Книга известного археолога и историка исламской культуры Эрика Шредера прослеживает историю ислама с момента его рождения до расцвета. Историк часто обращается к фольклору, цитатам из Корана, приводит множество песен и стихотворений.
Шредер предоставляет богатый материал, давая читателю возможность самостоятельно выступить в роли исследователя. Книга будет интересна не только специалистам, но и широкому кругу читателей.
НАРОД МУХАММЕДА
Антология духовных сокровищ исламской цивилизации
Эрих Шрёдер (Eric Schroeder)
Меч и перо
Правители и слуги
Падение Багдада
Голод
Крах правительства
Мухаллаби – последний из великолепных
Утонувшие потомки пророка
Усиление феодализма
Возрождение окраин. Великий провинциальный администратор
Правители и слуги
Однажды я услышал, как правитель Бувейхидов Муизз аль-Даула сказал своему визирю Саймари:
– Мне нужно полмиллиона динаров, и прямо сейчас, немедленно.
– На самом деле вам нужно гораздо больше, о правитель, – ответил Саймари, – ведь только мне самому нужны полмиллиона.
– Но ты же мой визирь! – вскричал Муизз аль-Даула. – С кого еще я должен их требовать?
– Но если таких денег нет в твоей казне, где же мне их взять? – сказал Саймари.
Правитель вспыхнул гневом. Он взревел:
– Я запру тебя в уборной до тех пор, пока ты не дашь мне эти деньги!
– Запирай, – парировал Саймари, – но неужели ты думаешь, что, сидя там на корточках, я произведу ценные слитки?
Бувейхид расхохотался.
– Хорошо, – сказал он, – я прощаю тебя.
Я убивал, чтобы живым остаться,
и пожинал мешками деньги мечом
Удовольствий ради.
Как ненавистно думать о тех или том, что пребудет
вовеки со Всевышним
Иль будет брошено в огонь.
* * *
Некий багдадский разбойник, до сих пор успешно избегавший наказания, начал действовать открыто. Его звали Ибн Хамди. Секретарь Правителя правителей назначил ему регулярное жалованье и заключил договор, согласно которому Ибн Хамди обязывался ежемесячно выплачивать пятнадцать тысяч динаров из разбойничьей добычи его шайки. Секретарь заставил его подписать договор и настойчиво требовал выполнения всех условий. Ибн Хамди платил в срок.
Однажды в пятницу свергнутый и ослепленный Кахир выбрался из дворца, где его содержали, и стал просить милостыню у мечети в Старом Городе Мансура. Заметив там человека из династии Хашимитов, он обратился к нему:
– Помоги мне, ты ведь знаешь меня.
Хашимит дал ему пятьсот дирхемов и повел к себе домой.
В 332 году халифу Муттаки выжгли глаза раскаленным железом.
Когда Кахир узнал об этом, он сказал: «Теперь нас двое, и нам нужен третий».
И случилось так, что следующий халиф Мустакфи тоже был ослеплен.
Падение Багдада
Пришли вести, что правитель дейлемитов Ахмад ибн Бувейх идет на столицу.
По сигналу тревоги воины из тюрков и дейлемитов перенесли свой лагерь в мечеть. Перед тем как Бувейхид появился в Байджисре, Правитель правителей Ибн Ширзад и халиф Мустакфи бежали, войска, состоящие из тюрков, отступили в Мосул.
В субботу, в январе 335 года, дейлемитский правитель Ахмад Ибн Бувейх разбил лагерь у Шаммазийских ворот Багдада, после чего там появился Мустакфи, чтобы с ним встретиться. Бувейхид держался почтительно, заверял в своей верности и давал клятвы. Затем правитель облачился в одежды Правителя правителей, и ему оказывали подобающие почести. Он получил титул Муизз аль-Даула, Сила Империи, его брат – Имад аль-Даула, Опора Империи, а брат Хасан – Рукн аль-Даула, Столп Империи. Было приказано чеканить эти титулы на динарах и дирхемах.
Новый Правитель правителей в своем облачении поехал в старый дворец Муниса, а его воины, дейлемиты, джилиты и тюрки, разместились в домах горожан. Это была дурная традиция, растянувшаяся на пятьдесят лет, начиная с описываемых событий.
Через двенадцать дней правитель Муизз аль-Даула решил, что Мустакфи должен быть свергнут. Он отправился вниз по течению во дворец.
