К дню рождения великого поэта

Есть художники, в творческий «портрет» которых входит не только список созданных ими произведений, но и что-то еще, чему и названия не подберешь. Некая надтворческая составляющая, некий шарм, который при упоминании имени становится доминирующим в возникновении образа. Поди докопайся до его от и до — их нет. Не просто «специалист в своем деле» или даже эксперт, а — родоначальник нового мышления, внесший вклад не только в национальную культуру, но и наше подсознание. Вагиф Самедоглу. Автор грустных стихов и смешных пьес. И не только смешных. Поэт, музыкант, драматург…

«На сумрачной плоскости стены угасло окно…»
Натаван ФАИГ

Есть художники, в творческий «портрет» которых входит не только список созданных ими произведений, но и что-то еще, чему и названия не подберешь. Некая надтворческая составляющая, некий шарм, который при упоминании имени становится доминирующим в возникновении образа. Поди докопайся до его от и до — их нет. Не просто «специалист в своем деле» или даже эксперт, а — родоначальник нового мышления, внесший вклад не только в национальную культуру, но и наше подсознание. Вагиф Самедоглу. Автор грустных стихов и смешных пьес. И не только смешных. Поэт, музыкант, драматург…

Он родился 5 июня 1939 года в Баку в семье первого народного поэта Азербайджана Самеда Вургуна.

Иначество — вот что привлекало в первую очередь. «Не такой, как все». Как часто мы говорим это про кого-то, по большому счету на характеристику сию мало тянущего. А тут… Не просто народный поэт, а — всецелая противоположность, такой себе антистереотип. Вулкан, который не смертоносен, а как раз наоборот.

Помню, как пришла к нему впервые. Он сидел на диване в вышитом золотой росписью аракчыне, попыхивая трубкой, смотрел впереди себя. И не было ему скучно одному.
Породистая голова, взгляд пронзающ и прощающ в одно и то же время. Взгляд насквозь, от которого не бывает неловко. Наоборот, к нему тянешься. К его иронии неискоренимой, а еще больше — самоиронии.
Не просто было — общаться с ним — на пороге… С человеком, который не только все знает про себя, но и просчитывает твою реакцию — на себя. А я все время боялась выдать свою тревогу, боялась, что он почувствует, прочтет в моих глазах… Старалась как могла, хоть и нелегко оно было.

«Тяжелобольной поэт празднует свой день рождения». Помню, как вздрогнула, наткнувшись на одном из сайтов…
Разговор рвался то и дело, повиснув клочьями… Разговор с «рваными краями». Такой она получилась — словесная партитура Вагифа Самедоглу — вся в паузах и многозначных недосказанностях… Вся в безответных вопрошаниях. В какой-то момент я даже забывала — кто у кого берет интервью…

Перелистываю вехи жизни В.Самедоглу… Среди прочего нахожу: на III фестивале молодежи Азербайджана стал лауреатом, исполнив произведения Баха, Прокофьева, Рахманинова. Там же первое место по вокалу получил Муслим Магомаев — к своему 20-летию… Было это в июле 1962 года…

…«Sesim gelir? — спросил он чуть ослабевшим голосом, обращаясь в зал оперного театра, во время своего юбилейного чествования. — s?n? bir m?ddet g?l?c?k…»
Умение юморить в любой ситуации и любом состоянии — как это было свойственно ему. Никогда не забуду, как он в Музее Низами, на презентации своей книжки, последней: «…Я не боюсь умирать, траурные церемонии нынче подешевели — халва, сахар, чай… Всех вас приглашаю, g?z?m ?st? yeriniz var», — говорил он оторопевшим зрителям; подобного «Devetname», да еще сделанного в столь официальной обстановке, в их жизни точно не было! Так и сидели, не определившись с мимикой, а я поняла, что это такое — трагифарс.

