Чингиз Ахмаров. На пути к прекрасному. Воспоминания. 2-3. В Перми. Дни, проведенные в Карши

09     Я, молодой художник, мечтал, чтобы мои рисунки опубликовали на страницах моего любимого журнала «Янги Юль» («Новый путь»). Однажды, отобрав три рисунка из альбома своих работ, созданных в Карши, я отправил их в редакцию. Один из рисунков изображал черноглазую девушку с мелкими косичками, которая красила брови усьмой, второй — девчонок и мальчишек, читающих журналы и книги в библиотеке, третий был пейзажем.

Чингиз Ахмаров
НА ПУТИ К ПРЕКРАСНОМУ
Воспоминания
09

В Перми

09 Пермь была одним из крупных городов Уральского округа, с большими заводами и фабриками, с музеем искусств, с театром оперы и балета, с университетом.
Художественный техникум, в котором я учился, был расположен в центре города. Задача учебного заведения состояла в подготовке, по терминологии того времени, «изоработников»: в то время слово «художник» считалось несовременным, неудобным, неуместным, и его заменили этим термином.
В техникуме нам не столько преподавали секреты рисунка, живописи и композиции, сколько учили писать лозунги, обучали делу праздничного оформления зданий, улиц и площадей. В дипломе, который я получил по окончании техникума, так и написано: «изоработник».
То ли из-за особенностей своего характера, то ли по твердому убеждению, сложившемуся еще в детстве, — все занятия, кроме рисования, я считаю излишними для художника, к тому же различные собрания, обсуждения мешают творчеству, и я не понимаю, почему надо тратить время на такие ненужные вещи. Поэтому часто пытаюсь отстраниться от общественной жизни. Но в молодости, когда волнует и затрагивает все вокруг, я вместе со своими сверстниками не мог не участвовать в собраниях, в общественной жизни техникума, не бывать на литературных вечерах, на концертах симфонической музыки, которые проходили в городе. Я не пропускал ни одного из них.
В годы моей учебы в Перми в жизни страны и в истории ее народов происходили серьезные поворотные события. Заканчивалась политика НЭПа, страна вступала в эру индустриализации. Происходили столкновения между различными слоями общества, которые было бы правильней назвать, может быть, классовой борьбой. Среди интеллигенции, в культурных кругах четко ощущалось противостояние различных групп.
В эти времена в литературной жизни стушевались футуристы, но активизировались имажинисты, ЛЕФ (левый фронт искусства). Эти «пролетарские» поэты не понимали друг друга, каждый из них отстаивал свою творческую платформу. Поэты ЛЕФа Н. Асеев, Ф. Третьяков и другие во главе с Владимиром Маяковским выступали с заявлениями, что отражать народную жизнь надо новыми изобразительными средствами. Имажинисты (Анатолий Мариенгоф, Рюрик Ивлев и другие), возглавляемые Сергеем Есениным, искали собственные пути в поэзии. Одним из самых видных поэтов тою времени был Борис Пастернак.
Взгляды и направления в литературе и искусстве Москвы и Ленинграда проявлялись и в Перми.
Вспоминаю, как имажинисты организовывали у нас литературные вечера. Анатолий Мариенгоф — высокий человек в сером костюме — держал себя на сцене очень раскованно. Он был самым близким другом Есенина.
В эти годы созданный в Москве ВХУТЕМАС («Высшие художественные технические мастерские») также был средоточием всего, что происходило в искусстве и культуре. Здесь приехавшая из Перми Надежда Кашина училась вместе с Семеном Чуйковым и Кукрыниксами в мастерской Роберта Фалька.
Я часто посещал Пермский театр оперы и балета, который считался одним из крупнейших театров России. Из опер, которые я слушал, мне запомнилась опера композитора Направника «Дубровский».
Хорошо помню, как в один из дней в город, возвращаясь из зарубежной поездки, приехал Владимир Маяковский… Знаменитый поэт должен был выступать на литературном вечере. Узнав об этом, студенты устремились на встречу, что называется, «взяв ноги в руки».
Поэзия Маяковского вызывала большой интерес, поэтому здание, где проходил литературный вечер, его фойе, подходы к нему были заполнены почитателями поэта.
Картины того вечера до сих пор стоят перед моими глазами.
На широкой сиене стоит единственный стул. И — Маяковский: в сером костюме, высокого роста, с короткой прической, со звучным голосом, с взглядом серьезным, с затаенной горечью.
Помню, сначала в тот день Маяковский прочитал главу из поэмы «Хорошо!», а затем пропел на мотив русской народной песни:

Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй…

После этого он прочитал стихотворение «Семь монахинь» и, если не ошибаюсь, стихи, посвященные смерти Сергея Есенина.
В зале сидели и те, кто считал Есенина великим поэтом наряду с Маяковским. Было немало и таких, кто видел в Маяковском автора только пропагандистских плакатных стихов, а в Есенине — самого яркого лирического поэта.
После того, как поэт закончил чтение своих стихов, ему поступило очень много записок и вопросов из зала. Среди них были и вопросы относительно Есенина. По-моему, эти вопросы очень раздражали Маяковского, ибо на большинство из них он отвечал сдержанно, немногословно.
Перед окончанием учебы мне пришлось проходить практику в Пермском городском театре драмы: я выполнил макет декораций к трагедии Шиллера «Коварство и любовь», за который получил похвальную оценку.
Я окончил Пермский художественный техникум в 1930 году и сразу же, мечтая о художественном творчестве, устроился работать художником в рабочий клуб Кизила, маленького городка недалеко от Перми. Однако в клубе этом я проработал не более полугода и вернулся в свой дом, к родителям, братьям, сестрам, по которым очень соскучился.