Халиф сидел на троне, а перед ним стояли его люди, каждый в соответствии со своим званием, когда объявили о прибытии Муизза аль-Даулы. Войдя, Бувейхид, как требовал того этикет, поцеловал землю. Затем поцеловал руку Мустакфи, постоял немного, перед тем как сесть и начать представлять послов – одного из Хорасана, другого – из Бариди.
Это было сигналом. Двое дейлемитов выступили вперед, протягивая к Мустакфи руки и громко обращаясь к персам. Халиф подал им руку для поцелуя, но они сбросили его с трона. Затем они набросили ему на шею петли из его тюрбана и потащили к двери. Муизз аль-Даула поднялся со своего места. Началось смятение, а затем беспорядки.
Халифа приволокли ко дворцу Муизза аль-Даулы, а дворец халифа был полностью разграблен.
Так закончился халифат Мустакфи. Правитель послал за сыном Муктадира, и он стал халифом, приняв титул Покорный Всевышнему.
Голод
Это случилось незадолго до того, как вспыхнула война между Муиззом аль-Даулой и принцами Хамданидами[167], правившими в северо-западных областях. Цены в Багдаде так выросли, что у людей совсем не было хлеба. Люди ели даже падаль. Собирались вокруг лошадиного навоза, пытаясь найти ячменные зерна, чтобы подобрать их и съесть. Влажные семена хлопка поджаривались на огне и тоже съедались. Из-за этого возникали кишечные опухоли, от которых умирали. И смерть была на лицах еще живущих. Умирающие мужчины, женщины, дети стояли на дорогах, умоляя: «Еды! Еды!», пока не падали. Если кому-то достались хлебные обрезки, он прятал их под одежду, чтобы их не отобрали. Некому было хоронить мертвецов, и трупы пожирали собаки.
Множество бедняков переселялось, бесконечные вереницы людей тянулись вдоль дорог в Басру, куда они шли к финиковым пальмам. Но многие из них умерли в дороге, а оставшиеся – в Басре.
Была поймана девушка из Хашимитов, которая похитила ребенка и запекла его в духовке. Часть мальчика была уже съедена, и ее застали доедавшей остальное. Девушку приговорили к смерти. Дома и земли продавались за хлеб, и кусочек хлеба получал посредник. Затем еще одна женщина убила и съела ребенка. Несмотря на то что многих казнили, подобные вещи стали происходить все чаще.
В конце концов война закончилась, вырос новый урожай, и цены упали.
Крах правительства
В том же году поднялся жестокий мятеж: дейлемиты, угрозами и оскорблениями, требовали от Муизза аль-Даулы обещание выплачивать долги в установленный срок. Согласие принять такие условия означало, что ему придется брать деньги у горожан.
Это привело и к совершенно несправедливому распределению. После того как наделы были розданы чиновникам, слугам, воинам-тюркам, большая часть земледельческого Ирака оказалась закрыта (то есть не облагалась налогом). Государство могло получать доход лишь с небольшой части земель, и многие чиновники остались не у дел.
Если правительство опирается на нечестные методы, это, хотя и может скрываться некоторое время, потом обязательно обнаружится. Правительство подобно человеку, отошедшему от Истинного пути, – сначала погрешность незначительна, так что почти незаметна, но если он продолжит идти и дальше таким путем, то обязательно заблудится, чем дальше, тем больше сбиваясь с дороги, когда же поймет свою ошибку, будет уже поздно ее исправить.
Именно такой ошибкой был раздел на поместья аграрных селений Ирака, неразрабатываемых, истощенных из-за беспорядков и по этой причине стоящих необычайно дешево. Кроме того, чиновники не пытались строго следовать предписаниям, тайно или явно брали взятки, так что имения оценивались необъективно. Через некоторое время земля стала снова обрабатываться. Там, где налоги зависели от прибыли, они росли вместе с урожаем, там же, где налоги определялись площадью надела или ценами, понижались, так как, когда земли отдавали воинам, из-за голода цены были очень высокими. Те, кому это принесло прибыль, конечно же оставили за собой наделы, причем при такой системе налогообложения было невозможным взыскать с них должную плату. Те же, кто понес убытки, возвратили свои земли, получив другие, с учетом своих требований и потерь. Это оказалось еще большим злом: для воинов стало обычным делом разорять свои наделы и получать новые. Обменять землю мог любой, следовало лишь убирать с нее все, что на ней, а затем доложить о неудовлетворительном экономическом положении имения. Никого не интересовало то, каким образом ведется сельское хозяйство. Затем те же люди брали несколько таких разоренных наделов и назначали их себе же – по самым низким ценам.