А Вагиф продолжал — в своем духе.
«Кто может в Азербайджане похвастать, что пил с Пастернаком? Не понимаю, кому пришло в голову налить мне тогда, маленькому мальчику, — наверно, тогда уже у меня на лице было написано»…
Он будто вибрировал — в пульсе межмирья… Хотя говорить, что она вовсе не расстраивала его, болезнь… После прогулки вернулся домой расстроенный. «Меня никто не узнает — худой, безусый…» Его паника была понятной. Человек, которому еще год назад никто проходу на улице не давал — ну все узнавали, каждый первый, а тут…

О Аллах!..
Что ни день — выпадает кирпич
Из моих покосившихся стен.
О Аллах!..
По кирпичику крошится век
Мой земной…
О Аллах!..
День за днем — словно камни из стен…
О Аллах!..
Вот еще один рухнул у ног…
О Аллах!..
Что ни день — то потеря…
О Аллах!..
Что ни день…
Боже мой!..

Я спросила тогда его о мудрости, которая спасает… Он не дослушал:
«Нееееее, при чем тут мудрость? Мудрость — полное поражение! Полный крах — моральный! И даже физический. Я боюсь повторяться… Я сейчас на той стадии, когда у меня кончились ответы! Вопросы разгромили все ответы! Полный триумф! Полная победа вопросов! А ты говоришь — мудрость…».

А на вопрос — как же ему давалось писать стихи, будучи депутатом… «Слушайте, если это удавалось Иоганну Вольфгангу Гете, который, будучи министром в Государственном совете Германии, написал «Фауста», неужели азербайджанский депутат не может написать одно непонятное стихотворение?».

Я спросила его о космополите, он ответил тогда, вернее, не ответил:
«Это ощущение. Не все возможно сформулировать…»
Он ушел в свои мысли, забыв обо мне…

Я нашла ответ в его книгах.

Был бы 23-й год.
И был бы я в Чикаго.
Сидел бы в кафе,
Курил бы трубку.
И обязательно играли бы там свинг.
Играли бы
На коричневом ненастроенном рояле.
Играл бы я сам, конечно,
И к тому же был бы негром…

Расплывчатое «гражданин мира» вырисовывалось в нечто почти понятное… В этом весь Вагиф: конкретное в нем расплывается, туманное — очерчивается…
«Был бы я в Чикаго»…

А вот запись из дневника:
«Много стран на свете, всех не перечесть, Азербайджан — один. Ах, как это безбожно плохо. Было бы два Азербайджана, я бы эмигрировал во второй. А потом… обратно…»
Такое вот резюме «негра из Чикаго». Резюме-признание. В любви. Вожделенное забугорье — это не его. Да и находясь вне родины, он не «покидает» ее: «Плыл над Москвой тягучий азан снега»…
А недавно, будучи в Турции, случайно узнал о том, что ему нужна операция на сердце. Срочная. «Едем домой!» — заключил Вагиф, невзирая на уговоры вокруг отшунтироваться в Анкаре. «Только дома!». Его прооперировали в Баку.

Он всю жизнь думал о смерти. По его признанию — с лет пяти.
Он и умирал — не раз… Когда «арестовали» тираж его первой книжки в 1967 году и спустя пять лет искромсали рукопись второй. А бывает, что умираешь — не родившись: «Родился в 1939-м, в 1937-м посадили»… Именно так он пишет в своей блиц-биографии. Или же: «Хотел дважды убить себя, но не убил тысячу раз»…
А ведь можно умереть — не уходя… И такое видели…

«Жизнь качается у смерти в колыбели»…
«У меня есть нелюбимые и одна любимая цифра. Нелюбимые — 50 и 63. Столько лет прожили отец и старший брат. Любимая — 87. Мамы не стало в этом возрасте. Я тоже хочу столько лет просуществовать»…
А на вопрос — если б вам дали возможность обратиться к людям планеты — что бы вы им сказали — отвечает: я не настолько самонадеян, чтоб пойти на такое…
«Я устал», — последние его слова на моем диктофоне…

Где он сейчас — на небе или в море — он так любил их…
Особенно море.
«У меня ностальгия — по морю», — признался Вагиф мне тогда. Как так? Вы ведь с ним не расстаетесь…

«Моя любовь к морю — как возвращение на родину. С чужбины. Мы ведь все вышли из него, моря. Всё живое… Радуюсь каждый раз, когда…»

