии. Едва ли это мнение справедливо. Мы видели, что среди стихов, приведенных Махмудом Кашгарским, есть образцы придворной поэзии; с другой стороны, Юсуф Баласагунский пользовался для своих дидактических целей и народной мудростью. В «Кутадгу билик» есть отдельные места, в которых выражаются теми же словами те же мысли, что и в образцах народной мудрости, приведенных в книге Махмуда Кашгарского.
Что «Кутадгу билик», несмотря на небольшое число известных до сих пор рукописей, пользовалась в свое время популярностью, видно из того, что в Сарайчике, близ устья Яика, был найден глиняный сосуд с надписью, содержавшей стихи из «Кутадгу билик». Кроме того, в Турции было найдено и издано несколько более позднее произведение в том же роде, которое Ахмад ибн Мухаммед Югнека написал на «кашгарском языке» для какого-то эмира Дад Испехсалар-бека; оно содержит такие же сухие нравоучения и наставления, без какой-либо связи с событиями действительной жизни. Открытие этого произведения показало, что «Кутадгу билик» не стоит совершенно одиноко и что в тюркской литературе был «кашгарский период», имевший, по-видимому, очень мало влияния на ее последующую судьбу.
В то время следы прежней близости тюрок к китайской культуре сохранялись не только в ханском титуле. Сочинение Махмуда Кашгарского показало, что существовало китайское название должности «таянгу», соответствовавшей арабскому «хаджиб», причем слово таянгу производилось из тюркского теенмек — «доверять», «полагаться». Сохранялось также известное из орхонских надписей слово кунчуй в смысле «госпожа», причем слово хату тогда обозначало более высокое положение женщин, чем слово кунчуй.
Из многочисленных слов для обозначения предметов материальной культуры, приведенных у Махмуда Кашгарского, обращает на себя внимание слово, обозначающее «кусок шелка, который человек носил у себя за пазухой, чтобы очищать им свой нос». Известно, что в древности и в Средние века носовые платки не употреблялись ни в античной Греции, ни в мусульманском мире; в Западной Европе они вошли в употребление только в XV веке, после ознакомления европейцев с дальневосточной культурой, где они, как в Китае так и в Японии, употреблялись издавна; под влиянием Китая, мы встречаем их и в Монголии. Существование носовых платков у тюрок в XI веке, вероятно, также должно быть признано одним из остатков влияния дальневосточной культуры, впоследствии утраченных.
Следующим после Кашгара центром мусульманской тюркской литературы сделалась местность по нижнему течению Сырдарьи вместе с Хорезмом. К вопросу о значении в истории тюрок этой местности я перейду в следующей лекции.
КОММЕНТАРИИ
92. Утби (полное имя — Абу Наср Мухаммед аль-Утби; 961–1022; по др. данным, ум. 1036 или 1040) — арабский историк. Крупный чиновник при Саманидах, затем при дворе Газневидов. Автор написанного рифмованной прозой труда по истории правления Газневидов (до 1021) «История десницы».
93. Павел Константинович Коковцов (1861–1942) — российский востоковед, семитолог, академик Санкт-Петербургской академии наук с 1912 года. Умер в блокадном Ленинграде.
94. Ханака — первоначально приют для странствующих дервишей. Позже культовые сооружения (иногда монастырского типа); в комплекс ханаки обязательно входила мечеть, могли входить мавзолей, библиотека, школа, больница и т.д.
95. Абу Шуджа (полное имя — Абу Шуджа Мухаммад ибн аль-Хусайн Захир ад-Дин ар-Рудравари; 1045–1095) — арабский историк, автор труда «Продолжение книги испытаний народов и осуществления заданий»; был везиром халифа аль-Мук-тади (1075–1094).
96. Макс ван Бершем (Max Van Berchem; 1863–1921) — швейцарский востоковед.
97. Яса — уложение Чингисхана, которое постоянно подтверждалось его преемниками.
98. Ибн Арабшах (полное имя — Ахмад ибн Мухаммед ибн Араб-шах; 1392–1450) — арабский писатель и историк. Автор труда «Чудеса предопределения в событиях (жизни) Тимура»
99. Мартин Хартманн (Martin Hartmann; 1851–1918) — немецкий востоковед, арабист.