Прошли годы, положение дел изменилось, описанное здесь налогообложение забылось, но нарушилось водоснабжение, не работали оросительные каналы, и положение бедных крестьян еще больше ухудшилось. Некоторые уехали, другие покорно терпели то, чего не могли исправить, а третьи были рады отказаться от прав на землю, на которой они работали, если этим можно было обеспечить себе личную безопасность.
Сельское хозяйство находилось в упадке. Были закрыты правительственные учреждения. Исчезли успешные дельцы и доходные земледельцы, старые умерли, а молодые ничего не умели. У новых хозяев о наделах заботились рабы и управляющие, которые не утруждали себя разработкой земли или усовершенствованием труда на ней. Они лишь различными путями растрачивали имение хозяина. Владельцы возмещали потери жесткими штрафами. Исчезли чиновники, отвечающие за орошение, так как земля уже не принадлежала правителю, и можно было только оценивать ирригационные требования и распределять суммы среди землевладельцев, которые никогда не заплатят свою долю. Даже те небольшие деньги, вырученные государством, не уходили на то, ради чего взимались, а просто присваивались. «Пей чистое, оставляй мутное», – гласит пословица, подобным образом мыслили чиновники, которые, закрывая глаза на существующее положение дел, просили у правительства денег за возвращенные имения, которые сами же разорили.
В каждой области ведение дел оказывалось в руках у кого-либо из влиятельных дейлемитов, считавшего ее своей собственностью и окруженного нечестными чиновниками, заботящимися только о том, чтобы ничего не менялось. Те же земли, которые не были наделами, распределили теперь между двумя классами людей: военачальниками, с одной стороны, и имамами и дельцами – с другой. Военные отказывали в деньгах и требовали снижения налогов. Любая настойчивость по отношению к ним вызывала вражду, а они умели сражаться и имели для этого все средства. По этой причине произошел распад государства, именно они создали почву для этого. Снисходительность лишь удвоила их жадность. Но с другой стороны, гражданские начальники истощали правительство с большим изяществом. Они действовали сообща, используя деньги для укрепления нелегальных возможностей и привилегий. В течение времени эти местные правители стали практически независимы и не позволяли вмешиваться в свои дела. Беднейшие из их подданных могли быть оштрафованы, увеличивались налоги, ограничивались их права, и не оказывалась необходимая помощь. Более влиятельные люди могли бы оказаться полезными землевладельцу в критической ситуации, если правительство решит его проверить, но не было смысла в хороших отношениях с людьми, которые ничего не значили.
Никто уже не отчитывался в доходах и расходах, не посылались указания периферийным финансовым начальникам, не обращали внимания на их предложения или жалобы. При ревизиях чиновники ограничивались первоначальными условиями договора о земле, суммой доходов и долгов. Никто не занимался заботами населения. Старые приемы уже не использовались в земледелии, не предлагались меры по разработке одичавшей земли, не обращали внимания на неоправданный рост налогов, на обманные сборы и несправедливые штрафы, а также на появления в списке расходов сумм, которые в действительности не были потрачены. Если злоупотреблениями заинтересовывалось важное лицо, его лишали чинов, отбирали имущество и убивали, дешево откупившись от правителя. Если же человек был нищ и невлиятелен, он легко успокаивался, получив от обидчика небольшую сумму. И мы не можем винить его в этом – ведь халиф не защищал его жизнь и не поощрял рвение.
Вот так, вкратце, выглядит история государственных доходов. Но с другой стороны, росли и расходы. В своей щедрости к вассалам Муизз аль-Даула делал что хотел, разоряя имения и повышая налоги. Его расходы непрерывно росли, а доходы постоянно уменьшались, между теми и другими он допускал пугающую разницу. Таким образом, через несколько лет пришлось прекратить выплаты войскам дейлемитов. Они были недовольны постоянным ростом привилегии воинов-тюрков, что, в свою очередь, делалось правительством из-за опасения возможного предательства дейлемитов. Но деморализация не ограничивалась одной стороной, жадность сделала тюрков не менее яростными, чем бедность – дейлемитов.