«…Величие смерти в том, чтоб прийти сюда с вопросами, противостоять им ответами, а затем вновь уйти — все с теми же вопросами… Уходишь, опустошенный и какой-то… успокоенный. Обнадеженный тем, что ты не одинок был в этих поисках — никто так ничего и не нашел в этой жизни»…

«Не как поэт,
А как стихи, я умереть желаю,
Живу мечтой и чаяньем
быть до конца читаемым.
Хочу остаться в чьей-то памяти
Назубок знаемым.
Безумно обожаемым…
Не как поэт,
а как стихи –
Незабываемым…»

Иду в Союз.
Поднимаюсь на второй этаж.
Встречаюсь глазами с портретом — огромным, на всю стену, Самеда Вургуна.
С детства знакомый портрет, на котором поэт, запечатленный во весь рост, улыбаясь, приветливо машет рукой.
Неожиданно жест этот перетрансформировался в прощальный — Вагифа…

Как же похожи они!
И как — не похожи.
Как «здравствуй» и «прощай»…

…А вечер, с ним проведенный, не забудется никогда. Размеренная речь его, мэтра пера, и на ее фоне уютный хохоток Нушабы ханым.
«Не уходи», — просил он ее всякий раз, завидев, что она намерена отлучиться — чай заварить или ответить на телефонный звонок… Она реагировала на каждую его шутку так, будто ждала ее всю жизнь… Порой упреждая ее, знала, что Вагиф — это тот, кто смешит всех и всегда… И он не подводил!

…А еще красавица Айла, внучка-обаяшка, с огромными бархатными глазами, в которых — недетское понимание момента, его остроты и предельная ее к нему сопричастность… Он, «Гагуш», как она его нарекла еще будучи крохой, прямо светился при каждом ее появлении. Айла — та самая, кто, по уверениям деда, «пишет постмодернистские стихи»…

Презентация его книги. Последней…
«…Воспоминания — они становятся жестокими. Ужесточаются с каждым днем. Все хочу вспомнить что-то светлое, как выползает совсем другое… Из-под земли будто, головой змеи…»
То был не то отчет, не то рапорт… Некое подведение итогов или исповедь…

Он был весь — в сказанном… Смотрел чисто так, промытым взглядом… Говорил будто всем нутром своим, до просматриваемого донышка…
А потом выразил желание… поразмяться на рояле.
Усевшись за инструмент:
«…Pedal han??» — донеслось со сцены…

Вопрос этот — ни о чем — и то, что он выдал минутой спустя, долго еще не сомкнется в голове… Все так вот играючи у него — живет играючи и даже играет. Уже первое прикосновение к клавишам сказало всё! То было касание, трепетно-осторожное, поэта, демонстрирующего редкостное природное туше, а заодно и эхо великолепной пианистической школы, которую он сберег, пронеся через всю жизнь! Трудно верилось в то, что человек много месяцев не подходил к инструменту по причине… А, впрочем, у человека консерватория за спиной, московская стажировка у самого Флиера!

«Это был свинг», — пояснил он для несведущих под гром аплодисментов.
«Черный рояль мой, черный рояль.

Грезы мои радужные и печаль…» — всплыли в памяти строки из его поэмы «Рояль».
Жизнь как чересполосица клавиш…
Вагиф играл, как в последний раз…
Под занавес встречи, как водится, он раздавал автографы — надписывал свои книжки… Его облепили со всех сторон, фотографировались, обращались с вопросами.
Пробиться мне к нему так и не удалось. Но я не огорчилась. Стояла и смотрела издали.

«Боль временна, триумф вечен»…
Смотрела и — видела.
«Sesim gelir?…»
Он зря беспокоится.
«Sen uzaq yashil ada»… «Продажа островов, недорого» — нашла среди прочего в интернет-барахолке. Перечла дважды. Его, Вагифа, острова, там не было. Того самого, вдали зеленеющего несбыточным миражом. Острова разлуки…

Когда я умру,
Ни памятника,
Ни надгробья
Не ставьте
На могилу мою.
Поставьте туда пару башмаков,
Пусть разутый обуется и уйдет.