078

Дни, проведенные в Карши

093 В 1927 году врачи посоветовали моему отцу переехать в южные районы с сухим климатом. Мои родители сначала переехали в кишлак Пулоты (где проживали потомки арабов) к моей тетушке Зулайхо, которая жила с сыновьями и дочерьми — Салимом, Абдуллой, Олимжоном, Ахмадом, Ризо, Аминой. Работали они в школе, на хлопковом пункте и в других организациях этого кишлака, а после уехали в Карши.
Это было время выполнения первых пятилетних планов, восстановления тяжелой промышленности, создания коллективных хозяйств; шла так называемая борьба по ликвидации остатков «басмачей», движение за освобождение женщин. Эти и им подобные явления способствовали созданию напряженной обстановки. Борьба с «басмачеством» в Кашкадарьинской долине еще продолжалась. Когда я навещал своего отца в больнице, находившейся на противоположном берегу реки, мне приходилось слышать рассказы о разных страшных эпизодах.
До дня суда двух молодых раненных басмачей для лечения поместили в больницу. Утром, когда пришли за ними, нашли их мертвыми: басмачи сами зарезали своих раненных соратников, опасаясь, чтобы те не выдали каких-либо важных тайн.
Мой брат Фуад работал на хлопковом пункте в Мубареке. Там был сторожем молодой парень-сирота. Когда я приходил туда, он всегда беседовал со мной о книгах, любил расспрашивать меня об искусстве рисования. Я нарисовал его как-то с ружьем на плече. Этого парня тоже застрелили басмачи. Точно так же в Карши была зверски убита комсомолка, молодая учительница Джамиля Джумаева. В те времена такие ужасные случаи случались очень часто.
На станции Мубарек, что в тридцати километрах от Карши, служила милиционером женщина: смуглая, горбоносая, худощавая, из-под кепки видны коротко остриженные волосы. Одевалась она в одежду военного покроя, постоянно носила на ремне наган. Этой милиционерше было поручено препроводить одного осужденного в тюрьму города Карши. С документами и обвинительными бумагами женщина явилась на станцию. Когда прибыл поезд, останавливавшийся только на одну-две минуты, осужденный успел сесть в него, а милиционерша осталась на станции. Сообщить о случившемся не было возможности, ибо в то время здесь ни телефонов, ни телеграфа не было. Расстроенная случившимся, женщина вынуждена была ждать следующего состава. Поездом, прибывшим через три часа, она приезжает в Карши и идет в городскую тюрьму, чтобы сообщить о необходимости розыска осужденного. Но можно представить ее изумление, когда у ворот тюрьмы она увидела того самого осужденного, сидящего на солнцепеке.
«Меня не приняли в тюрьму. Ведь документы были у вас», — сказал он ей с недовольным видом.
В итоге осужденного поместили в тюрьму, а милиционерша написала рапорт о выполнении порученного задания…
Впоследствии подобный персонаж мне встретился в книге замечательного писателя Абдуллы Каххара «Сказки о прошлом», герой которой, Бабар, чем-то напоминает того осужденного.
Я, молодой художник, мечтал, чтобы мои рисунки опубликовали на страницах моего любимого журнала «Янги Юль» («Новый путь»). Однажды, отобрав три рисунка из альбома своих работ, созданных в Карши, я отправил их в редакцию. Один из рисунков изображал черноглазую девушку с мелкими косичками, которая красила брови усьмой, второй — девчонок и мальчишек, читающих журналы и книги в библиотеке, третий был пейзажем.
Отправив рисунки в журнал, я с присущим молодости нетерпением стал ждать ответа. Заранее представляя свои рисунки опубликованными в журнале, я безмерно радовался.
Наконец из редакции пришел ответ, в котором было сказано, что в журнале публикуют только оригинальные рисунки, а скопированным здесь места нет. Под письмом стояла подпись заведующего отделом иллюстраций Усто Мумина.
В растерянности и недоумении, очень расстроенный, я решил, что впредь никогда больше не буду посылать свои работы в редакции.
Впоследствии, уже работая художником в газете «Кизил Узбекистан», я спросил уважаемого Усто Мумина : «Почему вы приняли мои рисунки за копии?» Он ответил: «Мы не поверили, что в такой далекой провинции, как Кашкадарья, может найтись художник, способный создавать такие прекрасные, оригинальные рисунки…»

09

Оставьте комментарий