Мухаллаби – последний из великолепных
Муизз аль-Даула сделал Мухаллаби своим министром, или визирем. Он предпочел его другим, порой более образованным, которых еще можно было найти в столице, потому что видел в нем все, что было важно для правителя, а этого у него было больше, чем у других. Мухаллаби хорошо говорил и внушал доверие, он знал, как можно получать деньги, и имел представление о методах визирей прошлого. Кроме того, он был великодушным, смелым и образованным человеком, ко всему прочему и знатоком персидского. Новый визирь внес изменения в уже устаревшие правила управления. Он начал разрабатывать заброшенные земли и ввел новые, стабильные способы получения дохода.
В Басре, например, гнет Бариди и их людей год за годом уменьшал площадь используемой земли. Другой их ошибкой был сбор налогов в марте, который разорял крестьян и вынуждал их покидать свои наделы. Кроме того, они снова начали взыскивать поголовный налог, который разорил разрешенные культы. Они взяли за правило натравливать бедных на богатых и еще установили плату в семьдесят дирхемов на пшеницу, как и на все развесные товары, включая масло. В результате люди Басры стали разъезжаться, но это только увеличивало расходы оставшихся.
Мухаллаби отправился в Басру. Он принял меры по возвращению старой схемы, по которой взималась десятина, а не формальная сумма, зависящая от площади или текущих цен. Затем, приблизительно подсчитав разницу между тем, что выплачивалось сейчас, и тем, что придется платить по новому закону, он посоветовал налогоплательщикам опираться на выгоду от честных сборов по сравнению с притеснением, которое Муизз аль-Даула может начать из-за уменьшающихся платежей. Правитель восполнял бы уменьшение дохода тем, что получал наличные деньги, кроме того, ему не были недоступны идеи плодотворности эффекта справедливости. Он мог бы понять, какую популярность вызовут эти меры, и оценить перспективу получать в конечном счете больше денег, чем раньше.
Налогоплательщики согласились. Был составлен законопроект, по которому сниженная плата должна была составлять два миллиона двести тысяч дирхемов. Подумав, Мухаллаби снизил плату еще на двести тысяч, помогая этим самым бедным налогоплательщикам. Он написал Муиззу аль-Дауле, и правитель одобрил меры, после чего на собрании жителей Басры закон вступил в силу. Люди начали разрабатывать землю. Увеличивалась прибыль. Множественные пошлины порта Басры были упразднены, вследствие чего реальная сумма от сборов с судов стала расти, пока прибыль от нее не стала составлять два миллиона дирхемов в год.
То, что произошло в Басре, – это только один пример из всего хорошего, что сделал Мухаллаби.
Утонувшие потомки пророка
В Багдаде случилась драка, которая привела к серьезному мятежу; а все началось с пьяной ссоры между Аббасидом и Алидом, в которой Алид был убит. Его люди требовали мести, возбужденный народ разделился, и дело приняло настолько серьезный оборот, что даже повсеместное размещение стражи, состоящей из дейлемитов, не подавило беспорядки.
Поэтому визирь Мухаллаби заключил под стражу многих Аббасидов и Алидов, знатных, благопристойных горожан, разбойников, преступников и всех потомков пророка, среди которых были хашимитские судьи, представители понятых и праведные люди.
С целью выяснения причин Мухаллаби собрал специальное совещание. Он приказал составить список тех, чьи члены семей были разбойниками, тех, кто достиг призывного возраста, и тех, кто носил с собой кинжал. Он объявил, что они останутся под стражей, а остальные будут отпущены на свободу.
Один из присутствующих судей из дейлемитов осмелился выступить против этого. Он начал очень спокойную речь, с целью смягчить визиря, к которому обращался с большим уважением. Неожиданно в дискуссию грубо вмешался один из Алидов, Мухаммед ибн Хасан.
Мухаллаби обрушился на него: «Что, глупец? Даже седина не сделала тебя умней! Как будто я не знаю, кем ты был и кто ты сейчас, глупец и сын глупца. Ты виновен в оскорблении суда визиря, хотя ты никогда не упускал возможности использовать его имя: «Как сказал мне визирь…» или «Как я говорил визирю…». Или ты думаешь, что еще правит Муктадир, а я его визирь? Ты как будто не понимаешь, что сейчас на троне правитель Муизз аль-Даула, для которого твоя кровь – подношение Всевышнему и который поступит с тобой, как бы он поступил с собакой. Невольников сюда! Пусть тащат его за ноги».
Перед всеми присутствующими Мухаммеда уволокли, держа за ноги, причем его высокий головной убор остался лежать на полу.
Мухаллаби приказал посадить его в крытую лодку и отправить в Оман. Связанным его доставили на борт судна. Люди толпились вокруг него, чтобы поцеловать ему руку, когда халиф Мути послал визирю просьбу о его помиловании. После недолгой переписки Мухаллаби простил Мухаммеда, но заключил его в его собственном доме, взяв обязательства с его семьи. Затем он посадил в закрытые лодки молодых Хашимитов и других участников недавней драки, вместе с каторжниками и людьми, вызывающими беспорядки, задраил люки и отправил их в тюрьму в Ахваз, где они и остались. Многие умерли, и только через несколько лет после смерти самого Мухаллаби несколько оставшихся в живых были отпущены на свободу.
Эта действенная мера успокоила беспорядки.
«Он был из последних необычайно щедрых людей. Я сам, – рассказывает судья Танухи, – был свидетелем картины, которая может составить представление о Бармакидах. Один из его чиновников, занимающийся аграрным Ираком, наблюдая за тиграми, выпал из открытой верхней комнаты дворца Мухаллаби и умер через восемь дней. Визирь глубоко опечалился и на следующий день после похорон нанес визит его семье. Я пошел с ним. Он очень хорошо говорил с ними, успокаивал и утешал. «В том, который сейчас в милости Всевышнего, Абу Хусейне, – сказал он, – вы потеряли человека, но у вас еще есть я, и я буду вам отцом. – И, обращаясь к старшему сыну, он продолжал: – Я назначаю тебя на должность твоего отца.
Для твоего брата тоже есть должность (в то время ему было около десяти лет), с жалованьем (он назвал крупную сумму, я не помню, какую именно). Я надеюсь, что он и мой собственный сын станут друзьями: они одного возраста, могут вместе расти и учиться, и твой брат всегда может потребовать от моего сына все, что ему нужно».
Затем, обращаясь к секретарю визиря, он сказал: «Запиши эти назначения» – и послал за людьми, с которыми у покойного Абу Хусейна были договоры об аренде, сказав, что они должны возобновить их, поскольку он вложил большую часть своего состояния в права вступления во владения землями, которые были аннулированы после смерти прежнего владельца. «Если будут возражения, предложите увеличить ренту, за мой счет, добивайтесь возобновления на любых условиях». После этого он обратился к мужу сестры покойного. «Наш друг, – сказал он, – помогал многим, и я знаю, как щедр он был для своей сестры и ее детей и для прочих родственников, для которых теперь его смерть означает нищету. Прошу, иди к дочери Абу Мухаммеда Мадхарай (вдове), передай ей мои соболезнования, и пусть она назовет всех тех женщин, которых содержал покойный Абу Хусейн, и всех его домашних, нуждающихся в помощи. Когда вы найдете их всех, – сказал он своему помощнику, – выдели им месячную сумму и распорядись, чтобы деньги выплачивались регулярно».
Все, кто был в комнате, плакали. Я даже видел потоки слез у случайно оказавшегося там Алида из людей Мухаммеда ибн Хасана, который стал восхвалять Мухаллаби. Он мог быть красноречивым, только защищая свои интересы, и, кроме того, не любил Мухаллаби, но его великодушие произвело на него такое впечатление, что даже их плохие отношения не могли помешать признать истину.
Я сказал себе: во времена нашего визиря человек, обремененный большой ответственностью, радостно встречает смерть. И то, что мы сегодня видели, заставляет поверить в щедрость давних дней, ставшую поговоркой».
«Однажды у Мухаллаби, – рассказывает главный судья Ибн Маруф, – мы спорили про удачу и невезение. И Мухаллаби сказал:
– Удача – это только сила и смирение, а невезение – лень и эгоизм».
Усиление феодализма
Результатом ряда действий Муизза аль-Даулы стало усиление влияния воинов-тюрков. Они силой захватывали поместья и вообще становились серьезной проблемой для властей. Чтобы удовлетворить их аппетиты, правитель решил использовать области Васита, Басры и Ахваза. Он предоставил эти территории в аренду различным чинам, чтобы те, получая доход, выплачивали деньги в виде налогов, обеспечивая тем самым и тех, кто остался на службе. Было решено, что каждый получивший землю имел возможность зарабатывать десять дирхемов в день, а при высоком звании – двадцать, до тех пор пока все долги не будут таким образом ликвидированы.
Эта ежедневная выплата должна была стать временной мерой, но она принесла правителю более значительные убытки, чем те, которые имели бы место, выплачивай он те же деньги из своего кармана.
Ведь люди были только рады отсрочке выплаты долгов, если в это время они могли оставаться там, где были, и даже получать прибыль с этой компенсации, вкладывая ее в торговлю. Чиновникам было удобнее платить это ежедневное жалованье, чем пытаться найти возможность уплатить полную сумму долга. Многие вассалы, занявшиеся торговлей, через два-три года вошли во вкус, тем более что их освободили от дорожных пошлин на товары.
Вскоре они предложили мелким землепашцам то, что назвали защитой (но за особые сборы), укрепив тем самым свое влияние. С чиновниками, которые пытались собирать налоги, они не считались, но охотно оказывали поддержку тем, кто к ним обращался. Так правительство потеряло свою власть, а вассалы превратили население в своих рабов.
К 1000 году нашей эры этот процесс продолжался, и положение в государстве только ухудшалось.
Доходы из Васита, Ахваза и Басры к 348 году перестали поступать в государственную казну. Чиновники решили разорвать оригиналы договоров. Они составили требование о возмещении их обид, но уже ничего не могло им помочь.
* * *
Пришли вести о том, что византийцы вторглись в мусульманские земли, убивая, грабя и уводя в плен. Те, кому удалось спуститься вниз по реке в Багдад, призывали правоверных к оружию. Они призывали к войне в мечетях и на улицах, и народ поддержал их. Собравшаяся у дворца халифа толпа бесчинствовала, стремясь попасть внутрь. Наконец ей это удалось. Они достигли присутствия, требуя низвержения халифа, который уже стал не нужен, ведь волю Всевышнего исполняют имамы Муслима.
Правитель Бувейхид был в это время в Куфе, якобы совершая паломничество на могилу Али, но на самом деле охотясь. Услышав новости, он потребовал от халифа денег на Священную войну, которую назвал долгом правителя.
«Священная война, – отвечал халиф, – была бы моим долгом, будь в моем распоряжении деньги и войска. Но сейчас, когда я получаю гроши, недостаточные для моих личных нужд, а всем распоряжаются местные правители, Священная война и паломничество, как и всякий иной долг правителя, – не моя забота. От меня можно требовать лишь того, чтобы мой титул помог поддерживать порядок. Если же вы хотите лишить меня этого последнего отличия, я буду рад от него отказаться».
Возрождение окраин. Великий провинциальный администратор
Имад аль-Даула умер, и его брат Рукн аль-Даула поспешил в Фарс, чтобы разобраться с насущными проблемами. Но первое, что он сделал, приехав в Шираз, – пришел на могилу своего брата у ворот Истахр, босиком и с непокрытой головой. Три дня он оплакивал его у могилы, а на третий день знать просила его вернуться в город. Он отослал часть имущества, оставшегося от старого правителя, их брату Муиззу аль-Дауле, что составляло сто семьдесят вассалов и сотню возов оружия с доспехами. Тогда знаменитый Ибн Амид, визирь Рукн аль-Даулы, приехал в Фарс обучать сына своего господина Фаннахусрава искусству править. Именовать юношу стали Адудом аль-Даулой.
«Нашим учителем, – часто говорил Адуд аль-Даула, – был Абу Фадл ибн Амид».
«Он был единственным человеком, – говорит его секретарь, – в рассказах о котором не может быть преувеличений. Он был самым ученым человеком своего времени. Не было в те времена человека столь образованного: он превосходно владел арабским и знал все его тонкости, разбирался в грамматике и просодике, умел находить слова и создавать образы, а также помнил множество доисламских и исламских стихов. Пока я знал его (а я семь лет дни и ночи проводил в присутственных местах), не было случая, что, услышав стихи, он не назвал бы имени поэта. Я слышал, как он цитировал неизвестных поэтов, и я не мог понять, зачем ему нужно было держать их в памяти.
Однажды я спросил его:
– Господин, почему вы тратите свое время на то, чтобы запоминать строки этих поэтов?
– Ты ошибаешься, – отвечал он, – я не трачу на это время, мне стоит только раз услышать их, чтобы запомнить.
И это была правда. Иногда я читал ему свои собственные стихи, в тридцать или сорок строф, и он, в знак доказательства, их повторял. Бывало, позже он просил меня рассказать снова, но без его помощи я не мог вспомнить и трех строк. Несколько раз он рассказывал, как в юности на спор запоминал тысячу строк в день. Так как он был слишком серьезным и достойным человеком, чтобы преувеличивать, я спросил его, как ему это удавалось.
– Я ставил условие, чтобы строки были выписаны, – отвечал он, – и, запоминая сразу по двадцать – тридцать, справлялся со всеми.
– Справлялся? – Я недоумевал.
Он объяснил:
– Мне никогда не нужно было возвращаться к ним, я читал их раз или два и приступал к следующей странице.
О его собственных сочинениях можно судить по собранию его дипломатических писем, вызывающих восхищение любого знатока. Также прекрасны его стихи, причем как легкие, так и серьезные.
Он умел толковать Коран, разбираясь в темных местах, и знал теории различных столичных школ. Он был великим ученым. В логике, в различных разделах философии, прежде всего метафизике, никто из его современников не отважился бы считать себя большим знатоком.
Я помню Амири, прибывшего к нему на своем пути домой в Хорасан, человека, состарившегося над трудами Аристотеля и считающего себя сведущим философом. Когда этот человек увидел всю его образованность, широту кругозора и проницательность, он смирил себя для того, чтобы снова учиться, и прочитал вместе с ним множество сложных сочинений.
Великого Мастера нельзя было назвать разговорчивым, он редко вступал в беседу, если кто-либо, способный оценить его ответ, не обращался к нему с вопросом. Тогда он оживлялся, и никто не мог сравниться с ним в изяществе речи и тонкости чувств. Он был обходительным, доброжелательным и простым в обращении, так что выслушивал каждого спокойно и с уважением, понимая все, что ему говорят, вне зависимости от того, о чем велась речь.
Велики были его познания в классических науках, но, когда речь шла о математике или механике, он был недосягаем. Он не имел себе равных в знании секретов точных наук – механики, для понимания которой нужны самые глубокие знания физики и геометрии, науки о неправильных движениях, в расчетах центров тяжести и многом другом, включая то, чего еще не знала Античность, в том числе невероятные осадные механизмы и удивительное метательное оружие, могущее наносить небывалый урон с огромного расстояния.
Он обладал небывалой ловкостью рук и актерским талантом. Я видел в комнате для приема близких друзей, как он ногтями выцарапывал на яблоках лица и запускал их, как юлу, и эти лица получались у него искуснее, чем у тех, кто использовал для этого соответствующие инструменты и тратил на это дни.
На поле боя и в походе он был храбр как лев. Стойкий, находчивый, он умел пользоваться любой возможностью, был благоразумным воеводой и хитроумным стратегом. Много раз он рассказывал о битве в Хан-Ланьяне, да благословит его Аллах. Военачальник дейлемитов преследовал сына его господина Рукн аль-Даулы и женщин и уже нагнал и захватил его обозы, когда с ним столкнулся Великий Мастер.
Он обычно говорил так:
«Сначала мои люди разбежались, и люди Ибн Макана начали грабить наше имущество. Я остался на месте, но только из гордости. У меня не было никакой надежды на победу, но только твердость человека, обреченного на смерть или пленение. Ведь когда я понял, в каком положении нахожусь, то сказал себе: даже если я вернусь отсюда живым и предстану перед моим господином, как я смогу взглянуть на него? И как я смогу оправдаться, если покинул самого близкого и самого любимого человека, единственную надежду его рода? Смерть показалась мне приятнее того, о чем я думал, и я решил умереть мужественно.
Но случилось так, что я стоял позади двух моих свернутых шатров, один из которых был на два шеста. Я видел, как на нем перерезали веревки и искали наживы внутри. Никто не мог подумать, что в таком бедственном положении я намерен оказывать сопротивление.
Я оставался на своем месте, а люди Ибн Макана были слишком заняты добычей, чтобы уделить мне внимание, а тем временем мой вассал Рувайн вернулся ко мне, за ним последовали еще несколько человек, а затем еще горстка арабов. Я дал приказ о контратаке, и мои люди поднялись с боевым кличем. Многих мы убили и многих захватили в плен, никто не ушел от нас, и через час после заката из всех воинов Ибн Макана в живых остались только пленники».
По известному письму Великого Мастера Ибн Хинду мы можем судить о его умении управлять. В нем приведено подробнейшее описание беспорядка, в котором он нашел Фарс, указаны ошибки его предшественников и необходимые меры, могущие исправить положение. Из этого послания можно узнать, что значило быть визирем. Только одно обстоятельство противостояло правосудию там, где это могло быть в его власти: его господин Рукн аль-Даула, имеющий силу, будучи вождем дейлемитов, все еще мыслил как грабитель, спешащий захватить добычу. Рукн аль-Даула не просчитывал конечных результатов своих действий, не думал о мерах предосторожности, которые могли бы помочь его делам в будущем. С целью угодить своим воинам, он мог позволить им что угодно, и этому никто не смог воспрепятствовать. Однако же у него действительно не было другого выхода, он не принадлежал к древнему правящему роду и не имел абсолютной власти среди дейлемитов. Он был их вождем благодаря своей щедрости, а раз армия к этому привыкает, отучить ее становится невозможным.
Как и Имад аль-Даула, его предшественник Рукн аль-Даула расточительно раздавал им земли, пытаясь щедрыми подарками предотвратить недовольство. Тем не менее его вассалы оставались надменными и жадными и хотели большего, чем могли получить.
В лучшем случае визирь мог иногда добывать средства на расходы правителя, отбирая у покорных и занимая у сильных. Из-за непрерывных требований воинов, как тюрков, так и дейлемитов, у правительства не было ни средств, ни возможностей для долгосрочного планирования. Скрываясь от просителей, они назначали тайные ночные встречи и, выезжая за город и сидя верхом, держали совет о том, где найти деньги на следующий день.
Любая неожиданно открывающаяся перспектива, при всем понимании ограниченности возможностей, ощущалась праздником.
Но когда визирем Рукн аль-Даулы стал Ибн Амид, все настолько изменилось, что его, возвращавшегося к себе из султанского дворца, ожидали только чиновники. И на аудиенциях нужно было обсуждать малозначительные непредвиденные события, которых не может избежать ни один правитель или министр. Ибн Амид создал организованную систему и привел дела в полный порядок, так что теперь мог тратить большую часть дня на учение и ученых. Он завоевал такое уважение среди воинов и гражданских, что ему стоило лишь взглянуть на человека с неодобрением, и тот слабел от страха, что я неоднократно видел. Ах, если бы только его господин желал заботиться о своей стране! Рукн аль-Даулу не тревожили вести о нападениях на караваны и стада. Что ж, говорил он, даже курды должны жить. Если таковы были его взгляды на закон и земледелие, что мог сделать его министр?
Но когда Ибн Амид приехал в Фарс учить сына своего господина, Адуда аль-Даулу Фаннахусрава, умению из умений – искусству королей: как следует править и как беречь свою страну, он увидел в Адуде аль-Дауле способного ученика. И этот правитель называл его только Великим Мастером или просто Мастером и был благодарен ему за успехи политики, за сохранение власти, защиту границ и победы над врагами, за покровительство земледелию и суровость к нарушителям покоя, за то, что тот смог сделать государство похожим на то, каковым оно было раньше.
Тот, кто, читая эти строки, не знает, сколько в действительности сделал Ибн Амид, может подумать, что я преувеличиваю. Но, клянусь Тем, Кто требует от нас только правды, я не преувеличил ничего».
В ночь второго четверга декабря 360 года в Хамадане умер Великий Мастер. Вместе с ним ушло из мира его величие, в самом полном смысле этого слова, и ни в ком после его смерти не соединялись все его добродетели.
* * *
Ночь и конь
Должны узнать меня снова,
Меч и пески,
Перо и бумага.
* * *
Беседа на пути домой от водопада в город
Напомнила о юности и яркости явлений природы.
Через полстолетья я, слабый и измученный раздумьями,
Вспомню месть, юность и новизну явлений,
Верблюдов, на холмы взбирающихся и спускающихся в долины,
И то, как собирал я щепки и разводил костер наш.
* * *
У расщелины сказал мне голос: под тенистыми ветвями моими
Многие влюбленные находили приют, сверкали молнии бурь моих
И искрился смех. Сейчас лишь камни гладкие мне
Грозы освещают.
Взглянул я и увидел земли, через которые ночами мчатся четыре ветра,
И вскричал: «Скажет ли один из них хоть, где он остановится?»
И голос ответил: «Отдых их в родных сияющих песках,
Где белый свет скрывает завтрашнее солнце».
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
